Этюд
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2016
Что ж я узнал? Пора узнать, что в мирозданьи,
Куда ни обратись, — вопрос, а не ответ.
Фет
Стихотворная речь, кроме всего прочего, отличается от прозаической количеством и качеством вопросительных предложений. Вопросы в художественной прозе — в авторской речи — редки и носят исключительно риторический характер. «Знаете ли вы украинскую ночь? Нет, вы не знаете украинской ночи». В повествовательной прозе вопросительные предложения встречаются в основном при передаче прямой речи персонажей. Стихотворная речь — во всяком случае лирика — наполнена вопросами. Вот несколько вопросов, взятых из первого тома пушкинских сочинений (1814): «Дай руку, Дельвиг! что ты спишь?»; «Где вы, товарищи? где я?»; «Ужель и ты, мечтатель юный, / Расстался с Фебом наконец?»; «Не се ль Элизиум полнощный <…>?»; «Где ты, краса Москвы стоглавой <…>?» Открываю том Баратынского: «К чему невольнику мечтания свободы?»; «Для чего в твоих водах / Погибает без разбора / Память горестей и благ?»; «Что в славе? что в молве?»; «О, куда ведет судьбина / Горемыку?»; «Где ты, беспечный друг?»
Ужель? Кому? Где? Какие? Что? Как? Зачем? Куда? — и так называемые «ли»-вопросы: «Скажи: живая радость, тоска ли в ней?» В естественной устной речи вопрос может быть задан чисто интонационно. «Ты рассказал об этом?» Такое предложение, лишенное вопросительного знака на конце, будет иметь утвердительный характер. А примеры из стихов Пушкина и Баратынского могли быть лишены вопросительного знака, оставаясь вопросами. Они отличаются вопросительными наречиями и частицами, но ими же и ограничиваются, то есть вопросы стереотипны в сравнении с возможностями вопросов в устной естественной речи. Очень редко в стихах встречаются фразы, которым вопросительную интонацию придает только знак вопроса. Чем же тогда объяснить это количество стереотипных вопросительных предложений?
Возьмем для сравнения том Тютчева, тоже первые страницы: «Слыхал ли в сумраке глубоком / Воздушной арфы легкий звон <…>?»; «В струнах ли мечтаешь укрыться златых?»; «Где, где приютилась сильфида моя?»; «Кто без тоски внимал из нас <…>?»; «Как сердцу высказать себя?»; «Поймет ли он, чем ты живешь?». А вот вопросы у Фета. «За что ж? Что сделал я? Чем грешен пред тобой?»; «Видал ли ты в лесах <…>?»; «Зачем же тенью благотворной / Всё кружишь ты <…>?»; «Когда жестоким испытаньям / Придет медлительный конец?».
Мы привыкли к вопросительным предложениям в лирических стихах и не удивляемся, и не задаемся вопросом, почему их так много, однотипных, у разных поэтов. Может быть, это черта поэзии позапрошлого века?
Посмотрим Пастернака. «Но разве мы не в том же небе?»; «Значит — в жизнь?»; «Это раковины ли гуденье?»; «Снова ты о ней?»; «Кто открыл ей сроки, кто навел на след?»; «…кто это, / И кем на терзанье / Распущены по ветру / Полотнища зданий?»; «Кто ты? О, кто ты?»; «С чем бы стал ты есть земную соль?»; «Разве только грязь видна вам <…>?». У Пастернака есть вопросы не только с вопросительными словами и частицами, но чисто интонационные вопросы, которые без вопросительного знака на конце читались бы с повествовательно-утвердительной интонацией: «Значит — в жизнь?»; «Снова ты о ней?».
А вот — Заболоцкий. «Ужели больше ты не царь?»; «…какой чудесный клад / Несете вы поведать человеку?»; «Зачем ты просишь новых впечатлений / И новых бурь, пытливая душа?»; «Кто мог тебе, краса моя, помочь?»; «Что ты стоишь с твоею чудной славой?»; «Откуда в трущобах такое величье?»; «Как мог ты довериться, бешеный, чувству <…>?»; «Зачем, покидая вечерние рощи, / Ты сердце мое разрываешь на части?».
Лирика избегает повествования, «рвет повествованья нить», как сказал Мандельштам. Это для нее лирическая необходимость — уйти от повествовательности. И в этом ей, как ничто другое, помогают вопросы. Они перебивают повествование, выводят речь как бы в другой регистр, другую интонацию, и это очень нужно лирической стихотворной речи — монотонной, потому что ритм осязается при помощи монотонии. Мелодия стихотворной речи требует перемены звучания. Безусловный чемпион по частоте употребления вопросов — Анненский. «Кому ж нас надо?»; «Скажи одно: ты та ли, та ли?»; «Не правда ль, больше никогда / Мы не расстанемся? довольно?..». Эти вопросы не похожи на риторические, это вопросы разговорной устной речи. Необычные, сложные вопросы, по которым легко узнать Анненского: «Разве б петь, кружась, он перестал / Оттого, что петь нельзя, не мучась?»; «Или сад был одно мечтанье / Лунной ночи, лунной ночи мая?»; «Счастью ль, что близко, рады, / Муки ль конец зовут?»; «Моя новогодняя сказка, / Последняя сказка, не ты ль?»; «Мы будем, мы вечны… а ты?». Почти нет стихотворения, в котором не было бы вопросов, характерных анненских вопросов, их невозможно забыть! «Зачем мне рай, которым грезят все?» В статье «Интонационная неровность», посвященной Анненскому, Кушнер высказывает предположение: «Возможно, вопросительная интонация, столь свойственная французской речи с ее сложными инверсионными конструкциями, повлияла на поэтическую интонацию Анненского: „Сыпучей черноты меж розовых червей, / Откуда вырван он, — что может быть мертвей?“; „Не знаю, повесть ли была так коротка, / Иль я не дочитал последней половины?“; „Да и при чем бы здесь недоуменья были?“». В той же статье говорится, что Анненский «научил поэзию новым интонациям, подслушанным у живой речи».
Кого вопрошают поэты, когда задают свои вопросы: Зачем? Отчего? Кому? Почему? Разве? Ужели? — и т. д. Речевые интонации осмысленны. Они что-то выражают. Монотонное бормотание стиха напоминает молитву, во всяком случае источник стиховой интонации — молитва, заговор, заклинание. Вопросы убедительнее всего отсылают к этому источнику. Они адресованы мирозданию, Творцу, приобретая особый, можно сказать, космический характер. Любой вопрос интонационно связан с вечными безответными вопросами бытия, сопровождающими человеческую мысль. Даже если по содержанию вопрос относится к другу (в жанре послания) или к любимой, стиховая монотония слышна, и она выводит частицу смысла из конкретной ситуации в «блаженства безответные».
И потому вопросы как прием расширения смысла, как переход в трансцендентные области сами собой врезаются в память. «Неужели я настоящий / И действительно смерть придет?» Или вот это: «Что же делать, если обманула / Та мечта, как всякая мечта?» Или еще: «Как, ничего! Ни мысль, ни первая любовь!» У Пушкина вместо вопросов стоят здесь восклицательные знаки, но это вопросительные восклицания, в них явно звучит вопросительная интонация. Безответные вопросы! Неужели я настоящий? К кому обращен этот вопрос? Ни к кому. Что же делать, если обманула? Ничего не делать! Или вот такой вопрос: «Отчего душа так певуча?» В самом деле, отчего? Мы не знаем. Но наши чувства мелодичны в душевной глубине. Музыка — тому доказательство. Она бессодержательна, но она непосредственно взывает к эмоциям. Метрически организованные вопросы в высшей степени музыкальны: метрикой они связаны с музыкой, а посредством лексики и грамматики окрашены конкретным чувством. Они легко становятся символом любимых стихов. В прекрасных стихах Заболоцкого «Прощание с друзьями» речь идет об ушедших друзьях, обрисован их облик: «В широких шляпах, длинных пиджаках, / С тетрадями своих стихотворений…» — но затем внезапно поэт обращается прямо к ним, лежащим в земле:
Спокойно ль вам, товарищи мои?
Легко ли вам? И всё ли вы забыли?
Теперь вам братья — корни, муравьи,
Травинки, вздохи, столбики из пыли.
Незабываемые вопросы!
У Пастернака в цикле «Разрыв», можно сказать, — сплошные вопросы:
Разочаровалась? Ты думала — в мире нам
Расстаться за реквиемом лебединым?
В расчете на горе, зрачками расширенными
В слезах, примеряла их непобедимость?
А вот вопрос, который можно приписать Тютчеву, если не помнить, что это — Фет:
Не так ли я, сосуд скудельный,
Дерзаю на запретный путь,
Стихии чуждой, запредельной,
Стремясь хоть каплю зачерпнуть?
А вот эти строки никому, кроме Фета, не передашь:
Можно ли, друг мой, томиться в тяжелой кручине?
Как не забыть, хоть на время, язвительных терний?
Травы степные сверкают росою вечерней,
Месяц зеркальный бежит по лазурной пустыне.
В шестнадцатистрофном стихотворении Баратынского «Осень» есть только один вопрос, но он поставлен в середину стихотворения и становится кульминацией:
Ты так же ли, как земледел, богат?
И ты, как он, с надеждой сеял;
И ты, как он, о дальнем дне наград
Сны позлащенные лелеял…
Стоит лишь вспомнить его, этот вопрос, как образ всей «Осени» возникает в воображении.
Обратимся к современникам. В большом стихотворении Бродского «Большая элегия Джону Донну» перечисления всего, что уснуло и спит, прерываются тихим звуком, новой интонацией: «Но чу! Ты слышишь — там, в холодной тьме, / там кто-то плачет, кто-то шепчет в страхе. / Там кто-то предоставлен всей зиме. / И плачет он. Там кто-то есть во мраке». И дальше начинаются вопросы, один за другим, так же сменяя друг друга: «Ты ли, ангел мой <…>?», «Не вы ль там, херувимы?», «Не ты ли, Павел?», «Не ты ль, Господь? Пусть мысль моя дика, / но слишком уж высокий голос плачет».
Кажется, стихи сами с какого-то момента жаждут вопросов, они здесь уравновешивают первую часть элегии с однотипными утверждениями. Эта перемена интонации напоминает восхождение, как будто с каждым новым вопросом берется новая высота. В других его же стихах невозможно не заметить строку: «Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?»
Этот двойной вопрос!
А вот вопросы, которые носят печать пылкой, «необузданной» поэзии Олеси Николаевой:
Как могу я отдать этот трепет и пыл необузданный?
Эти ночи и дни? Этих дружеских сборищ тепло?
Этот мир сумасшедший, бездомный, прекрасный, неузнанный?
Внимательный читатель современной поэзии, наверное, узнает Светлану Кекову в стихах:
Пауки с отпечатками свастики
на холодной мохнатой спине,
уховертки, ужи, головастики,
почему вы мерещитесь мне?
А в этом вопросе узнаётся Александр Кушнер:
А с другой стороны, неужели
Ни Овидий Его, ни Катулл
Не заметили б, не разглядели,
Если б Он к ним навстречу шагнул?
В следующих строках поэт, отвечая на вопрос, высказывает свое мнение по этому поводу:
Не заметили б, не разглядели,
Не пошли, спотыкаясь, за Ним, —
Слишком громко им, может быть, пели
Музы, слава мешала, как дым.
Но насколько бледнее эта мысль была бы без предваряющего ее вопроса! Еще, может быть, характерней для Кушнера строки: «И хочется спросить у скромницы-дороги: / Ты тоже в Рим ведешь и бредишь им, как все?»
Поэты одушевляют всё вокруг и разговаривают даже с неодушевленными предметами, есть у них такая привычка (Пушкин обращался даже к своей чернильнице).
Можно с уверенностью сказать, что поэт, который не прибегает к вопросительным формам, — плохой поэт. (Разумеется, это не значит, что наличие вопросов обеспечивает удачу стихотворения, а также что хорошие и даже прекрасные стихи не могут обойтись без вопросов, как, например, «Признание» Баратынского — длинные стихи без единого вопроса.) Вопросы, не требующие ответа, особенно выразительны. Они похожи на риторические, но на самом деле в них скрывается душа лирики. Это не риторика, это — лирика в ее чистейшем виде. Заметим, что советская поэзия не умела пользоваться вопросительной интонацией. Это ее родовой признак, типичный для нее недостаток. Подсчитывая число вопросов в стихах Исаковского, Твардовского, Долматовского и т. д., я выяснила, что они в своих стихах-рассказах по большей части обходились без вопросительной интонации. В сборнике «Советская поэзия» (М., 1977), где представлены разные поэты, по шесть-девять стихотворений каждый, в семи первых стихотворениях Анатолия Жигулина встретился только один вопрос; в шести стихотворениях Олжаса Сулейменова — ни одного; в девяти стихотворениях Ярослава Смелякова — один вопрос; в девяти Вадима Шефнера — один; у Льва Озерова — то же самое; у Евгения Винокурова — ни одного. Возьмем стихотворение одного из лучших советских поэтов — Владимира Луговского. Оно длинное, но приходится привести его целиком, без этого мне не обойтись.
Песня
Рождается звон. Начинается песня.
Проносится вихрь ледяной.
Шагаю по синей от месяца Пресне,
Шагает и тень за мной.
И так очевидно, что ей надоело
Шататься с портфелем в руке,
Уродиной ползать полиловелой
В буденновском шишаке.
Сумбур переулков, лавчонок, заборов,
Трущобная вонь требухи…
Ночная Москва — удивительный город:
В ней даже поют петухи.
Но песня качается. Ветер хороший,
Распутный, шальной, гулевой.
Он сыплет, как звездами, звонкой порошей
Над заспанною Москвой.
Но песня качается. Всё наизнанку,
Всё набок и вкось — к чертям.
Но мысли идут, как столапые танки,
И путь их — прямая черта.
Но песня рычит, как биплан на Ходынке,
Но ритмы сошли с ума;
И даже на дряхлом Смоленском рынке
Ломают они дома.
И конницей мчатся с гуденьем и гиком,
Расхристанные догола;
И сотнями рук на Иване Великом
Раскачивают колокола.
И плавно вращают столетние стены,
И прыгают на пари.
И, влезши на шаболовские антенны,
Сонный зовут Париж.
Но затихают чинно и робко,
Укладываясь и говоря,
Едва я нажму непокорную кнопку
Звонка на моих дверях.
Не будем углубляться в содержание этих стихов, посмотрим на них с формальной стороны: перечисления в середине стихотворения начинают утомлять, стих топчется на одном месте, задыхается без вопросительной интонации, она нужна ему, как глоток воздуха.
Интересно, что советские стихи Мандельштама — такие, как «Стансы» («Я не хочу средь юношей тепличных…», 1935) и «Стансы» («Необходимо сердцу биться…», 1937), «Если б меня наши враги взяли», «Средь народного шума и спеха…», «Обороняет сон мою донскую сонь…» — эти не очень короткие стихи тоже обходятся без вопросов. На всю <оду> Сталину — один-единственный! Не думаю, что это случайность. При всей искусности этих стихотворений печать времени лежит на них, твердых, несгибаемых.
Вопрос предполагает адресата, он — элемент общения и чаще всего фигурирует в устной речи. А лирика опирается на устную речь, которую она переадресует «провиденциальному собеседнику». Устная речь содержит то живое, волнующее начало, в котором нуждается лирика. Потому-то так хороша строка Бродского «Эвтерпа, ты? Куда зашел я, а?», что типично разговорные интонации как бы посланы монотонией пятистопного ямба в запредельные пространства. Моменты устного общения — вопрос и восклицание, перебивающие повествование, — отделяют стихотворную речь от протокольной, деловой, чисто информативной речи. Без вопросов стихотворная речь мертвеет, как выброшенная на песок рыба. И что еще очень важно: устное слово — это голос. «Голосом, голосом работают стихотворцы», — сказал Мандельштам. «Голос — это работа души», — сказал современный поэт. Вопрос нельзя увидеть глазами, не услышав его в воображении. В вопросах всегда присутствуют голос и связанные с ним эмоциональные оттенки смысла. И потому в них так нуждается настоящая поэзия.