(Рец. на кн. : Глазова А. Опыт сна. New York, 2013)
Опубликовано в журнале НЛО, номер 5, 2014
Геннадий Айги в эссе «Сон-и-Поэзия» пишет: «Почему человек — весь — из яви и явь, а сон — не только он, человек, но и что-то еще “другое”? Почему мы — как бы чужие самим себе, когда имеем “дело” со сном? Видно, мы не можем прощать сну забвение, “потерю” в нем нашего “я”, — то самое, чего мы, в то же время, так жаждем. Как будто мы играем с ним “в Смерть”, не зная самого существенного о Смерти, — как дети играют в войну, не зная об убийстве»[1].
В этом контексте важно понять, как пишутся тексты Глазовой. В одном из интервью она де-лает важное признание: «Черновики я пишу от руки, в блокнот. Обычно ночью, в полубессо-знательном состоянии между сном и бодрство-ванием. Часто в темноте»[2]. Это пограничное пространство обживается и в поэзии: «мысли-мый край между // явью и сном» (с.31).
Где происходит речь Анны Глазовой? Мож-но попробовать обозначить ландшафт: кажет-ся, мы имеем дело с миром после пожарища, после Дня Гнева (в книге «Петля. Невполо-вину» так и читаем: «через пальцы дышать временем после конца»[3]). Земля, выжженная небесным огнем, «золото, огнем очищенное»
(Откр. 3:12; 4:3). Персть, пыль, цветы, из пепла растущие, новая земля, завязь, еще одно проговаривание вопроса Адорно о том, как писать после Освенцима: «вблизи цветов пахнет ко-стром / потому что они себя жгут / для обогрева нетопленых дней. // не опа-ляет их жар / а опыляет / возрастающим светом отверстое / на все стороны небо» (с. 19).
О пожарище напомнит и строфа: «вот остов дерева-погорельца: / сгорело до стен самого себя, / себе, опустевшему, стало домом» (с. 72), — отсылающая также, возможно, к стихотворению Михаила Гронаса («что нажито — сгорело: угли…»[4]).
Это место, где время закончилось, времени больше не будет: «…и повесил на дверь // с такого-то дня / с такого-то часа / отменяется время, / сумерки и рас-светы не в счет» (с. 25).
О том же Глазова пишет и в эссе о поэзии Михаила Гронаса: «Мир смертен. Так же, как каждый день мы забываем о собственной смерти, мы забываем, что
скоро не будет больше ни ночи, ни рассвета»[5]. Время после конца слито с време-нем до рождения: «пока меня почти / не было и не будет» (с. 68).
Образу времени сопутствуют образы памяти и забвения. Прошлое и будущее существуют одномоментно, они хранятся в человеке от рождения до смерти: «од-новременность дней и ночей / прожитой и не прожитой жизни / вложена в каж-дый взгляд человека / прежде чем он научится говорить / и позднее чем сумеет молчать» (с. 35).
«Позднее чем сумеет молчать», т.е. после смерти, когда будет молчать не сам человек, но что-то другое вместо него. Эта строка составляет пару с другим сти-хом: «но это затем, ты отвечаешь, чтобы и ночью молчание могло бы быть выбо-ром» (с. 56). Так, после смерти молчание само выбирает человека, уже не оставляя ему возможности выбора.
В глазовском пространстве почти нет людей. Иногда проявляются-выступают смутные руки, ладони, лица — как сгустки энергий или сил. Почти личное письмо, как на иконе (к которому относятся не только лики, но и открытые уча-стки тела). Открытые — значит нагие, и нагота становится одним из определяю-щих мотивов книги. Вкруг нее — санкирь, умбра, терпкость, инобытие, круговра-щение магмы, бытование бродячих веществ — беспредметное пространство, «волокна», «вязкость».
Что происходит с телом? Рассмотрим три стиха: «чтобы свесить ногу проснув-шись / на сосновый пол и вспомнить о лесе, // а не о досках» (с. 12). Возникает острый страх-судорога от прикосновения к доскам, они неотвратимо напоминают о гробе (действует метонимический переход), положении мертвого — дерево ста-новится материалом смерти. То есть то, что случается с телом после смерти (его овеществление), сопряжено с непроизносимым ужасом. Возможно, отсюда — по-кидание тела, исчезновение из него, выход из кожи: «понемногу / растворяется кожа / и сними кожу и сними тело и сними сердце и сними свой огонь» (с. 17).
Так же снимаются и чувства: зрение, осязание, слух. Происходит постепенное обнажение — до чуткости и невинности. Вспомним текст из книги «Для земле-ройки»: «зверю своя кожа не шкура на теле, / он себе заповедная дичь, / он и в шкуре раздет и невинен»[6].
Кожа трактуется как ловушка, обманка. Зверь находится в тюрьме своей же кожи-шкуры, а внутри он нежен и гол. Нагота воспринимается как последняя честность, правда и искренность: «очнёшься / в потоке / шумит голова и тя-жесть, // но чувство — / нагота и внутри» (с. 13).
Кожа — атрибут человека, связана с болью, физическими страданиями. Боль — человеческий спутник (сродни дыханию). Выход из кожи — освобождение от человеческого, от физической смерти. Не имеющее кожи — нечеловеческое, связано с красотой, огнем, солнцем, смертью: «красивое солнце водит лучами зем-лян в школу боли» (с. 18). Вышедший из кожи соединяется с всеобщим веще-ством, убегая привычного распада, испытывает преображающую метаморфозу. Кожа-как-очертание утрачивается и ввиду приближения к объекту: «там где бли-зость, / кончается ясность» (с. 61).
Есть только сиянье тела, его тепло, цвет. Это похоже на фактуру Марка Ротко или Пауля Клее: рыхлость, пульсация, лучистость вещества.
«Ещё слепой первоцвет» (с. 21) может напомнить гравюру Одилона Редона из альбома «Истоки» (серия, повествующая о возникновении мира): «Возможно, первая попытка зрения осуществилась в цветке». Мир переписывается заново. Отсюда — определения, работающие на установление мира и утверждение знания о нем (Гёльдерлин: «Но то, что пребывает, устанавливают поэты»): «смерть не забвение / а познание» (с. 34), «стыд / это красное покрывало / чтобы под ним скрыться» (с. 46), «ветер — это внезапно проснувшееся молчание» (с. 75), «луна — кусок земли, / земля — кусок звезды» (с. 84), «железо — природный стыд камня» (с. 87), «грудной голос — это такой какой не доходит до рта» (с. 29), «свет в гла-зах — сам истребитель веса» (с. 63), «сумерки — середина ночи и дня» (с. 79).
Гёльдерлин памятуется не случайно, он является одним из важнейших для Гла-зовой поэтов. Обыгрывается его элегия «Хлеб и вино»: «И к чему поэты в скудные времена?» — у Глазовой: «зачем нужны разговоры в скупое на ясность время» (с. 56). Речь превращается в ритуальный обмен, сохраняется Гёльдерлиново «Сами мы суть разговор», но теперь разговор скорее символический и энергети-ческий, голос без слов, пение. Буквализируется и другая мысль: «речь опаснейшее из имуществ»: «она ему — локон со своей головы / он ей — нераспечатанное письмо / чтобы потом проглотить / как яд или причастие» (с. 57).
Происходит и переписывание фразеологизмов. Идиома есть семантически неделимый оборот, но Глазова выворачивает его наизнанку, чтобы остранить и взвесить речевые штампы, вернуть им стершиеся смыслы: «не повредившись / в чутье» (с. 12), «иной рождён в холод / не в рубашке а в мешковине» (с. 21), «твоя рубашка — ближе к сердцу» (с. 68) или «из-под лежачего камня / вода течёт / если должен оттуда / ручей начинаться» (с. 97).
Действует новая этимология: «нужные вещи / сделаны из нужды» (с. 67) или «страх — дитя, / он хотел бы / чтобы мы были его леденцами, // потому он не ви-дит, / когда мы, леденея, / не становимся твёрже» (с. 66). «Междуречье» (с. 80) становится местом не между рек, а между речью и речью.
Паронимы работают на истончение смыслов: костей-корней (с. 13), потоп-поток (с. 12), «истончая тебя источая» (с. 13) или «умещается / как / умащива-ется» (с. 38). Подобным образом работает Ника Скандиака, создавая цепочку: непокрытыми-некропотливыми-некровопролитными[7].
Так происходит последовательное переписывание мира на уровне речи. В этом новом мире, на новой земле, действуют новые законы, например: «касание рук означает мёртвую воду» (с. 43), или: «если лечь с камнем, / можно отяжелеть / его долговечным потомством» (с. 87).
Такие связи отсылают к мифологическим мирам, описанным, например, у Ро-берта Грейвса: «Вот почему северный ветер, который также зовется Бореем, опло-дотворяет: вот почему кобылы, поворачиваясь задом к этому ветру, рождают же-ребят без помощи жеребца»[8].
Глазова, конечно, поэт темный. В том же смысле, в каком Гераклит — темный философ. Неслучайна цитата из него: «все течёт» (с. 13), повторяющийся образ сливающихся рек и — что более важно — афористичность и непрозрачность.
Центральной точкой этой книги для меня явилось высказывание: «чтобы про-должить / не род / а необжитые способы жить» (с. 22).
Речь, конечно, о создании не только новых способов письма, поэтик, но и «не-возможных миров» (с. 36) для обитания и спасения. О чем-то подобном писал украинский поэт Микола Воробьев: «Что бы мы ни делали и к чему бы ни стре-мились / мы не решим ничего / если не будем развивать то / чего не существует»[9].
Речь существует и как средство трансгрессии, способ самометаморфозы: «и река — не река а это я говорю / чтобы меня / превратило / в иное или / в ином» (с. 82).
В книге продолжается диалог с Целаном: «вдруг открывается / яма в небо; // туда можно было бы провалиться и лечь» (с. 44), Гёльдерлином, Леонидом Шва-бом, Михаилом Гронасом, Аркадием Драгомощенко, Григорием Дашевским. Про-длеваются мотивы и темы предыдущих книг Глазовой, речь возвращается в себя, подобно реке, умножая и накапливая смыслы: «вот река, которая / начинается в море / и кончается в море; // вот другая, / оттеснена, / впадает в себя / и в / себя же» (с. 80).
«Онемели — / вот и молчите, пальцы, / пока руки пусты — / о чём говорить» (с. 33) напрямую отсылает к статье Глазовой о Михаиле Гронасе: «Францисканцы ходили с пустыми руками, избавившись от всякой собственности, зато взамен по-лучали весь мир»[10]. «Брат дым» и «брат слеза» (с. 92) могут напомнить сочинение Франциска Ассизского, основателя нищенствующего ордена францисканцев, «Песнь о солнце», где появляются брат солнце, сестра луна, брат ветер, сестра вода, брат огонь, мать земля и сестра смерть, а также — «Цветочки Франциска Ассизского», средневековый итальянский флорилегий, где одним из героев яв-ляется брат волк. «Брат» и «браток» появляются и у М. Гронаса, и у раннего С. Стратановского[11].
С Гронасом роднит Глазову и мотив бездомности, скитаний или, скорее, пути (связанный отчасти с опытом эмиграции): «бродячие стены» (с. 51), «сладость плохого ночлега» (с. 56), «где даже не люди — недомовые / несут с собой собст-венный дом / в пузыре с милой землёй и болотом» (с. 47). Образ пузыря, кстати, встречался и ранее: «собери свой покой как лурдскую воду в синий пузырь»[12]. А в книге «Петля. Невполовину» находим о пути и ноше: «[Нет ничего, кроме пути. И себя, откуда меряешь путь. Уходишь в себя, выходишь из себя. Прихо-дишь. И ещё “берёшь с собой”, нести, ноша, твоя рука. Чья? Невыносимое — рука, слух и слово. Ты слышишь.]»[13]. Тем не менее у Глазовой мы не найдем того, что в случае Гронаса Псой Короленко называет кенотикой или кенотизмом (ис-ходя из понятия «кенозис», богословского термина, означающего Божественное самоуничижение Христа[14]). Здесь важно скорее наследование Паулю Целану: «…и себя, и Мандельштама Целан считал своего рода бездомными — кочевни-ками; в стихотворении “В одно” мандельштамовский Петрополь назван городом исхода, или городом странствий — Wanderstadt»[15].
Само название книги, «Опыт сна», возможно, косвенно связано с работой Батая «Внутренний опыт», где говорится и о путешествии на самый край человека, и о персональном мистическом опыте. Тексты Глазовой во многом восприни-маются именно мистически, отсылают к ритуалу, мифу, заклинанию, медитации. Но если раньше это были более очевидные маркеры — русалки, единороги, гер-мафродит, дриада и пр. (см. цикл «ГЕКАТА, ВАНДА»[16]), то в «Опыте сна» миф интериоризируется, готовые мифологические сюжеты и структуры отсекаются. Теперь мы имеем дело с исчезновением, растворением, умалчиванием: «не из бедра родиться / не выйти из ребра / а исчезнуть в ключице / как в чужом снови-дении прежде начала» (с. 49).
Иногда само построение высказывания отсылает нас к готовым формулам, на-пример рецепту колдовского зелья: «нужен ветер / из середины земли / чтобы почувствовать теплоту смерти» (с. 12).
Используя ту же интонацию, можно сказать: нужно «мясо трех болотных змей» или «шерсть ушана» («Макбет»). К тому же ведьмы из пьесы Шекспи-ра дарят друг другу ветры, и их приходу сопутствуют гром и молния (тоже ти-пично глазовский образ): «ино- / гда — ударяя в землю — / молния превращается в реку» (с. 82).
Глазова повествует о метаморфозах и чуде, и герои здесь — природные сущ-ности, флора и фауна, а не привычные персонажи мифов — Исида, Минотавр, Медея, Пасифая, как в более ранних текстах. Заметна тенденция к аскетичности, строгости слова.
Поэзия обращается в медитативную практику, во время которой можно войти в стену из воздуха или обратиться в камень. Интересно, что и сама Глазова ко-гда-то сравнила процесс появления стихотворных текстов с медитацией[17]. Зрение становится способом трансформации, преображения в созерцаемый объект: «ты глядишь в живой камень — / загорается / красным прозрачным твёрдым и проч-ным / дыхание камня» (с. 86).
Обычно в ходе таких метаморфоз говорящий уменьшается подобно кэрролловской Алисе, чтобы попасть под кору дерева, в глаз, нутро, сущность вещи, ее сердцевину: «ореховая ветка, / внутренний зелёный — / я, уменьшившись, вхожу туда — / как в стену — / как в стену из воздуха. лезвие» (с. 39). Или: «если умень-шиться / до размеров зрачка / (или меньше) / можно войти как / обратный сол-нечный луч / в глаз, в чёрное красное море за ним» (с. 42).
Здесь речь идет о переходе в заповедную запрещенную зону, сердце дере- ва/камня/стекла/огня/ума; так, у Гофмана — «Попадешь под стекло», звучащее как наказание и проклятие, у Шекспира — колдунья Сикоракса заключает сильфа Ариэля в дуб («Буря»), у Гёльдерлина — Эмпедокл нисходит в кратер Этны, со-единяясь с огнем. Ценой слияния со стихией и постижения вещи изнутри ста-новится боль, утрата разума, жизни, воли. У Глазовой море за глазом — соленое, слезное, горькое, входя в него, входишь в свое молчание, память и боль: «столько соли в том море / что и самый горький живой / в нём не утонет» (там же).
Возможно, метод осуществления этих медитаций может быть прочитан в стро-ках: «не исподнее / не подноготная / а проницая» (с. 37).
Сходным образом Драгомощенко в «Китайском солнце» пишет о двух созер-цаниях: «При/ в первом, скажем так, созерцании вещь дается пределом, непро-ницаемой границей намерения постичь (предпочтительней — “настигнуть”) эту вещь… При/ в втором ты проходишь сквозь вещь, ты (иногда кажется именно так) проницаешь ее, входишь в нее, но точно так же покидаешь ее, переходя к “сле-дующей”, словно несомый потоками длительностей (ливни), производимых ве-щами, их вихрями»[18].
Слово «опыт» в названии книги Глазовой отсылает и к пониманию задачи поэ-зии: в статье «Есть ли жизнь на Марсе» она признается, что «целиком солидарна с убеждением Гронаса. что поэзия нужна для того, чтобы делиться опытом, и что она приходит на помощь в критические экзистенциальные моменты[19]». Истоки этой мысли можно найти и у Рильке, в «Записках Мальте Лауридса Бригге» чи-таем: «Стихи ведь не то, что о них думают, не чувства (чувства приходят рано), стихи — это опыт. Ради единого стиха нужно повидать множество городов, людей и вещей, надо понять зверей, пережить полет птиц, ощутить тот жест, каким цветы раскрываются утром»[20]. Именно эти невидимые, «малые» жизни, вещества и сущ-ности и оказываются предметом повествования, и не только предметом — они сами говорят, настаивают на своем бытии и новых оптиках.
Сон в книге Анны Глазовой — место опасное, это встреча с ужасом ума и его жестокостью. Место где-то рядом со смертью: «если уснёт — если совсем уснёт» (с. 42). Из усилия по преодолению его морока «добывается вера» (с. 55) и сила. Сон есть и место родства, место, где сходятся души: «не чаще чем / не забывается сон / один на двоих» (там же).
Сон оказывается более явным, чем явь, более правдивым и настоящим. В нем проживаешь серьезнее, насыщеннее и страшнее. Он — возвратный (как в стихо-творении Фроста в переводе Григория Дашевского[21]), но не до конца: «просыпа-ешься не до конца / потому что комната / раздвигается вместе с тобой / на одну явь испытанного» (с. 51).
В исходную точку уже не вернуться, и расстояние между ней и местом назначе-ния и есть тот самый опыт: опыт сна.
[1] Айги Г. СОН-И-ПОЭЗИЯ. Разрозненные заметки // Лампа и дымоход. 2013. 11 июля (http://www.Ы-avangard. ш/mdex.php?option=com_content&view=artide&id=728: gennadij-ajgi-son-i-poeziya-razroznennye-zametki-&catid= 60:kategoriya-svobodnoe-slovo&Itemid=15).
[2] Глазова А. «Быть гуманитарием в Америке — в каком-то смысле безумие»: Интервью Олегу Сулькину // Голос Аме-рики (http://www.golos-ameriki.ru/mntent/anna-glazova- awaгd/l812038.html).
[3] Глазова А. Петля. Невполовину: Стихотворения. М.: Но-вое литературное обозрение, 2008. С. 22.
[4] Гронас М. Дорогие сироты. М.: ОГИ, 2002 (http://www.vavilon.ru/texts/gronas1.html).
[5] Глазова А. Выражение слов. О стихах Михаила Гронаса // ТехtOn1у. 2009. № 29 (http://textonly.гu/case/?issue=29& аrtiс1е=29940).
[6] Глазова А. Для землеройки: Стихотворения. М.: Новое ли-тературное обозрение, 2013. С. 43.
[7] Скандиака Н. Руины моря // TextOnly. 2006. № 15 (http:// textonly.ru/self/?issue=15&article=5708).
[8] Грейвс Р. Мифы Древней Греции. М.: Прогресс, 1992. С. 624 (http://lib.rus.ec/b/203471/read).
[9] Афанасьева А. Полый шар. М.: Русский Гулливер; Центр современной литературы, 2012. С. 112.
[10] Глазова А. Выражение слов. О стихах Михаила Гронаса // TextOnly. 2009. № 29 (http://textonly.ru/case/?issue=29& article=29940).
[11] Подробнее см.: Кузьмин Д. «Забывшие, что мы братья…» (О кн.: Михаил Гронас. Дорогие сироты. Стихотворения. М., 2002) // НЛО. 2002. № 54 (http://magazines.russ.ru/nlo/2002/54/kuzmin.html).
[12] Глазова А. ASCLEPIAS SYRIACA // Воздух. 2010. № 3 (http://www.litkarta.ru/projects/vozdukh/issues/2010- 3/glazova/).
[13] Глазова А. Петля. Невполовину. С. 16.
[14] Короленко П. [Рец. на кн.: Михаил Гронас. Дорогие си-роты] // Новая русская книга. 2002. № 1 (http://www.guelman.ru/slava/ nrk/nrk10 / r8.html).
[15] Глазова А. Воздушно-каменный кристалл. Целан и Ман-дельштам // НЛО. 2003. № 63 (http://magazines.russ.ru/nlo/2003/63/glazova.html ).
[16] Глазова А. Из цикла «ГЕКАТА, ВАНДА» // Лимб. 2000. № 10 (http://limb.dat.ru/jun00/glazova.html).
[17] Подробнее см.: Калашникова Е. Про кентавров и людей. Стихи и переводы Анны Глазовой // НГ ExLibris. 2007. 22 марта (http://www.litkarta.ru/dossier/kalashnikova-o- glazovoi/dossier_1967).
[18] Драгомощенко А. Устранение неизвестного: М.: Новое ли-тературное обозрение, 2013. С. 194—195.
[19] Глазова А. Есть ли жизнь на Марсе // НЛО. 2012. № 114 (http://magazines.russ.ru/nlo/2012/114/g34.html).
[20] Рильке Р.М. Записки Мальте Лауридса Бригге: Роман. Но-веллы. Стихотворения в прозе. Письма. М.: Известия, 1988 (http://lib.ru/POEZIQ/RILKE/brigge.txt).
[21] Дашевский Г. Несколько стихотворений и переводов. М.: Каспар Хаузер, 2014. С. 12.