Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2016
Здесь он появился не по своей воле.
После ссоры возле мусорных баков со сворой бездомных псов. Из столовой училища баба в фартуке выносила в котле дымящиеся мослы на помойку, когда Тихий пробегал мимо, ловя носом запахи, сортируя их на съедобные и несъедобные.
Тихий бросился к бабе, но в двух прыжках от нее остановился как вкопанный. Правила были ему известны: человека пугать нельзя, иначе человек так напугает тебя самого, что всякий аппетит пропадет. Не обращая внимания на следящего за ней огромного барбоса, баба вывалила кости возле мусорного бака, посмотрела на них заинтересованно, как смотрят на спящего малыша, и пошла к себе на кухню, то и дело оборачиваясь и с умилением глядя на поднимающуюся от мослов прозрачную дымку. Тихий выдержал паузу, вбирая ноздрями нестерпимо острый в этот морозный день мясной дух, потом бросился к мослам. Крепкими челюстями он пытался поскорей, пока не показались хвостатые доходяги, перемолоть в кашу трубчатую кость и хрящи, и жалкие остатки мяса обжигали ему небо. Добравшись до костного мозга, он глотал живительную жижу вместе с обломками костей. Потом у бака появилась крыса. Тихий лишь поднял на нее глаза и округлил их для выразительности — некогда было лаять. Крыса подобралась к Тихому поближе, словно не понимая, что от нее требуется, пару раз ткнулась носом в мослы и обнажила мелкие бритвенные зубы. Не прекращая работать челюстями, Тихий выбросил свою когтистую лапу в сторону крысы (второй лапой он прижимал кость к намерзшему на асфальте льду). Крыса чуть отодвинулась и уставилась насмешливыми бусинками на Тихого.
«Пусть остается, — думал Тихий, — все равно много не съест!»
Наконец появились хвостатые. Поджав животы, они рысью приближались к мусорным бакам со стороны улицы. Тихий с нарочитым пренебрежением повернулся к конкурентам задом и продолжал заглатывать перемолотое челюстями. Поначалу доходяги опешили; нерешительно остановились чуть поодаль, таращась на мощный круп Тихого: откуда взялась эта наглая пасть? В общем, они были правы: Тихий кормился тут незаконно, это была чужая территория, отвоеванная этой, прибежавшей на мясной запах, стаей у другой собственной кровью. Но Тихий был слишком велик, широк в груди, крепок и мускулист. У него была непропорционально большая голова и короткие толстые лапы, что делало его опасным конкурентом при дележе добычи. Наиболее крупный кобель, вероятно вожак своры (что поделаешь, положение обязывало), оскалился первым, предъявив Тихому еще не ломаные и не стертые клыки. «Молодой», — подумал Тихий и, с сахарным мослом в зубах повернувшись к кобелю, попробовал изобразить на своей шишковатой морде дружелюбие. Так он пытался оттянуть драку. Пара сук, общих в этой стае, завиляла хвостами. Приземистый, до краев налитый грубой силой, Тихий произвел на них, вынужденных каждый день выживать и потому никому не отказывать, благоприятное впечатление. Им не нужна была драка с хрипом, визгом, кровопролитием и страхом в поджилках. В драке они не видели смысла: все равно остатки мослов достались бы кобелям. А вот получить такого сильного молчаливого друга…
Тихий следил за рычащим, ощетинившимся кобелем краем глаза и грыз, грыз, грыз, вздрагивая всем телом, когда заходящаяся лаем свора предпринимала попытки приблизиться к мослам, и уже одним этим отпугивал псов. Лишь вожак не отпрыгивал от Тихого, выбирая момент для броска. Тихий грыз мослы и, контролируя краем глаза растущую ярость вожака, готовился к отражению нападения. От волнения он перестал чувствовать вкус.
Кобель все же бросился на него, но совсем не в тот момент, когда у него было бы преимущество и он мог впиться Тихому в глотку, а когда свора уже с недовольством поглядывала на вожака, возможно, подумывая: не разжаловать ли его в рядовые, а этого матерого наглеца, грызущего принадлежащие им кости, призвать на царствие? Вожак бросился на Тихого, когда дальнейшее промедление могло стоить ему положения, а возможно, и места в стае.
Тихий для начала боднул кобеля своим широким лбом — сбил его на асфальт, а потом аккуратно сдавил его горло клыками. Душить кобеля он не собирался. Да и за что душить? Тот действовал по закону — куда ему было деваться?! Добившись от кобеля мольбы о пощаде — тот даже не визжал, а свистел, понимая, что еще пара секунд, и кровь у него пойдет горлом, — Тихий отшвырнул кобеля поджавшей хвосты своре и, даже не гавкнув, потрусил прочь. В мослах не осталось больше ничего существенного: мозг был высосан, хрящи проглочены.
И вот тут Тихий увидел огромного пятнистого дога, галопом спешившего к мусорным бакам. Глянувшие в сторону приближающегося кобеля суки завиляли хвостами, и Тихий понял, кто тут настоящий хозяин, кто тут царь и бог. Несомненно, спешивший сейчас к бакам пятнистый, с разодранным и еще толком не зажившим боком дог и был истинным вожаком этой стаи. Судя по тому, что дог не растрачивал себя на хриплый лай, а лишь ритмично — Тихий уже это слышал — дышал, копя энергию и злость, он имел серьезные намерения относительно чужака. «Этот будет биться до последней капли крови», — понял Тихий и припустил вдоль по улице.
Свора гнала его через весь город. Видимо, пятнистый желал непременно уничтожить Тихого, видя в нем опасного соперника.
А иначе какой резон был ему в этой погоне?!
Тихий уже начинал задыхаться. Наседавшие сзади псы то и дело цапали его за задние лапы и бока, но останавливаться, вступать в драку было нельзя. Какое уж тут собачье самолюбие! Надо было спасать жизнь.
На окраину города они выскочили уже вдвоем: Тихий впереди, не оборачиваясь и снова чувствуя силу благодаря поступившим в кровь коровьим мозгам, проглоченным возле училища, и чуть позади него пятнистый, захлебывавшийся от усталости и бессильной злобы.
Ну что в самом деле этому пятнистому было надо от Тихого?! Чью честь он тут собирался защитить?! Если свою, то стая осталась далеко позади и уже ничего не могла видеть: ни кровавой победы вожака, ни столь же кровавого его поражения. Да и придавленный Тихим кобель, возможно, приемник пятнистого, был сейчас в полном порядке и только бы радовался, если б Тихий загрыз пятнистого. Что такого личного могло быть у пятнистого к Тихому, если они видели друг друга впервые? Возможно, пятнистый собирался выместить на Тихом нерастраченную злобу за проигранную схватку с кем-то более сытым и сильным или испытать судьбу в бою с таким же сильным и опытным бойцом… Но Тихий-то не собирался становиться заложником чьего-то отчаяния.
В конце концов пятнистый остановился, бессильно опустив тело с тяжело вздымающимися боками между четырьмя негнущимися от усталости лапами, долго смотрел вслед скинувшему скорость и мелкой рысью уходящему в сторону леса Тихому. Возможно, догнав сегодня Тихого, пятнистый шепнул бы ему: «Просто убей меня, дружище…» — и наконец закрыл глаза, чтобы больше не видеть этот мир, не чувствовать боль и голод, перестать бояться, надеяться, ненавидеть…
Лесной массив, в который вошел Тихий, насторожил его давящей тишиной, и Тихий поспешил проскочить его насквозь. Он искал человеческое жилье, возле которого можно было бы прокантоваться до весны на объедках.
Неожиданно перед ним открылось поле, густо усеянное крестами.
Тихий сел, потянул носом и хотел уже завыть от страха, сковавшего конечности, как вдруг увидел пару псов, бегущих по дорожке за двумя плотными мужиками в ватниках и с лопатами на плечах. Следом за мужиками тащился трактор с прицепом. Тихого поразило то, что здешние собаки почему-то не выли, хотя просто обязаны были выть. Не завыть в этом широком поле, словно частоколом, утыканном крестами, было чем-то противоестественным, даже противозаконным. Здесь таилось нечто враждебное собачьей природе, идущее против природы вообще.
Сдерживая себя, осторожно, словно по разбитому стеклу, Тихий двинулся вслед за мужиками, псами и тарахтящим трактором, соблюдая дистанцию. Надо было наконец понять, почему здесь так пугающе неуютно. Один из псов заметил Тихого и навострил уши.
«Пусть посмотрит, оценит, — думал Тихий, неспешно труся параллельным курсом на некотором отдалении, — пусть лучше боится, чем вдруг испугается».
Мужики рыли яму. Псы бегали поблизости, то и дело разворачиваясь в сторону Тихого и замирая в воинственной стойке, — демонстрировали ему готовность отстаивать свою территорию.
Но что тут можно было отстаивать, кроме… смерти?
До Тихого уже дошло, чем засеяно это поле. Шерсть на нем встала дыбом; он чувствовал под собой мертвых людей — тысячи мертвецов, плечом к плечу, а порой и друг на друге обитавших под землей и для надежности придавленных каменными плитами. Население целого города молча лежало тут. Нет, Тихому просто невозможно было не завыть. И он завыл. С каким-то сучьим надрывом, совсем не умея это делать и удивляясь тому протяжному, напитанному тоской и ужасом звуку, который издавала его глотка. Завыл, потому что иначе в нем через мгновенье сломалось бы что-то жизненно важное и живое. Тихий выл, не глядя на мужиков, которые, бросив работу, недовольно поглядывали в его сторону. Наконец один из них отделился от холмика вырытой земли и с лопатой в руке решительно направился к Тихому.
Тихий так самозабвенно предавался тоске и ужасу, что едва успел увернуться от сверкнувшего клинка штыковой лопаты, вжикнувшей в воздухе возле его ушей. Тут уж было не до сохранения благопристойности. Пораженчески поджав хвост, он отскочил от мужика, досадливо скривившего раскрасневшуюся физиономию: тот, вероятно, собирался одним ударом снести Тихому голову. Бочком, не сводя ошалелого взгляда с остро заточенной лопаты, Тихий отступил к лесополосе.
— Да брось ты его, Антоха! — крикнул мужику один из его подельников, и Антоха, все еще досадливо качая головой — мол, надо же, промахнулся! — пошел назад к яме.
Встречая Антоху, псы радостно виляли хвостами, благодарные ему за то, что им самим не пришлось прогонять со своей территории чужака.
Пока Тихий приходил в себя после потрясения, его обоняние и слух привыкали к новому месту. Чтобы не выть, надо было или не сознаваться себе в том, что ходишь по мертвецам, или привыкнуть к мертвецам и начать относиться к ним как к части окружающего мира.
Шерсть все еще нет-нет да вставала на Тихом дыбом, и ему нестерпимо хотелось выть, но новые, постепенно открывавшиеся ему обстоятельства, примиряли его с этим местом.
Каждый день в поле появлялись автобусы с черной полосой, из которых выходили сумрачные люди и выносились ящики с мертвецами. Антоха и его товарищи опускали ящик в вырытую яму, засыпали его землей, потом строили аккуратный холмик из песка, покрывали его ломаными цветами, пластмассовыми венками и лентами. Окружив холмик, сумрачные люди скупо плакали или напряженно молчали, кто-то из них, сняв с головы шапку, мог даже что-то сказать. А потом… они начинали раскладывать на столике еду, выставляли бутылки, пили, ели, говорили все громче, уже осторожно смеялись. И жизнь возле ямы, совсем уже замерзшая, опустившаяся вместе с ушедшим в яму ящиком практически до нуля, после выпитого и съеденного плачущими и молчащими начинала теплеть и вновь ползла вверх, как столбик термометра.
Тихий обычно бесшумно крутился где-то рядом со столиком, не особо стесняясь, но и не наглея — не тычась своим носом ни в чьи бока и колени, никого не пугая. И всякий раз со стола в его сторону летели куски. Поначалу он ловил их на лету и тут же проглатывал, послевкусием определяя, чего именно наглотался. Но быстро наев себе ленивый жирок по всему телу, глотать на лету перестал, предпочитая прежде разглядеть и разнюхать дары.
Скоро он и вовсе стал питаться лишь мясными продуктами и без страха тереться меж пьющими и закусывающими людьми, оживленно обсуждающими обстоятельства чьей-то завершившейся жизни. Конечно, поначалу было нелегко сочетать трепет перед лежащим рядом покойником и процесс насыщения собственной утробы, и околомогильная пища с трудом приживалась в его желудке. Но это несварение было временным: Тихий верил в то, что настанет момент, когда он окончательно привыкнет к здешним мертвецам и они станут для него составной частью земли…
Теперь, когда страх голода отпустил и можно было не тревожиться за собственное будущее, Тихий частенько отдавался воспоминаниям под корнями упавшей сосны…
Он жил когда-то среди людей, от которых, особенно в последнее время, не видел ничего хорошего, но к которым всегда относился с почтением, понимая, что рожден для того, чтобы служить им. Он всегда чувствовал, что должен служить людям. И если служить им не получалось, то оставалось терпеливо сносить их равнодушие и презрение. В щенячьем возрасте его частенько наказывали, и он, порой не понимая, за что именно его стеганули поводком по ушам, принимал это как должное: раз хозяин наказывает, значит, есть за что. И смирялся, и ходил за хозяином некоторое время как шелковый, ища своими глазами глаза хозяина, чтобы понять, прощен ли…
Тихий старался не сталкиваться с кладбищенскими псами на узких дорожках, но, когда встреча была неминуема, с холодным спокойствием бежал на эту парочку, разевая пасть, но не рыча и не скалясь, бежал, так сказать, лоб в лоб, и оторопевшие от такой наглости псы расступались перед Тихим, оценивая его мощь, бесстрашие и полное к ним равнодушие. В конце концов псы решили сделать вид, что Тихого просто не существует. Не замечать его было проще, чем качать права, рискуя получить рваные раны на боках. Тихого это устроило; он не собирался выяснять с ними отношения. Лишь иногда, обласканный солнцем, добродушный после обжираловки очередных похорон, он мог бесшумно подкрасться к ним с подветренной стороны и, стремительно пробегая мимо, ненароком ткнуть одного из них своим словно свинцом налитым боком. При этом Тихий с удовлетворением отмечал про себя, как испуганный кобель отскакивал в сторону, инстинктивно пригибая шею — сдаваясь на милость победителю. Так Тихий иногда забавлялся.
Все было бы ничего, если бы не Антоха с его остро заточенной лопатой. Антоха был серьезным противником, способным на военную хитрость, и Тихий всегда держал с ним ухо востро, хоть и не держал на него зла. Этот могильщик любил неожиданно замахнуться на Тихого лопатой, и Тихий всегда позорно отскакивал в сторону, хотя весельчак с лопатой находился от него в десятке шагов и не мог причинить ему вреда. Антоха хохотал во все горло, и Тихий понимал, что, возможно, именно хохот могильщика служит Тихому пропуском на это хлебное место…
Миновала зима, и весна уже топила снег, обнажая на могилах прошлогодние цветы со сломанными шеями, а из кочек и ям перла первая бледная зелень.
Псы жили возле вагончика могильщиков, Тихий же до сих пор ночевал в соседнем лесочке, по-медвежьи забиваясь под корни упавшей сосны и пряча нос в густой мех на животе. Все это время он пытался понять: зачем мертвых людей зарывают в землю? Думая о мертвецах, он незаметно для себя перестал их бояться, уже почти уверенный в том, что они просто необходимы земле, как ему, например, еда. Земля прирастала мертвецами, ширилась ими и тучнела. Мертвецы постепенно становились землей, и поскольку делали это без всякого сопротивления, то, выходило, что это им необходимо, что они не просто исчезают, а постепенно отдают то, что когда-то получили даром.
Однажды автобус привез очередной ящик с мертвецом, и Тихий, сам не понимая почему, заметался.
Ящик стоял открытым на козлах, и Тихий наматывал поблизости круги, постепенно сокращая радиус: ему впервые не терпелось заглянуть в лицо мертвецу. Рядом с ящиком молчали две женщины. Обе были знакомы псу. Возле ямы, как всегда, суетились Антоха и двое его подельников.
Тихий не выдержал: крупными прыжками преодолел еще не заселенный мертвецами кусок поля и остановился возле открытого ящика. По его спине гуляла дрожь, поднимавшая густой тяжелый мех.
— Тихий! — воскликнула старуха, когда пес встал на задние лапы и, уперев передние в козлы, заглянул в гроб. Могильщики переглянулись. Один из них хотел прогнать пса, но Антоха остановил его, взяв за рукав. — И ты, значит, пришел проститься! — продолжала старуха, протягивая свою ладонь псу, который, нахмурившись, вглядывался в черты мертвеца и никак не мог узнать в нем именно того, кого почувствовал еще издалека.
— Оставь его, мама! — воскликнула блеклая женщина с упрямыми губами. — Он должен нас ненавидеть. — Женщина была раздражена и удручена одновременно.
— За что же, Оленька? — улыбнулась сквозь слезы мать.
— За все хорошее, что мы ему сделали, — отрезала Оленька. — Ты забыла, как Олег вышвырнул его на улицу? Убери свою руку, иначе он тебя тяпнет!
Но Тихий не тяпнул.
Забыв об опасности, исходящей от Антохи, который сейчас с интересом переводил взгляд с женщин на пса и обратно, Тихий, весь вытянувшись в струнку, в смятении вглядывался в черты мертвеца, пытаясь разглядеть под лилово набрякшей маской настоящее лицо — лицо бывшего хозяина. Он готов был даже лизнуть хозяина в щеку, чтобы дать ему понять, что узнал его, но лизнуть эту чужую, с душком разложения плоть он не решился; только дотронулся носом до руки хозяина — та была ледяной.
— Ну, хватит, Тихий, иди прочь, дай людям закрыть, — раздраженно произнесла Оленька, недовольно отмахнувшись от пса, словно прогоняла муху.
— А разве батюшки не будет? — спросил Оленьку Антоха.
Мать хозяина закрыла ладонями лицо и всхлипнула, и Оленька сухо ответила:
— Нам отпевание не положено.
Тихий вздрогнул, окинул всех шальным взглядом и, убрав лапы с козел, сел. Он ничего не понимал. В ящике лежал хозяин, это он чувствовал каждой своей жилкой, но у хозяина было чужое лицо, чужое тело, даже волосы были чужими. Выходит, эти люди сейчас обманывали Тихого, чтобы сделать ему больно — даже больней, чем тогда, когда выгнали его из дома.
Тогда с неделю он жил под дверью в надежде, что та вот-вот откроется и его впустят в прихожую, где уже дымится похлебка. По нескольку раз на дню дверь в квартиру открывалась, но всякий раз его отпихивали ногой, и дверь тут же захлопывалась, норовя прищемить Тихому нос. Он понимал, что в чем-то провинился перед хозяином, сильно провинился, но никак не мог понять, в чем именно. Один раз, когда мать хозяина открыла дверь, чтобы куда-то идти, Тихому удалось проникнуть в квартиру; он тут же направился в комнату хозяина, чтобы заглянуть ему в глаза и все узнать, но хозяин, увидев его, так рассвирепел, что швырнул в голову Тихому пепельницу. Тихий и не думал увертываться, понимая, что это — наказание, которое он обязан понести… Из квартиры его с залитой кровью головой вывела плачущая мать хозяина, что-то говорившая и стиравшая платком с его головы кровь. Потом эта добрая женщина надела на шею Тихому ошейник, прицепила поводок и повела прочь. Они ехали в вагоне поезда, шли по тропинке вдоль леса, и у Тихого мутилось в голове. Мать хозяина все плакала, пытаясь что-то объяснить Тихому. Наплакавшись, она сняла с него ошейник, спрятала его вместе с поводком в сумку и пошла назад к железнодорожной станции. Тихий некоторое время следовал за ней, потом отстал — понял, что больше не нужен хозяину… На следующий день Тихий вернулся в город в тамбуре электрички, но на лестничной площадке возле квартиры больше не появлялся, сидел в кустах возле парадной и ждал хозяина. Мать хозяина он видел довольно часто, а самого хозяина — никогда. Кажется, тот уже не покидал своего дивана и, наверное, все курил, курил…
Тихий был опустошен. Он всегда был готов служить этому человеку и всем его родным. Он любил их даже тогда, когда они от него отказались. Отказались, не понимая того, что без них ему незачем жить. И вот теперь, когда он встретил их и, кажется, мог вновь почувствовать полноту жизни, они прятали от него того, с кем он когда-то собирался быть до смерти.
Ящик наконец накрыли крышкой и, щелкнув замками, на широких ремнях опустили в яму. Когда тот глухо ударился о дно и могильщики принялись заваливать яму землей, Тихий почувствовал, как из него вынули стержень: ушло что-то важное, на чем он держался. Он даже подумал о том, что сейчас ему лучше не шевелиться, чтобы не развалиться на части.
Все время, пока могильщики засыпали яму и строили холм, он лежал рядом. Мимо то и дело проходил Антоха со сверкающей острием лопатой, однако это обстоятельство беспокоило Тихого меньше, чем открытие, которое он только что сделал: жизнь закончена. То, ради чего он жил, поначалу радостно и беззаботно, а потом мучительно трудно, перестало существовать: хозяина больше не было на земле. Он лежал под землей — и среди тысяч мертвецов сам становился землей. Значит, и Тихий, когда-то служивший ему верой и правдой, был здесь более не нужен.
Но исчезнуть именно в этот момент он не мог, потому что сердце его еще зачем-то билось. Жизнь Тихого потеряла смысл, но он все еще жил, и эта продолжающаяся жизнь была бы сейчас бессмысленна, если бы ему вдруг спасительно не открылось, что что-то непременно еще случится здесь, возле могилы хозяина…
Дочь что-то говорила матери, в чем-то ее обвиняла. Глаза ее при этом были сухими и решительными, а в голосе слышалось что-то непримиримое, словно какая-то жестокая обида, однажды войдя в ее сердце, осталась там навсегда, омертвев куском металла, который уже нельзя извлечь из человека, не убив его при этом.
Мать наконец сказала: «Когда умру, делай что хочешь!» — порылась в сумке и бросила лежавшему возле могилы Тихому несколько кусков. Тот даже не пошевелился.
Строивший могильный холм Антоха, каждый раз проходя мимо Тихого, словно ненароком взмахивал лопатой, но Тихий лишь поводил ухом, и Антоха с детским удивлением разглядывал пса, который больше не боялся смерти.
Мать с дочерью давно уехали в пустом автобусе, на могильном холмике осталась россыпь белых, чуть тронутых ржавчиной гвоздик, могильщики отправились в свой вагончик, а Тихий все лежал, глядя в землю, все дожидаясь чего-то. Он и сам не знал, чего ждет. Просто чувствовал что-то, надеялся…
За столом в вагончике могильщики пили водку и делили деньги. За окном пошел дождь со снегом. Антоха то и дело бросал взгляд за окно и хмурился.
Непогода усилилась, и могильщики принялись за вторую бутылку водки: сидели с красными блестевшими лицами, кричали, доказывая друг другу посредством нелепых, спотыкающихся слов что-то очевидное, имеющее копеечный смысл. Антоха не участвовал в споре: едва заметно раскачиваясь на стуле, хмуро смотрел на подельников, на деньги, которые те мусолили по столу. И мысли в его голову приходили какие-то удивительные. Он впервые думал о том, что в мире, кроме денег, похоже, существует еще кое-что, против чего не попрешь, нечто, что, может, ничего не стоило в Антохиной жизни, но что было сильнее страха смерти. И это нечто предъявил ему какой-то драный кобель…
— Антоха, а ведь кобель тебя больше не бздит! — заметил один из могильщиков и со смехом добавил: — Совсем нюх потерял! Надо бы разобраться…
Антоха вдруг поднялся с табурета, подошел к вешалке и накинул на плечи плащ-палатку.
— Бригадир, ты куда? — возопили могильщики. — Брось!
— Не ваше дело, — буркнул Антоха.
— Тогда лопату свою не забудь. — Один из могильщиков с вызовом уставился на Антоху.
Антоха зло посмотрел на него, потом, усмехнувшись, взял лопату и вышел под дождь.
Раздраженный и одновременно удивленный бригадир могильщиков думал о том, что` такое понял этот битый-перебитый кобель, если вдруг разом утратил страх.
Так и есть: пес лежал на том же месте, свернувшись клубком и спрятав нос в шерсть на животе. Холодные струи хлестали его, словно плети. Когда Антоха подошел к Тихому, тот повернул в его сторону мокрую морду. Бригадир решительно занес над головой пса отточенный клинок лопаты, но пес даже не вздрогнул. Постояв с лопатой в руках над псом некоторое время, Антоха вонзил ее клинок в могильный холм, потом сдернул с себя плащ-палатку и накрыл ею пса, оставив со стороны его морды небольшой зазор. Дождь яростно забарабанил по брезенту. Пес не пошевелился…
Казалось, Тихий мог теперь быть спокоен, ведь хозяин находился рядом. Но покоя не было, поскольку хозяин лежал на глухой недоступной глубине, откуда не мог даже крикнуть Тихому «Апорт!».
Тихий не носил в себе обид и никого не винил за то, что его однажды вышвырнули из привычной жизни. И хозяина он любил всегда: и когда тот, в распахнутом плаще, держа за руку улыбчивую женщину с мальчишечьим лицом, водил Тихого в сквер возле их дома и там бросал в кусты толстую палку, которую ошалевший от свободы и запаха травы Тихий приносил ему, и потом, когда та женщина вдруг исчезла из дома хозяина и хозяин перестал гулять с Тихим в сквере: весь день где-то пропадал и появлялся дома ближе к ночи, едва держась на ногах и источая отвратительный кислый запах… Помнится, Тихий в те дни рано утром входил в комнату хозяина чтобы положить ему на руку свою морду, но тот только вздрагивал, отдергивал руку, которая была холодной как лед. И ничего не понимающий Тихий шел в сквер с матерью хозяина. Шел скорей по нужде, потому что радости и свободы больше не было. Даже тогда не было, когда в кусты летела толстая палка. А женщина с мальчишечьим лицом в их доме больше так и не появилась. Мать хозяина и его сестра ходили тогда на цыпочках и все шептались о какой-то лесополосе…
Конечно, все дело было в ней, в той женщине. И свобода, и радость, и покой — все было связано с ней. Пока она жила в доме, Тихий был счастлив. Когда же пропала, Тихий забыл о счастье: весь день ждал хозяина, надеясь, что, когда тот придет домой, они отправятся на поиски пропавшей женщины, и Тихий прочешет весь город, перероет и обшарит все окрестности, только чтобы найти и вернуть в дом радость. И даже если б женщина уехала в другой город, Тихий нашел бы этот другой город… Но хозяин не приходил весь день, а когда вваливался ночью — раздраженно отпихивал Тихого ногой и глаза его были мертвыми…
Но разве можно было забыть дни, когда та женщина жила в комнате хозяина, и радость, обитавшая там, даже ночью никуда не девалась? Тихий обычно лежал на коврике возле двери и старался не шевелиться, слушая, как потрескивают свечи в тяжелом подсвечнике. Но все равно ближе к ночи хозяин, весь словно отлитый из лунного света, нависал над ним и щелкал его по носу: «Ты тут третий лишний!» Приходилось тащиться за дверь и уже оттуда бесстыдно прислушиваться к чужому счастью…
Как-то они втроем гуляли в сквере. Тихий кружился на газоне, визжа от восторга и пытаясь поймать лапами бабочку. Та словно дразнила Тихого: не давалась в лапы, но и не улетала. Неожиданно для себя он прижал ее лапой к траве и удивился: в бабочке не было ничего, кроме невесомых крыльев. Бабочку можно было видеть, но ее нельзя было потрогать… Тихий озадаченно сел рядом с безжизненными перламутровыми крылышками и вдруг испугался: самое важное в его жизни было очень похоже на эту бабочку, оно было невесомо, а значит, ничего не стоило вдруг его лишиться… Тем же вечером он, прыгая возле вырывавшей из его пасти палку женщины, неосторожно прихватил клыками ее руку. Женщина вскрикнула, и Тихий увидел ее кровь. Тогда хозяин подбежал к нему и крепко схватил его за морду. Тихий зажмурился и с ужасом подумал, что сейчас его счастье порвется, как бабочка. Но тут женщина, встала между хозяином и Тихим и легонько потрепала Тихого за ухо.
После этого Тихий неделю тяжело болел: лежал с мутными глазами в кухне под столом или прятался в комнате матери хозяина, и если бродил по квартире, то прижав уши и не зная, как жить дальше… А женщина все гладила руку хозяина и, когда тот приближался к Тихому, готовому умереть от осознания собственной вины, вставала между ними, а потом целовала потерянного Тихого в нос, и Тихий, осторожно вырываясь из ее объятий, прятал глаза, потому что они были у него на мокром месте…
Когда Тихий вспоминал это, его сердце плавилось, как воск в подсвечниках…
Нужно было что-то делать, немедленно! Он обязан был добраться до ящика под землей.
Это решимость придала ему силы, и, вскочив, он принялся передними лапами отбрасывать песок, комья земли, ржавую глину, все углубляясь и углубляясь. Если на пути попадались ороговевшие корни деревьев, он яростно вгрызался в них, мотая головой, рвал на части и оставлял позади себя уже измочаленные куски. Жуки и дождевые червы спешили убраться с его дороги, недовольные, но, кажется, понимающие, в чем тут дело. Вдруг он увидел бабочку: изорванные перламутровые крылья, перепачканные глиной и черной землей. Бабочка лежала на боку и тяжело вздыхала, и Тихий боялся взглянуть на нее: он почему-то знал, что у бабочки лицо той самой женщины. Тихий осторожно обогнул истерзанную бабочку, и перед ним открылся узкий проход вглубь. Тихий знал, что тот ведет к хозяину. В конце прохода что-то мерцало, и Тихий пополз. В комнате, едва освещенной бог весть откуда взявшимся здесь лунным светом, на диване сидел хозяин с безразличными глазами, и его караулили два кладбищенских пса. Едва Тихий вбежал в комнату — один из псов впился зубами ему в глотку, а второй, забегая то справа, то слева, принялся рвать его плоть. Тихий не мог сопротивляться: с ужасом смотрел на равнодушного хозяина и готов был уже умереть, но тут из прохода выпрыгнул пятнистый дог, что загнал Тихого на кладбище, и разорвал обоих кобелей в клочья. «Почему ты это сделал?» — спросили Пятнистого глаза Тихого. «Потому что ты — это я…» Тихий сидел возле хозяина,
а тот говорил ему, что выгнал его из дома лишь потому, что не хотел, чтобы Тихий видел его таким и мучился. Он говорил, что свет из его жизни ушел вместе с той женщиной и ему показалось проще навсегда остаться во тьме, чтоб ничего не помнить. Еще он говорил, что если б Тихий был тогда рядом, то каждый день напоминал бы ему о том, что надо жить, а ведь он-то умер в тот день, когда ее не стало… И еще он сказал, что отсюда ему уже не выбраться, потому что здесь нет света и он не может видеть тот единственный путь, который мог бы вывести его…
Теперь чуть ли не ежедневно к Тихому наведывался Антоха: приподняв плащ-палатку, пристально всматривался в исхудавшего пса, что-то говорил себе под нос, потом, если светило солнце, давал псу несколько часов погреться под его прямыми лучами, а покидая кладбище, вновь накрывал Тихого плащ-палаткой и оставлял рядом какую-нибудь еду. Вслед за бригадиром прибегали два кладбищенских пса посмотреть, жив ли Тихий, и стащить те куски, что оставил Антоха. Псы не рычали, потому что Тихий был уже вроде падали и не представлял для них опасности. А Тихий не жалел о кусках: он давно потерял аппетит.
Как-то возле могилы появилась сестра хозяина, и какие-то грубые мужики принялись устанавливать на просевшем холмике плиту. Увидев Тихого, они хотели его прогнать, но Оленька попросила их не трогать пса и, поджав губы, все косилась на лежащего рядом Тихого. Когда мужики, закинув ломы и лопаты на плечи, потянулись прочь по кладбищенской дорожке, Оленька села рядом с Тихим на землю и расплакалась, как девчонка.
Тихий все чаще теперь оказывался между небом и землей вместе с бабочками, перед которыми благоговел. Соседство с ними делало его на некоторое время счастливым, как прежде. Но бабочки бабочками, а Тихому надо было искать ту женщину. Он почему-то всегда чувствовал, в какую сторону ему лететь, правда, долететь до женщины ему никогда не удавалось. Крылья не держали его, и он, опустившись на землю, тут же принимался рыть проход к хозяину. В последнее время ему казалось, что тот неслышно, одними губами кричит ему «Ко мне!»… Добравшись до хозяина, Тихий обычно открывал глаза, потому что все это ему в очередной раз приснилось…
От Тихого уже почти ничего не осталось, и ему казалось, что трава вот-вот пробьется сквозь его шкуру. Но сердце его все еще билось, и он, кожа да кости, понимал, что не сможет умереть до тех пор, пока не поможет хозяину вернуться или хотя бы не согреет его ледяные руки. Но, чтобы вернуться сюда, хозяину нужен был свет, который мог бы указать путь. Особенный свет, похожий на тот, который светился в комнате хозяина, когда там жила та женщина… Но откуда он брался, этот свет?
Земля уже оттаяла и, когда солнце поднималось в зенит, начинала куриться на пригорках. Тихий не шевелился. Он привык терпеть ночной холод, и голод больше не терзал его. Тихий видел теперь и понимал гораздо больше, и, когда возле него садился на корточки Антоха и смотрел ему в глаза, Тихому хотелось вильнуть хвостом, но хвост его не слушался. И тогда Антоха, словно угадав желание Тихого, дотрагивался до его носа теплой ладонью, и из глаз Тихого текли слезы. Пес не собирался плакать, просто волна чего-то теплого пронизывала его, и глаза затуманивались, совсем как тогда, в комнате хозяина, когда плавились свечи и все заливал невидимый свет…
Так вот для чего Тихий лежал здесь столько дней и ночей! Чтобы понять наконец, что этот невидимый свет внутри каждого, чье сердце еще бьется, свет, который порой не замечаешь, привыкнув к нему как к чему-то само собой разумеющемуся, но отними его у тебя, и ты завоешь во мраке от тоски… Этот свет — желание ради кого-то жить и за кого-то умереть, которое чувствует сердце и оттого плавится, как воск.
Значит, всего лишь и нужно, чтобы сердце Тихого плавилось, как плавилось оно, когда они втроем с хозяином и той женщиной гуляли в сквере и потом слушали тишину в комнате хозяина… Надо только, чтобы оно плавилось без остановки, до тех пор пока от него ничего не останется, и тогда хозяин увидит тот единственный путь…
Но что если хозяин уже здесь?
Тихий заставил себя открыть глаза — хозяина нигде не было…
И вдруг он увидел его.
Прямо под носом у Тихого цветы с желтыми головками разгибали свои прозрачные шеи. Возможно, они только что пробились сквозь землю, поскольку дышали, жадно хватая свет, и никак не могли надышаться.
Конечно, это был он, хозяин, увидевший наконец единственный путь и явившийся сюда… желтыми цветами. Да, только так он и мог вернуться. И как Тихий не понял этого раньше?!
Тихий смотрел на цветы и удивлялся: зачем человеку нужно непременно быть злым и жестоким, если в конечном итоге он станет желтыми цветами?!
Цветы были повсюду, они окружали недвижного пса, словно обнимали его, и, давно уже открывшийся как рана, всем своим чутким нутром Тихий чувствовал их прикосновения. Они что-то говорили ему, а он развесив уши слушал их и верил им всем сердцем, потому что цветы не умеют лгать.