Продолжение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2018
«Подмоченные автобиографии» и вопросы к ним
В двадцатых годах в одной из бесчисленных анкет
был такой вопрос: «Есть ли у вас земля и кто ее
обрабатывает?» Павел Лукницкий написал такой
ответ:
«Есть в цветочном горшке. Обрабатывает
ее кошка».[1]
Меня попросили написать автобиографию. Я начала так: «Я — дочь небогатого нефтепромышленника…»
Фаина Раневская[2]
Проиллюстрируем приведенные в предыдущей главе доводы.
1925 год. Ленинград. Партсобрание фабрики головных уборов. Гражданке Щукиной отказывают во вступлении в Коммунистическую партию. Одно из оснований отказа традиционно для того времени: «Считаясь с тем, что у нее отец был врач…»[3] — «сомнительное» происхождение.
Декабрь 1934 года, Ленинград. Убит руководитель ленинградских большевиков С. М. Костриков (Киров). До сих пор одна из версий — преступление совершено на почве ревности. Однако немедленно убийство используется Кремлем для организации расправы над потенциальными политическими оппонентами. Устраивается «охота на ведьм». В убийстве обвиняются мифические враги народа, троцкисты, зиновьевцы и пр. По всей стране проходят массовые аресты. Партия проводит собрания трудовых коллективов, на которых необходимо клеймить врагов народа, убивших Мироныча. Как характерная черта того времени звучат вот такие выступления о необходимости «усилить бдительность» по отношению к «социально чуждым» по происхождению гражданам: «Тов. Кононова, Завод „Светлана“: „Плохо мы следим за рабочими, которые являются детьми раскулаченных и сосланных родителей“».[4]
От общих слов — к делу: «Я, Зайцев <…>, в столь тяжкие дни для партии и рабочего класса по поводу смерти тов. Кирова, которая разбудила во мне классовую бдительность, даю следующие показания о классово чуждых элементах <…>.
Данные показания при присутствии Парторга ОРСа т. Кошелева <…>. Прокурора Пригородного района Касьянова — подтверждаю и прошу парторганизацию ОРСа принять немедленные меры к разоблачению мною приведенных лиц как классово-чуждого элемента». В середине документа классический донос на четырех сослуживцев по ОРСу Ижорского завода.[5]
Сами партийцы, чтобы не быть обвиненными в сокрытии «порочащих» биографических фактов, нередко ритуально посыпали голову пеплом, чтобы упредить возможные претензии: «Тот факт, что меня не пробовали обрабатывать, показывает о том, что я, несмотря на мою „подмоченную“ автобиографию (служба у белых), оказался для них не по зубам…» (член ВКП(б) П. А. Бирюков, преподаватель Ленинградского индустриального института в адрес секретаря Выборгского райкома в письме с разоблачением «врагов народа»).[6]
Другой партиец — А. Я. Елькин — жалуется в 1938 году члену ЦК Жданову на возникшие проблемы по работе в связи с происхождением и тем, что некоторые его родственники и знакомые арестованы:
«Мне иногда кажется, что я являюсь ненужным партии, стране, что перед мною все закрыто, что при неплохой моей работе я окружен подозрительностью и любая моя ошибка может быть расценена „У него это не случайно“. Отчего это произошло? Для этого необходима моя биография.
Родился я в 1910 г. в г. Челябинске. Отец имел типографию (печатались канцелярские бумаги). Умер в 1911 году. Типография в 1917 после февраля была продана большевистской партии и деньги были сданы в ее же кассу. Оставлена была 1/5 или 1/6 часть для прожития матери с 3 малолетними детьми. Мать умерла в 1931 году. Жила все время в Челябинске. Происхождение — первый минус в моей жизни, хотя я об нем никогда не скрывал…
Иосиф (брат. — Д. П.) <…> в 1937 году был арестован. За что — мне неизвестно. Это второй минус моей жизни. Жена Иосифа — член партии.
Брат Борис член ВКП (б) с 1924 г. работал пом. машиниста на жел. дороге в г. Челябинска. В 1927 г., запутавшись с оппозицией, застрелился. Это третий минус в моей жизни <…>.
Но после октябрьских праздников у меня в жизни появился 4-й минус. Заметив в газетах отсутствие в праздновании А. И. Угарова, который является мужем сестры Эмилии, я сообщил об этом в партком. Секретарь парткома т. Кацнельсон обещал проверить это в Москве. 19. 11. он мне сообщил, что Угаров арестован, на основе чего я подал в партком заявление. <…> Выходит, что я лишний человек. Человек с минусами. <…> Если раньше у меня была уверенность и какая-то перспектива в жизни, то теперь этого нет».
История автора приведенных строк на фоне других подобных случаев закончилась благополучно. НКВД 19 января 1939 года по этому письму дал пространный комментарий на имя Жданова, где, среди прочего сообщил, что у заявителя есть заслуженные братья. Именем одного — Соломона Елькина — названа улица в Челябинске, а «лично на Елькина Абрама Яковлевича в УНКВД ЛО никаких компрометирующих материалов не имеется». Последовала милостивая резолюция главного ленинградского коммуниста: «Если за ним ничего нет, пусть работает».[7] Вот так порой, чтобы обезопасить себя хотя бы на время от претензий по поводу родственников и предков, необходимо было получить поддержку члена ЦК, что удавалось далеко не всем.
«Неправильное» происхождение в разные периоды в СССР могло быть причиной репрессий против советского гражданина в худшем случае или проблем по работе (учебе) в лучшем случае. Впрочем, разве можно не относить к террору, совершаемому режимом, увольнение из-за особенностей биографии? На фоне расстрелов «врагов народа» такие меры меркнут, но сравнивать необходимо не с симптомами патологического государственного режима, а с признаками здорового. Как назвать текст секретного советского документа 1940 года, как не образцом преследования граждан, имевших «сомнительных» предков и родственников: «На увольнение из рядов РКВМФ Трахтенберга Георгия Иосифовича был представлен следующий материал. Трахтенберг родился во Франции. Отец его служил при императорском дворе чиновником особых поручений при канцелярии Императрицы Марии Федоровны. Жена из дворян, дочь штабс-капитана. Брат Трахтенберга — инженер, в 1937 году в гор. Ленинграде арестован органами НКВД за вредительство по судостроению. Сам Трахтенберг в 1931 году, будучи нач. штаба бригады эсминцев Балтморя, арестован был и осужден Коллегией НКВД. Во ВМКУ имени Фрунзе прибыл на преподавательскую работу в 1933 году, командирован УМС. С 1934 года работает начальником Программно-методического отдела. Учитывая, что Трахтенберг не является большим специалистом и замена его не представляет трудностей, а поэтому по политическим соображениям необходимо Трахтенберга из рядов РККА уволить».[8]
Аналогично создавались советской властью препятствия при приеме граждан в учебные заведения или на работу, также мотивированные семейным прошлым. Из секретного доклада командованию ВМФ СССР начальника Отдела политпропаганды военно-морских учебных заведений Ленинградского гарнизона: «Кандидаты набора 1940 года характеризуются высокими морально-психологическими качествами. Однако вследствие тщательного отбора ряд кандидатов не были приняты в училища по политическим мотивам…» Сразу же политрук приводит пример отсечения социально чуждых людей от якобы доступного в СССР для всех образования: «В Военно-медицинской академии отчислено 49 кандидатов, из них: за связь с заграницей — 19, репрессированы родственники — 18 и по социальному происхождению (дети дворян, царских чиновников, попов, кулаков) — 12».[9]
Чтобы понимать степень страха, который владел советскими людьми перед раскрытием своих истинных биографий, надо помнить, что «неправильное» происхождение и прошлое до хрущевских времен не имели срока давности. На практике это выражалось порой в том, что человека могли увольнять постоянно из-за того, что он в СССР — персона второго сорта. Проиллюстрируем это обращением д. м. н., профессора Кузнецова М. В., который просит у советской власти разрешить вернуться в Ленинград высланным из него тестю и теще: «Михайловы были высланы из Ленинграда в марте 1935 года как лишенцы, по постановлению НКВД. Им было предложено выехать из Ленинграда с правом выбора места жительства („минус 15 городов“). Они выбрали Орел, где проживают до сих пор.
Михайловы И. С. и Е. И. были тогда лишенцами. Михайлов И. С. имел раньше мастерскую с небольшим количеством наемных рабочих, которую он ликвидировал до Революции, имел небольшой дом, который был муниципализирован в 1918 г.
С тех пор он все время работал сам, служа в различных государственных учреждениях и имея хорошие отзывы с мест службы. Несмотря на свой пожилой возраст, он брался за любую предлагаемую работу (пожарным охранником, сторожем и т. п.) и работал до тех пор, пока его не сокращали как лишенного избирательных прав…
В настоящее время Михайловы И. С. и Е. И. восстановлены в избирательных правах в Курском Облисполкоме. <…> Летом текущего года я подавал Зам. Областного прокурора тов. Шпигелю заявление с просьбой о разрешении Михайловым вернуться в Ленинград, но просьба моя было отклонена. Я не понимаю причины этого. 10. 11. 1936».[10]
Советское государство стремилось получить максимум данных о прошлом своих граждан. В анкетах, заполняемых при приеме на работу, государство требовало самой разнообразной информации:
«Соц. происхождение (из кр-н, мещан, дворян, купцов и т. д.)?»
«Служили ли в старой армии и в каком чине?»
«Служили ли в войсках и учреждениях белых правительств (где, когда и в каких должностях)?»
«Проживал ли на территории белых, в частности, не был ли у белых в плену и при каких обстоятельствах пленен?»
«Проходил ли чистку госаппарата?»[11]
«Указать, в каких местностях и городах России проживали Вы со времени Февральской революции и поныне».
«Каково было Ваше отношение к Октябрьскому перевороту, где Вы в то время (в каком месте) находились?»
«Принимали ли участие в вооруженной борьбе против советской власти?».
«Служили ли в контрразведке или в полиции, где и в какой должности?»[12]
К всевозможным анкетам, которые заполнялись советскими гражданами, власть относилась максимально серьезно. Спецслужбы и партия их проверяли, в том числе с помощью перлюстрации (чтение чужой переписки), агентуры, подслушивания, требовали подтверждающих документов и подтверждение их достоверности.
Из обращения от 31 августа 1935 года в Ленинградский обком ВКП(б) уполномоченного партконтроля ЦК ВКП(б) по Ленобласти по ситуации в Пришекснинском районе: «Второй секретарь РКП тов. Громов допускал следующую ошибку: если у отдельных членов партии в учетных карточках не была заполнена основная работа с 1917—21 год, он верил им на слово, исходя из того, что „они местные, мы их знаем“. Между тем в этом районе в свое время было известное кулацкое восстание, а отсюда проверка членов партии должна была быть более тщательной».[13]
Прикомандированные к советским организациям сотрудники спецслужб стремились создать систему тотального охвата данных о сотрудниках: «Еще хуже, что во ВМУЗах (военно-морское учебное заведение. — Д. П.) много работает вольнонаемного состава. <…> Какие люди попадают в военное учреждение, никто подчас сказать не может. <…> Но факты говорят сами за себя, что есть ряд случаев, когда в училище проникали чуждые и контрреволюционные элементы, террористы, исключенные из членов ВКП (б) за несогласие с линией партии, б/кулаки и т. д., которые при поступлении все это разумеется скрывают. <…>
Необходимо срочно наладить работу отделения по кадрам. <…> Вся секретная документация (компрометирующие материалы) <…> должна быть сосредоточена в „бюро спецпроверки“. <…> Как только человек попадает в училище, бюро спецпроверки сразу же начинает его изучать — разрабатывать, в тесной связи с тем начальником, где данный человек находится.
Вся документация по личному составу, которая по своему содержанию является характеризующим материалом: характеристика, отдельные заявления, материалы партийно-комсомольских организаций, парткомиссии и других органов передавать в бюро спецпроверки с таким расчетом, чтобы не ускользнул ни один фактор, отражающий ту или иную сторону курсанта, командиров, вольнонаемного работника училища».[14]
Анкетными сведениями власть очень часто не удовлетворялась и требовала даже от рядовых рабочих расписок в их лояльности и в отсутствии «неправильного» прошлого и «неправильных родственников». Так, в личном деле деда автора этих строк, работавшего всего лишь столяром, но на военном заводе, находим следующий документ:
«ПОДПИСКА.
Я, нижеподписавшийся Афанасий Иванович Петров, выдал настоящую подписку <…> в том, что <…> избирательных прав не лишался и не лишен и не раскулачивался. Мои родители не раскулачены и избирательных прав не лишены. Об ответственности за дачу ложных сведений предупрежден».[15]
Очевидно, что не только кулаки (состоятельные, успешные крестьяне), но даже их родственники, по мнению властей, представляли опасность для советского режима. Конечно же, заполняя такие грозные анкеты и давая подписки, граждане понимали, какие ответы являются благоприятными для них, а какие, наоборот, таят в себе угрозу для их будущности.
Справка о социальном происхождении «правильного» советского гражданина в СССР выглядела примерно так: «Поршнев Александр Петрович, 03. 09. 1923 г. р., <…> из крестьян-середняков, в родстве кулаков и раскулаченных не было, в белых армиях, полиции, жандармерии не служили. За границей никого нет. До октябрьской революции и после занимались сельским хозяйством. Из родственников репрессиям никто не подвергался».[16] Обратим внимание, что по основным болевым для власти вопросам даны нужные ответы: и про связь с кулаками, и про репрессии, и про заграничные контакты.
Помимо подписок и справок о «правильных родственниках» в СССР приходилось представлять власти предержащей и расширенные биографии родственников, или, как это иногда называлось, письменные «пояснения в части социального происхождения». Так, в 1934 году кассиру Осконбюро УБП РККА Чиновниковой Н. Ф., чтобы остаться на работе, пришлось писать «Пояснения в части социального происхождения <…> отца Федора Андреевича Чиновникова». Необходимость в этом возникла после доноса бывшего мужа и еще двух членов ВКП(б), которые сообщили, что видели у Чиновниковой фотографию отца в жандармской форме и что она плохо отзывается о коммунистах.[17]
1. Ардов М., Ардов Б., Баталов А. Легендарная Ордынка. СПб., 1997. С. 106.
2. Там же. 1995. С. 52.
3. Протокол № 17 общего собрания коллектива РКП (б) Фабрики головных уборов им. Тов. Самойловой от 28. 5. 1925 // ЦГАИПД СПб. Ф. 1083. Оп. 1. Д. 20. Л. 30 об.
4. Из Информационной сводки Выборгского райкома ВКП (б) г. Ленинграда от 25. 12. 1934 // ЦГАИПД СПб. Ф. 2. Оп. 2. Д. 551-ж. Л. 150.
5. «Показание» Зайцева Г. А. от 8. 1. 1934 // ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 779. Л. 9.
6. Сегодня — Санкт-Петербургский политехнический университет. Письмо от 5. 10. 1937 // ЦГАИПД СПб. Ф. 2. Оп. 2. Д. 1685. Л. 90—99.
7. Письмо Елькина от 25. 12. 1938. Докладная НКВД на Жданова от 19. 01. 1939 // ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 3549. Л. 47—51. Автора письма не стоит путать с его старшим братом — полным тезкой (1881—1909 гг.), революционером, чей барельеф вместе с братом Соломоном может быть сегодня найден в Челябинске на мемориальной доске на ул. Елькина. По трагической истории этой семьи см. также: С. А. Угаров. Исповедь враженыша. М., 2006. Автор этой книги Угаров С. А. — сын упомянутых в письме А. Я. Елькина Александра Угарова и Эмилии Елькиной.
8. Из совсекретной докладной Политотдела ВМУ им. Фрунзе (Ленинград) начальнику 5 отдела Управления ВМУЗ РКВМФ от 15. 1. 1940: РГА ВМФ. Ф. р-322. Оп. 10. Д. 10. Л. 3—4.
9. Из Доклада в Главное управление Политпропаганды ВМФ СССР «О подготовке и проведении набора в ВМУЗы Ленинградского гарнизона в 1940 году» от 27. 11. 40 // РГА ВМФ. Ф. р-875. Оп. 1. Д. 55. Л. 126—137.
10. Из обращения на имя Уполномоченного комиссии Советского контроля по Ленинграду и области // ЦГА. Ф. 960. Оп. 7. Д. 653. Л. 147—148.
11. Краткие анкетные сведения от 27. 7. 1934 // Архив ОАО «Водтрансприбор» (СПб). Личное дело Петрова Афанасия Ивановича. Л. 2 и 2 об.
12. Единый личный анкетный лист сотрудника НКФ от 02. 11. 1924 года // Дело № 68 на Кузьмина Ивана Николаевича. Финансовый отдел Леноблисполкома. Л. 17: частный архив.
13. ЦГАИПД СПб. Ф. 24. Оп. 2в. Д. 1388. Л. 18.
14. Из записки «По вопросу изучения личного состава во ВМУЗах» секретаря Политотдела Военно-морского Училища им. Фрунзе С. Бугорского, 1939 год // РГА ВМФ. Ф. Р-322. Оп. 9. Д. 43. Л. 34.
15. Подписка от 21. 5. 1931 // Архив ОАО «Водтрансприбор» (СПб). Личное дело Петрова Афанасия Ивановича. Л. 8.
16. Из справки Рыжковского сельсовета Приозерного района Архангельской области от 05. 01. 1949 г. в милицию на предмет трудоустройства в последнюю // ИЦ УМВД по Архангельской области. Ф. 5. Д. 16189. Л. 1—5.
17. Пояснения от 01. 04. 1934 // ЦГА СПБ. Ф. 9219. Оп. 1. Д. 10. Л. 41—42.
Продолжение следует