Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2017
Памяти петербургского историка Олега Поливанова
Поздним вечером 1 марта 1917 года в салон-вагоне царского поезда, стоявшего на железнодорожном вокзале в Пскове, решалась судьба русского самодержавия. После принятия в 1906 году новой редакции Свода основных государственных законов (СОГЗ) власть императора уже утратила неограниченный характер, так как никакой новый закон не мог последовать без одобрения Государственного Совета и Государственной Думы (ст. 86 СОГЗ).[1] Теперь же во время Высочайшей аудиенции главнокомандующий армиями Северного фронта генерал от инфантерии Николай Рузский экспансивно убеждал Николая II «сдаваться на милость победителя»[2] — передать Думе право формировать правительство, и тем самым согласиться с превращением Российского государства в конституционную монархию. Решительная политическая уступка, по мнению генерала, должна была сыграть умиротворяющую роль и способствовать прекращению революционных беспорядков, представлявших огромную опасность для снабжения и боеспособности Действующей армии накануне фронтовой наступательной операции. Император хладнокровно, но столь же упорно как и Рузский, противился его настояниям, в первую очередь по причине своих религиозно-мистических взглядов на природу и особенности самодержавного управления.[3]
В то же время генерал от инфантерии Юрий Данилов («Черный»), исполнявший должность начальника штаба армий Северного фронта, по поручению своего главнокомандующего намеревался вызвать к прямому проводу через штаб Петроградского военного округа (ПВО) председателя Государственной Думы. Таким образом, Рузский планировал вести прямые переговоры с Михаилом Родзянко и уведомить его о царском решении через голову Ставки. Весомым аргументом в поддержку позиции Рузского стала телеграмма № 1865 начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерала от инфантерии Михаила Алексеева, переданная в Псков из Могилева в 22:20. В интересах безопасности армейского тыла и продолжения войны с внешним врагом Алексеев умолял государя опубликовать манифест о даровании «ответственного министерства», возложив его образование на председателя Государственной Думы Михаила Родзянко.[4] Проект конституционного манифеста, который переслал в Псков из Ставки начальник Штаба, скорее всего, составил директор Дипломатической канцелярии при Верховном Главнокомандующем камергер Николай Базили (де Базили).
Телеграмму Алексеева Данилов получил и прочитал не сразу, так как в 22:30 вызвал по прямому проводу помощника начальника штаба ПВО полковника Солона-Аристотеля Сирелиуса и поставил его в известность о желании Рузского говорить с Родзянко.[5] После завершения сеанса связи с ПВО телеграмма № 1865 была направлена из штаба в царский поезд, и Рузский доложил ее содержание Николаю II.[6] «Не знаю, удалось ли бы мне уговорить государя, не будь телеграммы Алексеева»[7], — рассказывал Рузский в 1918 году Великому князю Андрею Владимировичу. Поскольку Алексеев и Рузский питали друг к другу неприязненные чувства и редко приходили к взаимному согласию, то совпадение их точек зрения по вопросу о неизбежности перехода к конституционной монархии произвело впечатление на царя.[8] Но сначала государь согласился лишь на «полуответственное министерство», пытаясь сохранить за собой назначения трех министров — военного, морского и иностранных дел, — и теперь пришлось доказывать ему недостаточность половинчатых уступок.[9]
Современники по-разному описывали ход дальнейших событий и переговоров[10], но в конечном итоге Рузский добился нужного решения. Примерно в первом часу ночи 2 марта Николай II, несмотря на очевидное неприятие чуждого ему принципа «царствовать, но не править», безоговорочно согласился на создание правительства, ответственного перед Думой. Затем император распорядился направить две телеграммы: главнокомандующему ПВО генералу от артиллерии Николаю Иванову — с повелением не предпринимать никаких действий до Высочайшего приезда в Царское Село[11]; и Алексееву (№ 1223/Б) — в ответ на его телеграмму № 1865, с разрешением объявить манифест о даровании России «ответственного министерства».[12] Духовно-религиозные представления Николая II о природе и смысле царской власти вступили в резкое противоречие с реалиями политической жизни революционной России, но другим образом в тот момент создавшаяся коллизия не могла быть разрешена. За «ответственное министерство» в принципе высказывались не только Родзянко, председатель Совета министров князь Николай Голицын[13], Иванов[14], Рузский, Алексеев и чины Свиты[15], но и такой принципиальный монархист, как командир III кавалерийского корпуса генерал от кавалерии граф Ф. А. Келлер.[16] Ночью 2 марта 1917 года Россия перешла к конституционно-монархическому строю, и его окончательное утверждение стало бы фактом вместе с публикацией соответствующего манифеста.
В первом часу ночи Николай II повелел Рузскому доложить Родзянко о принятом решении. Тем самым царь одобрил намерение генерала вести прямые переговоры с председателем Думы. Разговор с ним по прямому проводу ожидался в половине третьего.[17] Затем сразу же последовало Высочайшее соизволение отозвать в Двинский район войска Северного фронта, направлявшиеся к станции Александровская.[18] Во втором часу ночи император отправился отдыхать[19], а утром распорядился вернуть с маршрута следования войска Западного фронта и отменил отправку гвардейских частей с Юго-Западного фронта.[20] Одна из причин отданных распоряжений заключалась в том, что внеплановые перемещения войск накануне готовившейся наступательной операции не только нарушали график военных перевозок, но и потребовали экстренной эксплуатации подвижного состава, которого не хватало Действующей армии.[21] Высочайшее согласие на «ответственное министерство» и отказ от сосредоточения войск Иванова под Петроградом свидетельствовали о максимальной готовности царя к компромиссу с Временным комитетом Государственной Думы (ВКГД). Однако время для компромиссов было безвозвратно упущено. Еще до того момента, когда император с таким трудом согласился на уговоры Рузского, члены ВКГД в Петрограде пришли к выводу о необходимости добровольного отречения Николая II от престола, чтобы избежать гражданской войны[22], но высший генералитет не имел никакого представления о принятом решении.
Вечером 1 марта, когда в Пскове Николай II и Рузский лишь начали обсуждать вопрос об «ответственном министерстве», эшелон генерала Иванова с Георгиевским батальоном благополучно прибыл на Царскосельский вокзал. По разным сведениям, это произошло в интервале между 21 и 22 часами.[23] Несмотря на распоряжения новых властей, требовавших от железнодорожников не пропускать к Петрограду воинские составы[24], первые фронтовые части без особых препятствий приходили в указанные Ставкой районы сосредоточения: 67-й пехотный Тарутинский полк достиг станции Александровская, а 68-й лейб-пехотный Бородинский — Луги. Скорее всего, они прибыли бы еще раньше, но их продвижение 1 марта приостановилось в связи с необходимостью держать открытыми железнодорожные пути для беспрепятственного пропуска царских поездов, следовавших от Малой Вишеры в Псков.[25] Иванов и генерал-майор Иосиф Пожарский, командовавший Георгиевским батальоном охраны Ставки, никаких воинственных настроений не имели. Поведение и намерения главнокомандующего ПВО основывались на одобрении царем его старого решения не вводить войска в Петроград, чтобы не провоцировать кровавой междоусобицы.[26]
Около часа ночи 2 марта Иванов получил аудиенцию у императрицы Александры Федоровны в Александровском дворце. Их встреча продолжалась полтора часа, и «милый старик», по словам государыни, «только постепенно вполне уразумел положение»[27] — ни о какой борьбе с Петроградом не могло идти речи. В первую очередь Александру Федоровну интересовала возможность георгиевцев вернуться в Могилев и привезти Николая II в Царское Село. В дальнейшем разговоре императрица упоминала «ответственное министерство». Вернувшись к эшелону, Иванов узнал от начальника станции о движении к вокзалу взбунтовавшихся подразделений запасного батальона Л.-гв. 1-го стрелкового Его Величества полка и тяжелого артиллерийского дивизиона. Не желая «бой разводить» и оказывать революционным войскам сопротивление с неизбежным массовым кровопролитием, Иванов приказал покинуть Царское Село и следовать на Вырицу, куда прибыл к четырем утра[28] — в 05:05 главнокомандующий ПВО телеграфировал о своем местоположении Алексееву.[29] Через 16 часов Николай II повелел отозвать Иванова к прежнему месту службы, и вместе с батальоном он вернулся из Вырицы в Могилев.[30]
Так закончилась несерьезная «карательная» экспедиция новоназначенного главнокомандующего ПВО. Фактически она не имела каких-либо перспектив, так как ни Николай II, ни Александра Федоровна, ни генерал Иванов не собирались сражаться с петроградскими мятежниками. Неустойчиво — в разлагающей революционной обстановке — выглядели и командированные с фронта части армейской пехоты. Ночью 2 марта, когда Иванова в Царском Селе принимала Александра Федоровна, кучка повстанцев в Луге во главе
с Л.-гв. штабс-ротмистром Николаем Вороновичем без единого выстрела разоружила 68-й лейб-пехотный Бородинский полк, прибывший в распоряжение Иванова. При этом его командир, Генерального штаба полковник Владимир Седачев, а также господа офицеры не оказали лужским бунтовщикам никакого сопротивления и покорно смирились со сдачей оружия своими бородинцами.[31]
Одновременно с вечера 1 марта и в ночные часы 2 марта важные события происходили в Петрограде. Вопреки расчетам Родзянко, среди солдат и рабочих наибольшую популярность приобрел не ВКГД, а Исполком Петроградского Совета. Его руководители — Николай Чхеидзе и Александр Керенский — одновременно входили и в ВКГД, представляя в Комитете народные массы. Они диктовали повестку дня и выступали в качестве главных участников революции. Попытка умеренных думцев избежать пагубного «двоевластия» не удалась, и уже 1 марта в обращении к населению прозвучало заявление: «Старая власть, сгубившая Россию, распалась, Комитет Гос<ударственной> Думы и Совет Рабочих Депутатов организуют порядок и управление в стране».[32] Тем самым Совет признавался ВКГД равноправным органом соуправления. В тот же день Родзянко от имени ВКГД и его военной комиссии издал приказ всем господам офицерам, находившимся в Петрограде, зарегистрироваться «для исполнения поручений Комиссии по организации солдат, примкнувших к представителям народа для охраны столицы». «Необходимо проявить все усилия к восстановлению организации военных частей <гарнизона>»[33], — призывал Родзянко. Сопутствующая регистрации выдача персональных удостоверений «на повсеместный пропуск» преследовала цель не только облегчить офицерам передвижение в пределах столицы, но и предоставить документы, способные хоть в какой-то степени защитить их от уличных эксцессов.
Новый комендант Николаевского вокзала поручик Греков издал письменное распоряжение и запретил солдатам отбирать оружие у офицеров.[34] Возможно, в качестве реакции в растревоженном гарнизоне мгновенно распространился противоположный слух — «будто бы офицеры в полках отбирают оружие у солдат».[35] Слух оказался ложным. Но нижние чины решили потребовать для себя гарантий, особенно в связи с действиями по восстановлению порядка в частях округа военной комиссии ВКГД во главе с Генерального штаба полковником Борисом Энгельгардтом, исполнявшим обязанности военного коменданта Петрограда. И поздним вечером 1 марта в угоду солдатской толпе, нахлынувшей в Таврический дворец, при участии секретаря Исполкома социал-демократа Николая Соколова был сочинен «приказ № 1» Петросовета.[36] Позднее член Исполкома Петросовета Иосиф Гольденберг (Мешковский) заявил: «Приказ № 1 не был ошибкой: это была необходимость… В тот день, когда мы сделали революцию, мы поняли, что если мы не разрушим старую армию, то она подавит революцию. Нам приходилось выбирать между армией и революцией. Мы не колебались: мы выбрали революцию и пустили в ход, я смею сказать, гениально необходимые средства».[37] Знаменитый советский документ, формально касавшийся лишь войск ПВО, положил начало разрушению воинской дисциплины и революционизации русской армии, отдавая ее во власть выборных солдатских комитетов.
ВКГД не смог дезавуировать «приказ № 1» и предотвратить его распространение на следующие сутки: Комитет Думы взял власть, выпавшую из рук правительства князя Голицына, но на рабочую и солдатскую силу опирался Петросовет. Политическая слабость ВКГД проявилась и в привлечении членов Исполкома Петросовета к обсуждению вопроса о составе нового Кабинета министров во главе с князем Георгием Львовым. Его организатором объявлялась Государственная Дума.[38] Переговоры о создании Временного правительства продолжались всю ночь и, по сообщению Комитета петроградских журналистов, окончательно завершились лишь около пятнадцати часов 2 марта.[39] Вопрос о форме государственного строя России вызвал разногласия среди участников переговоров, но в итоге официальную позицию новосозданного Кабинета публично огласил член ВКГД Павел Милюков, получивший портфель министра иностранных дел: «Мы представляем его себе, как парламентскую, конституционную монархию <…>. Старый деспот, доведший Россию до границы гибели, добровольно откажется от престола или будет низложен. Власть перейдет к регенту, Великому князю Михаилу Александровичу. Наследником будет Алексей».[40] Вступление на престол цесаревича Алексея Николаевича, независимо от состояния его физического здоровья, гарантировало России сохранение династии, правопреемственности власти, обновленного монархического строя и делало революционные потрясения 23 февраля — 2 марта как будто «небывшими». Комбинация конституционных монархистов опиралась на важный моральный ресурс — присягу наследнику престола, связывавшую многомиллионную армию на фронте и в тылу.[41]
В те ночные часы 2 марта, когда в Петрограде шли переговоры между членами ВКГД и представителями Исполкома Петросовета о составе и неотложных мероприятиях будущего правительства, Родзянко сообщил Рузскому о решительном изменении ситуации вокруг престола и судьбы венценосца. Особая роль Главкосева* объяснялась присутствием Николая II в Пскове и близостью фронта к Петрограду. Продолжительный разговор между Родзянко и Рузским[42] начался примерно в половине третьего ночи[43], и Ставка знала об этом факте[44]. Содержание переговоров хорошо известно, поэтому автор считает необходимым обратить внимание читателей лишь на наиболее принципиальные вопросы, обсуждавшиеся председателем Думы и Главкосевом. В начале разговора Рузский поспешил сообщить главную новость последних часов: Его Величество решил дать России «ответственное министерство» и поручает собеседнику сформировать новый Кабинет министров. Однако Родзянко возразил:
«Очевидно, что Его Величество и Вы не отдаете отчета в том, что здесь происходит. Настала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так-то легко, — в течение двух с половиной лет я неуклонно при каждом моем всеподданнейшем докладе предупреждал государя императора о надвигающейся грозе, — если не будут немедленно сделаны уступки, которые бы могли удовлетворить страну. Я должен Вам сообщить, что в самом начале движения власти в лице министров стушевались и не принимали решительно никаких мер предупредительного характера. Немедленно же началось братание войск с народными толпами, войска не стреляли, а ходили по улицам, и им толпа кричала „ура!“. Перерыв занятий законодательных учреждений подлил масла в огонь, и мало-помалу наступила такая анархия, что Госуд<арственной> Думе вообще, а мне в частности, оставалось только попытаться взять движение в свои руки и стать во главе его для того, чтобы избежать такой анархии при таком расслоении, которое грозило гибелью государства. К сожалению, это мне далеко не удалось, народные страсти так разгорелись, что сдержать их вряд ли будет возможно, войска окончательно деморализованы; не только не слушаются, но и убивают своих офицеров; ненависть к государыне императрице дошла до крайних пределов; вынужден был, во избежание кровопролития, всех министров, кроме военного и морского, заключить в Петропавловскую крепость. Очень опасаюсь, что такая же участь постигнет и меня, так как агитация направлена на все, что более умеренно и ограниченно в своих требованиях. Считаю нужным вас осведомить, что то, что предлагается Вами, уже недостаточно, и династический вопрос поставлен ребром. Сомневаюсь, чтобы возможно было с этим справиться».[45]
Вопрос о том, в какой степени Родзянко описывал петроградские события объективно, а в какой лишь пытался представить себя и Думу в лучшем свете, для оценки реакции Рузского не так важен — в тот час он все равно не мог проверить достоверность поступивших сведений. Кроме того, с Рузским разговаривал глава правительства Российской империи, чей статус априори как будто внушал доверие: ведь государь поручил Родзянко сформировать Совет министров и теперь он должен был занять место безвольного князя Голицына. Поэтому все внимание генерала сосредоточилось на заключительных и самых тревожных словах собеседника: «Династический вопрос поставлен ребром». Родзянко пояснил: народ и войска готовы «войну довести до победного конца», но «грозное требование отречения в пользу сына, при регентстве Михаила Александровича, становится определенным требованием».[46] Одновременно Рузского беспокоила безопасность фронта, который могла обрушить революция в тылу. Политический кризис в России следовало ликвидировать как можно скорее, чтобы «вернуть армии возможность смотреть только вперед в сторону неприятеля».[47] Главкосев подчеркнул: царь пошел на все уступки, остановил «карательную» экспедицию на Петроград и согласился на публикацию манифеста об «ответственном министерстве». Вопросительный подтекст его суждений звучал вполне определенно: почему же потребовалась такая крайняя мера, как отречение?..
В ответ Родзянко начал оправдываться, ссылаясь на разгар народных страстей, а также принялся убеждать генерала в прочности снабжения воюющей армии. Вместе с тем председатель Думы признался: «Власть ускользает у меня из рук; анархия достигает таких размеров, что я вынужден сегодня ночью назначить Временное правительство. К сожалению, манифест (о даровании „ответственного министерства“. — К. А.) запоздал, его надо было издать после моей первой телеграммы немедленно, о чем я горячо просил государя императора; время упущено, и возврата нет».[48] Собственную роль в «назначении» правительства председатель Думы явно преувеличил — в тот момент закулисные переговоры о составе и программе действий кабинета еще продолжались. Но в глазах Рузского действия Родзянко не противоречили воле императора. Главкосев попытался выяснить главный вопрос: каким же образом должно состояться воцарение Алексея Николаевича?.. Родзянко ответил: «Переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней».[49] Естественно, что на этом фоне манифест об «ответственном министерстве» почти терял всякий смысл. Собеседники сочувственно распрощались, и их разговор завершился в пятом часу утра.[50]
Запись переговоров Рузского с Родзянко убедительно опровергает легенду о каком-либо спланированном «генеральском заговоре» с целью принудить Николая II к отречению. Перед началом разговора пределом достигнутого компромисса утомленный, но довольный Рузский искренне считал царское согласие на «ответственное министерство».[51] Новое требование думцев — об отречении государя в пользу цесаревича — прозвучало для него совершенно неожиданно. Скорее всего, Рузский был искренен, когда позже на Кавказе рассказывал генерал-майору Сергею Вильчковскому о том, как он во время переговоров с председателем Думы противился идее отречения.[52] О той же позиции Рузского в утренние часы 2 марта сообщил в Ставку генерал Данилов.[53] При этом сам Родзянко в Псков приезжать не собирался. И теперь именно на генералитет, скорее всего на самого Главкосева, возлагалась сомнительная задача убедить Николая II добровольно передать престол сыну, чтобы избежать дальнейшей смуты и крушения фронта. Вряд ли подобная перспектива ночью 2 марта привлекала Рузского. Он вознамерился доложить содержание разговора вышестоящему начальству[54], чтобы снять с себя всякую ответственность за столь неприятную инициативу: династический вопрос ставил Родзянко и революционный Петроград, а осторожный Рузский лишь оглашал, но не оценивал их требования.
Однако ранним утром 2 марта Николай II спал и Главкосев, не желая нарушать этикет, не стал поднимать его с постели. Постфактум генерала можно упрекнуть в предосудительном промедлении. Но кто бы в тех непростых обстоятельствах — с учетом всех нюансов — осмелился будить царя и спешно рассказывать сонному государю о роковом заявлении Думы?.. Кроме того, Рузский, по собственным рассказам, чему в данном случае уместно поверить, сам измучился за минувшие сутки и нуждался в отдыхе.[55] Таким образом, его доклад о результатах переговоров с Родзянко откладывался на несколько часов — до Высочайшей аудиенции, назначенной на 10 утра.[56] Кроме Верховного Главнокомандующего оставалась еще Ставка. Но, учитывая присутствие Николая II в Пскове, Рузский Алексееву непосредственно не подчинялся, и тем более оба генерала относились друг к другу с явной неприязнью. Поэтому по приказанию Главкосева в половине шестого утра телеграмму (№ 1224/Б) начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего с кратким изложением содержания состоявшихся переговоров направил генерал Данилов[57], а Рузский, посчитав, что время терпит, решил отдохнуть.
В Могилеве телеграмма Данилова была принята в 05:48[58], но принимал ее не Генерального штаба подполковник Борис Сергеевский, заведовавший службой связи Ставки, а дежурный офицер-генштабист. Во втором часу ночи Сергеевский сменился, ушел к себе на квартиру отдыхать и вернулся в служебный кабинет лишь к девяти утра. Подполковник не запомнил фамилию дежурного, принявшего телеграмму.[59] Его показания — в передаче Сергеевского — о том, что между двумя часами ночи и девятью часами утра якобы «Алексеев дважды приходил в аппаратную и подолгу разговаривал по аппарату <Юза> с ген<ералом> Рузским»[60], не подтверждаются другими современниками и противоречат опубликованным документам. Пока не представляется возможным установить, когда точно и кем была доложена телеграмма № 1224/Б начальнику Штаба Верховного Главнокомандующего. По субординации дежурный доложил телеграмму либо его помощнику, генералу от инфантерии Владиславу Клембовскому, либо генерал-квартирмейстеру при Верховном Главнокомандующем, Генерального штаба генерал-лейтенанту Александру Лукомскому. По предположению автора, около шести утра подчиненные не стали будить больного Алексеева. Он узнал о чрезвычайном содержании телеграммы № 1224/Б позднее, о чем свидетельствует запись последующего разговора Лукомского с Даниловым.[61] В том случае, если бы Алексеев и Рузский вели какие-то переговоры по прямому проводу на рассвете 2 марта, последующий разговор Лукомского и Данилова терял всякий смысл. Между Псковом и Могилевом действительно происходили сеансы связи — в первый раз, когда Данилов передал в Ставку краткое содержание беседы Рузского и Родзянко, и второй раз, когда он разговаривал с Лукомским. Скорее всего, настоящие коммуникации между Ставкой и штабом армий Северного фронта Сергеевский постфактум и принял за мифические «переговоры» между Рузским и Алексеевым.
В публикации 1927 года журнала «Красный архив» время разговора Лукомского и Данилова отсутствует. Но в предыдущей публикации документов 1922 года с примечаниями Рузского оно указано — девять часов утра.[62] Однако, во-первых, Рузский ранее сообщил недостоверное время своих переговоров с Родзянко. Поэтому теоретически можно поставить под сомнение и указанное им время разговора двух штабных генералов. Во-вторых, если их разговор действительно состоялся в девять утра, то неизбежно возникает вопрос о том, почему Данилов заявил Лукомскому: «Не вижу надобности будить главнокомандующего, который только что сию минуту заснул (курсив мой. — К. А.) и через полчаса встанет».[63] Ведь Рузский к девяти часам утра как будто спал уже более трех часов, а не несколько минут. Возможно, Данилов сознательно ввел Лукомского в заблуждение, чтобы дать отдохнуть лишние полчаса своему утомленному главнокомандующему.[64] Вместе с тем Данилов подтвердил: «Рузский через час будет с докладом у государя».[65] Высочайшая аудиенция была назначена на десять утра, и данный факт свидетельствует в пользу того, что разговор двух генералов состоялся в девять часов. Мы будем исходить из этой версии, но все же категорически нельзя исключать и более раннего времени.
Лукомский вызвал Данилова к прямому проводу в связи с крайним раздражением Алексеева. Он с изумлением узнал из телеграммы № 1224/Б о том, что государь до сих пор не поставлен Рузским в известность о политическом положении и требованиях председателя Думы по сохранению династии и монархического строя в России ценой отречения Николая II от престола. Лукомский красноречиво описал волнение начальника Штаба:
«Генерал Алексеев просит[66] сейчас же доложить главкосеву, что необходимо разбудить государя и сейчас же доложить ему о разговоре генерала Рузского с Родзянко. Переживаем слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного государя, а всего царствующего дома в России. Генерал Алексеев убедительно просит безотлагательно это сделать, так как теперь важна каждая минута, и всякие этикеты должны быть отброшены.
Генерал Алексеев просит, по выяснении вопроса, немедленно сообщить, дабы официально, и со стороны высших военных властей, сделать необходимое сообщение в армии (курсив мой. — К. А.), ибо неизвестность хуже всего и грозит тому, что начнется анархия в армии».[67]
Тревога Алексеева выглядела очевидной, и больше всего его беспокоила возможность революционного бунта на фронте с непредсказуемыми последствиями. Поэтому начальник Штаба просил безотлагательно доложить в Ставку о результатах доклада Рузского на Высочайшее имя для того, чтобы поставить армию в известность о преодолении политического кризиса, грозившего разрушить тыл и снабжение войск. Тем бы Лукомскому и закончить разговор, но далее генерал-квартирмейстер решил довести до Данилова свою частную точку зрения:
«Я прошу тебя доложить от меня (курсив мой. — К. А.) генералу Рузскому, что, по моему глубочайшему убеждению, выбора нет, и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками[68], как об этом вчера уже сообщал вам генерал Клембовский. Если не согласится, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударом Германии, и погибнет вся династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет. Я буду ждать твоего ответа».[69]
Данилов, вероятно, поразился не менее, чем ранее Рузский, который услышал от Родзянко о неизбежности отречения, и попробовал возражать. Он отказался будить уставшего Главкосева и предупредил собеседника: «И ты, и генерал Алексеев отлично знаете характер государя и трудность получить определенное решение <…>. Я убежден, к сожалению, почти в том, что, несмотря на убедительность речей Николая Владимировича и прямоту его, едва ли возможно будет получить определенное решение. Время безнадежно будет тянуться <…>. От <Высочайшего> доклада генерала Рузского я не жду определенных решений». Ответные и заключительные слова Лукомского прозвучали ударом колокола: «Дай Бог, чтобы генералу Рузскому удалось убедить государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи (курсив мой. — К. А.)».[70] Разговор двух генералов имел огромное значение для развития дальнейших событий, и Лукомский в мемуарах недаром предпочел о нем не вспоминать.[71] Из записи следует, что радикальное мнение о необходимости отречения Николая II в пользу цесаревича Алексея Николаевича среди высшего русского генералитета утром 2 марта впервые высказал и озвучил Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский, причем в качестве частной точки зрения, сложившейся у генерал-квартирмейстера под влиянием возникших угроз для царской семьи и Действующей армии. Ни о каком предумышленном заговоре со стороны Лукомского не может быть и речи: исходя из полученной информации за минувшие двадцать четыре часа и взвесив всевозможные риски, он выбрал зло меньшее. Тем более — и это важно — в рассуждениях Лукомского отсутствовал даже намек на возможное насилие над волей Николая II. Речь шла только об уговорах и убеждении императора, весьма малоперспективных, по мнению Данилова. Причем неприятную роль «главноуговаривающего» Лукомский, оставаясь в стороне, отводил Рузскому, на которого одновременно возлагалась тяжелая ответственность за судьбу Отечества и династии.
Перед Высочайшей аудиенцией Данилов доложил Рузскому содержание разговора с Лукомским. Можно только предполагать, какое впечатление на Рузского, человека амбициозного, болезненного, слабохарактерного, невластного и склонного к истеричности[72], произвела ошеломляющая новость о том, что теперь в его руках «судьба России и царской семьи». С той минуты Главкосев, как полагает автор, уверовал в историческую значимость собственной миссии по спасению родины и престола. В свою очередь Лукомский доложил Алексееву содержание разговора с Даниловым. В итоге около десяти утра Алексеев решил обратиться к главнокомандующим армиями других фронтов с вопросом о целесообразности отречения императора Николая II от престола в пользу наследника-цесаревича Алексея Николаевича.
Почему Алексеев так быстро, всего за тридцать-сорок минут после разговора Данилова и Лукомского принял точку зрения генерал-квартирмейстера, с которым у него были более чем прохладные отношения?[73] Ведь еще до того, как Лукомский вызвал к прямому проводу Данилова, Алексеев знал и о нараставшей опасности для Действующей армии в связи с ростом революционных беспорядков в глубоком тылу, и о рискованном положении семьи государя в Царском Селе, и об угрозах снабжения, и о других фактах, изложенных Родзянко, воспринимавшимся в Ставке в тот момент в качестве нового председателя Совета министров.[74] Тем не менее до тех пор Алексеев не высказывался об отречении даже частным образом. Что же изменилось?..
Свою роль, с точки зрения автора, сыграли два обстоятельства. Во-первых, скептицизм Данилова по поводу возможных уговоров государя Рузским. «Время безнадежно будет тянуться», — резюмировал Данилов, а риски ежечасно нарастать. При этом в Ставке еще не знали о публикации знаменитого «приказа № 1» в утреннем выпуске «Известий Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов». Во-вторых, обращение в Ставку самого Рузского накануне Высочайшей аудиенции. Рузский и Данилов не оставили об этом никаких свидетельств, однако Лукомский описал его так: «Рузский <…> обратился к начальнику штаба Верховного Главнокомандующего с просьбой высказать, как к этому вопросу (об отречении. — К. А.) относятся все главнокомандующие фронтов. Генерал Рузский заявил, что он должен знать всю обстановку для доклада государю императору. Он сказал, что государю, вероятно, будет недостаточно выслушать мнение только его, генерала Рузского».[75] В результате Алексеев поручил Лукомскому составить соответствующую телеграмму для главнокомандующих.[76]
Документов, подтверждающих мемуарное свидетельство Лукомского, нет. Но автор считает его достоверным. Рузский, в силу особенностей характера и ответственности доклада Николаю II, нуждался в поддержке генералитета, поэтому рассказ Лукомского выглядит логично и непротиворечиво. Рузский получил телеграмму Алексеева как раз во время Высочайшего доклада, и она подкрепила точку зрения Главкосева.[77] По свидетельству Анны Алексеевой (урожденной Пироцкой), вдовы генерала, Алексеев рассказывал жене: «Генерал Рузский вынудил меня послать телеграммы главнокомандующим».[78] Позднее Алексеев нервно реагировал на упоминания о Рузском, называя его обманщиком.[79] По отзывам Генерального штаба генерал-лейтенантов Сергея Маркова и Ивана Романовского, служивших в Ставке в 1917 году, Алексеев считал, что 2 марта Рузский «поступил подло», «им была сделана „гадость“»[80], но свои обличения не конкретизировал. Таким образом, версия Лукомского о просьбе Рузского опросить главнокомандующих по вопросу о целесообразности отречения в пользу наследника выглядит вполне реалистично. И в десять утра, когда в салон-вагоне царского поезда, стоявшего на железнодорожном вокзале в Пскове, Рузский начал знакомить императора с содержанием своих переговоров с Родзянко, в Ставке в Могилеве Лукомский по приказу Алексеева приступил к составлению телеграммы № 1872, адресованной главнокомандующим, в которой, в частности, утверждалось: «Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках петроградского Временного Правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России, и судьбу династии нужно поставить на первом плане хотя бы ценою дорогих уступок».[81] Это были слова Лукомского, но подписал циркулярную телеграмму № 1872 генерал Алексеев.
Вплоть до наступления ночи 2 марта проблема отречения Николая II от престола не существовала для высшего генералитета Русской Императорской армии. Сама идея отказа Николая II от престола в пользу сына исходила от петроградских политиков, а не от генералов, находившихся на театре военных действий. Пределом уступок Временному комитету Государственной Думы, без которых казалось невозможным умиротворить революционные страсти и продолжать войну с Германией и Австро-Венгрией, считалось дарование государем России «ответственного министерства». С вынужденной необходимостью данной меры вечером 1 марта соглашались и Рузский и Алексеев, но не более того. По мнению историка С. В. Куликова, «степень оппозиционности» Рузского царю «сделала его участником заговора против Николая».[82] Однако между оппозиционностью и участием в заговоре — серьезная дистанция, а никаких реальных доказательств причастности Рузского к заговорщикам нет. Его поведение в период 27 февраля — 2 марта, также как и других участников событий, менялось под влиянием известий о разраставшейся революции. Даже идею отречения среди генералов первым высказал не «заговорщик» Рузский, а Лукомский.
Пореволюционные обвинения генералов в том, что в марте 1917 года они не пожелали вести гражданской войны против революционных Петрограда, Кронштадта и Москвы, сделаны постфактум и вряд ли справедливы. Ординарный профессор Императорской Николаевской военной академии, Генерального штаба генерал-лейтенант Николай Головин отмечал прострацию Ставки и штаба армий Северного фронта 1–2 марта.[83] Однако эта пассивность была прямым следствием еще большей прострации самого Верховного Главнокомандующего, не отдавшего после отъезда из Могилева и до разговора с Рузским в Пскове о даровании «ответственного министерства» ни одного разумного и внятного приказа. Ничем не помогла своему царю и никчемная Свита, согласившаяся с ликвидацией самодержавия еще до приезда литерных поездов в Псков. Важную роль играло обоснованное сомнение генералов в лояльности солдатской пехотной массы в случае ее боестолкновения с революционными войсками.[84] Постыдная история бескровного разоружения в Луге мятежниками регулярного 68-го лейб-пехотного Бородинского полка, посланного для подавления петроградской смуты, получила известность в штабе армий Северного фронта и в Ставке еще ночью и ранним утром 2 марта.[85] Сам Николай II не хотел гражданской войны в столичных центрах и, очевидно, не желал брать на себя ответственность за неизбежное массовое кровопролитие. «Так не подавляют революций!»[86] — замечал в эмиграции Генерального штаба полковник Сергеевский. Поэтому для выхода из государственного кризиса и продолжения вооруженной борьбы с внешним врагом оставался единственный путь — компромиссов и уступок ВКГД. Но и ВКГД, в свою очередь, находился под давлением Исполкома Петроградского Совета и революционной улицы.
Робкие попытки генерала Рузского в разговоре с Родзянко поставить под сомнение необходимость отречения Николая II, по сути, ставшего уже конституционным монархом, показывают, что русский генералитет ночью и утром 2 марта выбирал, как казалось, из двух зол меньшее. «Все теперь знают, как надо было тогда спасать Россию»[87], — укорял в 1957 году ретивых обличителей из числа соотечественников начальник Русского Обще-Воинского Союза (РОВС), Генерального штаба генерал-майор Алексей фон Лампе. И таким злом, по сравнению с перспективами гражданской войны и социальной смуты, крушения фронта и сепаратного мира с Германией, гибелью царской семьи, находившейся в качестве коллективного заложника в Царском Селе, становилось главное требование Родзянко — добровольное отречение государя в пользу наследника престола Алексея Николаевича при регентстве Великого князя Михаила Александровича. Однако главнокомандующие располагали избирательными средствами для того, чтобы предъявленное требование ВКГД было выполнено. В лучшем случае они могли лишь изложить Николаю II свои соображения по данному вопросу, предоставляя конечное решение его свободной воле. Именно в этом заключался смысл телеграммы № 1872, разосланной из Ставки главнокомандующим после десяти часов утра 2 марта 1917 года.
Примерно в десять часов утра в четверг 2 марта 1917 года в Могилеве генерал-квартирмейстер при Верховном Главнокомандующем, Генерального штаба генерал-лейтенант Александр Лукомский по приказанию начальника Штаба Главковерха генерала от инфантерии Михаила Алексеева начал составлять телеграмму № 1872, адресованную главнокомандующим армиями других фронтов и флотов. В телеграмме излагалось краткое содержание последних событий. В 10:15[88] Алексеев подписал текст Лукомского:
«Его Величество находится в Пскове, где изъявил свое согласие объявить манифестом идти навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Государственной Думы образовать кабинет. По сообщении этого решения Главкосевом председателю Государственной Думы, последний в разговоре по аппарату, в два с половиной часа второго сего марта, ответил, что появление такого манифеста было бы своевременно 27 февраля, в настоящее же время этот акт является запоздалым, что ныне наступила одна из страшнейших революций, сдерживать народные страсти трудно, войска деморализованы. Председателю Государственной Думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдерживать народные страсти будет невозможно; что теперь династический вопрос поставлен ребром, и войну можно продолжать до победоносного конца лишь при исполнении предъявляемых требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича. Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находятся фактически в руках петроградского Временного Правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России, и судьбу династии нужно поставить на первом плане хотя бы ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив Наштаверха*? Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России, и что между высшими начальниками Действующей армии нужно установить единство мыслей и целей, и спасти армию от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решения относительно внутренних дел должны избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху. 2 марта 1917 года. 10 часов 15 минут. № 1872».[89]
На Западный фронт для главнокомандующего генерала от инфантерии Алексея Эверта содержание телеграммы к одиннадцати утра передал помощник начальника Штаба Верховного Главнокомандующего генерал от инфантерии Владислав Клембовский.[90] С главнокомандующим армиями Юго-Западного фронта генералом от кавалерии Алексеем Брусиловым Алексеев разговаривал в 11 часов.[91] Войскам фронта предстояло играть главную роль в запланированной наступательной операции, поэтому начальник Штаба решил сам переговорить с главнокомандующим. Брусилов горячо поддержал идею отречения ради умиротворения страны и предотвращения развала армии. Алексеев ответил ему: «Будем действовать согласно — только в этом возможность пережить с армией ту болезнь, которой страдает Россия, и не дать заразе прикоснуться к армии».[92] Брусилов же, вероятно, желая быть святее папы Римского, заявил: «Очевидно, должна быть между нами полная солидарность. Я считаю Вас (Алексеева. — К. А.) по закону Верховным Главнокомандующим, пока не будет другого распоряжения».[93] Однако Алексеев столь лестное заявление Главкоюза** проигнорировал.
Очевидно, Брусилов имел в виду фактическое отсутствие Николая II во главе Действующей армии на протяжении предыдущих пятидесяти пяти часов, в связи с чем по «закону» — то есть по «Положению о полевом управлении войск в военное время» — управление на театре военных действий возглавил начальник Штаба. Радикализации настроений Брусилова способствовало и отсутствие каких-либо командных распоряжений со стороны Николая II. Тем не менее подобное заявление, учитывая установленное местонахождение и местопребывание государя, выглядело предосудительно, поэтому Алексеев и не счел нужным на него реагировать, довольствуясь прояснением принципиальной позиции Брусилова.
Помощнику Августейшего главнокомандующего*** армиями Румынского фронта генералу от кавалерии Владимиру Сахарову телеграмму № 1872 передал Лукомский.[94] Сахаров поинтересовался, составляет ли содержание депеши «мнение Михаила Васильевича» и поступили ли ответы от других главнокомандующих. На первый вопрос генерал-квартирмейстер ответил утвердительно: «Мнение Михаила Васильевича начинается после слов „Михаила Александровича“ — со слова „Обстановка“».[95] «Как ни грустно, а придется согласиться с этим единственным выходом»[96], — заявил Сахаров. «Иное решение», упоминавшееся в телеграмме, означало вооруженную борьбу с революцией в Петрограде, Кронштадте, Москве, Твери и других российских городах в условиях напряженной войны с внешним врагом, расстроенного транспорта и промышленности, работавшей на пределе сил. При этом императорская семья и наследник находились в Царском Селе в окружении восставших войск местного гарнизона, а сам царь высказался против кровавого штурма Петрограда еще ночью 28 февраля. Разговор между двумя генералами закончился в начале двенадцатого.
Между одиннадцатью и двенадцатью часами содержание телеграммы № 1872 было доложено из Ставки в Тифлис, на имя наместника Его Императорского Величества на Кавказе и главнокомандующего отдельной Кавказской армией, генерала от кавалерии Великого князя Николая Николаевича (Младшего).[97] Позднее в эмиграции некоторые свидетели рассказывали о том, как 1—2 марта 1917 года, подобно Великому князю Кириллу Владимировичу, Великий князь Николай Николаевич не скрывал симпатий к Временному комитету Государственной Думы (ВКГД), о чем при посредничестве нескольких лиц, включая городского голову Тифлиса Александра Хатисова, поспешил объявить тифлисскому гарнизону.[98]
Остается открытым вопрос о том, когда состоялась передача телеграммы № 1872 командующим Балтийским и Черноморским флотами. Вице-адмирал Адриан Непенин свое мнение по заданному вопросу доложил поздним вечером[99], а вице-адмирал Александр Колчак утверждал, что лишь постфактум узнал о солидарной позиции главнокомандующих[100] и тем самым в опросе не участвовал. Версия генерал-майора Александра Спиридовича о привлечении Алексеевым к опросу начальника Морского штаба Верховного Главнокомандующего адмирала Александра Русина, якобы отказавшегося просить царя об отречении[101], скорее всего относится к разряду исторических легенд, так как не находит документального подтверждения. Кроме того, Русин не занимал высокой должности командующего оперативно-стратегическим объединением, поэтому отсутствовали причины для того, чтобы запрашивать адмирала о целесообразности отречения.
В 10:45[102] в Пскове Николай II принял в салон-вагоне царского поезда, стоявшего на железнодорожном вокзале, главнокомандующего армиями Северного фронта генерала от инфантерии Николая Рузского. Его доклад императору о переговорах с председателем Государственной Думы Михаилом Родзянко продолжался около часа. Высочайшее согласие на дарование «ответственного министерства» запоздало. Теперь речь шла о необходимости отречения государя в пользу цесаревича Алексея Николаевича — ради преодоления революционных беспорядков и продолжения борьбы с сильным противником. Ночью следующих суток после отъезда из Пскова Николай II записал в дневнике: «Утром пришел Рузский и прочел свой длиннейший разговор по аппарату с Родзянко. По его словам, положение в Петрограде таково, что теперь министерство из Думы будто бессильно что-либо сделать, т<ак> к<ак> с ним борется соц<иал>-дем<ократическая> партия в лице рабочего комитета. Нужно мое отречение».[103] Поздний рассказ Рузского о том, как он, «стиснув зубы» и «страшно волнуясь в душе», положил перед царем «ленту своего разговора» с Родзянко, по-видимому, приукрашенное очевидцем изложение событий.[104] Из записи государя следует, что генерал сам вслух читал ленту переговоров, поэтому упоминание о «стиснутых зубах» не более чем преувеличение.
В Петрограде в тот момент возникла непосредственная угроза для дисциплины и боеспособности Действующей армии. Утром в «Известиях Петроградского Совета Рабочих и Солдатских Депутатов» увидел свет знаменитый «приказ № 1», адресованный окружному гарнизону, солдатам гвардии, армии, артиллерии и матросам флота. Петроградским рабочим «приказ» объявлялся для сведения. Вопрос об организации власти и управления Российским государством еще окончательно не решился, но советские деятели уже начали разрушение армии или, по крайней мере, не препятствовали солдатской инициативе. Председатель Петросовета Николай Чхеидзе оправдывался перед кадетской делегацией, прибывшей в Совет с протестами: «Движение (с «приказом». — К. А.) пошло через наши головы»[105], а в эмиграции он признал: «Мы были простодушные идеалисты, мы были социалистические пропагандисты, чистейшие идеологи. Что удивительного в том, что мы не сумели в обстановке войны отстоять демократическую государственность?»[106] Во многом результатом этого «простодушия» стал «приказ № 1».
Солдаты Петроградского гарнизона с подозрением относились к деятельности ВКГД, полагая, что думцы ведут себя угрожающе «по отношению к революционному войску», а также выступали против «власти реакционных офицеров».[107] В свою очередь некоторые деятели Совета видели опасность в существовании сплоченной армии. Таким образом, в ее разложении оказались заинтересованы разные силы, но, в первую очередь, многочисленные и безымянные участники солдатского бунта в Петрограде, боявшиеся ответственности за содеянное в революционные дни. Документ предписывал приступить к организации выборных комитетов из нижних чинов в частях, подразделениях, службах и на кораблях. Отныне в случае «политических выступлений» части подчинялись не своим офицерам, а Совету и комитетам, получившим право распоряжаться оружием и контролировать его использование. Отменялось титулование офицеров.[108] Радиостанция в Царском Селе передала текст в эфир, и с распространения «приказа № 1» началось разрушение основ воинской дисциплины.
Рузскому доложили содержание телеграммы № 1872 во время Высочайшего доклада в салон-вагоне царского поезда[109], в двенадцатом часу дня. О том же отчасти свидетельствует запись в дневнике Николая II: «Рузский передал этот разговор в Ставку, а Алексеев всем главнокомандующим».[110] Таким образом, версия начальника снабжений армий Северного фронта генерала от инфантерии Сергея Саввича[111] недостоверна: опрос главнокомандующих об отречении государя в пользу цесаревича состоялся не по Высочайшему повелению, а по инициативе Лукомского и Алексеева. Однако в телеграмме Алексеев не приказывал, а лишь просил главнокомандующих доложить свою точку зрения Его Величеству, поставив начальника Штаба в известность. За каждым из командующих сохранялась свобода выбора.
Рузский в тот момент обсуждал с императором целесообразность меры, предложенной Родзянко. Позднее Рузский рассказывал: «Он (Николай II. — К. А.) опять вспомнил, что Его убеждение твердо, что Он рожден для несчастья, что приносит несчастье России; сказал, что Он ясно сознавал вчера уже вечером, что никакой Манифест (об „ответственном министерстве“. — К. А.) не поможет. „Если надо, чтобы Я отошел в сторону для блага России, Я готов на это“, сказал Государь, „но Я опасаюсь, что народ этого не поймет: Мне не простят старообрядцы, что Я изменил своей клятве в день Священного Коронования; Меня обвинят казаки, что Я бросил фронт“. После этого Государь стал задавать вопросы о подробностях разговора с Родзянко, стал обдумывать, как бы вслух, возможное решение. Рузский высказал еще свою надежду, что Манифест все успокоит, и просил обождать совета и мнения генерала Алексеева, хотя и не скрыл, что, судя по словам Лукомского, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения. В это время подали срочно дошедшую телеграмму Алексеева (№ 1872. — К. А.)[112]». Рузский прочитал текст и попросил разрешения подумать: «Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения Вашего Величества обдумать эту депешу, раньше чем отвечать. Депеша циркулярная. Посмотрим, что скажут Главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка».[113] Государь согласился и отложил решение до поступления ответов от главнокомандующих.[114]
Рассказ Рузского об утреннем разговоре с государем, как единственного свидетеля и лица, заинтересованного в самооправдании, историк может поставить под сомнение, но и пренебрегать им не следует. Колебания при принятии важных военно-политических решений были свойственны императору Николаю II. Вполне правдоподобно выглядит и предложение Рузского подождать ответов от других главнокомандующих хотя бы для того, чтобы не принимать на себя единоличную ответственность за уговоры царя передать престол наследнику. При этом Рузский не акцентировал внимание слушателей в 1918 году на своих возражениях в разговорах с царем и чинами Свиты против ввода
войск в Петроград. «Рузский находит, что войска посылать в Петроград нельзя, так как только ухудшат положение, ибо перейдут к мятежникам, — записал в дневнике свитский историограф генерал-майор Д. Н. Дубенский. — Трудно представить себе весь ужас слухов… В Петрограде анархия, господство черни, жидов, оскорбление офицеров, аресты министров и других видных деятелей правительства. Разграблены ружейные магазины».[115] Утром 2 марта Рузский уже знал о позорном разоружении в Луге 68-го лейб-пехотного Бородинского полка, посланного в Петроградский район. Поэтому в надежности пехотных частей с фронта он разуверился.
В описанной ситуации во время доклада Главкосева и спустя два-два с половиной часа после него труднообъяснимо поведение самого Верховного Главнокомандующего. Если Главкосев повел себя предосудительно, то Николай II мог отдать приказ немедленно арестовать Рузского — в литерных поездах на вокзале находились чины Свиты и личная охрана Его Величества. Но царь не выразил не только протеста, но даже простого удивления по поводу обсуждения своими подданными вопроса государственной важности о целесообразности передачи престола цесаревичу Алексею Николаевичу. Более того, император сам принял в нем участие, чем легимитизировал подобное обсуждение. Государь мог отдать приказ остановить опрос главнокомандующих, но не сделал этого. Мог потребовать аппарат связи для разговора с любым генералом или командармом, но не высказал и таких намерений. Удивляет упорное нежелание царя между полуднем и двумя часами пополудни посоветоваться с чинами Свиты, казалось бы, самыми близкими и доверенными ему людьми: Николай II мог бы задать им те же самые вопросы о целесообразности отречения и народной реакции. Однако свитские вели себя никчемно, несмотря на свои генеральские и штаб-офицерские чины. Они лишь бестолково суетились и толклись из вагона в вагон, показав свою полную бесплодность в качестве лиц из ближайшего окружения императора.[116] Никто из свитских не предложил царю действовать или сопротивляться. Так вели себя «пустые, эгоистичные в большинстве люди».[117] К сожалению, необходимо признать, что такими персонажами себя окружил сам государь, который в одиночестве провел несколько часов после ухода Главкосева. «Перед завтраком[118] государь вышел из вагона и некоторое время гулял один по платформе»[119], — рассказывал Рузский. В решающие часы для своей многолетней государственной деятельности царь не нашел никого из свитских, к кому бы смог обратиться за советом и поддержкой.
Странное поведение Николая II после разговора с Рузским нельзя объяснить лишь аристократической сдержанностью последнего русского монарха или присущим ему фатализмом. Автор полагает, что утром 2 марта император сам искренне пытался найти ответ на сложный и мучительный вопрос: какое решение в создавшейся ситуации — продолжение царствования в качестве бесправного конституционного монарха или передача престола наследнику — несло для России и армии наименьшие риски. Государь был безусловным патриотом. Защита родины и победоносное завершение вместе с союзниками борьбы с внешним врагом имели для него преимущественное значение. Первый выбор означал неизбежное насилие и кровопролитие, но царь не хотел ввода войск в Петроград и неизбежных массовых жертв. Вместе с тем возможность отречения от престола как будто облегчала психологическое положение Николая II: ведь внутренне он так и не принял новую декоративную роль конституционного монарха. Но вполне естественные сомнения («Опасаюсь, что народ этого не поймет») оставались. Поэтому император, вопреки своим представлениям о поведении самодержца, решил дождаться ответов главнокомандующих, поскольку сам хотел услышать их точку зрения перед принятием труднейшего решения — только так мы объясняем его пассивность и непротивление. Тем самым фактически Николай II принял рассылку телеграммы № 1872 и согласился с ее целесообразностью в интересах стабильности армии и фронта.
Лукомский и Алексеев, полагая, что речь идет о выборе между явным злом в виде продолжения кровавой смуты с участием армии и угрозе династии[120] и меньшим злом — в виде смены конституционного монарха на престоле, исподволь подталкивали сослуживцев к выбору в пользу меньшего зла. «Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через Главкосева, известив Наштаверха?» — такой вопрос содержала телеграмма. Но при этом оставалось неясным, как следовало вести себя главнокомандующему, если он по каким-либо причинам не разделял точку зрения Ставки. Вместе с тем телеграмма № 1872 носила доверительный характер, и ее широкое обсуждение за пределами узкого круга лиц Ставкой не предполагалось. Однако Великий князь Николай Николаевич предал огласке содержание циркуляра. В 12:47 из Тифлиса он телеграфировал Родзянко, позже сообщившему текст депеши петроградским журналистам: «Сейчас в согласии с мнением генерал-адъютанта Алексеева обратился к Государю Императору с верноподданнической мольбой ради спасения России и победоносного окончания войны принять решение, признаваемое Вами единственным выходом при создавшихся роковых условиях. Главнокомандующий Кавказской армией генерал-адъютант Николай».[121] Таким образом, между часом и двумя пополудни Родзянко узнал о позиции двух наиболее авторитетных представителей высшего генералитета, и, возможно, настоящая информация сыграла свою роль в направлении в Псков думских эмиссаров Александра Гучкова и Василия Шульгина. Ответы от других командующих постепенно поступали в Ставку между полуднем и двумя часами дня.
Около двух часов пополудни генерал от инфантерии Юрий Данилов («Черный»), исполнявший должность начальника штаба армий Северного фронта, и генерал Саввич по приглашению главнокомандующего кушали за его столом.[122] Рузский был под впечатлением от утреннего Высочайшего доклада и терзался невысказанными подозрениями царя. «Я вижу, что государь мне не верит, — сказал Главкосев сослуживцам. — Сейчас, после обеда поедем к нему все трое, пускай он помимо меня еще послушает и вас».[123] О прибытии вместе с Рузским Данилова и Саввича Николай II был осведомлен заранее.[124] Однако поездка трех генералов к царскому поезду состоялась лишь после получения Рузским из Ставки телеграммы № 1878 Алексеева, переданной по официальной отметке на бланке в 14:30.[125] Алексеев докладывал на Высочайшее имя:
«Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству полученные мною на имя Вашего Императорского Величества телеграммы. От Великого князя Николая Николаевича: „Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюся небывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России, и спасения династии, вызывает принятие сверхмеры. Я как верноподданный считаю, по долгу присяги и по духу присяги, необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего Наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему. Осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет. Как никогда в жизни, с особо горячею молитвой молю Бога подкрепить и направить Вас. Генерал-адъютант Николай“.
От генерал-адъютанта Брусилова: „Прошу Вас доложить Государю Императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к родине и царскому престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, — отказаться от престола в пользу Государя Наследника Цесаревича при регентстве Великого Князя Михаила Александровича. Другого исхода нет, но необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе он повлечет за собой неисчислимое катастрофическое последствие. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного Наследника. Генерал-адъютант Брусилов“.
От генерал-адъютанта Эверта: „Ваше Императорское Величество. Начальник Штаба Вашего Величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве, и результат переговоров генерал-адъютанта Рузского с Председателем Государственной Думы. Ваше Величество, на армию в настоящем ее составе рассчитывать при подавлении внутренних беспорядков нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейшим врагом родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, чтобы сведения о настоящем положении дел в столицах не проникали в армию, дабы оберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких. Необходимо немедленное решение, которое бы могло привести к прекращению беспорядков и к сохранению армии для борьбы против врага. При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество, во имя спасения родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением Председателя Государственной Думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии“.
Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города. Но ручаться за дальнейшее сохранение высшей дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России, развал ее. Ваше Императорское Величество горячо любите родину и, ради ее целости, независимости, ради достижения победы, соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход, из создавшегося более чем тяжкого положения. Ожидаю повелений. 2 марта 1917. 1878. Генерал-адъютант Алексеев».[126]
Таким образом, из семи командующих за отречение в пользу цесаревича — ради спасения династии, родины и армии — высказывались четверо, включая Рузского. Распространенное представление о позиции всего высшего командования, якобы советовавшего передать престол цесаревичу Алексею Николаевичу, не соответствует действительности — к тому моменту, когда Николай II принял решение, мнение генерала Сахарова, вице-адмиралов Непенина и Колчака оставалось еще неизвестным. Начальник Штаба, в принципе считая отречение целесообразным, сам, тем не менее, высказался неопределенно. Возможно, Алексеев не хотел, чтобы император принял содержание телеграммы за коллективную форму давления. Генералы высказались, но не отказывались подчиняться Верховному Главнокомандующему. Ему предстояло определить дальнейшую судьбу русского престола в соответствии с принципом «сердце Царево в руце Божией», о чем и писал в заключение Алексеев, ожидавший Высочайших повелений. По мнению глубоко верующего начальника Штаба[127], не высший генералитет, а Бог должен был внушить правильное решение государю, который так и представлял себе религиозно-мистическое действие царской власти.
С. В. Куликов увидел противоречие в действиях Алексеева, чьи слова «разительно контрастировали с его поступками». Как полагает петербургский историк , «выступление начальника штаба и главнокомандующих в пользу отречения как раз и являлось „прикосновением“ армии к внутренней политике, избежать которой генерал надеялся при помощи отречения».[128] Однако бесславное «прикосновение армии к внутренней политике» состоялось задолго до опроса главнокомандующих, если вспомнить постыдную историю бескровного разоружения в Луге 68-го лейб-пехотного Бородинского полка, посланного для подавления петроградской смуты. Тезис Лукомского и Алексеева стал следствием позорного «лужского эпизода», и утверждение генерала Эверта («На армию в настоящем ее составе рассчитывать при подавлении внутренних беспорядков нельзя») выглядело более чем обоснованным. Поэтому данное суждение Сергея Куликова мы считаем ошибочным.
По записи в камер-фурьерском журнале Высочайший прием Рузского, Данилова и Саввича в зеленом салоне вагоне-столовой царского поезда состоялся в 14:30.[129] Исторический разговор, в ходе которого в первый раз решилась судьба российского престола, занял всего полчаса.[130] Данное обстоятельство автор считает весьма важным. Вечером предыдущего дня Николай II на протяжении нескольких часов упорно не соглашался предоставить Государственной Думе право формировать Кабинет министров, а вопрос об отречении решился всего за полчаса. В силу особенностей мировоззрения царю психологически было легче отказаться от престола, чем оставаться конституционным монархом. Подробное описание драматической встречи оставил генерал Саввич:
«Государь сначала стоял, потом сел и предложил сесть всем. Рузский сел (он был больной человек и чувствовал себя физически слабым), а я и Данилов все время стояли навытяжку. Государь много курил и предложил курить остальным. Рузский курил, а Данилов нет, несмотря на повторное предложение Государя. Я вообще никогда не курю. Государь и все мы очень волновались, потому что вполне отдавали себе отчет, что мы приступаем к обсуждению огромной важности государственного вопроса в истории Великой России, интересы которой мы ставили выше всего. По крайнему убеждению каждого из нас троих, благо России повелительно требовало, чтобы мы высказали горькую и ни в чем не прикрашенную истину нашему дорогому Государю, которому мы все были бесконечно преданы. Какая ужасная трагедия. Государь, несмотря на сильное волнение, великолепно владел собою.
Рузский сначала предъявил Государю для прочтения полученные телеграммы, относившиеся к движению революции, затем обрисовал обстановку, сказав, что для спасения России и Династии сейчас выход один — отречение его, Государя, от Престола в пользу Наследника.
Государь ответил: „Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия…“
Рузский почтительно доложил: „Ваше Величество, заниматься сейчас анкетой — обстановка не представляет возможности, но события несутся с такой быстротой, и так ежеминутно ухудшают положение, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Я прошу Ваше Величество выслушать мнение моих помощников. Они оба в высшей степени самостоятельные и при том прямые люди“.
Это последние предложение с некоторыми вариантами Рузский повторил один или два раза.
Государь повернулся к нам и, смотря на нас, сказал: „Хорошо, но я только прошу откровенного мнения“.
Первым говорил Данилов: Государь не может сомневаться в его верноподданнических чувствах (Император его знал хорошо), но выше всего долг перед Родиной, желая спасти Отечество от позора принять унизительные предложения от хотящего нас покорить ужасного врага и сохранить Династию, Данилов не видел другого выхода из создавшегося тяжкого положения, кроме принятия предложения Председателя Государственной Думы.
Государь, обратясь ко мне, спросил: „А Вы такого же мнения?..“
Я страшно волновался. Приступ рыданий сдавливал мне горло. Я с трудом ответил: „Ваше Императорское Величество, Вы меня не знаете, но Вы слышали обо мне отзывы человека, которому Вы верили“.
Государь: „Кто это?“
„Я говорю о генерале Дедюлине (Бывший Дворцовый комендант, мой наиболее близкий друг)“.
Государь: „О, да!“
Я чувствовал, что не в силах больше говорить, так как сейчас разрыдаюсь, поэтому поспешил кончить: „Я человек прямой и потому вполне присоединяюсь к тому, что сказал генерал Данилов“.
Наступило общее молчание, длившееся, как мне показалось, около двух минут.
Государь сидел в большом раздумье, опустив голову. Затем Он встал и сказал: — Я решился. Я отказываюсь от Престола. — При этом Государь перекрестился. Перекрестились и все мы.
Обратясь к Рузскому Государь сказал: — Благодарю вас за доблестную и верную службу, — и поцеловал его. Затем Государь ушел в свой вагон (писать телеграмму Родзянко. — К. А.)».[131]
Более лаконичное свидетельство Данилова в целом подтверждает рассказ Саввича.[132] В 14:0, практически в тот самый момент, когда Николай II объявил присутствующим о своем намерении отречься от престола, в Псков пришла телеграмма № 03317 из штаба армий Румынского фронта в Яссах за подписью генерала Сахарова.[133] Он дольше всех из главнокомандующих задерживал свой ответ, уклоняясь от участия в опросе, из-за чего Лукомский в сердцах назвал Сахарова «мерзавцем».[134] Обличив Родзянко и думцев, Сахаров тем не менее заявил: «Армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите родины от врага внешнего, и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армий. Таковы движения сердца и души. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны, и для сохранения возможности продолжать биться с внешним врагом, является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших и еще гнуснейших притязаний».[135] Однако царь уже решил отречься от престола и телеграмма Сахарова смысла не имела. Нет даже свидетельств о том, была ли она доложена на Высочайшее имя или просто осталась фактом истории.
Пока император отсутствовал, в зеленый салон пришел Дворцовый комендант, Свиты генерал-майор Владимир Воейков, с которым генералы разговаривали неохотно и недружелюбно. Затем его сменил подавленный и расстроенный граф Владимир Фредерикс. «Никогда не ожидал, что доживу (ему было 78 ½ лет) до такого ужасного конца. Вот что бывает, когда переживешь самого себя, — сказал министр Двора. — Я часто и много говорил, что поступать так, как поступал последнее время Государь, нельзя, но меня не слушали».[136] Затем Фредерикс и генералы согласно пришли к мнению о необходимости возвращения Великого князя Николая Николаевича к должности Верховного Главнокомандующего. Таким образом, вопрос об отречении Николая II в пользу наследника престола цесаревича Алексея Николаевича принципиально решился около трех часов дня 2 (15 н. ст.) марта 1917 года.
Поступки и действия представителей высшего русского генералитета утром и днем 2 марта до сих пор вызывают острую дискуссию. Ее кульминацией стали распространенные обвинения генералов в измене и предательстве, на чем, например, вслед за таким участником событий, как генерал Воейков, акцентирует свое внимание Сергей Куликов.[137] Однако проблема заключается в чрезмерной пристрастности Воейкова — наименее авторитетного члена Свиты, чьи оценки и свидетельства зачастую не только субъективны, но и недостоверны.[138] Отметим, что обвинения против Алексеева и других генералов, высказывавшихся в пользу целесообразности отречения, выдвигались современниками (генералами Борисом Геруа, Николаем Епанчиным, Александром Редигером и др.)[139] без трезвого анализа и учета реальной обстановки, сложившейся к утру 2 марта 1917 года. Отречению в пользу наследника престола существовала единственная альтернатива («иное решение») — кровавый штурм Петрограда и подавление революции в России силами Действующей армии. Однако сам Николай II не хотел такого развития событий. В период 28 февраля — 2 марта он вел себя совершенно пассивно, не желая предпринимать какие-либо усилия для спасения трона и противодействия Родзянко, не говоря уже о Рузском. С точки зрения высшего генералитета, включая Алексеева, в условиях массовых социальных волнений привлечение Действующей армии к защите монарха, который не желал сам себя защищать, могло привести к непредсказуемым последствиям — вплоть до разложения войск при соприкосновении с революционерами и неизбежного крушения фронта. Такое развитие событий выглядело вполне реалистичным, учитывая «лужский эпизод» с разоружением бородинцев.
Очевидно, безболезненная передача престола наследнику в глазах не только думцев, но и генералов, выглядела менее рискованным политическим мероприятием по сравнению с перспективами гражданской войны в России. Поэтому утром 2 марта, по оценке Генерального штаба полковника Бориса Сергеевского, Алексеев ставил «задачей воцарение наследника цесаревича Алексея Николаевича для сохранения династии и монархии».[140] Здесь необходимо учитывать, что чины Русской Императорской армии были связаны присягой не только императору, но и наследнику. Попытка использовать Действующую армию для жестокого подавления революции в столичных центрах и других городах России ради сохранения престола за Николаем II создавала очевидные угрозы для цесаревича Алексея Николаевича, находившегося в мятежном Царском Селе. Поэтому генералам приходилось выбирать между интересами государя и интересами наследника и Российского государства. Политическая обстановка, сложившаяся утром 2 марта 1917 года, делала невозможным их примирение.
1. Леонтович В. В. История либерализма в России 1762—1914 / Пер. с нем. И. Иловайской. Париж, 1980. С. 445—453; Ольденбург С. С. Царствование императора Николая II. Вашингтон, 1981. С. 341—342.
2. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. третье. Берлин, 1922. С. 48.
3. Подробнее см.: Александров К. М. Император Николай II и русский генералитет в дни Февральской революции: 1 марта 1917 года // Звезда. 2017. № 9. С. 127.
4. Телеграмма ген. Алексеева царю 1 марта 1917 г. № 1865 в: Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 53—54.
5. Док. № 17. Запись с ленты прямого провода: разговор начальника штаба Северного фронта с штабом Петроградского военного округа. 1 марта 1917 г. 22 часа 30 мин. в: Телеграммы и разговоры по телеграфу между Псковом, Ставкою и Петроградом, относящиеся к обстоятельствам, в коих произошло отречение от престола Государя Императора, с примечаниями к ним генерал-адъютанта Н. В. Рузского // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 124.
6. Разговор по прямому проводу Ставки Верх<овного> Главнокомандующего со ставкой главнокомандующего Северного фронта 1 марта 1917 г. // Там же. С. 51—52.
7. Цит. по: Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 225.
8. Подробнее см.: Александров К. М. Ставка накануне и в первые дни Февральской революции 1917 года: к истории взаимоотношений императора Николая II и русского генералитета // Звезда. 2017. № 2. С. 168; Пребывание Государя-Императора в Пскове 1 и 2 марта 1917 года (по рассказу Генерал-Адъютанта Н. В. Рузского) // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 170.
9. Блок А. А. Указ. соч. С. 48—49; Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 305; Саввич С. С. Отречение императора Николая II от российского престола 2(15) марта 1917 г. // Русский инвалид (Париж). 1974. Май. № 167. С. 4.
10. Блок А. А. Указ. соч. С. 49; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 225—227; Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 170—171.
11. Копия телеграммы царя ген. Иванову 2 марта 1917 г. 0 ч. 20 м. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 53.
12. Телеграмма царя ген<ералу от инфантерии> М. В. Алексееву 2 марта 1917 г. № 1223/Б. Принята 2. III. 5 ч. 25 м. в: Там же. С. 62. Эта телеграмма была передана в Ставку по Высочайшему повелению, когда Николай II уже спал несколько часов. Генерал от инфантерии Н. В. Рузский задержал ее передачу до разговора с М. В. Родзянко, на который его уполномочил государь. Возможно, что Николай II распорядился направить телеграмму № 1223/Б после разговора Рузского с Родзянко. Но нельзя исключать, что Рузский по собственной инициативе задержал ее отправку, решив сначала поставить в известность Родзянко о царском решении даровать России «ответственное министерство».
13. Куликов С. В. Совет министров и падение монархии // Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция / Изд. 2-е исправ. Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 182.
14. Куликов С. В. Ставка: 23 февраля — 1 марта // Там же. С. 354.
15. Блок А. А. Указ. соч. С. 44.
16. Граф Келлер / Науч. ред. В. Ж. Цветков. М., 2007. С. 1093—1094.
17. Телеграмма № 1215/Б ген. Болдырева ген. Лукомскому 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 61; Док. № 17. Запись с ленты прямого провода… в: Телеграммы и разговоры по телеграфу… Указ. соч. С. 125.
18. Копия телеграммы № 1216/Б ген. Данилова командующему 5-й армией 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 64.
19. В 02:30. 2 марта император уже спал. См. Док. № 24. Телеграмма. Ставка. Генкварверху в: Телеграммы и разговоры по телеграфу… Указ. соч. С. 127.
20. Телеграмма № 1227/Б ген. Данилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. // Там же. Войска, следовавшие с Западного фронта, были остановлены в Режице (два головных эшелона), Двинске (три эшелона), Полоцке (три эшелона), Молодечно (один эшелон), Минске (три эшелона), на участке Минск—Заречье (два эшелона), в Сенявке (два эшелона). См.: Служебная записка № 45 ген. Тихменева ген. Клембовскому 2 марта 1917 г. // Там же. С. 70.
21. Сергеевский Б. Н. Отречение (пережитое) 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 31.
22. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 81.
23. Разговор по прямому проводу полк. Ступина с подполк. Сергеевским 2 марта 1917 г. в 23 часа // Февральская революция… Указ. соч. С. 66; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 122.
24. См. например: телеграмма № 10465. 28/II.1917 в: Февральская революция… Указ. соч. С. 33.
25. Телеграмма № 1215/Б ген. Болдырева ген. Лукомскому 2 марта 1917 г. // Февральская революция… Указ. соч. С. 61.
26. Александров К. М. Ставка в революционные дни: 27—28 февраля 1917 года // Звезда. 2017. № 4. С. 143—144, 151; Блок А. А. Указ. соч. С. 39—41, 46.
27. Цит. по: Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 269.
28. Там же. С. 125; Служебная записка № 45 ген. Тихменева ген. Клембовскому. Указ. соч. С. 70.
29. Телеграмма № 5 ген. Иванова ген. Алексееву из Семрино 2 марта 1917 г. // Там же. С. 76.
30. Телеграмма № 1240/Б ген. Рузского Родзянко 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3(XXII). С. 10; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 132—133.
31. Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 122—124.
32. Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия» 1-го марта. № 4. Обращение к населению. Машинопись. Л. 19.
33. Ibid. № 3. Приказ. Машинопись. Л. 14.
34. Ibid. № 4. Приказ не отбирать оружие. Машинопись. Л. 20.
35. Ibid. 2-го марта. № 5. Объявление Начальника Петроградского гарнизона. Машинопись. Л. 21.
36. Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 362—363; Мельгунов С. П. Указ. соч. С. 108—114.
37. Цит. по: Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 55.
38. HIA. Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия» 2-го марта. № 5. Товарищи — граждане! [Обращение Трудовой группы. Петроград, 1 марта]. Машинопись. Л. 23; Там же. № 6. Новое правительство. Машинопись. Л. 25.
39. Ibid. № 6. Речь П. Н. Милюкова о новом правительстве. Машинопись. Л. 27.
40. Ibid. Л. 28—29.
41. Присяга на верность службы государю и Отечеству приносилась не только императору, но и наследнику престола. См. Правила о приведении к присяге на верность службы // Военное законодательство Российской империи (Кодекс Русского Военного Права). Российский военный сборник. Вып. 10 / Сост. В. Ю. Кудейкин, А. Е. Савинкин. При участии А. К. Быкова, Ю. Т. Белова, И. В. Домнина. М., 1996. С. 87.
42. Разговор по прямому проводу ген. Рузского с Родзянко 1 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 2(XXI). С. 55—59. Публикатор ошибся с датировкой переговоров Н. В. Рузского и М. В. Родзянко, которые состоялись не 1 марта, а ночью следующих суток.
43. В публикации А. А. Сергеева время переговоров Н. В. Рузского и М. В. Родзянко не указано. Но из других документов известно, что они должны были начаться в 02:30. 2 марта и в 03:20. уже продолжались (см.: там же. С. 55, 61). Поэтому автор полагает, что их переговоры начались вовремя. Время, которое позднее называл Рузский генерал-майору С. Н. Вильчковскому (03:30—07:30. См.: Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 172; Док. № 25. Запись с ленты прямого провода: разговор генерал-адъютанта Н. В. Рузского с Председателем Государственной Думы М. В. Родзянко в: Телеграммы и разговоры по телеграфу… Указ. соч. С. 127, 133), недостоверно, так как противоречит другим документам, исходившим из штаба армий Северного фронта. Рузский не мог завершить свой разговор с Родзянко в 07:30., так как уже в 05:30, то есть двумя часами ранее, генерал от инфантерии Ю. Н. Данилов доложил о содержании состоявшихся переговоров в Ставку (см. Телеграмма ген. Данилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. № 1224/Б в: Февральская революция… Указ. соч. С. 62—63). Недостоверно и утверждение Рузского о том, что по ходу разговора с Родзянко его содержание одновременно передавалось в Ставку (см. Док. № 25. Указ. соч. С. 133) — в таком случае отпала бы необходимость в телеграмме № 1224/Б генерала Данилова с кратким изложением состоявшихся переговоров. Таким образом, ошибся и С. В. Куликов, полагающий, что разговор Рузского и Родзянко закончился в 07:30, а телеграфная лента по частям параллельно передавалась в Ставку (см. Куликов С. В. Отречение Николая II // Первая мировая война и конец Российской империи. Указ. соч. С. 390).
44. Телеграмма ген. Болдырева ген. Лукомскому 2 марта 1917 г. № 1222/Б в: Февральская революция… Указ. соч. С. 55.
45. Разговор по прямому проводу ген. Рузского с Родзянко. Указ. соч. С. 56.
46. Там же. С. 57.
47. Там же. С. 58.
48. Там же. С. 58—59. М. В. Родзянко имел в виду свою телеграмму № Р/39727, направленную в Ставку из Петрограда вечером 26 февраля.
49. Там же. С. 59.
50. Установлено примерно по времени отправки из Пскова в Ставку следующих телеграмм: № 1223/Б и № 1224/Б. См.: там же. С. 62—63.
51. Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 171. О том же: Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 305.
52. Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 172.
53. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 75.
54. Разговор по прямому проводу ген. Рузского с Родзянко. Указ. соч. С. 59.
55. Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 171, 176.
56. Телеграмма ген. Данилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. № 1224/Б в: Февральская революция… Указ. соч. С. 63.
57. Там же. С. 62—63.
58. Там же. С. 62.
59. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 36—37.
60. Там же. С. 37.
61. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 74—75.
62. Док. № 27. Запись с ленты прямого провода: разговор генерал-квартирмейстера штаба Верховного Главнокомандующего с начальником штаба Северного фронта. Начало разговора — 9 часов утра 2 марта в: Телеграммы и разговоры по телеграфу… Указ. соч. С. 133.
63. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 74—75.
64. Н. В. Рузский примерно так и объяснял поведение своего начальника штаба С. Н. Вильчковскому: «Он (Данилов. — К. А.) решает дать хоть час сна Главнокомандующему и считает, что этот час значения иметь не может» (см.: Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 177).
65. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 75.
66. М. В. Алексеев не имел права приказывать Н. В. Рузскому.
67. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 74—75.
68. В тот момент Александровский дворец в Царском Селе еще не был занят революционными войсками, но превосходство сил взбунтовавшегося гарнизона с броневиками и артиллерией над частями охраны дворца было абсолютным, поэтому опасения Генерального штаба генерал-лейтенанта А. С. Лукомского имели все основания.
69. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 75.
70. Там же.
71. Из воспоминаний ген. Лукомского // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. II. Берлин, 1921. С. 22—23; Воспоминания генерала А. С. Лукомского. Период Европейской войны. Начало разрухи в России. Борьба с большевиками. Т. I. Берлин, 1922. С. 135—136.
72. Головин Н. Н. Из истории кампании 1914 года. Дни перелома Галицийской битвы (1—3 сентября нового стиля). Париж, 1940. С. 151—152.
73. Подробнее об этом см.: Александров К. М. Ставка в революционные дни: 27—28 февраля 1917 года. Указ. соч. С. 144—145.
74. Около десяти утра 2 марта в Ставке знали о том, что Николай II согласился назначить
М. В. Родзянко председателем правительства. О формировании в Петрограде правительства во главе с князем Г. Е. Львовым в Могилеве еще не было известно.
75. Воспоминания генерала А. С. Лукомского. Указ. соч. С. 136.
76. Там же.
77. Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 305.
78. Цит. по: Личный архив Александрова К. М. (ЛАА). Из лекций полковника Ген<ерального> штаба Б. Н. Сергеевского «Мои воспоминания». Записано по воспоминаниям полк<овника> Ген<ерального> штаба Бориса Николаевича Сергеевского, нач<альника> службы связи Ставки Верховного Главнокомандующего в 1917 г. Рассказано в четверг 13 ноября <19>47 в лагере Шлейсгейм I в 20:45 вечера [Рукопись Л.-гв. штаб-ротмистра М. К. Бореля]. Тетрадь II. С. 38 [Далее: ЛАА. Сергеевский Б. Н.].
79. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 49.
80. Цит. по: ЛАА. Сергеевский Б. Н. С. 27.
81. Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Клембовским 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 67.
82. Куликов С. В. Отречение Николая II. Указ. соч. С. 386.
83. Головин Н. Н. Российская контрреволюция в 1917—1918 гг. Ч. 1. Кн. I. [Париж — Tallinn, 1937]. Приложение к «Иллюстрированной России» на 1937. Кн. 23. С. 32.
84. Там же. С. 35.
85. Телеграмма № 1215/Б ген. Болдырева ген. Лукомскому 2 марта 1917 г.; Телеграмма № 1224/Б ген. Данилова ген. Алексееву 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 61—62.
86. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 34.
87. Приказ № 7 от 15 ноября 1957 г. РОВС // Начало Белой борьбы и ее основоположник, 1917—1957. Буэнос-Айрес, 1957. С. 14.
88. Телеграмма № 1872 датирована 10:15. 2 марта 1917. См.: Разговор по прямому проводу ген. Эверта с ген. Клембовским 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М. — Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 68.
89. Там же. С. 67—68.
90. Там же. С. 68.
91. Разговор по прямому проводу ген. Алексеева с ген. Брусиловым 2 марта 1917 г. // Там же. С. 68—69.
92. Там же. С. 69.
93. Там же.
94. Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Сахаровым // Там же. С. 69—70.
95. Там же. С. 70.
96. Там же.
97. Примерное время передачи установлено по содержанию последующих телеграмм. См.: Там же. С. 72.
98. Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 318—319.
99. Копия телеграммы № 260/от адм. Непенина адм. Русину и ген. Рузскому для доклада царю 2 марта 1917 г. в: Февральская революция 1917 года. Подготовка текста А. А. Сергеева // Красный Архив. М.—Л., 1927. Т. 3(XXII). С. 12.
100. Заседание ЧСК 24 января 1920 г. // Допрос Колчака / Под ред. и с предисл. К. А. Попова. Текст подготовлен к печати и снабжен примечаниями М. М. Константиновым. Л., 1925. С. 49—50.
101. Спиридович А. И. Великая Война и Февральская Революция 1914—1917 гг. Кн. 3. Нью-Йорк, 1962. С. 282—283.
102. Свитский историограф, генерал-майор Д. Н. Дубенский утверждал, что генерал от инфантерии Н. В. Рузский направился в вагон Его Величества в начале десятого утра 2 марта (см.: Дубенский Д. Н. Как произошел переворот в России. Записки-дневники // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 52). Однако это противоречит показаниям генерала от инфантерии Ю. Н. Данилова (см.: Данилов Ю. Н. Великий Князь Николай Николаевич. Париж, 1930. С. 305) и датировке предшествовавшего разговора генерала Данилова с Генерального штаба генерал-лейтенантом А. С. Лукомским (см.: Док. № 27. Запись с ленты прямого провода: разговор генерал-квартирмейстера штаба Верховного Главнокомандующего с начальником штаба Северного фронта. Начало разговора 9 часов утра 2 Марта в: Телеграммы и разговоры по телеграфу между Псковом, Ставкою и Петроградом, относящиеся к обстоятельствам, в коих произошло отречение от престола Государя Императора, с примечаниями к ним генерал-адъютанта Н. В. Рузского // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 133). Точное время доклада сообщил петербургский историк С. В. Куликов по записи в камер-фурьерском журнале (см. Куликов С. В. Отречение Николая II. Первая мировая война и конец Российской империи. Т. 3. Февральская революция / Изд. 2-е, исправ. Рук. проекта Б. В. Ананьич. СПб., 2014. С. 393).
103. Дневники императора Николая II / Сост., комм. и примеч. В. П. Козлова, Т. Ф. Павловой, З. И. Перегудовой. Общ. ред. и предисл. К. Ф. Шацилло. М., 1991. Запись 27 февраля 1917. С. 625 [Далее: Дневники Николая II].
104. Пребывание Государя-Императора в Пскове 1 и 2 марта 1917 года (по рассказу Генерал-Адъютанта Н. В. Рузского) // Русская летопись. Кн. 3. Париж, 1922. С. 177.
105. Цит. по: Френкин М. С. Русская армия и революция 1917—1918. Мюнхен, 1978. С. 54.
106. Цит. по: Аронсон Г. Я. Россия в эпоху революции. Исторические этюды и мемуары. Нью-Йорк, 1966. С. 29.
107. Френкин М. С. Указ. соч. С. 53.
108. Катков Г. М. Февральская революция. Париж, 1984. С. 366; Мельгунов С. П. Мартовские дни 1917 года. М., 2006. С. 109—111.
109. Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 305.
110. Дневники Николая II. С. 625.
111. Саввич С. С. Отречение императора Николая II от российского престола 2 (15) марта 1917 г. // Русский инвалид (Париж). 1974. Май. № 167. С. 4.
112. Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 178. Цитируется с сохранением особенностей орфографии оригинала.
113. Там же.
114. Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 305.
115. Цит. по: Блок А. А. Последние дни старого режима // Архив Русской Революции, издаваемый И. В. Гессеном. Т. IV. Изд. 3-е. Берлин, 1922. С. 49.
116. Там же. С. 50.
117. Цит. по: Там же. С. 51.
118. Сейчас мы бы сказали «перед обедом».
119. Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 178.
120. Необходимо помнить фразу из записи переговоров Генерального штаба генерал-лейтенанта А. С. Лукомского с генералом от инфантерии Ю. Н. Даниловым («Вся царская семья находится в руках мятежных войск»), состоявшихся утром 2 марта 1917 г. (см.: Разговор по прямому проводу ген. Лукомского с ген. Даниловым 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. // Красный Архив. М. — Л., 1927. Т. 2(XXI). С. 75).
121. Hoover Institution Archives, Stanford University (HIA). Izvestiia revoliutsionnoi nedeli Collection. Folder «Revolutionary event in Petrograd, F 27—Mr 5, 1917». «Известия». 2 марта. № 6. Телеграмма главнокомандующего кавказской армией великого князя Николая Николаевича М. В. Родзянку [орфография оригинала сохранена. — К. А.]». Машинопись. Л. 26.
122. Саввич С. С. Указ. соч. С. 5.
123. Там же.
124. Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 307.
125. Телеграмма № 1878 ген. Алексеева царю 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. // Красный Архив. М. — Л., 1927. Т. 2(XXI). С. 72—73. В предыдущей публикации отметка «14:30» указана в качестве времени приема, а не передачи (см.: Док. № 30 в: Телеграммы и разговоры по телеграфу… Указ. соч. С. 139. Номер телеграммы здесь указан с ошибкой: 1818, а не 1878). О том, что генералы направились к государю после получения телеграммы № 1878, независимо друг от друга свидетельствовали все трое (см.: Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 305—307; Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 178; Саввич С. С. Указ. соч. С. 5). Вместе с тем мы должны отметить, что телеграмма № 1878 была получена в штабе армий Северного фронта несколько ранее 14:30, так как в это время Николай II уже принял трех генералов в салон-вагоне своего поезда. Возможно, что время приема телеграммы было проставлено позднее постфактум.
126. Телеграмма № 1878 ген. Алексеева царю 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. С. 72—73.
127. О религиозности М. В. Алексеева см.: Алексеева-Борель В. М. Сорок лет в рядах русской императорской армии: Генерал М. В. Алексеев / Науч. ред. А. В. Терещук. СПб., 2000. С. 457; Головин Н. Н. Военные усилия России в Мировой войне. Т. II. Париж, 1939. С. 161—162; Цветков В. Ж. Генерал Алексеев. М., 2014. С. 131, 135—136.
128. Куликов С. В. Указ. соч. С. 394.
129. Там же.
130. Время окончания разговора установлено по: Док. № 32. Высочайшая телеграмма Председателю Государственной Думы, Петроград в: Телеграммы и разговоры по телеграфу… Указ. соч. С. 140.
131. Саввич С. С. Указ. соч. С. 5.
132. Данилов Ю. Н. Указ. соч. С. 307—308; Пребывание Государя-Императора в Пскове. Указ. соч. С. 178.
133. Док. № 31. Телеграмма. Псков. Главкосев, копия Наштаверх в: Телеграммы и разговоры по телеграфу… Указ. соч. С. 139; Копия телеграммы № 03317 ген. Сахарова ген. Рузскому 2 марта 1917 г. в: Февральская революция… Указ. соч. // Красный Архив. М. — Л., 1927. Т. 2 (XXI). С. 74.
134. Сергеевский Б. Н. Отречение (пережитое). 1917. Нью-Йорк, 1969. С. 38.
135. Копия телеграммы № 03317 ген. Сахарова ген. Рузскому 2 марта 1917 г. Указ. соч. С. 74.
136. Цит. по: Саввич С. С. Указ. соч. С. 5.
137. Куликов С. В. Указ. соч. С. 395.
138. Об очевидных инсинуациях В. Н. Воейкова в отношении М. В. Алексеева см.: Александров К. М. Ставка в революционные дни: 27—28 февраля 1917 года // Звезда. 2017. № 4. С. 147, 150.
139. Геруа Б. В. Воспоминания о моей жизни. Т. I. Париж, 1969. С. 135; Куликов С. В. Указ. соч. С. 395.
140. Сергеевский Б. Н. Указ. соч. С. 36—37.