Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2016
В «Википедии» можно прочесть, что писатель Олег Рой (настоящая фамилия Резепкин) является ключевым автором издательства «Эксмо», входит в сотню самых востребованных авторов мира и в десятку самых издаваемых и читаемых писателей России и за 26 лет писательской деятельности выпустил в свет 26 романов. Помимо написания книг для взрослых он активно занимается изданием литературы для детей. В 2010—2011 годах вышла в свет фэнтези-трилогия для подростков «Хранители». В 2012 году стартовал детский книжный сериал «Джинглики». В июне 2014-го вышел первый номер журнала для детей «Джинглики» (компания «Бауэр Медиа»). Параллельно с писательской деятельностью занимается мультипликацией (совместно с художниками и мультипликаторами студии «Джинглики»), пишет сценарии для теле- и кинопроектов и статьи на разные темы для СМИ. Ведет постоянные авторские колонки в журналах: «Грация», «Топ-Бьюти», «Night Style». С мая по октябрь 2013 года был ведущим телеканала «Москва. Доверие». С января по апрель 2014 года — одним из ведущих ток-шоу «Женское счастье» на телеканале «Россия1».
Словом, не просто литератор, но явно учитель жизни, тем более что на официальном сайте писателя имеется специальная рубрика «Эссе», в одном из которых топ-автор прямо разбирается, что есть добро и что зло: «Как же понять, когда поступок будет хорошим, а когда нет? Сложный вопрос — и, к сожалению, не единственный».
Поэтому я решил прочесть его роман «Искупление» (М., 2013) без этого, знаете ли, снобизма, чему весьма поспособствовало размещенное на задней стороне обложки письмо автору от какой-то несчастной женщины: «Сейчас требую две вещи: от врачей — болеутоляющее, а от дочери — Ваши книги», — здесь кончается искусство и дышит веселящий газ, дарующий минутное забвенье горьких мук. Впрочем, и всякое искусство создается для того, чтобы скрыть от нас ужас и безобразие реальности, и самым наивным образом это пытается делать сказка: она старается нас уверить, что на помощь нам в роковую минуту может прийти чудо, однако верить этому можно только в детстве, опыт уж очень жестоко с этой верой расходится. Для утешения мелодрамой требуется гораздо меньше наивности: счастливый случай хотя и очень редко, но на помощь все-таки иногда приходит. И все же для самых изверившихся душ последним утешением является трагедия: никто на помощь не придет, мир ужасен, но мы-то ведь прекрасны!
И Олег Рой не отказывается от утешения красотой — роман начинается с воспоминаний разрушающегося особняка в центре Москвы: «Бравурные рулады рояля, балы при свечах, домашние концерты, легкие девичьи шаги по анфиладе комнат… Ему не с кем было поделиться этими воспоминаниями. Разве что с вязом, росшим у его северной стены. Дом помнил его еще тоненьким гибким побегом, застенчиво шелестевшим весной свежими зелеными листьями». Экзамен на поэтичность сдан, прием проверенный: сосна и пальма, утес и тучка, дуб и рябина…
Но вот в эту руину, обжитую девочкой-беспризорницей, приползает раненный в плечо владелец процветающей строительной компании «ОСК» Стас Шаповалов, еле-еле ускользнувший от ареста по обвинению в убийстве своего партнера, но по пути угодивший под пулю киллера. Девочка выхаживает загнанного миллионера, и он убеждается, что в мире униженных и оскорбленных сохранилось неизмеримо больше благородства, чем в мире богачей (он еще не успевает узнать, что и его юная невеста видит в нем исключительно папика с неиссякающим карманом — Олесю, изредка именуемую Оксаной, приканчивает тот же киллер, поняв, что ей неизвестно, где скрывается ее хахаль, — бедная красотка даже не успевает наставить ему рога).
Верная же нищенка еще недавно была музыкально одаренной дочуркой интеллигентного семейства, отказавшегося покинуть квартиру в центре, как ни выдавливала их оттуда строительная фирма, отключившая несчастным все средства жизнеобеспечения: они понимали, что «Марьино, Митино, Выхино, Жулебино, Бутово и прочие деревни, пусть и потерявшие свой сельский облик, но так и не сумевшие стать городом, стать настоящей Москвой», — что на этих плебейских окраинах истинной интеллигентности не выжить, как растению, «пересаженному в непривычную, чуждую ему почву». Прежние ссыльные, несшие культуру в Сибирь, были, видимо, менее теплолюбивыми растениями, хотя Таниных родителей строительным агрессорам выморозить все-таки не удалось, — а вот сынишка их соседа-спецназовца умер от воспаления легких. Убитая горем мать покончила с собой, а отец помешался на том, чтобы отомстить главе разрушившей его жизнь компании. Он-то и ранил в плечо несчастного Стаса, ведать не ведавшего, что его подчиненные занимаются такими делишками. Чтобы выкурить Таниных родителей, эти мерзавцы сжигают дом, и родители погибают в огне, а Таня попадает в частный приют, где ее тут же насилует, да еще и заставляет смыть кровь с дорогого дивана дышащий «спиртным и гнилыми зубами» директор, утопающий в роскоши за счет несчастных девочек, которых он к тому же заставляет заниматься проституцией (в полиции у него все схвачено). Таня бежит из этого ада и перебивается нищенством, каждую минуту желая смерти под забором все тому же Шаповалову, которому на самом деле можно инкриминировать разве что безразличие к страданиям униженных и оскорбленных.
Но теперь-то он и рад был бы искупить свою вину, да только не смеет и носа высунуть из норы, где его покидает даже верная Таня, узнавшая, что ее подопечный и есть тот, кому она так долго желала позорной смерти. Однако в конце концов его начальник службы безопасности находит истинных виновников убийства: Стаса подставила похотливая стареющая банкирша, пожелавшая захватить его бизнес для своего юного красавца любовника. Но Стас, которому открылась жестокая правда жизни, уже не может вернуться в прежний гламурный мир: «Одни маски, кругом одни маски! Да и сам он ничуть не лучше, такой же ряженый и лживый, как все остальные. Стас глядел, как льется рекой французское шампанское, как ломится от икры, мясных и рыбных деликатесов, фруктов и пирожных фуршетный стол, — а видел перед собой Танин пакетик, в котором сиротливо ютились объедки макдоналдсовских булочек».
В итоге Стас возвращается в разрушающийся особняк, чтобы там застрелиться из наградного нагана деда-генерала, но в последний миг его спасает внезапно появившаяся Таня. Которая, если смыть с нее сажу, оказывается хорошенькой, словно фарфоровый ангелочек. И особняку тоже будет возвращена былая красота, когда, при техническом обеспечении ставшей на путь исправления «ОСК», за дело возьмется хорошая девушка Нина, «тоненькое создание в чем-то светлом», «заболевшее» этим проектом еще в студенческие годы. «Увлекшись, она забыла о смущении и вдруг стала ослепительно красивой — так, как не бывали красивы лощеные светские женщины».
Счастливый финал подан как череда фотографий из семейного альбома, утрата которого больше всего мучила бездомную Таню. На снимках Стас и Таня то на пляже под пальмами, то на лыжах в Альпах, то у величественного готического собора — словом, рекламный буклет турфирмы, — затем Стас преподносит Тане букет на сцене концертного зала (Нина среди аплодирующей публики с гордостью смотрит на них). А вот наконец и свадебная церемония, Нина в фате и белых перчатках по локоть, а чуть дальше брезжит румяное личико младенца в кружевных пеленках, а затем и Таня с очень приятным молодым человеком под руку…
«Но давайте остановимся. Ведь жизнь, как река, прихотлива и изменчива. Мы не можем предугадать ее повороты.
И в этом, наверное, вся ее прелесть».
Зато предугадать повороты мелодрамы не так уж трудно. И в этом, по-видимому, тоже главная ее прелесть. Никаких сложных коллизий, никаких сложных вопросов — нет ни малейших сомнений, какой поступок хорош, а какой плох, — никаких противоречивых характеров, а потому и противоречивых чувств, препятствующих психотерапевтическому эффекту: граница между добром и злом — на замке; порок наказан — самым стандартным, уголовным образом; добродетель торжествует — и тоже самым типовым, «буржуазным» манером. Однако же не благодаря достоинствам «конкурентного» общества, в котором побеждают лучшие, но благодаря исключительному стечению обстоятельств — субкультура неудачников, уверяющая своих клиентов, что успех только покупается — и притом одними подлецами, а простое человеческое счастье, искренность и красоту можно найти лишь среди небогатых, должна оставаться незатронутой, ибо «Искупление» и служит обезболивающим средством для тех, кому на свои силы рассчитывать уже невозможно.
Хотя собственный успех Олега Роя говорит о совершенно обратном, ибо он полностью заслужен: уж даровано ли это ему природой или найдено точным расчетом, но все, что в серьезной психологической прозе показалось бы неумелым, фальшивым или даже смехотворным, в его романе полностью работает на потребителя, который ищет не прозрений и не душевных потрясений, но лишь минутного забвенья. И любые наши «улучшения» будут этому только мешать. Даже в мелочах. Убрать, скажем, красивости: «…пуля впилась в него и ожгла своим горячим мучительным поцелуем», — найти слова, точным и неповторимым образом передающие ощущения раненого человека, — но тогда и читателю чего доброго сделается страшно и больно, а он от этого-то и бежит. То же самое случится, если убрать канцеляризмы: раненый теряет опору — «такая потеря оказалась критической»; он не может встать — «поднялся не сразу, с массой усилий», — задача писателя-утешителя прямо противоположна задаче просто писателя: просто писатель стремится обыденное подать как необыкновенное, а писатель-утешитель — необыкновенное как обыденное, чтоб было и интересно, и не слишком пугало.
Вот раненый, придя в сознание в полуразрушенном доме, видит перед собой в полумраке маленькую грязную дикарку (успев заметить спущенные петли на ее «трикотажном подоле в полосочку»); дикарка размахивает перед его глазами самодельной булавой, утыканной ржавыми гвоздями, — как бы постарался передать его чувства просто писатель? Какими-нибудь обрывками слов и междометий, страдая от того, что внутренняя речь так и не может быть выражена «словом ледяным». Утешителя же подобные мелочи ничуть не смущают, его лежащий в грязи герой размышляет вполне академически, с придаточными предложениями: «Для нее, беспризорницы, родившейся и выросшей на помойке, это в порядке вещей… А я сейчас даже постоять за себя не в силах…» Верится ли, что человек в его положении может так размышлять? Разумеется, нет. Но именно это и требуется, а то поверишь, так и сам ужаснешься.
Вот разбитной дядька в очереди выражает сочувствие к страдальцу, которому нечем опохмелиться: «Жаль ведь бедолагу, измаялся небось», — так выражались во второразрядной народнической беллетристике времен «Антона Горемыки», но это и хорошо, не нужны утешаемым достоверные забулдыги, они и в реальности-то не знают, куда от них деваться. Вот главному герою, которому папа приобрел «небольшой бизнес в Швейцарии» (какой, к чему он героя вынуждает, знать не обязательно: в сказках бизнес — это что-то вроде манны небесной), отец сообщает, что скоро умрет (без пафоса, к чему расстраивать читателя: «Врачи говорят — долго не протяну»), и просит заменить его на посту главы компании. Как бы на это отреагировал персонаж серьезной прозы? Перепугался бы, что-то начал лепетать, пытаясь утешить отца и себя заодно, и этим бы втянул в свои неприятности и читателя, у которого и у самого подобных радостей выше крыши. Писатель-утешитель же не позволяет себе подобных бестактностей, его герой реагирует более чем рационально: «Подобный поворот событий совсем не входил в планы Стаса».
Ничего не скажешь, мастер, мастер — на 352 с. ни одного личного наблюдения, ни единого хоть сколько-нибудь оригинального образа! Первоклассную партию социального обезболивающего поставил он на рынок в количестве 50 100 упаковок, то бишь, пардон, экземпляров. Читайте и забывайтесь!
Или хотя бы порадуйтесь за тех, кому это удается. Или уж, в самом крайнем случае, посочувствуйте, что их отдохновение будет таким кратким.
Не будем лукавить — в минутах и часах забвения нуждаются даже натуры демонические, даже Печорин перед дуэлью отвлекался романом Вальтера Скотта: «…забылся, увлеченный волшебным вымыслом». Но интеллектуалов для этого нужно уводить совсем уж в другие миры и эпохи, а вот написал бы кто-нибудь историю русской мелодрамы — в черно-розовых зеркалах ее утешительных обманов мы, возможно, сумели бы разглядеть какие-то непривычные тайны бесхитростных русских душ, до коих в своем божественном высокомерии не желали снисходить гении. Кто знает, не привели бы они нам на память известные слова Честертона: «У заурядного читателя, быть может, весьма непритязательные вкусы, зато он на всю жизнь уяснил себе, что отвага — это высшая добродетель, что верность — удел благородных и сильных духом, что спасти женщину — долг каждого мужчины и что поверженного врага не убивают. Эти простые истины не по плечу литературным снобам — для них этих истин не существует, как не существует никого, кроме них самих. В самом захудалом и наивном грошовом романе заложены прочные нравственные устои, по сравнению с которыми изысканно-утонченные этические построения лишь эфемерный блеск и мишура».
Быть может, о духовном упадке масс наиболее печальным образом свидетельствует не подъем, а именно упадок мелодрамы?