Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 18, 2009
Не знаю, спасет ли зависть мир. Знаю другое – что мир во многих отношениях на ней зиждется. Что все попытки исправить или улучшить мир и человека всегда сводились к стремлению изменить его основание, создать другой мир и другого человека. А что, если другого мира нет и быть не может, а жить придется в этом весьма несовершенном мире? Тогда для улучшения жизни мы должны опираться на ее реальные условия. Это и есть позиция, которую я предлагаю: реализм вместо морализма. Соглашаясь с двойственной оценкой зависти, предложенной Александром Мелиховым в статье “Глобализация ценностей”, я сосредоточусь на ее менее очевидных позитивных аспектах.
Под воздействием наследия толстовства, а также проповеди А. И. Солженицына, заключающейся в призыве “жить не по лжи”, в российском общественном сознании укоренилась традиция морализаторства. Кто ж будет спорить, что добродетель лучше греха? Однако тезис о социальной эффективности исключительно морального поведения обладает лишь мнимой очевидностью. Что представляет собой индустриальное общество: ограничение и пресечение эгоизма или его масштабную реализацию? Размышления Адама Смита о природе и причинах богатства народов привели к признанию общественной пользы эгоизма и алчности. Еще ранее английский писатель французского происхождения Бернар де Мандевиль в своем памфлете под названием “Басня о пчелах” изобразил сообщество существ, наделенных всеми добродетелями и абсолютно лишенных пороков, как не имеющее стимула к развитию и совершенствованию. Тем самым он настаивал на мысли о том, что человеческие пороки и дурные страсти могут служить движущей силой экономической и культурной жизни. А в наши дни эта идея находит свое выражение, например, в рекламном ролике сока “Rich”, гласящем: “Все самое прекрасное на свете появилось благодаря любви. Любви человека к самому себе”.
Философский взгляд на вещи всегда отличается от воззрения общепринятого, что проявляется, далее, и в утверждении Канта о том, что морально неблаговидные страсти выполняют в общественной жизни две важнейшие задачи. Во-первых, эгоизм, алчность, властолюбие оказываются мотивом активной деятельности людей, пробуждают в них энергию соперничества. Во-вторых, в силу того, что эти универсальные пороки захватывают весь род человеческий, а стало быть, постоянно происходит столкновение индивидуальных проявлений корысти и честолюбия, становится возможным их самоограничение. Противовес моральным порокам обнаруживается в них же самих. Честолюбие, алчность и зависть наших конкурентов по жизненной борьбе создают трудности в достижении личных целей, что приводит к напряжению усилий и максимальному развитию способностей. “Да будет благословенна природа за неуживчивость, за завистливое, соперничающее тщеславие, за ненасытную жажду обладать и господствовать! Без них все природные задатки человека остались бы навсегда неразвитыми”, – писал Кант. Тем самым он настаивал на том, что жизнь невозможна как беспрепятственность. На это можно было бы возразить, что, слава богу, не все люди оказываются завистниками и эгоистами. Но предмет спора остается актуальным: что радикальнее ставит препоны пороку – оттеняющая его добродетель или его же собственные противоборствующие проявления?
Если у Канта речь идет о социально конструктивной роли зависти, которая, будучи чувством неблаговидным, порой способна защитить общество от слишком далеко простирающихся притязаний отдельных алчных честолюбцев, то современный российский менталитет склонен давать зависти однозначно отрицательную оценку. Она резко осуждается в любой отечественной дискуссии по социальным вопросам в качестве одного из худших пороков. Полагают, что зависть бедных к богатым мешает жить, причем и тем, и другим. Она мешает бизнесу, экономике развиваться. Вызывает революции и тем самым ведет к кризису и трагедии. Во всем виновата зависть бедных, а не жадность богатых – таков вердикт, такова современная мифологема.
Почему смысловые акценты именно таковы? Возможно, потому, что это форма нашего осмысления исторического опыта революции и ее трагических последствий. А возможно, что это новая идеология социальных слоев, имеющих экономические и политические преимущества и заинтересованных в том, чтобы им не завидовали и не мешали. Ведь резкое осуждение зависти исходит не от бедных, а от богатых страт и от либерально, а не социалистически настроенных идеологов.
Однако урок, который можно извлечь из философии Канта, заключается в том, что зависть – это определенная часть чувства справедливости, она может быть ее средством или инструментом. Зависть (наряду с законом и моралью) является барьером беспределу алчности. В самом деле, почему человек, принявший стратегию эгоизма, занимающийся только своим собственным благополучием и игнорирующий интересы других людей (а это очень узнаваемый тип социального агента), должен рассчитывать встретить доброжелательность, симпатию и помощь окружающих? Нет, он сталкивается с их недоброжелательностью, что как раз адекватно, симметрично, разумно и справедливо. Как свобода одного человека в цивилизованном обществе ограничивается не диктатурой, а свободой и правами другого человека, так и эгоизм одних индивидов сталкивается с аналогичными притязаниями других.
Алчность и зависть различны, но связаны как две формы эгоистического интереса. Алчность или жадность – это эгоизм, сконцентрированный на самом индивиде, а зависть – это эгоистическое чувство, направленное на другого человека. Зависть – это форма, порождение жадности. Зависть – это отношение неуспешной алчности к другой алчности, более преуспевшей. Если Александр Мелихов определяет зависть как обиду побежденных, то я хочу дополнить это определение взглядом на зависть как на жадность проигравших. Мы делим зависть на белую и черную. Белая зависть превращается в энергию собственной активности, а черная – в нанесение вреда другому по хрестоматийному рецепту “пусть его корова сдохнет”. Мы признаем социальную ценность только белой зависти. Однако социально эффективным может оказаться не только эгоизм-честолюбие, но и эгоизм-зависть. Зависть, конечно, является негативным чувством, неприятным и недоброжелательным. Однако известно, что идея социальной справедливости рождается от противного – в результате отрицательного эмоционального опыта столкновения с несправедливостью.
Что хуже – зависть или жадность? Зависть – это жадность неудачника. Мы знаем, что победителя не судят! Но неужели эгоизм неудачников осуждаем, а эгоизм богатых и власть имущих неподсуден? Достигший удовлетворения эгоист оказывается весьма достойным членом общества. Однако все не могут быть олигархами. Богатство все-таки зиждется не только на большей активности и талантливости одних людей по сравнению с другими, но и на неравенстве. Идея неблаговидности жадности постепенно превратилась в идею неблаговидности зависти. Любого субъекта социальной критики тут же подвергают сомнению: а вы не из зависти так рассуждаете? Так преуспевшая алчность оправдывает себя, обвиняя в порочности зависть, т. е. ту же алчность, но неудавшуюся.
Обратите внимание, кстати, как люди выбирают предмет своей зависти. Обычно это чужое богатство, имущество, власть, слава. В крайнем случае – счастье, удача, везение. Люди, как правило, завидуют тому, что в принципе можно заработать, заслужить, завоевать, на худой конец украсть. Что свидетельствует о практической жизненной ориентации завистников и о конструктивном моменте зависти. Хотя главная зависть, та, которую Фридрих Ницше назвал рессентиментом, должна быть направлена на то врожденное превосходство над нами других людей, которое как факт судьбы или божий дар, во-первых, ничем не заслужено его обладателями, а во-вторых, совершенно недоступно завистникам. Ведь можно присвоить чужие деньги, но нельзя украсть чужой талант. Есть достоинства неотчуждаемые, и именно они могли бы оказаться в эпицентре недоброжелательства по отношению к ближнему. Однако фигура завистника и ревнивца Сальери не является репрезентативной для выражения массового умонастроения.
Похоже, что Ницше в чем-то промахнулся, полагая человека рессентимента массовым представителем человеческого рода. Настоящая зависть к недоступным для него достоинствам и талантам других людей обнаруживает себя как способность редкая и элитарная. Большинство же представителей человеческого рода завидуют мелко и только тому, чего и сами могли бы при благоприятном стечении обстоятельств достичь. Чужие таланты, достоинства и отличия волнуют их только в том случае, если они конвертировались в известность и богатство, а не стали причиной весьма распространенного оборота дела – жизни и смерти гения в нищете.
Завидуют всегда тому, чего не имеют, и одновременно тому, что есть у других. Казалось бы, это сближает зависть и желание, ведь обычно люди хотят того, чего у них нет. Однако настоящее желание представляет собой, на мой взгляд, уникальную способность продолжать хотеть то, что уже получил, чего достиг, чем обладаешь. Это и есть способность чем-то дорожить, утверждать ценность своей жизни, а не девальвировать ее желанием чужого и завистью к окружающим. А тот, кто хочет только того, чего у него нет, обращается в завистника.
Зависть многолика и, даже будучи пороком, способна приносить не только вред, но и пользу. Мы, конечно, хотели бы построить и личную и общественную жизнь только на добрых и светлых чувствах. Но вряд ли это возможно и даже вряд ли правильно. И разве в мире нет ничего достойного нашего негодования, презрения или зависти?