Рассказ
Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 16, 2008
На переменах в лекторских (если долго по европам в разных институтах работать), чего только не услышишь!..
Сегодня, например, говорили, что в Тюбингене профессор теологии на доске объявлений умудрился повеситься, как будто из-за разногласий с коллегами о загробной жизни. В Майнце беременная лаборантка с третьего этажа выкинулась. В Берлине турок-информатик во время Дня открытых дверей ректору по голове пивной кружкой с криком «джихад» заехал, когда тот в одну из этих открытых дверей входил. А у нас, оказывается, вор повадился из раздевалки спортзала женское белье лямзить (но и мужским не брезговал, как показала тайно установленная камера). Садовником кампуса оказался: крыша поехала на почве девичьих задов, которые день и ночь мимо него фланировали, когда он клумбы резал. Трусики-колготки тащил к себе в шалаш, там всё это использовал как-то по-своему и в мешке из-под удобрений хранил. На суде много не дали: запрет на работу с молодежью и мелкое хулиганство с возмещением убытков, хотя убытков там – кот наплакал…
– За что вообще его сажать? В Японии, говорят, есть автоматы, где можно нестиранное женское белье, в пакетик запечатанное, купить!
– Да и кому оно сдалось?.. Той, что в нем была, там уже нет…
Посмеялись – разошлись. В конце семестра люди веселые. Да и погода располагает – июльская теплынь. Уже не о суффиксах с лексемами, а о пляжах с пиццами думается.
Выхожу после лекции в коридор и вижу: возле своей аудитории стоит г-жа Бибикова (фон Бибикофф, из самой первой эмиграции); студентки выходят; какие-то все возбужденные, встревоженные, покрасневшие.
Бибикову студенты любят, как дети – няню в детсаду. Она добрый, отзывчивый, мягкий и душевный человек. Её предмет называется «страноведение» (не путать со «странноведением»). Так как каждый доцент тут – бог и царь, занимается, чем хочет, то и Бибикова на лекциях в основном изучает со студентами свое генеалогическое древо, перемежая это историей дома Романовых, семейными байками и тихим «Боже, Царя храни». На кружке она читает с ними Библию, поет псалмы, играет в «цветочный флирт» и лото, учит вышиванию на пяльцах, приготовлению браги и селедки «под шубой»… Дело доходит до туесков и резных ложек. Кружковицы на Рождество обязательно наряжаются, чтобы колядовать под аудиториями, на Пасху пекут куличи, красят яйца по рецептам Александра Освободителя и угощают секретарш и уборщиц.
Бибикова взволнованно вполголоса говорит:
– Дорогой коллега, может быть, вы можете нам помогать?
– А в чем дело?
– Да вот, понимаете ли, такие конфузы лопнули…
Зная, что идиомы (как впрочем, и некоторые другие разделы речи) не являются сильной стороной милой коллеги, я попытался понять:
– Что лопнуло?
Она зашептала:
– Понимаете, появлялся один типок. Ах нет, типчик… Вот, вот он идет! – сделала она большие глаза (студентки зашептались активней, сгрудились плотней).
Из аудитории последним с неторопливым достоинством вышел человек с бородой как у Льва Толстого, в вязаной лыжной шапочке, в каком-то странном одеянии – то ли халат, то ли ряса с пуговицами, с золотыми шитыми бортами. Под этим плотным, как попона, кафтаном – ряд кацавеек, курточек, маечек, друг на дружку. Из-под халата виднелись ноги в рейтузах, банных шлепанцах и шерстяных носках.
Держа в руке объемистую папку, оглядываясь из-под бровей, важно поглаживая бороду, он прошествовал к выходу.
– Вот, смотрели его? – зашептала Бибикова.
– Ну, видел. И что? – без интереса ответил я. – Нас здесь демократия научила и не на таких клоунов смотреть, этот еще не худший. Ко мне, например, вчера студентка в купальнике пришла. Да-да. Когда я заметил ей, что, насколько мне известно, тут поблизости моря нет, она сказала, что прямо из университета должна ехать на озеро, а переодеваться негде. И всё, аргумент железный. А другая столько браслетов нацепила, и они так при письме бренчат и брякают, что колокольный звон идет и креститься тянет… – Видя, что Бибиковой не до моих рассказов, я спросил: – А кто это такой был? Что за типок?
– Он нам всякий воздух испоганивал! – воскликнула, покраснев, она.
– В каком смысле? – удивился я. – Он что, антисемит? Фашист?
– Нет, вы не понимали. В прямых смыслах.
– Как так?.. Ветры пускал?.. Erfurzte[1]? – уточнил я по-немецки.
И без того красная Бибикова зарделась (как и все немцы, которым много лет приходилось с экранов и в эфире произносить фамилию «Фурцева», звучащую по-немецки весьма непристойно. Впрочем, и Фурсенко не лучше… Странное совпадение: как культура и наука – так какая-нибудь фука…).
Она собралась с силами и выпалила:
– Нет, он сам просто как есть вонюет, как свинья! Он, наверно, год себя не мыл! В июне он являлся первый раз на лекции, сказал, что он вольнослушающий из Булгарии, зовут его то ли Борин Боринов, то ли Борис Борисов, и он интересует славянской историей. Сел, открыл свой дурацкий халат – и начало злоухание…
Дальше она рассказала, что студенты начали переглядываться, перешептываться, она сказала: «Откройте окно!» А он сказал, что нет, окна открывать нельзя, потому что он простужен и боится заболеть серьезно. Они попытались дальше продолжать – как раз разучивался пятый псалом книги Давида – но…
– Соглашайтесь, коллега, такая обстановка не расположена к пению… Какое пение, когда запах шел, как от падучей… – (от волнения вал ошибок нарастал).
– Падучая? Он эпилептик? У него был припадок? – не понял я.
– Ах, нет. Ну это… Что умирает, падает…
– А, падаль…
– О, да, да, пада́ль!.. Что мертвое, упадало… Тягучий запах! Тягун! Одна студентка выходила, другая… У другой спазм на горле был… Остались мы с ним, два. Он закрыл тетрадь и ушел.
– И вы ему ничего не сказали? – удивился я. – Надо было сразу принимать меры. Почему вы ему раньше ничего не сказали? Не вывели из аудитории? А если б студентки перемерли? – удивился я долготерпению страстотерпицы.
– А что я умею ему сказать?.. Боже, как конфузливо все это!.. – покраснела Бибикова. – А вывести… – она махнула рукой. – Это не Совдепия… Здесь просто так никого не выведешь… Или изведешь?.. Как правильно?..
(Всем было известно, что историю России она доводила только до октября 17-го года, когда, по её словам, «люмпен-орды, стаи вандалов и стада крестьян силой схватили власть и разнесли в клочки Матушку-Русь, а все приличные люди покинули этот скорбный край»; потом в Большевистском Стане «приправлял усастый тиран, а мужики пили водку, не отходя от кассы»).
– Да, в Совдепии решили бы этот вопрос, общими силами. И вывели бы, и извели, – согласился я. – Очевидно, он явился вновь?
– Да, после недели. Опять всё повторялось, вся история с окном… Запах был более страшнее…
– Ну еще бы – ведь неделя прошла!
– Вот-вот, – Бибикова протерла очки. – А вы видели его типун?
– А что, показывал?.. – опешил я.
– Конечно! Он же в нем ходит!..
– Подождите, как ходит?.. Что вы имеете в виду?
– Ну, этот, как его… – она повела плечами.
– А, зипун!.. Имеете в виду его халат? Рясу? Шинель? Мантель?
– Ну да, рясу, будь она совсем ладна… Она же черная от сала… Сальце-шмальце… Зеркальце, скажи…Ох, что-то всё перемешивается в своей голове… – потерла она лоб и виски. – Ну вот… Одной девочке стало дурно, тошно… Я могу её понимать, я сама была как пристолбняченная от этого смердеца… Но что я могу делать? Я намекала ему, что если вы, дескать, соизволите болеть, то лучше садитесь дома. Он ответил, что нет, может ходить на лекцию… Тогда я предлагала студентам переходить в другой аудиториум. Мы взяли наши вещи, переходили в аудиториум рядом, а он – за нами, как ни в чем не былый… Сел, заново распахнул свой тюфяк, снял кокошник, и опять всё такое же… Идите, идите! – махнула она студенткам, стайкой желавшим знать, будет ли сегодня кружок. – Нет, не до кружка, и так голова кругом кружается… Ну и что, что вы Гоголя выучили?.. Следующий раз!.. У нас будет вечер, они будут мелодекламировать … – объяснила она мне. – Знаете, это… Эй, тройка, куда, постой… не спешите, колеса… Бедная птица не долетит до средины Кремля…
«Эге…» – подумал я и сказал:
– Соберитесь с мыслями, коллега!
Она оглянулась, как во сне:
– Да-да. Собираюсь. И он опять являлся, и ситуация нагрета до границ. Я спросила, правильно ли у него работают органы носа… А он ответил, что он заплатил денег и ходить на лекции без помех ему вполне возможно. Я предложила ему приватные уроки, лишь бы он не приходил в аудиториум… Подняла огонь на себя. А что делать? Пусть буду страдалица я одна, чем все. Так учили меня в семье. Вы, наверно, знаете, мой папа был княжеского рода, по матери из тех самых князей Зубатых, что имели поместья в Лифляндии… Нет, Борис поблагодарствовал и сказал, что коллектив ему понравится…
– А почему вы не сказали ему, что он коллективу не очень нравится со своими смрадными ногами?..
– Если б только ноги… Понимаете, коллега, у нас демократия… А ногам демократия не написана… – грустно усмехнулась Бибикова. – А так человек он не глуп, вопросы задает и по-русски хорошо знать может… Но я этого так не оставляла – студентам поручила играть в лото, а сама решительно пошла в Экзаменационный отдел, рассказала всю историю, от «А» до «О»…
– Надо бы до «Я», лучше бы поняли, – не сдержался я.
– Ах, ну да, это «альфа» и «омега», по-греческому… Фрау Штумм позвонила в ректорат, те ответили, что сочувствуют, но убрать смердеца из аудиториума может только суд…
– То есть – подать на него в суд и ждать разбора дела? А если за это время все студенты передохнут? – не понял я. – Тут суды медленные. И кто будет подавать? Вы? Или коллектив? Дескать, такой-то плохо пахнет? Ведь запах – вещь весьма относительная, по нему экспертов раз-два и обчелся… Дорогонько сядет приглашать!.. Суду факты нужны, а где они?.. Придет этот Смердяков на суд красивый-чистый-мытый-бритый – и все, иди докажи… Кстати, говорят, что Микеланджело тоже никогда не мылся…
Бибикова миролюбиво шикнула на студентку, которой обязательно надо было знать количество петель на кружевах:
– Ну, милочка, кто ж не знает подобной безделицы?.. Конечно, сорок восемь, с узелками… Нет, кружка сегодня нет… И он не Микеланджело… Микеланджело – гений, ему всё возможно. Притом и поживал Микеланджело в какой-то ныре, а не так, где люди… Но про суд вы правы. И фрау Штумм из Экзаменационного отдела, вы её знаете… – (Бибикова многозначительно мигнула), – тоже сказала, что без суда по возрасту, расе, полу, запаху или виду никого дискриминизировать запрещено. Да… На запах и цвет товарища нет…. Вам можно с ним по-мужскому поговорить? – неожиданно завершила она пассаж.
Я удивился:
– По-мужски? Что вы имеете в виду?.. Избить его?.. А кто только что о демократии пекся?..
Бибикова замахала руками:
– Нет, боже сохраняй! Почему так экстремально? Ну так, намекать ему, как мужчина мужчине, чтобы он бы хотя бы ноги бы выкупал бы…
– А может, он просто садист? – предположил я. – Мучает студенток, приводя их в такое состояние… анти-нирваны, что ли… и на этом ловит свой кайф?
– Что ловит?
– Ну, удовольствие, сетисфекшн., эйфория… Какой-нибудь фетишист? Вуайер?.. Садо-мазо?.. Гомо-би?..
– Кто знает. Очень может бывать. Сейчас много таковых. Я сама в детстве в Булонский лес много смотрела… – сказала она с непонятным вздохом.
– Ладно, попробую, – пообещал я. – Сейчас его уже нет, в следующий раз.
– Мы будем вам искренне повязаны.
– И накормите куличами?
– Обязательно! На кружке мы будем варить окрошку по рецептам поваров графини Белозерской-Черноморской. Окрошка – всему голова! Приходите!
Неделя пробежала незаметно. Надо было готовить зачетные тесты, где студенты крестиками-ноликами могли бы выявить свои глубокие знания в области филологии и всех других наук.
Слависты и русисты – народ особый. Это весьма отчаянные и самоотверженные люди – ведь всегда неизвестно, чего с Востока ожидать?.. Поэтому в Германии шутят: «Учиться на славистике могут себе позволить или богачи, обеспеченные люди, или такие бедняки, которым и терять нечего»…
Да, славистика тут – мозаика, калейдоскоп, витраж: всяк доцент свое болото хвалит, по принципу: «славянских стран много, всего не ухватить, по кусочку бы отщипнуть». Но кусочков этих вместе никто не складывает, на это никогда часов не хватает. Поэтому знает студент-дипломник много о хорватских средневековых хоралах, чуть поменьше – о польской новелле 19-го века и постпрефиксах в старо-чешском, немного о казни Яна Гуса на костре, еще чуть-чуть – о валашских междоусобицах и князе-вампире, совсем малость – о роли глагола в черногорских балладах, крохи – о болезнях летописца Нестора и всякую мелочь про царя Гороха, Иванушку-дурачка и синонимии в закарпатских наречиях…
Девушки после учебы устраиваются, как правило, секретаршами, ассистентами, делоуправами. А редкие особи мужского пола болтаются в неприкаянном виде, пока волны не выбросят их на какой-нибудь берег, чаще всего весьма далекий от славянства. Некоторые по двадцать семестров учатся, до посинения, и ничего. Народ веселый, хороший, душевный, неунывающий.
Хотя вот, правда, в прошлом году накладка произошла: студент-историк, который тридцать шестой семестр доучивался, лектору в живот выстрелил, когда тот ему зачета не давал. И правильно сделал, честно говоря, ибо где твоя интуиция и человечность, лектор, если ты видишь, что человек восемнадцать лет мучается?.. Зачем усугублять?.. Это то же самое, что не давать зачета беременной или слепому. Есть же золотое правило: когда видишь на сносях с животом или инвалида с притопом, то расспроси о здоровье, поставь хорошую оценку и отправь домой, а то проблем не оберешься…
Слава богу, со студентом-дуэлянтом закончилось хорошо: пистолет оказался прадедушкин, дуэльный, 19-го века, лектор, как человек 20-го века, был в кожанке, и вялая пуля далеко не пошла, в аппендиксе застряла. Лектора спасли, заодно и слепой отросток удалили (что на суде было зачтено как позитив). Студента определили туда, где время не на семестры порублено, зачеты ангелы в белых халатах раздают, а у дверей черти в зеленых погонах похаживают.
Хотя и раньше, казалось бы, можно было понять, что к чему, без вызова психиатра, который на суде объяснил, что студент заучен до галлюцинаций, а данный профессор просто случайно угодил в его бред: «Всё было без умысла. Виновата система образования». На ядовитый вопрос прокурора, откуда тогда пистолет взялся, адвокат доходчиво объяснил, что пистолет его подзащитным был принесен для показа лектору – у них уже третий год семинар по теме «Дуэли в мировой литературе» идет. Вот и дрогнула правая рука, вслед за левым полушарием… А его крик перед выстрелом: «Я вызываю вас на дуэль, негодяй!» – это просто цитата из романа, которую студент никак не мог выучить наизусть…
Впрочем, понимать-то, может, и понимают, но тотальная демократия учиться разрешает вплоть до кончины или до такой вот черной кручины, что некоторые и делают (надо только вольнослушателем записываться и сборы платить). Разные казусы случаются, вплоть до вопроса, где такая-то, и ответа – умерла еще в прошлом семестре, на каникулах похоронили, в зимнюю сессию сорок дней будет…
В среду я стоял на лестничной площадке и караулил Борисова-смердеца. Он появился в своей плотно плетеной шерстяной шапочке, лицом – копия Льва Толстого, включая бороду, нос картошкой и брови такой же ворсистости. На этот раз он был одет в какой-то чапан, сапсан, азям – в общем, что турки болгарам в наследство оставили. Эта хламида была оторочена сальной сусальной канвой. Из-под неё выглядывали майки, свитерки и тельняшка под горло. На ногах – банные шлепанцы и высокие, до колен, вязаные гетры.
– Добрый день! – сказал я ему, как старому знакомому. – Как дела, Борис?
– О, добрый день! Хорошо, спасибо.
– Покурим? – предложил я ему сигарету, ибо запах, правда, был крепок (сам я тоже поспешил закурить).
Он нерешительно поежился:
– Нет, к сожалению, не могу: горло болит.
– А что такое, в чем дело?
Он придвинулся, чтобы что-то доверительно сообщить, что заставило меня отшатнуться.
– Да вот болен все время, простужен, никак не могу в нормальное состояние прийти. – (Говорил он чисто, как носитель языка).
– И поэтому не купаешься?
– Да. А что делать? – он поджал бороду.
– Но сейчас жара, а ты в этих армяках, шушунах… – по-дружески шутливо начал я.
– Как вы сказали – «шушун»? – переспросил он и что-то записал ручкой на ладони, синей от каракулей.
– Ну да. Шушун. А может, и зипун, армяк. Но не в этом дело. А вот скажи ты мне – каким это образом ты так хорошо по-русски говоришь?
– Мама и бабушка русские. В детстве в России жил. Потом в разных местах…
– Понятно… Вопрос второй: почему не купаешься?
– Боюсь простудиться.
– А ты вытрись, прежде чем из душа выходить. И голову феном высуши.
– Пробовал. Не помогает. Фен опасен. Я и волос не стригу…
– Почему?
– Потому что это опасно для волос, если стричь…
– Ах да?.. Почему? И кому опасно? Волосам или тебе лично?
– Волосам. Они живые. Им больно.
– А ногти? – посмотрел я на его бурые от грязи ногти, которыми он ковырялся в бороде. (Постепенно стало доходить, в чем дело…).
– Ну и ногти, – сказал он. – Это тоже мое… Им холодно.
– А ты когда из больницы выписался? – в лоб спросил я.
Он нерешительно из-под кустистых бровей прикидывал, можно ли мне довериться. Вылитый Толстой. Мне стало жутковато.
А он ответил:
– Полтора месяца назад.
– Здесь больница была? Или в Болгарии?
– Здесь, здесь, у германцев.
– А почему ты в больнице оказался? Что сделал? – («Если это чистый псих, то, возможно, у Бибиковой найдется право выставить его без суда».)
– Да вот… Ничего не сделал. Просто жил в квартире, и все вещи, которые покупал, не выкидывал, а собирал…
– А, понятно… И вся квартира превратилась в мусорную яму? – Я вспомнил передачи по этой теме (этих людей-плюшкиных зовут «месси», их становится всё больше).
– Это они говорят, что мусор. А это всё нужные вещи… Я их собирался увезти в Болгарию.
– Сейчас уже поздно в Болгарию западный мусор возить, прошли те времена… Пластики от йогуртов тоже собирал?
– А что? Из них можно сделать хорошие пепельницы…
– Ты уверен? Пепельницы из пластика? Чтобы плавились на столе? – с сомнением покачал я головой. – Боря, а ты из больницы со справкой вышел, или так… сам… из дверей… раз – и за угол?..
– Нет, нет, со справкой. Там написано, что терапию прошел и социально не опасен, – важно заявил он, разглаживая толстовскую бороду.
«Ну все, – подумал я. – Бибиковой конец. Если справка есть, что социально не опасен, то никто тронуть не посмеет… Пока опять что-нибудь не сотворит и в разряд социально опасных не попадет».
– Боря, вы умный и образованный человек, вас все хвалят, – перешел я на «вы», – чтобы не разводить тары-бары-растабары…
– Как-как? Повторите еще раз! – переспросил он и опять записал что-то на тыльной стороне ладони.
– Это выражение такое, народное… Так вот, Борис, хочу сказать следующее: там сидят студенты, вы месяц не купались…
– Полтора, – деловито уточнил он. – Как из клиники вышел. Да. А что делать?
Живот у него выпирал, как у беременной бабы. Волосы завились от грязи, космы вылезали из-под лыжной шапочки, лоб блестел.
– Полтора месяца не купаться! Да от этого одного заболеть насмерть можно! – встревоженно сказал я.
– Да? – насторожился он. – Почему?
– Как почему? Доступа кислорода к тканям нет!.. Начнутся пролежни, просидни, простойни… гангрена, отслойка сетчатки, клетчатки… воспаление тройчатки… Надо это вам?
– Нет, совсем не надо! – серьезно ответил он.
– Ну вот, видите… Так сделайте нам сюрприз: выкупайтесь, постригитесь, забудьте про то, что волосам больно, а ногтям – холодно, в них нервов нету. Постригите ногти. Вы же такой умный, симпатичный, видный парень!.. Сколько вам, кстати, лет?
– Восемьдесят восемь,– ответил он, переминаясь с ноги на ногу.
– А выглядите как столетний старик! – машинально договорил я и запнулся: – Сколько?.. Восемьдесят восемь?.. Я не ослышался?..
– Нет. Я и прошлую жизнь считаю… – неопределенно повел он широким рукавом, откуда, как из рога изобилия, понесло смрадом.
– Вон оно что… Ну, это отдельная тема… – удивился я, отодвигаясь и пытаясь понять, что бы это значило. – В общем: снимите с себя все эти тельники, азямы, кафтаны…
– А «кафтан», между прочим, слово арабское, к русским через турков пришло, а русские говорят, что русское… – вдруг вставил он и поскреб крокодильим ногтем по папке. – У меня всё записано. И «кафтан», и «сарафан»…
– Да? Не знал, право, всегда думал наоборот, – польстил я ему.
Он залоснился в улыбке, а я продолжил тему:
– Бороду побрейте, приведите себя в норму, выкупайтесь, отлежитесь в ванне, в пене…
– Да, я так мечтаю о ванне! – подтвердил он, пригорюнившись.
– Так в чем же дело? Нет ванны?
– У меня только душ. И там завелись змеи. Никак не вызову сантехника, чтоб прочистил трубы, – сообщил он.
«Вот оно что! Змеи!.. Ну кто же под змеями купаться рискнет?!» – подумал я и, вспомнив благородство Бибиковой с её приватными уроками, предложил:
– Хотите, ко мне приходите, в моей ванне отлежитесь?.. Нет?.. А представьте, как будет интересно – вы придете чистым, бритым, мытым!.. Как на вас будут девушки заглядываться!..
– Девушки?.. – Он вдруг повернулся и, не прощаясь, пошел по коридору к аудитории, откуда с надеждой выглядывала Бибикова. (Увидев его, идущего, она в ужасе скрылась).
– Борис! – сделал я последнюю попытку, уже в спину. – Зачем вам вообще ходить на лекции, если вы язык лучше всех, там сидящих, знаете?
Он остановился и ответил, не обернувшись:
– Я историю люблю. Новую карту мира составляю.
– Зачем? Какую?
– Чтоб все царства на ней сразу вместе были, – бросил он на ходу вполоборота.
После лекции Бибикова сообщила, что мой разговор возымел, очевидно, какое-то действие, потому что Борис открыл окно и сел подальше от девочек. Таким образом, лекцию кое-как можно было провести, и он даже активничал: когда Бибикова дошла до южно-болгарской ветви своих предков по линии Свиньиных-Утятиных, он рассказал о Великой, от океана до океана, Болгарии, о мудром царе Борисе, при этом хитро улыбался и карандашом многозначительно указывал на себя. Потом раздал студенткам по конфетному фантику, а единственного юношу – заморенного очкарика – пригласил в цирк. Попрощался на каких-то языках и ушел. И как раз вовремя ушел, потому что «начинамый ветерочек из оконца понес тошный запах мертвины».
– Может быть, к следующему разу помоется, – предположил я.
– Если всё бывает хорошо, то с меня засчитается за этого Толстого… То́лстого… – заключила Бибикова.
– Причитается, хотите сказать?
– Да, да. Причитается. На чай. Причается.
– Сделал что мог. Но когда человек конкретно говорит, что вышел из сумасшедшего дома…
– Ах вот как?.. – всплеснула она руками. – А чего же вы молчаете?
– Я не молчу. Он был в клинике за то, что он – месси. Вышел со справкой, что социально не опасен, – коротко пересказал я суть дела.
– Понимаю, понимаю. Месси. Это кто квартиры мусорит?.. Вы думайте только! – покачала она головой. – Ну все, пропадали! Это не лечится. Во-вторых, если справка – то никакой-нибудь суд поможет… А если он сюда всякую падалину тащить начинает?..
– Вполне возможно.
Бибикова нервно играла дужками очков, висящих на веревочке на шее (она была известна рассеянностью и поэтому вешала очки, ключи, ручку, веер и прочую мелочь на ленточках на шею). Потом сказала:
– Сейчас, спасибо богу, уже конец семестру, оставалось пара лекций. Будем потерпеть. И фрау Штумм тоже советовала ждать-подождать, не делать с ним борьбу. Может, замена Савла на Павлом? И он придет чист?
– Дай-то бог. Но с вас причитается в любом случае.
Если справка у человека есть, что не опасен, – то всё, пиши пропало: ведь меру опасности каждый сам себе на глазок выбирает. И почище дела случаются, на излишнюю демократию впрямую замкнутые.
Совсем недавно знакомый доцент в лекторской говорил (со слов тещи-врачихи), что тут психически больным разрешено почтой, телефонами и интернетом пользоваться (до тех пор, пока прокурор не запретит, хотя прокурор запретить может, когда гром уже грянет). И вот один пожилой вдовец-ресторанщик, попавший в дурдом с диагнозом «маниакально-депрессивный синдром», на пятый месяц скучного сидения удумал устроить «бразильский вечер» в отеле «Маритим» в Мюнхене.
Так как его пригородный ресторан был известен и многие отелье знали его лично (но никто еще не знал, что он попал в психушку), то сделать задуманное оказалось нетрудно. Он позвонил в «Маритим» шефу, которого знал лично, всё обговорил, обстоятельно, со знанием дела заказал стол на сто персон, самбы-румбы, тумбы c факелами, павлиньи опахала, декор из страусовых перьев, пирожное «поцелуй негра»… Все это подтвердил в письме на своем фирменном бланке (которых забрать у него без прокурора никак нельзя). Часто звонил в отель повару и обсуждал подробности типа того, чтоб цвет десерта был под стать скатертям, мороженое имело бы форму ягодиц, а закуску укладывать в виде бразильского флага, то бишь голубыми кружочками…
Потом разослал своим знакомым (также ничего не подозревавшим) пригласительные билеты. В открытках честь-честью указал план Мюнхена с отелем, просьбу сообщить, сколько персон приедет, встречать ли в аэропорту, какого цвета лимузины подавать, и просьба сдавать билеты лично ему, чтобы он тут же оплатил их наличными.
Почему «бразильский вечер» выполз из больной головы?.. Оказывается, Бразилия играла решающую роль в его психозе: год назад именно в Рио-де-Жанейро, от вида и обилия голого живого мяса, с ним случился первый приступ – он стал бросаться на женщин, и его в смирительной рубашке услали в Мюнхен, а из аэропорта отправили прямо в клинику. Дело было осложнено еще и тем, что когда-то ему случилось переспать с бразилийкой, которая на проверку (в паспорте) оказалась румынкой, перекисями и хной перекрашенной в шоколад и какао. Это тоже почему-то сильно травмировало его, запало в душу, тлело там до поры до времени, пока он, наконец, не отправился в злосчастную поездку в Рио, где и окончательно вольтанулся.
Бразильский вечер лопнул только в день банкета: гости не могли понять, где главное лицо, почему их не встречали лимузины и кому сдавать билеты. Управляющий был в смятении. Но гости не растерялись и съели весь банкет под самбы-румбы-ча-ча-ча, пока начальство выясняло, что к чему. За всё, в конце концов, расплатилась медицинская страховка (ибо психбольной за свои действия не ответчик).
Через неделю Борис пришел в том же виде, в каком он был при первом нашем разговоре, только халат был исписан словом «шушун» и «тары-бары». К тому же он был не один и вел с собой товарища, тощего немца, тоже, очевидно, из компании месси (в джинсовых лохмотьях, татуировках, пирсингах и ботах-копытах).
Когда Бибикова издали увидела их, она в панике подскочила ко мне и шумно взмолилась:
– Коллега, возьмяйте их где-нибудь… кафе… пиво пить… мороженое…
– Ага, в зоопарк, на утренник… А что с моими студентами делать?
– Вот, вот, – стала она совать мне в руку купюру в пятьдесят марок. – С меня причитается, с меня идет, заходить… чайные… почайные… только увезите их! А ваших студентов – сколько их, пять-шесть? – давайте мне… мы как раз кушанья святой Масленицы проходить… А вы этих два, умоляю!..
Она была в такой панике, что я взял деньги:
– Хорошо. Берите моих, только объясните причину, что я не в ресторан сбежал, а по факультетским делам… А я тут как-нибудь… Часок рядом с Микеланджело…
Они уже были близко. Я загородил Борису дорогу на расстоянии вытянутой руки:
– Дорогой Борис! Руководство факультета считает, что вам будет чрезвычайно полезно провести со мной одно личное приватное занятие… в кафе… на свежем воздухе… вы как талантливый студент… подающий надежды… факультет выделил деньги… – показал я издали купюру (у немца зажглись пирсинги в бровях). – Чтоб я протестировал вашего друга… и вас тоже…. на предмет славянства и словесности… Если всё будет хорошо – вас отправят учиться в в Америку или Санкт-Петербург, по выбору, – заключил я для солидности.
Борис важно выслушал текст и перевел своему приятелю – тот начал кивать и улыбаться:
– О, зер гут! Гроссе классе! Санкт-Петерсбург! Прима![2]
– Какое пиво предпочитает ваш друг? – продолжал я под сурдинку.
– Ему все равно.
Немец крутил в разные стороны крысиной мордочкой в железных колечках (на мочках и в бровях – по шесть штук, в губах и ноздрях – по три). Запах от него был послабее, чем от Бори, но тоже не сахар.
Краем глаза я заметил, что Бибикова на цыпочках перевела моих студентов через коридор, как утка – утят через дорогу, и затворила дверь. Я даже, кажется, услышал поворот ключа.
– Ну, пошли?
Но куда идти с такими питекантропами?.. Что делать?.. Отдать им деньги и отпустить на все четыре стороны?.. Но они могут потащиться обратно в аудиторию. Бибикова закрыла дверь на ключ…. Но они могут ломиться… Нет, я обещал их продержать хотя бы час… Надо куда-нибудь на открытое место – в закрытом удушье обеспечено.
Я старался держаться от Бори подальше, но он постоянно оборачивался, о чем-то спрашивал. Выяснилось, что слово «шушун» он писал на кафтане затем, чтобы его как следует запомнить. И вообще у него дома все увешано табличками со словами: он учит одновременно персидский, испанский и вьетнамский языки. Когда я поинтересовался, зачем вьетнамский, он ответил, что вдруг будет война и понадобятся переводчики.
– Война во Вьетнаме уже была, – заметил я.
– Ну и что? Была – еще будет, – резонно-безмятежно ответил он.
Вопросы Боря задавал краткие, все больше исторические: где похоронен генерал Ермолов, проверена ли княжна Анастасия на ДНК, венчался ли Пугачев в церкви, сколько псов-рыцарей убито во время Ледового побоища…
Немец шел молча, подпрыгивая на резиновых копытах, шнупая носом, погруженный в свои мессиевские (мессианские, мессийные) размышления. Вот подобрал пустую коробку из-под сигарет, сунул в карман, где уже что-то оттопыривалось.
– Боря, а у него тоже справка есть, что социально не опасен? – осторожно поинтересовался я.
– Да-да, его тоже выпустили официально.
– Вы вместе лежали? Он по твоей статье?
– Это не статья. Это они дураки просто… Как они могут мне запрещать собирать вещи, которые я хочу?.. Где мое право на собственность? Почему? Хочу – собираю, хочу – не собираю, какое кому дело?
«Мало же помогла тебе терапия…». Я попробовал с другой стороны:
– Но эти предметы начинают гнить и портиться, не так ли? Плохой запах от них, так? А у соседей ведь тоже есть право на хороший запах!
Боря поднял руку с вислым обшлагом и назидательно произнес:
– Запах – это не социальная единица. Если я ругаю кого – да, если ножом или кулаком бью – да, а запах – нет. Где таблица запахов?
«А ты не глуп!.. И язык у тебя подвешен!.. Действительно, ни таблиц, ни градаций нет!»
– У каждого – свой нос, – продолжал Боря. – Один чует так, а другой – так. Разве не так? – он внезапно встал, загородив весь тротуар.
Он был похож на больного попа в лыжной шапочке. Студенты опасливо обходили его.
– Так. А у тебя от простуды нос, очевидно, заложен?
– Постоянно, – согласился он.
– Гайморита нету?
– Хронический. Предлагали операцию делать. Но долбить нос я не хочу. Ему это не надо. И мне тоже.
Немец в это время заглянул в урну, выудил оттуда что-то полезное и попытался засунуть себе в карман, но я попросил его пока спрятать находку в кустах, а на обратном пути забрать, чтобы не потерять невзначай. Это показалось ему разумным, и он тщательно замаскировал найденное в траве за урной.
В этот момент мимо проходила пожилая дама под плоским китайским зонтиком (от солнца) и в белых ажурных перчатках. Увидев нас, она остановилась, стала принюхиваться и рассматривать Бориса.
Немец, не вставая с копыт, подозрительно косился на неё, очевидно, предполагая, что она может претендовать на его добычу. Но дама повела носом, как-то странно поздоровалась со мной и поспешно заковыляла прочь. Я растерянно ответил ей вслед.
Это была моя студентка, лет семидесяти пяти. Помню, она пришла в начале зимнего семестра на первую лекцию в чернобурке, под вуалью и в атласных перчатках до локтей. Хочет учить русский язык с нуля.
«Какие цели, – спрашиваю, – перед собой ставите?..» – а сам уверен: или мужа под Курском убили, едет могилу искать, или отец-военнопленный в Сибири незаконного брата сделал, надо познакомиться, или дядя гауляйтером Украины был и клад зарыл…
«У меня есть мечта – прочесть в оригинале «Крейцерову сонату», – был ответ.
«Почему именно «Крейцерову сонату?» – удивляюсь, а сам думаю: «Долго же придется жить для этого».
«А потому, что мне муж под └Крейцерову сонату“ предложение сделал».
«Может, она консерваторию с университетом перепутала?» – думаю, а ей так вскользь замечаю:
«Под музыку, имеете в виду?»
«Нет, именно что под текст. Он был мой сосед, студент-филолог, и читал тогда Толстого (в переводе, конечно)… Фразы о любви из └Крейцеровой сонаты“ на цветные бумажки выписывал и для меня на цветочных горшочках оставлял… Целый месяц… Это было так романтично!..»
Ладно. Толстой так Толстой, хотя из «Крейцеровой» скорей о ревности кровавые цитаты с мясом выдирать надо, это тебе не «Ася» и не первая, а последняя смертная любовь. Но вдаваться не стал и для начала поручил ей перевести на немецкий «Филиппка» – с подстрочником, разумеется…
Я вел их через весь кампус в самое далекое кафе. Думал, там будет пусто, но ошибся – людей было полно. Надо выбрать место подальше, за крайним столиком.
Борис и немец основательно расположились на плетеных стульях. Боря ослабил пояс с грязно-золотой бахромой, развязал пышный камергерский узел. Расстегнул рясу. От этого тяжелая волна прокатила через меня и пошла дальше, до ближайшего столика, откуда начали оглядываться.
Я чувствовал себя в дурацком положении: ближайшим к этим людям был я, и откуда им знать, от кого несет падалью?.. На лбу не написано. Люди косились именно на меня. Поэтому я сказал Борису:
– Прошу тебя, особо не шевелись! Когда ты шевелишься, запах идет на тех девочек, а у них гайморита нету… Мы, к сожалению, сидим с подветренной стороны. И они на меня косо смотрят. И у них есть право на чистый воздух в кафе. И мое право, как человека и личности, такое, чтобы на меня косо не смотрели.
На это Боря задумчиво ответил:
– Да… Косово… Кокосово…
Немец засмеялся, затявкал с большим азартом:
– Вас? Вас? Ви?[3] Косово-кокосово? Ха-ха-ха!
– Мне врачи запретили купаться! – сообщил Боря, оглаживая бороду.
– Как врачи могут запретить купаться? Ведь чистота – залог здоровья! – возразил я.
– А вот так. Купаться вредно, говорят. От грязи еще никто не умирал. И я очень здоров. Просто сейчас очень болен…. Там, в клинике, все время были открыты окна, и я простудился, плохо себя чувствую.
– Может, лучше лечь в больницу? – предположил я, думая, как не повезет той больнице, куда он ляжет, и с ужасом ожидая приближения официантки, которая будет наверняка неприятно шокирована.
Вот она подошла. Повела носом. Я заказал три пива, бутерброды. Она удалилась, глядя на нас через плечо.
– А пиво вам давали в клинике? – Я старался не реагировать на взгляды с соседских столиков, но был не в своей тарелке. Тянуло уйти или провалиться сквозь землю.
Боря умильно смотрел перед собой, царапая черным ногтем край стола. Немец тоже присмирел и стал копаться в карманах.
– Пива – нет, не давали. Мы кока-колу все время пили. Вот опух от кока-колы, – указал он на свой разбухший, как у утопленника, живот.
– Кололока! Кокоссер! – обрадовался немец и воровским обезьяньим движением стащил пустую пачку сигарет с соседнего стола, откуда только что ушли люди (уходя, они выразительно на нас смотрели, давая понять, что уходят из-за нашего непотребства).
Я надел черные очки, чтоб спрятать глаза.
– Сколько вас было в палате?
– Четверо. Я, вот Йогги, товарищ мой, – указал Борис на немца. – Еще один, из Турции. Жену с третьего этажа выкинул… И еще один. Шахматист.
– Шахматист? Хорошо играл?
Боря лукаво усмехнулся:
– Неизвестно. Он в шахматы все время играл только сам с собой. А последнюю фигуру должен был обязательно проглотить… Делали ему промывание желудка, забирали шахматы, но он писал прокурору, что он имеет право на настольную игру, и ему эти шахматы возвращали. Пару раз заменили шашками, но он сразу две проглотил.
– Шашки мельче. Легче глотаются, – понял я.
– Не, там всегда две остаются, потому… – снисходительно объяснил Боря. – Если проглотил – значит, выиграл. Если нет – проиграл.
– Вот оно что. Странное правило. Так до заворота кишок доиграться недолго. Домино не пробовали давать?
– Нет, у нас не было… Он еще съел фишки от монополи: подошел, схватил и проглотил. Не успели отнять.
– Понятно. А чем вы там целыми днями занимались?
– Кто как, – уклончиво ответил он. – Йогги, например, всё время дверь обклеивал… Он – кафельщик, поэтому он хотел у нас в палате дверь изнутри кафелем покрыть… А кафель из сигаретных картонок делал… Кахель[4], а? – спросил он у немца.
Немец закивал:
– О, я!.. Кахель ист гут!.. Кахель ист шён унд глатт[5]!.. – и стал активно гладить поверхность стола (отчего кислорода не прибавилось).
Двое парней и девушка молча встали и ушли не оглядываясь.
Сколько еще жариться на огне презрения?.. Но отпускать их было рано.
– Ребята, вы может быть, голодны? – покосился я на брюхо Бориса.
– Нет, спасибо. Обед у нас бывал утром, а завтрак – вечером, – сообщил Боря, взял бутерброд и в два укуса сглотнул его. А немец, видя это, тут же запихнул второй бутерброд в нагрудный карман куртки. Масло потекло по ткани, язычок ветчины свесился наружу.
Потом Борис вспомнил:
– Вы хотели нас протестировать?
– Ах да… Вот первый вопрос: почему твой друг Йогги вдруг решил на славистику идти?.. Чему он хочет учиться?.. У него есть билет вольнослушателя?
– Да, есть. Он… вот… У него когда-то была одна славянка. Он с тех пор помнит три слова: «давай-давай», «кончай», «пошёл»!
Немец, услышав знакомые звуки, затряс пирсингами:
– Даваи-даваи! Кончаи! Пошёль! Я, я! Зер гут!
– А как же он будет слушать лекции, если там всё на русском?.. – («Или, в крайнем случае, на полурусском?») – спросил я Борю. – Он же ничего не поймет!
– Ну и что, – безмятежно ответил тот. – Я ему буду переводить.
– Когда? Прямо во время лекции?
– Каждый человек имеет право на перевод! Даже в судах убийцам переводят, а он что, не человек? Тем более, что он заплатил за семестр.
– Ты ему дал эту идею пойти учиться?
– Нет, биржа труда… Ну, протестируйте его! Он всё знает!
Я задумался…
– Ладно. А ты переводи. Первый вопрос. Вот мы сидим, беседуем, диалог, так сказать, по-сократовски ведем… Кто был Сократ?
Из краткого опроса выяснилось, что Сократ был умный человек, Будда еще умней, Конфуций запрещал есть свинину, а Диоген всю жизнь сидел в ванной, светил фонарем и кричал «эврика». Всё это Йогги твердо помнил еще со школы.
– А Будда разве не говорил, что не надо собирать картонки? Что человек счастлив и без этого хлама? – спросил я.
Оба молчали, недоверчиво посматривая на меня. Боря начал вытаскивать из папки блокнот. Пора была закругляться.
– Последний вопрос: кто лучше – Сталин или Гитлер?
– Гитлер ист шлехт. Шталин ист гут, зер гут[6], – поспешил ответить Йогги и для убедительности показал руками козу: – У, Шталинград!..
– Ну, всё, – сказал я Борису. – Тест он прошел успешно.
– Он-то прошел, а вот вы пройдете ли? – вдруг заявил Боря. – Вас тоже аттестовать надо!
«Этого еще не хватало!»
– Логично. Спрашивай. Только недолго.
– Где начало и конец мира?.. Вот где, покажите мне, где мир начинается и где он кончается?.. Где конкретно?.. – взбудораженно посмотрел на меня Боря Толстой из-под бровей, и от его упертого взгляда стало как-то не по себе. – Если есть начало и конец мира, то и бог есть, если нет – то и бога нет… Или наоборот… Одно время ушло, другое не пришло… – Он задумался и с тревожным отчаянием спросил: – А где вообще время начинается?
Надо отвечать. Поскорей и поконкретней.
– Вот тут. Смотри. Вот тут время начинается, – ткнул я пальцем в пепельницу. – Делает громадный круг через всю Вселенную, – показал я широкий круг (и Боря, и немец, как овчарки, проводили руку внимательными взглядами). – И тут же оно и заканчивается, – уместил я палец в той точке, откуда вышел.
– Понял, – задумчиво согласился Боря и перевел пассаж немцу, с чем тот был полностью согласен:
– Абсолют клар. Логиш. Хундертпроцент рихтиг[7]!
– А где конкретно сидит бог? – уставился на меня Борис.
– На Луне, где же еще? – предположил я. – Обратной стороны Луны никто не видел. Там прохладно, тень… тишина… никто не беспокоит… А почему это тебя интересует?
Борис серьезно ответил:
– Как – почему?.. А что еще может интересовать?.. Я же новую карту мира составляю… Где те царства, что были?.. Где те люди, что жили?..
Видя, что лицо его вдруг страдальчески сморщилось, как перед плачем, я поспешил завершить опрос:
– Борис! Этого никто не знает, даже ректор этого университета! Не страдай раньше страдания! Всему свое время! Тест вы оба сдали на «отлично»! Поэтому администрация университета награждает вас сдачей с полтинника, которую мы сейчас получим от официантки. И разрешает вам, как особо отличившимся, на лекции не ходить, а потратить это время для работы в библиотеке, только садитесь там подальше от вентиляторов, с неподветренной стороны… Надо готовиться к Петербургу!
Боря немного свысока, как милость, перевел всё это немцу. Тот закивал головкой, шныряя глазами по соседним пепельницам:
– Гут! Прима! Гроссе классе! Санкт-Петерсбург! Кокосово! Даваи-даваи!
Видя, что Боря начал вытаскивать из-за стола свой пудовый живот, я живо сунул ему деньги:
– Вы сами и заплатите! – (мне было стыдно подходить к стойке или звать официантку – мне казалось, что я весь проникнут смрадом; так оно, возможно, и было). Купюра исчезла в Борином рукаве – немец только успел пирсингами тряхнуть. – Всего доброго, друзья!
Больше в университете их не видели. А я получил «за чай» именное макраме, величальную песнь и был угощен пирожками по рецепту Елены Глинской – как оказалось, по материнской линии, через Телегиных-Коровьевых-Копыто, она приходится Бибиковой «не сторонней, а пря́мой прапрапрабабабу́шкой»…
Жуя пирожки, я думал о том, что Боря с Йогги свой тест сдали, а вот сдал ли я свой – большой вопрос. И демократия тут ни при чем, хотя при полной демократии тесты можно сдавать (до) самой смерти, пока она не хлопнет своими твердыми костяшками: всё, «неуд», «плохо», амба, люк, каюк и крышка… И ученье станет тьмой, а неученье – вспышкой…
Германия, 2007