Опубликовано в журнале Зарубежные записки, номер 7, 2006
Перевод Борис Шапиро
4-Я И 5-Я ГЛАВЫ ИЗ ПОЭМЫ “РЕЙН”
Исток непонятного светел и чист. Но и
Воспетый, ты вряд ли раскроешь секрет,
Каким начался, таким тебе и остаться.
Сколь ни бесчинствуй нужда
И воспитание, всё же
Основа дана от рожденья,
И этот сияющий луч, который
Встречает новорождённых.
Но где же он, кто,
Чтобы свободным прожить
Всю свою жизнь, чтобы так
Воплотилась мечта, истечь
С благодатных высот, словно Рейн,
Из освящённого лона
Родиться счастливым, как он?
Поэтому речь его – ликованье.
Нет, он не плачет в пелёнках,
Подобно детям иным.
Там, где кривые его берега к нему с двух сторон
Подползают, змеясь вдоль него и желая,
Да, жаждая обуздать его легкомыслие и воспитать,
И охранить его, держа за зубьями скал,
Смеясь, разрывает он их на куски,
Словно змей ребёнок Геракл,
И с добычей бросается в путь.
И если б его в поспешности не укротил
Тот, кто боле велик, и дал ему вздыбиться,
Будто молнии ствол, тогда б раздвоил он Планету.
Словно заворожённые, бегут навстречу ему леса
И в пояс клонятся горы.
ПОЛОВИНА ЖИЗНИ
Жёлтыми грушами полный
И зрелым шиповником,
Берег свесился в озеро.
Вы, прелестные лебеди,
пьяные от поцелуев,
Макайте же головы
В святотрезвящую воду.
Горе мне, где же мне взять
Зимой цветы, где –
Солнечное тепло
И прохладную тень?
Холодной стеной стоит
Передо мной безъязыкость. По ветру
Звякает флюгер.
ПАУЛЬ ЦЕЛАН
ФУГА СМЕРТИ
Чёрное молоко рассвета – мы пьём его вечером,
мы пьём его утром и днём, мы пьём его ночью,
мы пьём его, пьём,
мы в воздухе роем могилу, в ней лежится легко.
В доме живёт человек, он играет со змеями, пишет,
когда же темнеет, он пишет в Германию, твои золотые волосы, Маргарита,
он пишет это и выходит из дома, звёзды вспыхивают, он псов подзывает своих,
он свищет евреев своих, заставляет могилу копать в земле,
он приказ отдаёт нам: сыграйте теперь плясовую!
Чёрное молоко рассвета – мы пьём тебя ночью,
мы пьём тебя утром и днём, мы пьём тебя вечером,
пьём тебя, пьём.
В доме живёт человек, он играет со змеями, пишет,
когда же темнеет, он пишет в Германию, твои золотые волосы, Маргарита,
пепельные твои, Суламифь, мы воздушную роем могилу, в ней лежится просторно.
Он погоняет: глубже копайте в пространство земли, такие-сякие, играйте и пойте,
он железку выхватывает из кобуры и машет ею, глаза его голубые,
глубже втыкайте лопату, такие-сякие, сыграйте мне плясовую!
Чёрное молоко рассвета – мы пьём тебя ночью,
мы пьём тебя днём, мы пьём тебя утром и вечером,
пьём тебя, пьём,
в доме живёт человек, твои золотые волосы, Маргарита,
пепельные твои, Суламифь, он играет со змеями.
Он велит: слаще играйте мне смерть, смерть – из Германии мастер,
ведите темнее смычок по скрипкам – и дымом подниметесь в воздух,
могила вам в облаках, не тесно там и легко.
Чёрное молоко рассвета – мы пьём тебя ночью,
мы пьём тебя днём, смерть – из Германии мастер,
мы пьём тебя вечером, утром, мы пьём тебя, пьём,
смерть – из Германии мастер, глаза его голубые,
он встретит тебя свинцовою пулей, его попадание точно,
в доме живёт человек, твои золотые волосы, Маргарита,
он псов натравливает на нас и могилу дарит в пространстве,
он играет со змеями и видит во сне, что смерть – из Германии мастер,
твои золотые волосы, Маргарита,
пепельные твои, Суламифь.
ЦЮРИХ, ЦУМ ШТОРХЕН
и о малом. О Тебе
и Всё-таки-Тебе, о
замутнении светлом,
о еврействе, о
твоём Боге.
О
Нём.
В день Вознесенья, на той стороне
стоял собор и протягивал нам
немного золота через реку.
О твоём Боге шла речь, и я
говорил против Него, я
принудил сердце своё
надеяться
на
высшее Его, на задыхании хриплое,
гневное слово.
Твои глаза смотрели на меня и как бы мимо,
твой рот
говорил им вслед, так что я слышал:
“Мы
не знаем, ты знаешь,
мы
не знаем,
что
верно…”
Париж, 30-е мая 1960 г.
ТЮБИНГЕН, ЯНВАРЬ
Глаза, со-блазнённые слепотой.
Их “Исток не-понятного светел и чист”, их
память о
башнях Гёльдерлина, плавающих в воде,
отражённых
криками чаек.
Утонувшие гробовщики являются при
этих
погружающихся словах:
Если бы,
если б пришёл человек,
если б сегодня пришёл в этот мир человек
с бородой из света,
как у патриархов, и если б
он о нашем времени
говорил,
он бы только
лепетал, лепетал,
всё вре-, всё вре-,
мя-мя.
(“Пàлакш. Пàлакш!”)
ЯЗЫК ЗА РЕШЁТКОЙ
Округляется глаз между прутьями.
Веко – дрожащий зверек –
вверх отгребает,
выпускает взгляд.
Радужная, поплавок без иллюзий и мутный.
Небо должно быть близко, серое, словно сердце.
Косо в железной закрепе
коптит лучина.
По свечению ока
угадывается душа.
(Если бы я был как ты, ты как я.
Не на одном ли мы
стояли ветру?
Мы чужие.)
Кафель. На нем
тесно друг к другу, обе
серые, как сердца, лужи:
два
рта, полные немоты.
ГЕРТА МЮЛЛЕР
ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ
1.
Прощание, как яблоко, кругло,
катиться начинает незаметно.
И масок карнавальное мурло
свои
манатки сматывает спешно,
поскольку хочет жить.
2.
В конверте из перьев живёт петух,
в конверте из листьев кленовых – аллея,
а заячья душа – в конверте меховом,
в конверте слёз спит озеро.
Жилище на углу – конверт особый:
наряд милиции столкнул с его балкона
кого-то над бузиновым кустом.
Потом это опять назвали
самоубийством. Протокол о нём
живёт в бумажной крепости-конверте,
а дама некая живёт
в конверте из волос, завязанных узлом.
3.
И правитель поклонится нам слегка.
Ночь приходит обычно пешком.
Два неоновых башмака с крыши фабрики обувной
отражаются в чёрной реке, перевёрнуты вверх каблуком.
И неоново-бледный башмак выбивает нам зубы
вверх каблуком, а другой отражённый башмак
превратил наши рёбра в форшмак.
Утром гаснут неоновые башмаки,
слово “яблоко” – деревянное, словно гроб,
листья клёна краснеют влёт.
С неба сыплются звёзды, сладкая воздушная кукуруза,
а правитель поклонится и убьёт.
Перевёл с немецкого їБорис Шапиро