Фрагмент эпопеи. Перевод с эстонского Гоар Маркосян-Каспер
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2016
Часть первая
АЛЕКС И МАРТА
Начало XX века
Глава первая
Суховей
Когда-то тут, наверное, тоже шумел лес, но сегодня, куда ни смотри, везде волновалась трава, только отдельные дубы, росшие в более высоких местах на курганах, напоминали об исчезнувшем богатстве. Вряд ли в этом опустошении была повинна гроза, скорее все-таки люди; в отместку их теперь уже ничто не защищало от ветра. Но, с другой стороны, — какой простор! Ничего столь величавого, сколь степь, Алекс раньше не видел: когда взбираешься на вершину холма и оглядываешься, понимаешь, что земля действительно круглая…
— Его превосходительство велел просить!
Наконец-то! Алекс без сожаления отвел взгляд от окна, в которое он последние четверть часа смотрел, чтобы скоротать время, и последовал за слугой. Тому, кажется, спешить в этой жизни было некуда, наверное, он и на свет появился так же неторопливо и неохотно, как сейчас передвигал свое не молодое и не старое и уж подавно не поры зрелости, то бишь полное сил, а лишенное признаков возраста тело: низкорослый, но сутулый, упитанный, но как будто недокормленный, почти без зубов, светлые, усыпанные перхотью волосы пачкают воротник и без того грязной ливреи — подобные свидетельства упадка
в этих краях можно было встретить часто, не к северу или востоку от города, где обитали казаки, крепкая порода, а здесь, на западе, где имения были слишком велики, а их владельцы слишком ленивы, теплый климат же благоприятствовал ничегонеделанию. Возможно, социалисты действительно были в чем-то правы, когда требовали более справедливого распределения земли, — тут, к примеру, в пыльных и бесплодных деревнях прозябали трудолюбивые переселенцы из Крыма, только и мечтавшие о куске земли, которую можно возделывать…
Они переходили и переходили из комнаты в комнату, но каких-либо перемен вокруг не наблюдалось: всюду одинаково щербатый паркет, потрепанные обои, иногда притулившийся у стены единственный кривобокий стул — если этот дом когда-то видел лучшие времена, то, скорее всего, давным-давно; не разумнее ли было бы с самого начала быть поэкономнее, кому, например, понадобилась эта… как она называлась?.. правильно, анфилада, которой все равно не пользовались и которая, он мог поспорить, закончится единственным более-менее нормально обставленным помещением, где за массивным письменным столом дымит сигарой хозяин всего этого величественного разложения.
Интуиция его не подвела, кабинет, в который они в конце концов пришли, вполне соответствовал его представлениям, даже письменный стол был именно массивным и стоял там, куда он его мысленно поместил, — посреди комнаты. Впрочем, мебели было даже меньше, чем Алекс предполагал: по обе стороны стола стояли два вычурных кресла с высокой спинкой — поставь их рядом, сойдут за два трона, а в угол был задвинут большой резной буфет, и это все, в остальном комната была пуста, даже стены голые, ни тебе фотографий предков, ни персидского ковра, все те же драные обои. Отсутствовал и хозяин,
в качестве его заместителя в ближайшем кресле лежал жирный белый кот и нагло смотрел в сторону незваного гостя — правда, сигары у него в зубах не было.
— Располагайтесь поудобнее.
Произнеся вызубренную фразу, слуга ушел, больше ничего не объяснив — да и что он мог объяснить. Откуда ему, лакею, знать, когда «его превосходительство» изволит пожертвовать минуту своего драгоценного времени незнакомому и наверняка неприятному гостю — ибо начиная с минуты, когда подписан первый вексель без покрытия, все гости становятся неприятными. Что ожидание может продлиться долго, подтвердилось и рекомендацией расположиться поудобнее — но как ей последовать? Сесть в кресло хозяина было неприлично, кот же уступить Алексу свое не торопился, он вообще производил впечатление самой важной в доме персоны, а возможно, и был таковой, кормили его уж точно лучше, чем слугу.
Сейчас мы укажем тебе твое место, подумал Алекс, подошел решительно к «трону», сказал «Брысь!» и, поймав надменный взгляд кота, замахнулся. Животина напряглась, зарычала, почти как тигр, и обнажила зубы, но бороться за свои права не стала, хватило ума оценить соотношение сил. Когда кот, обиженно свесив хвост, удалился, Алекс смахнул налипшую на облезлую обивку шерсть, сел на теплое еще место и сразу убедился, что «расположиться поудобнее» все равно не удастся, спинка кресла была слишком далеко, чтобы опереться на нее, пришлось бы подвинуться вглубь сиденья, но тогда от пола оторвались бы ноги — короче говоря, это было одно из тех произведений столярного искусства, которые предназначены не для пользования, а чтобы быть выставленными напоказ. Интересно, откуда эти кресла взялись, может, какой-то предок привез из военного похода в Европу, подумал он. Коли так, им должно быть уже весьма немало лет, поскольку в последний раз российская армия столь далеко — до самого Парижа, забиралась добрую сотню лет назад. В блеске той большой победы нежились до сих пор, более поздние войны, правда, немного расширили пределы империи, но настоящей добычи и славы не принесли. Вот если бы удалось завоевать Константинополь…
Раздумья Алекса прервал жалобный скрежет: открылась боковая дверь, и в комнату вошел человек в длинном, до щиколоток, бордовом халате. Первое, что бросалось в глаза, его прямая спина, тем более примечательная, что человек был высокий, намного выше Алекса, и изрядно старше, лет шестидесяти, последнее доказывали редкие седые волосы и такая же… нет, не борода, недельная щетина. Однако, как отметил Алекс озабоченно, гордая осанка плохо сочеталась с прочими деталями внешнего вида, халат был заношен до дыр, у воротника прореха, из-под полы торчали тапочки, выглядевшие так, словно их сунули
в бочку с дегтем.
— Добрый день, ваше превосходительство!
«Превосходительство» не ответил, даже не посмотрел в сторону вскочившего Алекса, но не потому, что не считал гостя достойным ответа, казалось, хозяин просто находится не здесь, а где-то далеко, возможно, даже на другом континенте, а по разваливающейся мызе бродит только его тело. Пьян, подумал Алекс, но тотчас же в собственной мысли усомнился — человек не шатался, прошел к письменному столу шагами широкими и ровными. Медленно отодвинул «трон» от стола, сел, притом спина, несмотря на неудобство сиденья, осталась прямой, сел и только теперь поднял взгляд. Из овального, кажущегося гранитно-крепким черепа в сторону Алекса или, вернее, сквозь него смотрели два словно с трудом вбитых в кость больших серых глаза. В похмелье, решил Алекс, приметив налившиеся кровью белки глаз, но опять-таки полностью уверенным, что угадал, он не был, во взгляде отсутствовала свойственная подобному состоянию злоба. Вернее было сказать, в нем вообще отсутствовало всякое чувство, создавалось впечатление, будто этому человеку совершенно безразлично, что случится сегодня, завтра или послезавтра с ним или с целым миром.
— Располагайтесь поудобнее.
Знакомые уже слова чуть не вызвали у Алекса усмешку, но сказаны они были совсем иначе, не по-лакейски, а по-королевски; еще более сильное впечатление, чем слова, произвел глубокий низкий голос, шедший словно не из горла и даже не из груди, а из живота. Подобный Алекс слышал, когда из любопытства пошел на православное богослужение, только интонации попа были другие, певучие, а из уст этого человека слоги падали, может, и не как рубленые, но все равно четко отделенные друг от друга, словно цокот лошадиных копыт. «Господи, помилуй!» так не поют, но и «Артиллерия, огонь!» тоже не командуют, подумал Алекс, снова осторожно присев на край своего «трона». Скорее так говорят: «Играю ва-банк!» или «Соперники, к барьеру!»
— Я вас слушаю.
Как всегда в ответственное мгновение, Алекс мобилизовал все свое знание русского языка.
— Ваше превосходительство, меня зовут Буридан, Александр Буридан, я представляю собственную фирму, которая выращивает, покупает и продает семенное зерно. Ранней весной меня навестил некий господин, который представился как Борис Николаевич Ерин. Он утверждал, что работает управляющим имением и что хозяин велел ему раздобыть семена летней пшеницы. Когда я спросил, как он намерен заплатить, наличными или чеком, он ответил, что в данный момент у хозяина есть некоторые затруднения со свободными финансами, но что он — хозяин, конечно, — предлагает в уплату краткосрочный вексель, который готов погасить, как только урожай будет убран, или наличными, или натурой, то есть семенами, по моему желанию. Должен признаться, что я поступил неосторожно, доверившись этому человеку, в лице которого, как я теперь стал догадываться, имел дело с проходимцем.
Резкое движение руки прервало его речь.
— Позвольте, я посмотрю!
Вексель был наготове во внутреннем кармане пиджака, человек взял бумагу, бросил на нее беглый взгляд и сразу же вернул Алексу.
— Все верно. Это моя подпись. Ерин действительно работал здесь несколько месяцев. Больше не работает. Вырастить зерно не удалось.
Предложения слетали с губ хозяина безлично, словно не ему, а китайскому императору «не удалось вырастить» зерно.
— Почему, ваше превосходительство, если можно спросить?
Только сейчас человек впервые посмотрел на Алекса так, что можно было быть более-менее уверенным, он действительно видит гостя или, по крайней мере, догадывается о его существовании.
— Суховей.
Алекс облегченно вздохнул про себя: ему приходилось иметь дело и с такими негодяями, которые объясняли скверный урожай плохими семенами и отказывались признавать долг. Единственным лекарством от этого был отказ от продажи в кредит, но тогда многие договоры так и остались бы незаключенными…
— Ваше превосходительство, надо было посеять вторично, — сказал он почтительно.
— Надо было, но не посеяли.
Эти слова сопровождались стуком стула — хозяин резко встал, словно ему осточертели как семенное зерно и суховей, так и Алекс, прошел к буфету и открыл резную дверцу.
— Что будете пить, белую водку или коричневую?
— Премного благодарен, ни ту ни другую.
Это было правило: с партнерами по делу хоть литр, а с должниками ни капельки.
Хозяин больше предлагать не стал, поколебался немножко и захлопнул дверцу, не налив и себе. Нет, он не глуп, просто ему все обрыдло, подумал Алекс, глядя, как помещик медленно возвращается к столу, снова садится на «трон» и закрывает глаза, словно размышляя над тем, что делать дальше. Интересно, спросил он себя, сколько он согласен заплатить, четверть или половину? По правде говоря, он всю сумму долга уже списал, однако это не означало, что он не готов торговаться из-за каждого рубля.
— А можно спросить, откуда такая фамилия — Буридан?
Привычный вопрос, только на сей раз он прозвучал с опозданием, не при знакомстве, а чуть позже. Если должник ищет дорогу к сердцу кредитора, то она проходит не здесь.
— Я родом из Лифляндской губернии, мой прадед был мельником. Когда в наших краях после Манифеста свободы стали давать фамилии, помещик якобы спросил, какую мой прадед предпочитает, Мельдер или Вески. — Ему пришлось перевести оба слова на русский язык; хозяин кивнул, понял, мол. — Прадед надолго задумался, помещику надоело ждать, он рассердился и сказал, что тот колеблется, как буриданов осел, так пусть его фамилия и будет Буридан.
Обычно этот рассказ вызывал смех, иногда и удивление, спрашивали, кто такой Буридан и что случилось с его ослом, но сегодняшний собеседник только кивнул опять и снова задумался.
— Ну что ж, господин Буридан, буду с вами откровенен, — сказал он наконец. — Свободных финансов, как вы выразились, у меня в промежутке не образовалось. Вы, конечно, можете объявить себя реквирентом, но, честно признаюсь, ваши шансы вернуть свои деньги минимальны. Поместье в ипотеке,
а требования уже сейчас превышают ожидаемую аукционную прибыль. Все, что я могу вам предложить, это именно то, что упомянул и Ерин, — плата натурой. Пойдите во двор, оглядитесь, может, что-нибудь понравится.
Алекс кивнул, он не стал объяснять, что, въезжая в мызу, именно так уже и поступил.
— Я видел во дворе двух верховых лошадей…
Он запнулся, поскольку хозяин буквально подскочил.
— Извините, но лошадей я вам отдать не могу. Они принадлежат моей сестре.
Словно рассердившись, что ему приходится отказываться от собственного слова, он встал и опять пошел в угол.
Вот такие они есть, подумал Алекс, глядя, как хозяин вытаскивает из буфета бутылку, жить в долг могут, а платить по долгам — ну что вы! Второе унизительно, первое — нет. Пока его должник наливал себе, он имел время подумать. Проезжая, он слышал слабое кудахтанье из курятника, в загоне рыла землю пара худых свиней… Что ему с этой живностью делать, везти на ростовский базар на продажу? Он поднял взгляд, увидел, что хозяин следит за ним с пустой рюмкой в руке и еле заметной усмешкой на губах, и почувствовал, что начинает злиться.
— Возможно, еще что-то в вашем имении принадлежит кому-нибудь другому? — спросил он вежливо.
— Все прочее в вашем распоряжении.
Алекс встал.
— В таком случае, если позволите, я заберу мебель из вашего кабинета.
И скучно и грустно… Скорее все-таки грустно, чем скучно, — поскольку всегда можно открыть книгу. Хотя кто знает, может, как раз наоборот, скорее скучно, чем грустно, — почему иначе рука постоянно тянется к книге? Грустить можно и ничего не делая, вернее, только ничего не делая и можно грустить, ибо наполовину грустить невозможно, грусть должна овладеть тобой целиком, заполнить все жилы, иначе она никакая не грусть, не сладко-больная грусть. Все ведь на самом деле в порядке, родители живы и здоровы, братья тоже, но, несмотря на это, грустно: как будто хочется чего-то, а чего, не поймешь… Хотелось бы желать. Хотелось бы, но смелости не хватает. Желания никуда не ведут, они неисполнимы. Хотя, с другой стороны, разве желание само по себе не важнее всего? Хочешь, значит, живешь — сердце сразу начинает стучать сильнее, кровь поднимается в голову… Сердце и должно громко стучать, громко и неровно, только сердце негодяя никогда не пропускает ударов. А как долго можно жить одними желаниями? До бесконечности? Нет, это немыслимо. И годы проходят — да что там проходят, бегут, скачут, мчатся, летят — пустые бессмысленные годы. Двадцать четыре изнурительно жарких лета и двадцать четыре убийственно ветреных зимы… Все то же солнце, все та же полынь. Только раз в году, весной, зацветут крокусы, тюльпаны и маленькие синие гиацинты, зацветут на день-другой и увянут, никогда не увидишь, чтобы они цвели дольше, неделю, две недели, месяц, год.
— Тпру!
Как послушно остановилась коляска. Прав был тот, кто сказал, что порок правит добродетелью. Лошади трудолюбивы, умеренны в потребностях и великодушны, они не пьют водку, не матерятся, не воруют, не бросаются друг на друга с ножом. Если бы их копыта могли держать вожжи, может, они со временем и человека перевоспитали бы, превратили бы гнусное животное в возвышенное существо. И если этого кучера, слезшего с козел и на глазах женщины бесстыдно расстегнувшего ширинку, в течение нескольких месяцев за каждое подобное скотство стегать тем же кнутом, которым он хлещет лошадей, может, и он поймет, как надо вести себя, чтобы тебя считали человеком, а не скотиной?
Светловолосый молодой человек, который, потягиваясь, выпрыгнул из коляски, казался более воспитанным — конечно, те, кто платит за езду, знают приличия, но у них другой недостаток, они верят во всемогущество денег. «Девица-красавица, о чем мечтаешь под карагачем? Будь осторожна, не отдаляйся от дома, не то похитит тебя злой чечен, увезет далеко-далеко в горный аул и сделает своей младшей женой, которой положено слушаться всех старших!» Шутки всегда были одинаково плоские, имели целью любой ценой тебя рассмешить — от смеха до любви, как говорила мать, один шаг. Но кому нужна такая короткая, не длиннее, чем взрыв хохота, любовь? Любовь должна быть вечной, или пусть ее не будет вовсе. Но вечное казалось невозможным… Почему этот молодой человек вдруг пошел к магазину, по дороге оглядываясь на нее? Папиросы купить, не иначе.
Ого, за коляской остановилась повозка, запряженная двумя лошадьми, и с каким любопытным грузом! Марта захлопнула томик Лермонтова, положила его на траву и встала. Кучер и извозчик, словно сговорившись, повернулись в ее сторону — пусть смотрят, за это, как говорит мама, мы денег не берем. В крайнем случае требуем права ответить тем же — конечно, чтобы рассмотреть груз, а не рожи… Да, буфет красивый, по бокам атланты, в центре львиная голова, в углу еще какое-то чудовище, возможно, гидра. Что это все должно означать, подвиги Геракла, что ли? Кресла вроде работы того же мастера, с резьбой наверху спинки и на подлокотниках. Откуда молодой человек взял деньги на такую дорогую мебель? Одет он был довольно обыденно, правда, не как крестьянин, а как горожанин или, как говорит брат Хуго, буржуй. Кстати, может, он не владелец мебели, а просто управляющий какого-нибудь купца, это даже вероятней.
— Нравится?
Марта вздрогнула. Трудно жить, когда у тебя такой плохой слух, сначала цокот копыт не услышала, теперь шаги за спиной. Зато зрение хорошее, ни одна деталь не останется незамеченной. Голубые глаза, необычайно голубые, острый прямой нос, прямо как у какого-то греческого бога; подбородок мог бы быть немножко более волевым, в этом смысле уланы и гусары выглядели импозантнее; а вот уши смешные, большие и оттопыренные.
— Нравится.
— Хотите попробовать?
Выговор не местный, из Москвы, наверное, или, пуще того, из столицы, почему иначе от него словно пахнет морем?
— В каком смысле попробовать? Хотите, чтобы я откусила кусочек от вашего буфета? Не думаю, что это очень уж вкусно.
Зачем я стала ерничать, мне же самой такое не нравится? А он стеснительный, немногословный, не отшутился, а вспрыгнул ловко на повозку и стал отвязывать кресло. Значит, все-таки владелец, иначе не посмел бы.
— Пожалуйста. Располагайтесь поудобнее.
Да, в этом кресле я могла бы сидеть до бесконечности, подберешь ноги под себя и сидишь, читаешь или просто мечтаешь.
— Это магазин вашего отца?
— Нет, я вообще не местная, я — переодетая французская принцесса. Революционеры хотели отрубить моей бабушке голову, но она сбежала и скрывалась в разных странах. Я вместе с цыганами всю Европу объездила.
— А в остзейских губерниях вы были?
— Как в остзейских, так и вестзейских. А почему вы спрашиваете? Вы что, оттуда родом?
— Да, оттуда.
И вовсе не из Петербурга и даже не из Москвы…
— И что вы тут делаете? Вы, случайно, не сбежавший каторжник?
— Нет, я младший сын вольного крестьянина.
— Младший? Так, значит, вас зовут Иванушка?
— Нет, Александр.
— По Александру Первому или Александру Освободителю?
— По Александру Македонскому.
Заставил-таки рассмеяться! И как это я не сумела удержаться?
— Ах вот почему у вас такой странный акцент. Македонский, значит!
— Позвольте спросить, а как вас зовут?
— Марта.
Теперь надо быстренько слезть с кресла, а то еще подумает бог весть что.
— Не хотите еще посидеть?
— Благодарю, для французской принцессы это кресло жестковато.
Так кончаются сказки. Или нет, именно сказки так не кончаются, у сказок конец обычно счастливый. Лучше не смотреть, как он снова грузит кресло на повозку, а сам садится в коляску. Можно пойти в магазин и спросить у отца, папиросы какой фабрики он купил, асмоловские или кушнаревские — это вроде как лепестки обрывать; но зачем? И вправду «жизнь, как посмотришь с холодным вниманьем вокруг, — такая пустая и глупая шутка»…
На переезде у вокзала пришлось долго ждать, шлагбаум никак не поднимался, Алекс видел, как снова и снова появлялся один и тот же паровоз, катил то в одну сторону, то в другую, словно его вовсе не занимало, что несколько десятков экипажей стоят, не имея возможности продолжить путь; кстати,
в экипажах не очень-то и ворчали, народ привык. Вот так тут все шаляй-валяй, подумал Алекс, какая богатая почва, перегноя на глубину двух метров, мертвые и те восстали бы, если б их похоронили без гроба, а хозяйствовать не умеют. Не умеют, не хотят, просто лень. «Суховей», видите ли. Сдуло семена. Сдуло так сдуло, надо было посеять заново, и жатва многократно покрыла б убытки. Но разве великоросса может интересовать такая пошлая штука, как полеводство? Он думает о вещах поважнее: как мир правильно выстроить и Богу по нраву быть, или, иными словами, как грешить, чтобы это на спасении души не отозвалось, или, еще проще, сколько бутылок водки можно выпить за день без того, чтобы пострадало дело Священного союза. Как этот старый пьяница вдруг утратил все свое достоинство, услышав звяканье стекла и поняв, что в буфете остались «белая и коричневая водка»! Задержал выносивших, стал на колени и собственноручно вынул бутылки… Смутился только тогда, когда в коридор неожиданно вышла любовница-армянка, приказал ей сразу вернуться в спальню. Интересная женщина, папироса в длинном мундштуке, в черных глазах странный блеск, словно не от вина она пьяна, а от опиума. Раньше Алекс армянок в такой ситуации не встречал, хотя видел в мызах всякие оргии, богатые великороссы, овдовев или отправив жену в Петербург, брали в любовницы то наглых казачек, то смазливых хохлушек, да даже черкешенок с иссиня-черными волосами и густыми бровями; но армянок они заполучить не могли, такой те народ, бедный, но приличного поведения, мужчины торговали или занимались ремеслом, женщины вели дом и воспитывали детей; у Азовского моря их было много, еще Екатерина выселила их сюда из Крыма, угодить желая татарам-разбойникам. Женились они всегда на своих, и церковь у них другая, не та, что у русских…
— Это что за безобразие, почему дальше не едем?!
В соседних дрожках привстал худой, похожий на студента юноша в косоворотке, в форменной тужурке, с немытыми, наверное, несколько недель, сбившимися в кок волосами и пухом на подбородке. Глядя вперед поверх лошадиных голов, он громко выражал свое недовольство, это опять-таки очень по-русски, терпеть часы, дни, годы, века, а потом вдруг без видимой причины выйти из себя; только вчера один казак, которому вовремя не принесли стакан водки, устроил в буфете речного порта настоящий погром — разломал стулья, посуду в осколки, хорошо, хоть дом не спалил. Дикой была эта порода, ох какой дикой, сразу видно, что потомки сбежавших рекрутов, своеволие кипело в крови, не зря Стенька Разин и Пугачев родом из этих краев, курень Стеньки Алексу показали совсем недавно. Работать они особо не рвались, предпочитали воевать, а когда войны не было, скакали, махали шашками, собирали свои круги, шумели, иногда били кнутом согрешивших жен, но не бедствовали, вот что значит, когда земли вдосталь, — разве поехал бы Алекс в такую даль, за тысячи километров, если б на родине у него было хоть немного больше возможностей? Но там основная часть земли принадлежала балтийским баронам, да и в городе на каждом шагу были немцы, конкурировать с ними в делах было трудно, они не давали чужому пробиться. Правда, в последнее время что-то как будто чуточку задвигалось. С одной стороны, царь пытался урезать власть баронов, с другой — мутили воду социалисты, требовали больше прав для народа. Звучало это красиво, но кто гарантирует, что при возможности они не заграбастают власть и имущество сами? Эгоизм в природе человека, эгоизм и неблагодарность. Разве Александр Второй не освободил крестьян от крепостничества, не облегчил судьбу рекрутов и жизнь каторжников? А как народ отблагодарил его за добрые дела? Бомбой.
— Извозчик, не зевай! Гони!
Нервный студент в дрожках опять вскочил и, когда экипаж в ответ на его крик дернулся, потерял равновесие, шлепнулся обратно на сиденье и испуганно схватился за сердце — наверное, кольнуло от неожиданности. Дальнейшего Алекс не видел, сосед быстро пропал из виду, а потом сдвинулась с места и его коляска. Проехав через мост, они свернули вверх в гору на Большой бульвар. Теперь уже местность приобрела вид городской: ровная брусчатка мостовой, конка, больше людей господского вида и меньше оборванцев, оправдывая название улицы, высилось даже несколько тополей по краям. Дальше в сторону Нахичевани росли и акации и гледичии, говорят, когда-то были и тутовые деревья, но помешали строительству.
Копыта цокали, кнуты щелкали, торговки кричали: «Семечки, ядреные семечки!»
Словом, все как всегда, Алекс уже привык как к южной жаре, так и к по-южному шумливым и фамильярным, но зато сердечным людям. Главное, не стоило важничать, этого тут не любили…
Вдруг впереди прогремел выстрел, потом второй, третий. Коляска резко остановилась, Алекса качнуло вперед, и он чуть было не упал. Схватившись за борт, он снова выпрямился — бульвар уже полнился истеричными воплями горожанок. Неужто ограбление банка, подумал он, но тут же усомнился. На главной улице в нескольких десятках метров от управления полиции? Это была не Москва, тут предпочитали красть тихо и незаметно, так, пару лет назад воры выкопали туннель прямо в подвал Российско-Азиатского банка.
— Что стряслось? — спросил он у извозчика.
— Да что тут могло стрястись, бомбисты, конечно!
Опять, подумал Алекс. Когда он сюда приехал, жизнь была спокойной, рабочие, правда, иногда бастовали, устраивали первомайские демонстрации, однако до кровопролития не доходило, но с прошлой зимы, после того как был принят закон о студенчестве, по всей России начался словно нескончаемый подспудный бунт, убивали министров, губернаторов, начальников полиции…
— Проезжайте, проезжайте! — раздался нервный голос городового.
Коляска сдвинулась с места, Алекс, смотревший налево, туда, откуда послышались выстрелы, увидел спешно выстроенную цепь приставов, старающихся не пропустить к месту происшествия любопытных, а затем — прямо перед зданием полиции! — две простершиеся на мостовой человеческие фигуры. Один, казалось, был еще жив, вокруг хлопотало несколько мужчин, пытавшихся его приподнять; второй неподвижно лежал на спине. Когда коляска едва ли не в двух метрах проехала мимо трупа, Алекс вздрогнул — он узнал немытые волосы. Студент вроде не дышал, глаза его были открыты и смотрели в небо, простреленная тужурка в крови, рядом валялся револьвер.
В толпе переговаривались, Алекс уловил рваные фразы:
— Убил начальника полиции!..
— Нет, не убил, только ранил…
Извозчик и тот не сумел дольше держать рот на замке.
— Хорошее начало века, а, господин? — буркнул он через плечо. — Недели не проходит, чтобы где-нибудь не взорвалась бомба или в кого-то не залепили порцию свинца. — Алекс не ответил, извозчик выдержал паузу и резюмировал: — Во всем виноваты распроклятые студенты, видите, и сюда добираются, на каторгу бы их всех, вот что. — Потом подумал немного и совершенно неожиданно добавил: — Эх, жаль, что плохо целился, начальник — та еще скотина. — И плюнул.
И что, если бы прицелился лучше, подумал Алекс. Назначили бы нового и ничего не изменилось, разве что порядки стали строже, полицейские нахальнее, и взяток пришлось давать больше. Стой! Кто таков? Откуда родом? Сколько раз он слышал эти вопросы! Да, он со своими голубыми глазами, светлыми волосами и «македонским» акцентом выделялся среди казаков, но, в конце концов, был таким же подданным Российской империи, как и остальные. Теперь, правда, приставы к нему привыкли, солидный молодой купец, хорошо одет, держит магазин, но, попадая в какую-нибудь станицу, где раньше не был, он и ныне чувствовал на себе подозрительные взгляды…
Да, ни к чему хорошему кровопролитие привести не могло — так зачем оно было нужно? Семейство Романовых правило страной уже триста лет и будет править еще по крайней мере столько же. Конечно, у молодого царя не было той широты взглядов, что у деда, или той железной руки, что у отца, — но и он ведь не вечен, однажды вместо него на трон сядет кто-то более умный и волевой.
Словом, заключил Алекс, для него лично бомбометание вредно с нескольких точек зрения. Во-первых, мешает вести дела, во-вторых, слишком отквлекает внимание царя на социалистов. Будь у того бо`льшая свобода рук, он может, покрепче прижал бы лифляндских баронов.
Миновав биржу и почту, коляска свернула направо, в Соборный, еще немного, и стал виден двухэтажный дом, на фасаде которого красовалась выписанная кириллицей вывеска: «Буридан. Семена». Как всегда, подъезжая к магазину, Алекс почувствовал гордость. Всего лишь за несколько лет он поставил дело! Он вспомнил, как проводил бессонные ночи, взвешивая, стоит ли уйти с зарплаты земства. Риск был немалый, но если б он на него не пошел, продолжил сидеть на прежней должности, выбор оказался бы невелик: либо брать взятки, либо остаться голодранцем. Труднее всего было, конечно, с начальным капиталом — какой банк даст кредит неимущему инородцу? Он попробовал действовать иначе, поехал в станицу, поговорил с казаками, предложил за зерно, когда оно будет продано, цену получше, чем скупщики-разбойники, но казаки тоже ему так просто, на честное слово, верить не хотели. «Приставьте ко мне надзирателя», — предложил он. И сделал всю работу сам, доставил семена в город, арендовал вагоны, поехал с грузом в Москву и развез мешки покупателям — знал кому, иначе не посмел бы браться за такое. После того как он рассчитался с казаками, дохода хватило точнехонько на то, чтобы заказать из-за рубежа партию семян высшего сорта. А чтобы снять помещение для магазина, все равно пришлось просить у банка, хорошо хоть, Арутюнов согласился стать поручителем. Процент, правда, был такой, что завоешь, первую зиму он постоянно голодал; но потихоньку все наладилось.
Коляска остановилась, он расплатился, дал извозчику на чай, вылез и потянулся: руки-ноги слегка онемели от долгой езды. Повозка отстала, чтобы скоротать время, он окликнул мальчишку, продающего газеты. Уже по дороге он раздумывал над тем, что делать с мебелью, полученной в возмещение долга, письменный стол еще можно было как-то разместить в магазине, а вот буфет и «троны» туда не поставишь, только спугнут клиентов. На самом деле этим вещам место дома — но именно дома у Алекса не было, он снимал комнату в хате на окраине. Вначале на квартиру получше не было денег, потом времени и, по правде говоря, охоты. Хозяйка, старая вдовая казачка, стирала ему белье, убирала комнату и варила борщ; Алекса это устраивало, но явиться с «тронами» в хату — воробьев насмешишь.
Он раскрыл «Южный телеграф» и вскоре убедился, что ничего подходящего для него в газете нет: все приличные квартиры слишком велики. Нашлась одна поблизости, на углу Большого бульвара и Соборного в «городском доме» с водопроводом — но что ему было делать в четырех комнатах, одинокому, как волк? На солнечных улицах господствовала похоть, вдовы, замужние женщины, незамужние, все бросали бесстыжие взгляды. Под смуглой кожей играла горячая кровь, сильные руки готовы были схватить и задушить в объятьях, белые зубы сверкали, карие глаза подманивали, соблазняли, обещали больше, чем их хозяйкам было предложить, но Алекс до сих пор не нашел подходящей подруги, он чурался этих слишком для его северного нрава темпераментных женщин; да и справился ли бы он с укрощением какой-либо полудикой казачьей девчонки?
И неожиданно перед его глазами возникло видение: «французская принцесса», читающая книгу под карагачем.
Глава вторая
СВАДЬБА
Какие веселые сегодня глаза, как неудержимо ползут вверх уголки рта, и даже нос, толстый, ненавистный нос подозрительно дергается, словно кто-то щекочет его пушинкой — кто знает, может, действительно щекочет или вдувает в ноздри чужие пряные ароматы. Как пахнет начало новой жизни, как акация? Нет, скорее как полынь. И это хорошо, ибо сладкие запахи усыпляют, горькие же заставляют бодрствовать. А когда ты не спишь, можешь видеть даже такие образы, которые бесплотны. Что, например, напоминает это смешное белое платье? Конечно, бабочку — ведь его жизнь тоже продлится лишь один день.
Интересно, почему никому, кроме отца, не нравится Алекс? Мама велела с ним не церемониться, муж, сказала она, должен слушаться жену, по крайней мере дома, поскольку вне его он все равно будет делать то, что взбредет в голову, — бедная гордая мама, она никак не может примириться с мыслью, что
у нее нет и никогда не будет кареты с лошадьми, чтобы поехать в оперу, да и самой оперы нет, не говоря уже о маленьком замке в горах Южной Германии. Неужели она надеялась, что замужество дочери приведет к исполнению ее мечтаний, что она станет тещей какого-нибудь князя, попадет в Петербург и ее представят ко двору, в том числе тому бородатому олуху, которого она называет «настоящим джентльменом», и его жене, принцессе Дармштадтской со злыми очертаниями рта? Как неприятны бородатые мужчины, даже когда они писатели, не говоря об императорах. Но маму еще можно понять, она оплакивает упущенный дворянский титул, а почему Хуго такой ледяной, почему его голос, как только он начинает разговаривать с Алексом, сразу становится металлическим, он же терпеть не может высший свет, «надутых индюков», как он их называет, Хуго жаждет свободы, равенства и братства, как во Франции, следовательно, Алекс должен бы ему нравиться, он ведь низкого происхождения, сын хуторянина; должен бы, но не нравится. Может, Хуго раздражает стремление Алекса трудом достичь положения, которое иным достается по праву рождения? А разве он сам не хочет добиться того же? Конечно, хочет, только другим путем, силой. И Альфред, даже Альфред куксится, Алекс, представьте себе, не одолжил ему денег! Алекс не дурак, он сразу понял, куда Альфред с этими деньгами собирается идти — в игорный дом. Какие странные у некоторых интересы, даже у тех, кто как будто одной с тобой крови. Или верна догадка о случившемся в день, когда мать вышла из коляски чужого офицера? Как давно это было, но все равно ясно стоит перед глазами, вот она укладывает куклу спать, идет к окну, чтобы задернуть занавески, и видит их. Тогда я ничего не поняла, только почувствовала в груди что-то мерзкое, холодное и скользкое, лишь потом, читая романы, осознала, что за этим крылось. Значит, моя мать обманывала отца? И это есть брак? Было бы ужасно, если б я тоже когда-то изменила Алексу. Чем люди себя в таких случаях утешают? Что данная Богу клятва не в счет, потому что Бога нет? Но ты же сама есть…
— Марта, ты готова?
— Сейчас, папа. Можешь войти, я одета.
Стеснительный, скромный папа: как он постарел за пару последних лет, после операции. Надо бы ему поехать на воды, но откуда взять денег? Подумать только, дед ворочает миллионами, дяди тоже не бедствуют, а отец должен считать каждую копейку. Конечно, если б он написал дедушке и попросил помощи, скорее всего, дедушка не отказал бы — но отец гордый.
— Какая ты сегодня красивая, дочка!
— Неужели? А по-моему в этом платье я похожа на куклу. Смотри! Я хлопаю глазами… Ма-ма! Ма-ма!
— Что случилось?
— Я тебя не звала, я только показывала папе, как кукла говорит «мама»! Это делается вот так: ма-ма!
— Вот из-за этого паясничанья ты и не нашла себе нормального мужа. Иди, Карл, мне нужна твоя помощь.
— А Алекс еще не приехал?
— Не волнуйся, приедет твой Алекс, куда денется? Не каждый же день чухне удается заполучить в жены немку. Карл, сколько раз мне надо повторять?
Мать ошибается, это не паясничанье, это страх, поскольку, хотя взор и блистает, как небеса, сердце все равно темное, словно море, далекое чужое море — то, что за десять верст отсюда, не темное. Неизвестность — вот из чего рождается страх — неизвестность внутри тебя. А если я вообще не такая, какой себе кажусь? Или если сейчас такая, то смогу ли такой же остаться? Что будет, если однажды во мне проснется мама — моя мама? Все так сложно, и нет никакой надежды добиться ясности. Существует ли вообще человек, который способен понять самого себя? Признаться себе в собственном несовершенстве? Какое чудо, что кто-то готов тебя любить такой несовершенной! И что будет, если это чудо разлетится в осколки?
— Горько! Горько! Горько!
Повернув голову, Алекс встретил шаловливый вопросительный взгляд, вынул с философским спокойствием салфетку из-за воротника и бросил на стол.
— Они нас в покое не оставят, — сказал он вполголоса.
Как в зеркале, соседка в белом платье повторила все его движения: отодвинула стул, встала, слегка наклонила голову; губы раскрылись послушно, намного послушней, чем вчера вечером в темноте коляски.
— Ого! — обрадовались гости.
Алекс с радостью продлил бы сладкое мгновение, но интуиция, его верный помощник, шепнула: «Хватит!» Возможно, что кто-то, кого кроме христианских заповедей учили и светским манерам, плюнул бы на приличия и удержал бы соблазнительный рот у губ, пока оба не задохнулись бы, да, кто обучен манерам, вправе иногда о них забывать, но он себе этого позволить не мог.
Сев, Алекс снова заткнул салфетку за воротник и взялся за нож и вилку, прием пищи — занятие удобное, позволяет скрыть смущение и нервозность. Краем глаза он заметил, что все последовали его примеру, — чужая свинья всегда вкуснее своей, как говаривала мать, и, кажется, эту пословицу можно отнести и к людям побогаче; кстати, ничего удивительного в этом не было, заказанное у Чарахчиянца жаркое оказалось сочным и в меру пропеченным. С особенно хорошим аппетитом грыз мясо, разумеется, кассир Речного вокзала Август Септембер, единственный знакомый соотечественник в этом далеком городе. Куда только не раскидали судьба и немцы эстонцев! И в то же время какое счастье, что высокородный тезка номер два дал крестьянам позволение перебираться из одной российской губернии в другую, иначе, страшное дело, пришлось бы быть заключенным в тесной Лифляндии. Теперь же они оба, он и кавалер двух месяцев, как прозвали Августа, сидели за одним столом с теми самыми немцами, которые дома, проезжая мимо в карете или верхом, удостаивали тебя взглядом лишь тогда, когда ты приветствовал их недостаточно почтительно; хотя были ли они теми самыми? Между немцем и немцем, как он стал только недавно догадываться, большая разница, тесть ничем не напоминал ему графа Лейбаку, но не походил он и на лавочников, которых Алекс встречал в Юрьеве, нет, старый Беккер был человеком куда более развитым, даже утонченным; то есть Хуго все-таки грешил против истины, утверждая, что человечество разделено не на народы, а на классы, по крайней мере, что касалось Беккера, его в первую очередь отличало от прочих, по всем приметам, то, что он был… как бы это сказать?.. исконным немцем, родившимся и выросшим в Германии. Теща, правда, как выяснилось, происходила из мест, от Алексовых недалеких, из Курляндии, и в ней, по правде говоря, наблюдался некоторый избыток апломба, однако, возможно, она кичилась скорее не сословной принадлежностью, а половой; госпожа Каролина, не будем скупиться на комплименты, была интересной женщиной с тонкой талией и черными как смоль волосами, в которых только кое-где проглядывала седина. Познакомились Карл с Каролиной в Берлине, это случилось как раз тогда, когда в России начался промышленный бум, тесть в качестве представителя некой фирмы приехал в Ростов, и так супруги тут и остались. Между собой они переговаривались по-немецки, но дети здесь уже прижились, Марта говорила на таком хорошем русском языке, какого Алекс не слышал даже из уст местных земских деятелей, — возможно, это и было одним из качеств, которые его в девушке привлекли. Вообще он чувствовал себя так, словно попал в другой мир… Марта закончила гимназию и играла на рояле, Хуго учился в университете, и только Альфред бросил школу и помогал отцу в магазине. Когда у нас будут дети, подумал Алекс, я хоть из шкуры вылезу, но дам им образование. Он бросил благодарный взгляд на своих деловых партнеров Менга и Вертца: датчане ели с аппетитом и тихо обменивались репликами, может быть, обсуждали отличие здешней кухни от киевской — славные ребята, среди зимы проехать такое расстояние, без них он вряд ли мог произвести на Беккеров впечатление приличного человека, нормальных друзей и то нет. Домой он о своих планах написал, но приглашать кого-либо на свадьбу не стал, собственно, и представить было трудно, чтобы мать, сестра или кто-то из братьев предприняли такое путешествие.
Дзинь, дзинь, дзинь — послышалось с другого конца стола, это Арутюнов стучал ребром ножа по хрустальному бокалу. Удачная была мысль — пригласить в шаферы единственного знакомого купца из здешних, Арутюнов сразу стал душой компании, произносил теплые, сердечные тосты и сумел даже в скучных немцев вдохнуть жизнь. Сейчас он передал слово тестю. Беккер с трудом поднялся с «трона» — Алекс выделил тестю и теще непонятно, самые ли удобные, но в любом случае самые роскошные сиденья. Своим почти бесплотным телом, ввалившимися щеками и костлявыми руками тесть напоминал Алексу Иоанна Крестителя, только вот пророк соблюдал диету по доброй воле, тесть же потому, что у него некоторое время назад вырезали половину желудка.
— Милые молодожены! Дорогие гости!
Алекс положил нож и вилку, откинулся на спинку стула, нашел втихомолку маленькую теплую ручку Марты, пожал ее и сразу почувствовал ответное пожатие — словно два корабля, обменивающиеся при встрече приветственными сигналами. Интересная девушка эта французская принцесса, которая знает наизусть всего Лермонтова, непростая, как и ее мать, но иначе, то пылкая, то робкая, обычно веселая, но иногда, когда входишь неожиданно, такая серьезная, что страшно делается; и рассеянная, ужасно рассеянная, словно живет в каком-то ином мире, куда всякому другому, даже ему, Алексу, заказан путь. Но искренняя и справедливая, точно как папаша Беккер, который после вступительных комплиментов дошел, кажется, до сути речи.
— Когда однажды в теплый осенний день в мой магазин вошел некий молодой человек и спросил, не хочу ли я взять по сходной цене на продажу абиссинские кофейные зерна высшего сорта, я и подумать не мог, что этот бойкий, но, как мне тогда показалось, чуточку простодушный коммерсант станет через несколько месяцев моим дорогим зятем. Почему простодушный? Потому что цена, по которой он предложил свой товар, была действительно сходной, даже слишком сходной, настолько, что я на минуту — признаюсь откровенно и прошу прощения — усомнился в том, что зерна эти добыты честным путем. Однако, когда этот молодой торговец пришел во второй раз и в третий и особенно когда спросил, позволено ли будет ему пригласить мою дочь в электробиограф, я стал догадываться, что, может, он вовсе и не столь простодушен, может, у него просто какие-то свои планы.
Гости слушали молча, непонятно, с интересом ли, но почтительно, все знали, что означает свадьба любимой дочери для человека, которому, возможно, осталось жить уже недолго. Алексу нравилась серьезность тестя, его умение говорить возвышенно о вроде бы малозначащих, но в действительности важных вещах, пастор, который утром обвенчал их в Домской кирхе, особой чувствительностью похвалиться не мог. Алекс вспомнил свадьбы в родной стороне, там никому и в голову не приходило, что можно держать речь, просто шутили и вливали в себя водку в огромных количествах, потом танцевали и орали,
а в конце валились с какой-нибудь служаночкой на солому, если не возникала ссора и не вытаскивались ножи.
— Должен вам сказать, что меня в этом юноше сразу впечатлило одно: его пунктуальность. Он обещал мне, что в восемь часов вечера дочь будет дома, и сдержал слово. Не хочу говорить ничего дурного о нашей новой родине, тут живет много прекрасных людей с широкой душой, но, согласитесь, точность не входит в число добродетелей русского народа.
Наверное, русские не раз надували старика, подумал Алекс. Что именно с Беккером случилось, он толком не знал, Марта не говорила, и он не осмеливался расспрашивать. В любом случае по переезде в Россию семья жила заметно богаче, но потом торговая контора, которой Беккер ведал, прекратила свою деятельность, иными словами, обанкротилась, и сбережений хватило лишь на то, чтобы купить магазинчик, рядом с которым Алекс встретил Марту.
— Обо всем этом я написал и нашим родственникам в Берлин, когда сообщал им об ожидающем нас важном событии. И вот теперь я хотел бы прочесть вам их письмо…
Беккер вынул из внутреннего кармана сложенный лист бумаги, развернул, поднес к глазам и вдруг замешкался. Несколько мгновений он смотрел на письмо в растерянности, потом сообразил и стал искать в боковом кармане другие очки, для чтения. Все терпеливо ждали, и теща, и оба свояка, и семейные знакомые Беккера Вайденбахи и Эберги — больше гостей со стороны невесты за столом не было. Хотя Алекс, взявший расходы на себя, и предложил щедро, чтобы тесть позвал столько народу, сколько сочтет нужным, но то ли Беккер хотел быть экономным, то ли круг близких ему людей был небольшим.
— «Милая Марта! Поздравляем тебя и твоего избранника, желаем негасимой любви, надеемся, что над вашими головами вечно будет сиять звезда счастья! Сожалеем, что не можем быть сегодня с вами, на память об этом радостном дне примите наш маленький подарок. Дедушка Фридрих, дяди Эбергард и Теодор, двоюродные братья и сестры Фердинанд, Константин, Сильвия, Дагмар и Беатриса».
Положив письмо на стол, Беккер выжидающе посмотрел на Алекса с Мартой. Взгляды жениха и невесты снова встретились, на губах затанцевала заговорщическая улыбка, и вот уже они пересекли комнату, чтобы принять поздравительное письмо и «маленький подарок». Обняв и поцеловав дочь, Беккер протянул ей крошечную коробочку, а затем торжественно пожал Алексу руку.
Когда они вернулись на свои места и комната опять заполнилась гулом голосов и звоном серебра, Марта нежно тронула локоть Алекса.
— Хочешь посмотреть? — шепнула она.
Осторожно, словно боясь, что из коробочки выпрыгнут блохи, Марта сняла крышечку, и Алекс буквально онемел: на атласной подушечке лежали золотые серьги с темно-синими драгоценными камнями.
— Сапфир, — шепнула Марта с гордостью и поднесла правую серьгу к уху. — Подходит?
— Очень. А примерить не хочешь?
Марта тихо засмеялась.
— У меня же нет дырочек в ушах.
Она еще несколько секунд любовалась подарком, потом закрыла коробочку.
Алекс продолжал есть, но его мысли были далеко. Его поразило, что столь обычная семья, как Беккеры, сделала такой ценный свадебный подарок: когда он искал для Марты обручальное кольцо, он весьма основательно ознакомился с прилавками ювелирных магазинов и знал, сколько что стоит. Может, камни не настоящие?
— Чем твои германские родственники занимаются? — спросил он словно между прочим.
— Дядя Эбергард — адвокат. Дядя Теодор — врач. Старший сын Эбергарда Фердинанд — биржевой маклер, Константин учится в университете.
— А дед?
— Дедушка — банкир.
Ах вот оно что! Тогда камни, конечно, могли быть настоящими — почему только в таком случае тесть жил в столь стесненных условиях? Неужели отец не мог его поддержать, хотя бы одолжить денег, чтобы он мог открыть дело повыгоднее? Тут, казалось, кроется какая-то тайна — но у Алекса сейчас не было охоты ее разгадывать, у него возникла другая идея.
— А кто-нибудь из твоих родственников семенным зерном не торгует?
Взгляд, брошенный на него, отражал весьма пеструю палитру чувств, от веселого удивления до восторга.
— По-моему, нет. Хочешь, спрошу у отца. Я сама их видела только однажды, в раннем детстве, после того мы в Германию не ездили.
— Хорошо, что они тебя не забыли, — заметил Алекс.
— У Беккеров сильное чувство семьи, — ответила Марта, не подумав, и сразу покраснела.
Алекс бросил на нее еще один быстрый взгляд, но больше вопросов задавать не стал — захочет, расскажет когда-нибудь сама.
— У Буриданов тоже. Когда умер мой старший дядя, мой отец женился на его вдове, а когда умер мой отец, на его вдове, моей матери, женился мой младший дядя, — признался он неожиданно для самого себя. — Чего только не делают, чтобы уберечь хутор от разорения.
Сказать, что Марта разинула рот, было бы чересчур, но есть она перестала. Алекс только теперь заметил, какие большие у нее глаза, большие, круглые, серо-голубые.
— Мне удалось тебя потрясти? — спросил он с храброй веселостью.
Марта рассмеялась. А как заразительно она смеется, подумал Алекс с восхищением. Черт побери, когда наконец закончится это дурацкое застолье и можно будет остаться вдвоем!
— Так просто меня не потрясешь, — сообщила Марта с улыбкой.
Пояснять она свое заявление не стала, отрезала кусочек жаркого, съела и только потом продолжила с хитрой, если не сказать плутовской, усмешкой:
— Кстати, если хорошо подумать, то можно припомнить, что муж одной из моих двоюродных сестер владеет фабрикой сельскохозяйственных машин.
В камине лениво догорают последние поленья, губы горят от поцелуев, уши все еще слышат странные диковатые звуки. Зеркальце, зеркальце, скажи, кто самая счастливая женщина на белом свете? Щеки пылают, глаза блестят лихорадочно, растрепанные волосы волнуются на плечах. Это ты, Марта! Как белеет плоть, как непристойно грудь наслаждается собственной наготой — нет, на ангела ты не похожа. Но ты и не демон, в тебе нет ни коварства, ни злобы. Руки, скажите, руки, вы ведь созданы не для того, чтобы убивать, вы хоть и похожи на лианы, но душить не умеете, только обнимать…
Слабый свет танцует, как призрак, на стене, дотягивается до постели, там лежит он, не солдат и не пастух — купец. Лицо серьезное, наверное, и во сне заключает какие-то сделки. Например, с теми датчанами, у которых скорее китайские имена: Менг и Венг. Нет, не Венг, Вертц. Все равно. Мы — новые варяги, хвастали они втроем, здесь проходил византийский торговый путь, отсюда мы уже много веков назад ездили в Константинополь! Они не знают, что это продолжалось недолго, пришли половцы, кипчаки, печенеги, кто там еще, сожгли города, убили мужчин, изнасиловали женщин и насадили на копья детей. «Слово о полку Игореве», печальное, как дорога этого полка. Разгром, паника, варварство. Острые зубы Азии на шее Европы. Чингисхан или кто-то другой. Изнасилованные женщины рожают детей смешанной крови, а те становятся бунтарями. Ну что ж, варяги, торгуйте, пока дают, копите золото, чтобы иметь на что арендовать вагоны, когда начнется новая бойня, и придется бежать.
Становится холодно, ночной туман самый промозглый, даже дышать больно; но в то же время отрезвляет, охлаждает. Два бокала стоят на камине, со стула свисает белое платье, с постели — тонкое шерстяное одеяло. В окно слышны голоса, в переулке коротают время двое городовых. Тишина не наступит
и на заре, наоборот, зацокают копыта и заскрежещут колеса. Чью голову сунут в мешок и сбросят в мутные воды Танаиса, ее или удалого купца? Кто возымеет над другим необъяснимую власть? Этого пока никто не знает.
Глава третья
БЕРЛИН
Как можно не быть счастливой, когда ты в Германии, на родине отца, стране давних грез? Высокие каменные дома выстроились в два ряда вдоль широкой улицы, посреди огромных площадей стоят на постаментах неуклюжие бронзовые всадники. Стройные офицеры оглядываются вслед каретам, солидные господа в дорогих костюмах постукивают тросточками по брусчатке, изысканные женщины в широкополых шляпах, c кружевными зонтиками над головой кокетливо улыбаются. Извозчики едут медленно, как на похоронах, никто не орет: «А ну прочь с дороги!» или «Эй ты, обормот, чего под колеса лезешь!» Может они напуганы тем, что часть экипажей движется без лошадей, жутко грохоча и выпуская черный дым из трубы? На лицах лавочников тоже заметно напряжение: в Кауфхофе и Херти товары подешевле. Зато продавцы сосисок как будто не боятся, что останутся без работы, широко улыбаются, смазывают колбаски горчицей, кланяются и говорят «Битте!» и «Данке!». Над вокзалом стеклянная крыша, защищающая от дождя, начальник станции с важным лицом прогуливается по перрону и поглядывает на большие круглые часы — такие тут на каждом углу. Поезд выходит точно по расписанию. А в вагоне предлагают лимонад.
Как можно не быть счастливой, когда маленький Герман, улыбаясь, смотрит в окно вагона, тычет ручонкой в сторону леса и повизгивает: «У-у, у-у». У него большой нос, как у мамы, но, по счастью, он мальчик и не должен из-за этого страдать. А плачет он редко и вовсе не тогда, когда голодный, а вроде бы без всякой причины. Ходить он еще не умеет, но, держась за что-либо, уже стоит и любит играть деревянными кубиками. Однако больше всего ему нравится сидеть на коленях мамы и слушать, как она поет, тогда он разевает рот, и глаза становятся туманными, словно он о чем-то мечтает. Резинового жирафа, которого отец купил ему на Курфюрстендам, он крепко прижимает к груди и начинает сердито орать, если пытаешься его отобрать.
И, особенно, как не быть счастливой, когда рядом с тобой внимательный, заботливый, умелый муж, который не позволяет тебе нести даже шляпную коробку, подает руку при выходе из вагона или коляски и всегда пропускает в дверь перед собой? «Ах где я учился хорошим манерам? Да в мызе, естественно, я же несколько лет был лакеем графа», — объясняет он весело, совсем, кажется, не стесняясь своего происхождения. Он всегда спокоен, всегда в хорошем настроении, даже чужая страна и чужой язык не выбивают его из колеи, как будто ведомый шестым чувством, он находит самую чистую и не очень дорогую гостиницу и точно знает, какой поезд от какого перрона отходит. Когда он к кому-то обращается, всякий отвечает ему приветливо и уважительно, хотя он и понимает не все и тебе приходится ему что-то переводить. Чаевых он дает ровно столько, что официант доволен. Никто в его обществе не смеет вести себя нахально, пьянице он умеет молча посмотреть в глаза так, что тот, бормоча извинения, сразу ретируется. У него есть только один недостаток: он нетерпелив. Бездействие, кажется, доставляет ему буквально физическое неудобство, в дороге он уже после первого получаса становится нервным и, когда поезд останавливается на станции, сразу спрыгивает и спешит что-то купить, все равно что, пирожки, газеты или букет цветов; проводник кивает и приносит стеклянную банку с водой, чтобы цветы не увяли. В сумерках он, чтобы отогнать скуку, задает глупые вопросы: как ты жила до нашей встречи, много ли у тебя было поклонников, сколько раз тебе делали предложение? Невозможно ему объяснить, что ты не хочешь об этом говорить, и не потому, что боишься его ревности, он не ревнив, а просто оттого, что хочешь забыть все, что было до. Потому что до не было ничего: только непрестанно ссорившиеся родители, ограниченные учителя, надоедливые братья, глупые одноклассницы и нахальные ухажеры. Ничего, кроме синего неба, красных тюльпанов в степи, запаха полыни, карагача и книги. Еще дрожащая рука отца, украдкой протягивающая плитку шоколада.
Только тот, кто прижимался лбом к стене, чтобы ничего не видеть, закрывал уши подушкой, чтобы ничего не слышать, только он знает, что означает быть счастливым.
— Можно ли полюбопытствовать, господин Буридан, как вы оцениваете нынешнее экономическое положение Российской империи?
Несмотря на вставные зубы, дикция у старого Беккера была прекрасная, Алекс понял вопрос, но все равно подождал, пока Марта переведет, чтобы иметь время собраться с мыслями. Он чувствовал себя, как на выпускном экзамене сельскохозяйственного училища, комиссия восседала напротив в кожаных креслах, роль председателя исполнял престарелый банкир с седой эспаньолкой и глубокими морщинами на лице, членов — прочая родня, восседала и пристально за ним наблюдала. На вопросы о семейных делах отвечала Марта, рассказала про стабилизировавшееся, тьфу-тьфу-тьфу, здоровье отца, про сохранявшую всю свою деловитость мать, про учебу Хуго и его увлечение социализмом (на что реагировали равнодушнее, чем Алекс подумал бы), только об Альфреде Марта не знала, что сказать, — да и что говорить об обормоте, который крадет деньги из кассы отцовского магазина, чтобы спускать их в игорном доме? Затем взгляды сошлись на Алексе: откуда родом, кто отец-мать, чем занимается; теперь же заинтересовались кругозором.
— Мне кажется, что Россия сейчас на подъеме. Экспорт зерна растет, постоянно открывают новые угольные шахты, народу живется все лучше. Когда я семь лет назад приехал в Ростов, там даже водопровода не было, человек по улицам ездил, на лошади, с большой бочкой, продавал питьевую воду, а за это время у нас… — он стал загибать пальцы, — вымостили главные улицы, построили немало хороших каменных домов, четырех- и даже пятиэтажных, заменили газовые фонари на электрические…
— Трамвай, не забудь про трамвай, — переводя, вставила Марта быстро.
— Марта просит добавить, что электрический трамвай у нас теперь тоже есть и даже открыт электробиограф, — сказал Алекс с улыбкой, — и все это родилось отнюдь не по щучьему велению, как в сказке…
Марте пришлось объяснить, что это за сказка.
— Нет, это продукт экономической жизни. Нарождающийся капитализм, как говорит мой свояк.
Взгляды мужчин с самого начала были скептичными, холодными, ироничными, женщины же глядели доброжелательно, с одобрением.
— Вы оптимист, господин Буридан.
У лысого, с порочными чертами лица, украшенного очками в золотой оправе, дяди Эбергарда был, как подобает адвокату, звучный голос.
— Господин Беккер, человек, который начинает с нуля, обязан быть оптимистом.
Ответ понравился всем, он это почувствовал, но слишком уж радоваться не стал, симпатии — вещь капризная, точно как немецкая весна, когда они выехали из Берлина, светило солнце, а когда сошли с поезда в Николасзее, уже лил дождь, так что, если б им не выслали навстречу автомобиль (прокатились впервые в жизни!), все трое, маленький Герман в том числе, промокли бы до нитки.
— Значит, вы считаете, что Россия скоро опять будет доминировать в Европе, как во времена Николая Первого?
Старый Беккер словно пытался разгадать трудную загадку.
— На такой вопрос я ответить не могу, — признался Алекс. Он немного поразмыслил. — Я думаю, это зависит от Витте. То есть от того, останется он на своей должности или нет.
Возникло небольшое замешательство, женщины вообще не поняли, кого он имеет в виду, на лицах дядей тоже появилось особенное глупое выражение, каким иногда даже очень умные люди реагируют на что-то незнакомое, и только старый Беккер сохранил полное спокойствие. Он произнес по-немецки фразу, которую Алекс понял целиком:
— Витте — министр финансов России, толковый мужик.
— Почему вы так думаете? — спросил Алекса Эбергард с ноткой недовольства в голосе.
Алекс почувствовал, как у него вспотели руки.
— Когда я начинал свое дело, мне нередко приходилось туго из-за того, что рубль был страшно неустойчив, никто не знал, что сколько будет стоить завтра или послезавтра. Витте привязал рубль к золоту и проделал это так ловко, что даже цены не поднялись. Теперь у меня в банке «матильдоры» и «виттекиндеры», и я спокойно высчитываю, откуда какой прибыли могу ожидать, мне не надо нервничать, как раньше. Вести дела стало куда легче, результаты становятся лучше, и не только у меня.
Марте пришлось объяснять, что такое «матильдоры» и «виттекиндеры». Родня опять стала что-то между собой обсуждать, старый Беккер даже заспорил с Эбергардом.
— О чем они? — шепнул Алекс Марте на ухо.
Общение с тестем и тещей подействовало на его немецкий язык благотворно, но слов для диспута на экономические темы ему все-таки недоставало.
— Дядя Эбергард считает, что экономика — материя объективная, от одного человека, будь он хоть министр, мало что зависит. А дедушка напомнил ему о Бисмарке.
Адвокат, наверное, хотел, чтобы его слово всегда оставалось последним, он повернул свой широкий лоб, могучий подбородок и большой нос — последний был кажется фирменным знаком Беккеров — в сторону Алекса.
— Россия, конечно, богатая страна, много золота и прочих полезных ископаемых, просторные поля, плодородные почвы, но у вас очень отсталый народ. Дети крепостных еще наполовину рабы, по крайней мере внутренне, капитализм же предполагает самостоятельную личность.
Алекс кивнул.
— Это верно, более того, у нас не только отсталый народ, но и устаревшая техника. У крестьян до сих пор нет хороших сельскохозяйственных машин, заводы их производят мало, те, что есть в продаже, дороги, народу они не по карману. Но ситуация может измениться, поскольку Витте недавно отменил таможенные пошлины на импорт сельхозтехники.
Когда Марта перевела его ответ, Алекс краем глаза заметил, что рыжая двоюродная сестра Сильвия наклонилась и шепнула что-то на ухо своему мужу.
— Да, сегодня это так, но завтра, возможно, опять начнется таможенная война и появятся двойные пошлины, — вмешался в беседу похожий на денди двоюродный брат Марты Фердинанд, биржевой маклер, опустошавший один бокал пива за другим. — Нашим императорам надлежало бы заключить союз, как в былые времена, тогда экономические отношения стали б стабильнее. Но ваш Николай почему-то флиртует с французами. А ведь у него жена — немка.
Алекс разволновался.
— А почему Германия остановила Россию, когда наша армия была в двух шагах от Константинополя? Разве мусульмане вам большие друзья, чем православные? Вот откуда пошли наши раздоры.
Он обсуждал эту проблему с Арутюновым, тот часто ездил в Константинополь, вел дела со своими соотечественниками, тамошними коренными жителями, армянами, страдавшими под жестоким гнетом турок.
Ответ Алекса вызвал у родни общее оживление. Не только Эбергард, но и немногословный дядя Теодор, врач по женским болезням, казалось, хотел что-то сказать; но старый Беккер заставил всех замолчать.
— Господин Буридан, а вы знаете, кто финансирует строительство железной дороги из Константинополя в Багдад? Дойче банк. Как вы думаете, было ли бы это возможно, если б русские захватили Дарданеллы?
Алекс впал в замешательство.
— Неужели железная дорога так важна, чтобы из-за нее ссориться с друзьями?
— В политике нет друзей. Политика — это непрестанная борьба за благополучие своего народа. Не победишь ты, победят другие. Посмотрите на Англию, какая она богатая и могущественная! Благодаря чему? Благодаря колониям. Багдадская железная дорога дает немцам шанс добраться до Индии и наступить англичанам на пятки.
В Алексе проснулось любопытство.
— А как эта железная дорога дойдет до Константинополя? У вас же нет с Портой общей границы.
Старый Беккер не успел ответить, его опередил двоюродный брат Марты Константин, студент с бледным лицом.
— Нет, так будет.
— Каким образом?
— Если два немецких государства, Германия и Австрия, захотят, для них не будет ничего невозможного, ни на востоке, ни на западе. Конечно, это займет немало времени, но когда-нибудь великая Германия будет простираться от Эгейского моря до Финского залива.
Алекс был потрясен — ну и аппетиты у немцев! Правда, выпад Константина вызвал, кажется, разногласия и среди Беккеров.
— О чем они опять? — шепнул Алекс.
— Дядя Теодор говорит, что это глупость, ибо означало бы войну с Россией, Константин же полагает, что война в любом случае неизбежна. Он утверждает, что Восточная Пруссия и балтийские герцогства должны быть присоединены к Германии, Польше же можно оставить статус вассального государства.
— А ты спроси, они революции не боятся?
Хуго часто говорил, что немецкие рабочие самые образованные и потому будут первыми, кто начнет революцию, нужен только внешний толчок, но Беккеры, видно, точку зрения свояка не разделяли; ответить взялся худой, напоминавший тестя Карла дядя Теодор. Он поднял бокал с пивом и сделал вид, что изучает золотистый напиток, потом сказал философически:
— Немец, господин Буридан, не француз. Немцу не нужна свобода, немцу нужно пиво. Когда его доход растет хотя бы на десять бутылок пива в год, он доволен. Скорее революции можно ожидать в России.
Алекс хотел поспорить, сказать, что, по его мнению, русский человек существо богобоязненное и верное царю и кучка террористов, сеющих смуту, ничего не добьется, но открылась дверь и вошла двоюродная сестра Дагмар, безликая тридцатилетняя старая дева, которая, по словам Марты, несмотря на солидное приданое, так и не нашла себе мужа и теперь вела хозяйство старого Беккера; сейчас она пришла с известием, что стол накрыт.
Алекс, по примеру других, поднялся, облегченно вздохнув: беседа оказалась изнурительной. Улыбнувшись в ответ на улыбку Марты, он подал жене руку, и они вышли из салона в фойе. Дом Беккеров с первого момента вызвал у Алекса чувство, похожее на почтение, по количеству помещений он, правда, был меньше, чем мыза Лейбаку, но обставлен намного богаче, современнее и с большим вкусом — высокие потолки, вместо обоев лакированные деревянные панели, темный дубовый паркет, сверкающие хрустальные люстры, высокие восточные вазы и картины в позолоченных рамах.
Перед одним из полотен шедший перед Алексом и Мартой старый Беккер остановился.
— Дедушка спрашивает, узнаем ли мы, кто это, — сказала Марта.
С картины на них смотрел молодой еще мужчина с волевыми чертами лица и с каким-то особым, немного безумным блеском в глазах. Казалось, он намеревается сдвинуть с места земной шар, и единственное, что ему мешает, это отсутствие в пределах досягаемости точки опоры.
— Это сам дедушка пятьдесят лет назад, — продолжала переводить Марта. — Дедушка говорит, что он был грюндером. Он спрашивает, знаешь ли ты, кто такие грюндеры.
Алекс не знал.
— Грюндеры — это те, кто создал фундамент немецкой экономики, — объяснил Беккер. — Мы начали на пустом месте, до нас были только князья и графы, все остальное население занималось ремеслом и сельским хозяйством. Мы построили заводы и фабрики, мы проложили по всей Германии железные дороги. Двое моих приятелей, братья, сделали бы Марокко немецкой колонией, если бы правительство не струсило. Другие двое приятелей ездили в Англию охотиться за тайной производства стали, одного поймали и убили, другой вернулся живым, и это его пушки в 1871 году поставили Францию на колени. Мы достигли б еще очень многого, если бы Бисмарк не совершил единственную ошибку в своей жизни — он велел разделить контрибуцию между бюргерами для покрытия государственного займа. Но разве народ когда-нибудь умел сделать с деньгами что-то разумное? Если б это золото было вложено в промышленность, у нас не было бы никакой стагнации…
Беккер возмущенно махнул рукой.
— Вы тоже грюндер, — обратился он к Алексу глядя ему прямо в глаза. — Вы — первооткрыватель. Я вам советую никогда не доверять экономическому росту. Каждый бум рано или поздно кончается крахом. Я выбрался из трудностей, но если б вы знали, сколько моих приятелей, клиентов и конкурентов застрелилось…
Они остались в фойе втроем, остальные родственники уже прошли в обеденный зал, но Беккер не торопился присоединиться к другим. Он остановился у следующей картины, на которой была изображена молодая, очень худая женщина, сидящая в кресле, впившись тонкими длинными пальцами в подлокотники.
— А это кто?
Женщина немного напоминала Марту, у нее тоже были пышные светлые волосы и серо-голубые глаза, но взгляд не радостный и даже не спокойный и уверенный, а печальный, можно сказать, взгляд отчаявшегося человека. Беккер откашлялся, и Алекс заметил, что у него в углу глаза повисла слезинка.
— Это, Марта, твоя покойная бабушка. Ей было всего двадцать шесть лет, когда она умерла. Вы знаете, что мы с ней были очень бедны? Я был третьим сыном дрезденского пекаря, мой старший брат помогал отцу печь хлеб, средний доставлял его на дом богатым клиентам, а из меня отец хотел сделать счетовода. Жозефина была и вовсе внебрачным ребенком, ее мать, прачку, совратил какой-то проезжий дворянин. Когда мы с Жозефиной впервые вышли погулять, на прощанье я взял ее руки в свои, они были мягкие-мягкие, кожа как шелк. Я поцеловал их и подумал: надо сделать так, чтобы эти руки никогда не стали шершавыми. Но как этого добиться, ведь и ее ждала судьба матери: всю жизнь стирать чужое белье. Мы сбежали из дому, поехали в Берлин, и я поступил на службу к одному еврейскому банкиру, поскольку хорошо считал. Деловые люди из немцев заметили, как ловко я это делаю, и предложили помочь мне открыть свой банк, они не хотели выплачивать проценты евреям. Так все началось. Жозефина, несчастная, легкой жизни так и не увидела, когда родились Эбергард и Теодор, мы еще считали каждый грош, а вскоре после рождения Карла она заболела. Я отложил немного на черный день, бо`льшая часть сэкономленного ушла на врачей, но когда стало ясно, что Жозефине ничто не поможет, я пригласил художника… Хотел сохранить ее красоту…
С верхнего этажа послышался детский плач. Марта разволновалась.
— Герман проснулся. Извини, дедушка.
Оба, как Беккер, так и Алекс, провожали взглядом легко бежавшую вверх по широкой, украшенной большими круглыми лампами лестнице Марту, до тех пор пока она не свернула в коридор.
— Я хочу сказать вам кое-что, пока Марты нет, — сказал Беккер. — Насколько вы знаете немецкий? Вы меня поймете?
— Не уверен, — признался Алекс.
— Подождите!
Беккер ушел и сразу же вернулся, его сопровождала очередная двоюродная сестра, интересная молодая женщина с такими же пышными, как у бабушки, но неожиданно черными волосами, к тому же заметно полнее и с чувственным ртом.
— Первый муж Беатрисы был русским, она немного знает русский язык, — пояснил Беккер и стал быстро что-то говорить.
— Дедушка спрашивает, вы очень удивлены, что ваш тесть… как бы это сказать… что его материальное положение не столь прочное, сколь у его братьев?
Алекс дипломатично ответил, что поскольку он сам родом из весьма бедной семьи, то в его глазах материальное положение тестя достаточно прочно.
Старый Беккер выслушал ответ и продолжил, по мнению Алекса, длинно и запутанно.
— Дедушка просит, чтобы то, что вы сейчас услышите, никогда не пересказывали Марте. Марта женщина, и ее чувства надо щадить, вы же мужчина и должны видеть жизнь такой, какая она есть.
Алекс обещал.
— Я думаю, Марта вам не говорила, впрочем, наверняка она и сама не знает, что ваша теща была очень известной дамой. Она приехала в Берлин из Курляндии вместе с мужем, а когда муж умер, вела здесь весьма свободный образ жизни.
На лице Алекса отразилось, видимо, немалое смущение, поскольку Беккер вмешался в перевод.
— Вы не знали, что госпожа Каролина уже была раньше замужем?
Алекс покачал головой: разумеется, Марта ему рассказала, что семья Беккеров была против брака ее родителей, вот почему они уехали в Россию, но Марта полагала, что их отпугнула разница в имущественном положении.
— И однако, это правда, — продолжила Беатриса. — В конце концов госпожа Каролина растранжирила полученное от мужа наследство и стала искать способ себя обеспечить. И тут ей попался Карл. Она была старше него и куда опытнее. Дедушка несколько раз предупреждал Карла, чтобы он не делал глупостей, но госпожа Каролина крепко за него взялась. Как последнее средство дедушка был вынужден предъявить Карлу ультиматум: или госпожа Каролина, или семья.
— И Карл выбрал Каролину?
— Да.
Алекс подобрался.
— Я думаю, он решил правильно.
Теперь был черед Беккера смотреть на него непонимающе.
— Если б он выбрал семью, у меня сейчас не было бы Марты.
Когда Беатриса перевела это предложение, Беккер громко и чуточку искусственно рассмеялся.
— Молодец, грюндер! Хорошо сказано.
Он даже похлопал Алекса по плечу и почти извиняющимся тоном что-то сказал Беатрисе.
— Дедушка надеется, что вы не считаете его каким-то извергом. Когда у Карла в России возникли материальные трудности, семья ему немало помогла.
Алекс кивнул, верю, мол, и они пошли в обеденный зал, где был накрыт длинный стол. Родня в полном составе стояла у стены и ждала. Переступив порог, Алекс снова почувствовал на себе взгляды всех присутствующих. Старый Беккер медленно прошел в конец зала, сел во главе стола и задумчиво погладил свою эспаньолку. Все остальные тоже принялись отодвигать стулья. Алекс нерешительно огляделся, не зная, где сесть, — Марты все еще не было, наверное, занималась Германом, но тут к нему подошла двоюродная сестра рыжая Сильвия и пригласила занять место рядом с собой.
Глава четвертая
ПРОСТОСЕРДЕЧНЫЙ СЫН СВОБОДЫ
Послеобеденное время выдалось горячим. Сначала в магазин гурьбой ввалились старочеркасские казаки, бравые, с густыми усами, в тулупах, папахах и высоких сапогах. Они дымили своими папиросами, пока в помещении не стало нечем дышать, сомневались и колебались, что купить, чего не купить, никак не приходя к решению. Добрый десяток раз Алексу пришлось объяснять, почему иностранное семенное зерно такое дорогое и почему он все-таки рекомендует именно его, — казаки не верили, посмеивались с хитрецой, перемигивались, мол, нас даже еврей не надует, о тебе и речи нет. Не помогли и длинные красочные описания, как в Европе выводят новые сорта, и даже вырезанная из «Приазовского края» статья, автором которой был сам Алекс. В конце концов его терпенье лопнуло.
— Господа! Как бы вам понравилось, если бы ваш сын женился на собственной сестре, то бишь на вашей же дочери?
Казаки были потрясены.
— Пшенице тоже нужна свежая кровь, как и людям.
Едва успели казаки загрузить мешки в свои сани и уехать, как перед магазином остановились новые, из которых вылез, на четверть часа раньше условленного времени, родственник градоначальника фон Пиллау в собольей шубе, донельзя сердитый на государственный банк и коренное население.
— Когда бунтовщики месяц назад разбили у меня окна, бросили в подвал бомбу и ни с того ни с сего застрелили швейцара, государство для моей защиты ничего не сделало, ни одного полицейского не было на расстоянии версты, а теперь, когда я иду просить кредит на льготных условиях, мне заявляют: ваша просьба не отвечает интересам государства.
Только потихоньку Алекс понял, как много на самом деле в этом городе немцев и какие они влиятельные. Лояльные в официальном обиходе, за спиной они с удовольствием злословили о русской лени и, где возможно, старались вести дела со своими, в узком кругу, куда после женитьбы был принят и Алекс. Фон Пиллау, главным интересом которого был пивзавод, недавно прикупил земли близ города, и теперь ему понадобились машины, чтобы ее возделывать. Алекс посоветовал ему не скупердяйничать, скупой платит дважды, и обзавестись самой современной немецкой сеялкой, рассчитанной на двух лошадей.
— Скоро на полях лошадей заменят автомобили, тогда вы просто запряжете в нее автомобиль, и она будет работать дальше, — пошутил он.
Оба посмеялись над этим полетом фантазии, но сеялку фон Пиллау действительно купил, вдобавок приобрел еще два плуга «Реформ», «Летучего голландца», на пробу, как он сказал, и культиватор.
— Один «Триумф Джонсона» осенью мне бы тоже не помешал, — сказал он.
Алекс обещал ему выписать все известные ему «триумфы», начиная с полтавского и кончая плевенским.
— Да, в последнее время нас больше настигают крахи, — посмеялся фон Пиллау кисло.
Они какое-то время обсуждали несчастливую японскую войну и пришли к общему мнению, что если бы Николай не влез в эту авантюру, никакой революции не было бы.
— Я за год до того ездил в Германию, хвастался, как у нас все идет в гору, — посетовал Алекс, — вернулся, и месяца не прошло, как Витте выставили, а потом и в сторону Маньчжурии поехали эшелоны. Родственники теперь считают меня полным болваном.
— Откуда вам было знать, что взбредет в голову императору! Выберем Думу, может, и от нас будет что-то зависеть, — утешил его фон Пиллау.
— Может, сначала выберем ресторан, чтобы обмыть покупку? — предложил Алекс, но фон Пиллау извинился и отказался.
— У меня в пять часов Дворянское собрание, будем обсуждать вопросы безопасности. Социалисты — народ коварный.
Алекс кивнул: да, бунт подавлен, но он может и повториться.
— Ваш свояк тоже как будто связан с революционерами? — поднимая воротник шубы, поинтересовался фон Пиллау осторожно.
— Да, и я удивляюсь: что у него за тяга к этим мазурикам? Тесть у меня такой спокойный человек, — ответил Алекс сдержанно.
Он не хотел говорить, что Хуго пропал и вся семья обеспокоена его судьбой: последнее письмо пришло из Москвы как раз перед боями на Пресне.
— О да, Беккер — честный человек, — согласился фон Пиллау. — Для делового человека даже слишком честный. В России так нельзя. Вы знаете историю, как его корабль с семенами льна застрял на мели?
Алекс опять кивнул: Беккер ему рассказал, как за одну ночь потерял состояние. Уровень воды в устье Дона менялся резко, сейчас об этом сообщали по радио, но десять лет назад ничего такого не было, и весь груз Беккера утонул.
— Насколько человеческая жизнь зависит от случайностей, а? Изобрел бы Попов радио чуть-чуть раньше, был бы мой тесть и по сей день негоциантом.
Попов сам ездил в Ростов и наладил радиосвязь с устьем Дона.
— Дело не в Попове, — сказал фон Пиллау уже в дверях. — Дело в Парамонове! Потопил конкурента.
Это тоже не исключалось, конкуренция в экспортных делах была острой и иногда грубой. Сам Алекс старался держаться от этой сферы подальше, лишь иногда отправляя за рубеж небольшие партии с помощью Арутюнова.
Проводив фон Пиллау, Алекс подождал, пока его сани растворились в сумерках, вернулся в магазин и прошел в кабинет за торговым залом. До сих пор он сдерживался, но теперь уже не мог обуздать порыв радости и хотел быстро сообщить Конраду об успешной сделке. Он нацарапал текст телеграммы на бумаге и поднял телефонную трубку, но чудо техники молчало. Алекс несколько раз без толку покрутил рычажок: фон Пиллау был прав, с безопасностью дела обстояли плоховато. Хотя кто знает, возможно, никто и не перерезал провода, может, просто дежурный телефонной станции в очередной раз напился. Таскаться до телеграфа он все-таки не стал, а снова сел за стол и написал в Германию короткое письмо, в котором, помимо прочего, просил Конрада отправить ему парочку «Триумфов Джонсона». Он уже заканчивал послание, когда зазвонил колокольчик: с товарной станции вернулся Август Септембер с сообщением, что семена банатки, добиравшиеся через Киев, прибыли, надо выгрузить их и отвезти на склад.
— Ну так выгрузи и отвези, — сказал Алекс, не поднимая головы от письма, осталось еще передать привет Сильвии и всем прочим Беккерам.
Однако Август выполнять распоряжение не спешил. Он сел напротив Алекса в кресло, предназначенное для самых важных клиентов, и закурил папиросу.
— Может, позвонишь на всякий случай Арутюнову?
Алекс понял, в чем дело, — Август боялся. Осенью во время забастовки ему крепко досталось: отдавал швартовы константинопольский пароход, на который десяток бродяг, с которыми Алекс договорился, должны были под прикрытием темноты погрузить его мешки, но портовые рабочие прознали, явились в полночь на причал и поколотили штрейкбрехеров; Августу разбили бровь, и он громко жалел, что сменил безопасную работу кассира речного вокзала на беспокойные обязанности помощника Алекса. Из беды помог выбраться Арутюнов, который вызвал из Нахичевани родственников и знакомых — их было много, и они были вооружены ножами. Бастующие струсили, армяне втащили мешки на пароход и не взяли с Алекса ни копейки.
— Телефон не работает, — бросил Алекс лаконично. У него и в мыслях не было во второй раз беспокоить Арутюнова, уже не декабрь, подстрекатели были или повешены или сбежали, рабочие опять стояли за станками, а грузчики таскали мешки с зерном.
«Кавалер двух месяцев» еще некоторое время ерзал в кресле, пару раз демонстративно и душераздирающе вздохнул, но когда понял, что ничто не поможет, встал и потушил окурок.
— Подожди! Закинь-ка это по дороге в почтовый ящик.
Август сунул конверт с письмом Конраду в карман и поплелся вон из магазина, Алекс же вынул гроссбух и внес в него сегодняшние сделки. Когда он с этим покончил, было уже почти восемь. Он встал, надел зимнее пальто, потушил свет как в кабинете, так и торговом зале, запер дверь и вышел на резкий, ледяной, словно явившийся из Мурмана ветер. Было непостижимо, каким образом северные ветры не застревали в средне-российских лесах, а добирались до донской степи, однако они были здесь и гуляли хозяйски по городу.
Улица была пуста и темна, большинство фонарей бунтовщики поразбивали камнями, и когда их заменят на новые, не знал, наверное, даже Святейший синод. Идти было трудно, ветер дул навстречу, с размаху бил снегом в лицо, настоящая метель, странно, что так далеко на юге зима могла быть столь свирепой. Издали неровным шагом, словно пошатываясь, приближался человек. Пьяница, подумал Алекс, но потом понял, что идущий навстречу сражается с дующим в спину шквальным ветром, который стремится его приподнять и нести дальше по воздуху. Тут вечерний гуляка дошел до уцелевшего фонаря на углу у гимназии, и Алекс вздрогнул — он узнал Марту, жена напомнила ему колосок на поле, который сгибается на штормовом ветру, но не ломается. Встревожившись, не случилось ли чего дома, Алекс вступил в тяжкую борьбу с метелью и не умерял усилий до тех пор, пока жена с холодным носом, но сияющими от счастья глазами не оказалась в его объятьях.
— Сумасшедшая, кто тебе позволил? Вечером, в темноте?
— Я хотела позвонить, но телефон не работал. Это как черная магия: всякий раз, как ты мне нужен, линия не в порядке.
— А если бы на тебя напал грабитель?
— Две конфеты у меня в кармане найдутся, но больше ему поживиться было бы нечем.
Весело рассмеявшись, Марта высвободилась из объятий мужа, Алекс обнял ее за плечи, и они стали вместе, одолевая продуваемую насквозь улицу, продвигаться в сторону Большого бульвара.
— К тебе пришел гость. Уже два часа сидит на кухне и ждет. Я пригласила его в комнату, отказался, предложила пообедать — не хочет. Только курить попросил разрешения.
— Кто это?
— Угадай.
— Менг?
— Разве Менг не знает, где твой магазин?
— Кто тогда?
— Твой брат.
— Какой брат? У меня нет братьев.
— Есть, целых три.
— Это сводные братья. Полубратья, говоря по-эстонски.
— Полу или четверть — все равно. Брат есть брат.
— Кто же из них?
— Ханс.
— Ханс?!
Если бы это оказался Адо, Алекс удивился бы меньше, тот по его примеру переселился в Россию, правда, ближе к дому, в Тверскую губернию, но Ханс и Тыну никогда в жизни не ступали ногой даже за границу волости.
— Он совсем не похож на тебя, на голову выше, плечи как у циркового борца, ручищи такие, что страшно становится, а сам кроткий. Мне кажется, он чего-то боится, у него глаза несчастные, как у теленка.
— Никакой он не несчастный, он — старший сын, наследник хутора.
— О, я представляю себе, как он там вкалывает. Вырывает дуб с корнями, перекидывает через плечо и тащит…
Шутя и смеясь, они дошли до дома, свернули во двор и поднялись наверх по длинной лестнице. Алекс отпер дверь, в квартире царила тишина, только из детской доносился мелодичный голос Татьяны: наверное, читала детям на ночь сказку. Он помог Марте снять пальто, повесил его в шкаф, разделся сам, сунул ступни в меховые тапочки, это было его маленькой слабостью — держать ноги в тепле, и первым делом заглянул в детскую.
Герман и София были уже в постели, каждый у своей стены, увидев отца, они сразу сели. Алекс обнял и поцеловал их, а потом повернулся к Татьяне, которая, когда он вошел, вскочила со стула. На плечах девушки лежали густые каштановые волосы, круглые щеки пылали от юности и здоровья, из-под длинных ресниц на Алекса с восхищением смотрели наивные карие глаза.
— Что вы читаете?
Татьяна покраснела.
— Каштанку.
— Но это же такой печальный рассказ, — удивился Алекс.
Он знал, что нравится гувернантке, и забавлялся, слегка поддразнивая ее; однако Татьяна отличалась не только стеснительностью, но и находчивостью, не зря она числилась в лучших ученицах гимназии.
— Печальная, но трогательная, — подобравшись, возразила она бойко.
— Да, трогательная, это верно, — согласился Алекс. — Может быть, только печальные истории и бывают такими? Вы знаете хоть один веселый, но трогательный рассказ?
Татьяна задумалась всерьез, от напряжения у нее даже появились морщины на лбу.
— Не знаю, — призналась она в конце концов. — Но я поразмыслю еще, и если вспомню какой-нибудь, скажу завтра.
Алекс пожелал детям спокойной ночи и вернулся в прихожую, туда же одновременно с ним из спальни на цыпочках вышла Марта.
— Все в порядке, — шепнула она. — Так я и думала, что Рудольф не проснется. Раз уж уснул, значит, будет спать до утра.
— И где же наш гость издалека? — спросил Алекс нарочито громко, идя по коридору.
— Сидит на кухне. Он такой скромный, — подхватила Марта игру мужа.
Ханс в связанной матерью фуфайке, грубых шерстяных штанах и толстых носках действительно сидел в углу кухни на табурете. Увидев Алекса, он с удивительной легкостью поднялся, но подходить ближе и не подумал, а остался стоять там же, ссутулившись и безвольно свесив руки.
— Ну здравствуй, здравствуй, полубрат, — сказал Алекс дружелюбно, но не без легкой насмешки — он слишком хорошо помнил, как Ханс давал ему тумака, дергал за уши и однажды даже сунул за воротник дождевого червя; от тирании старшего брата Алекс и сбежал на работу в мызу, как только немного поумнел.
— Здравствуй, — буркнул Ханс, не глядя на него.
— Идите в комнату, сейчас будем ужинать.
Марта, которая наблюдала за встречей братьев с удивлением, чтобы скрыть смущение, стала хлопотать, поставила кастрюлю с супом на плиту и вынула из шкафа хлеб.
— Пошли отсюда, мы мешаем, — позвал Алекс.
Послушно, хотя и с явным нежеланием Ханс последовал за ним в гостиную, однако сесть на «трон» отказался категорически, устроившись на обычном стуле. Алекс спросил сначала, как здоровье матери, потом поинтересовался, как поживают сестра, отчим, Тыну и Адо. Выяснилось, что Эльза вышла замуж и перебралась к мужу, — это была новость.
— Когда?
— Весной.
— Что же вы не написали? Может, приехал бы на свадьбу.
— А свадьбы и не было, жених — вдовец.
— С детьми?
— Нет, одинокий как пень.
С остальными тоже ничего плохого не случилось, и Алекс успокоился.
— А сам ты? Какими ветрами тебя занесло в такую даль?
— Мои дела плохи. За мной гонятся.
Действительно, у сводного брата даже руки тряслись, настолько велик был его страх.
— Да кому ты нужен?
Ханс заговорил. Прерывисто и запинаясь, он рассказал, что в декабре в уезд пришли «вуционеры» из Ревеля и сказали, что теперь все, время немцев кончилось, надо идти жечь мызу.
— И вы пошли?
— Ну раз уж вуционеры сказали…
Помещик бежал в Петербург, управляющего немного потрепали, но отпустили живым, усадьбу сожгли, амбары и хлевы разграбили, добычу развезли по хуторам и объявили Республику Лейбаку.
— А дальше?
— А дальше пришли казаки…
В соседней мызе казнили человек десять, когда эта новость дошла до Лейбаку, Ханс вместе с еще одним хуторянином сбежал. У спутника были родственники в Харькове, он там сошел с поезда, Ханс же поехал дальше.
— Зачем вам надо было идти грабить? Разве вам Манифеста мало было?
— Манифест не земля…
— По Манифесту сейчас выберут Думу, если туда попадут правильные люди, дадут и землю.
— Сколько этого ждать придется…
— Ничто не делается за один день. Мызу, которую вы сожгли, надо тоже отстроить. Немалая работа.
Ханс не ответил, но злой взгляд, который он бросил на Алекса, говорил сам за себя. «С каких пор ты, Алекс, стал защищать немцев? С того времени, когда женился на немке?» Алекс ответил ему тоже взглядом: «Я защищаю не немцев, а неприкосновенность частной собственности. Если у меня сожгут магазин со всем товаром, что я делать буду? Куда я с семьей пойду? Да и сам ты — какую песню ты запоешь, если соседский батрак запалит крышу твоего хутора?»
Пришла Марта, стала накрывать на стол, Ханс воспользовался случаем и перевел разговор на другое.
— У вас, видать, тоже был тарарам что надо. Я сошел с поезда, гляжу, вокзал весь в дырках от снарядов.
— А ты что, думаешь, у нас нет «вуционеров»? Хватает, и покрепче, чем ваши. Две недели удерживали вокзал, пока их не выкурили. Настоящая маленькая война вышла, все магазины были закрыты, Марта сама пекла хлеб.
— А теперь спокойно?
— Тьфу-тьфу-тьфу! Как на кладбище.
Марта принесла супницу, Алекс вынул по поводу прибытия гостя из буфета графин с водкой. Когда он пошел в кладовку за солеными огурцами, то увидел выходившую из детской Татьяну, пригласил и ее за стол, но девушка засмущалась, сказала, что торопится домой.
Они поужинали, попили чаю, когда Марта пошла на кухню мыть посуду, Алекс спросил:
— Что ты дальше делать собираешься?
— Подумал, обожду где-то, пока дома все не уляжется.
— Если хочешь, можешь остаться здесь. Мне бы как раз пригодился второй помощник, Август уже один не справляется. Я, кажется, писал, что сговорился с одним нашим немецким родственником, он посылает мне сельскохозяйственные машины, а я их здесь продаю, помимо семенного зерна. Но где мы тебя устроим? Когда я снял эту квартиру, она была для нас даже велика, но теперь сами едва помещаемся. Надо бы купить дом, но Марта против, ей тут нравится… Ну как, Марта, может, все-таки купим дом?
Достававшая из буфета тарелки для пирожных Марта громко запротестовала.
— Алекс, от добра добра не ищут, — сказала она по-русски.
Ханс смотрел недоуменно, и Алекс усмехнулся.
— Не понял? Не могу перевести тебе ее слова в точности, у нас нет такой поговорки. «Достаточно и того, что есть», примерно так.
— Ega kull kullale liiga tee, — буркнул Ханс.
— По-русски это что-то вроде «Кашу маслом не испортишь»… Переверни эту мысль, тогда будет верно. А что касается тебя, то мы можем снять тебе где-нибудь комнату.
Ханс осмелел от водки.
— Я бы лучше пожил в деревне, — возразил он. — Я боюсь полиции. Что я скажу, если станут спрашивать, кто я и откуда, я даже по-русски толком не говорю.
Алекс подумал немного, затем посмотрел на часы. Было уже больше девяти, но вряд ли фон Пиллау после Дворянского собрания сразу лег спать.
— Подожди, я пойду, позвоню.
Он пошел в прихожую, снял трубку и попробовал покрутить рычажок: телефон заработал.
— Порядок, — сказал он, вернувшись через пару минут. — Я договорился с одним помещиком. Он как раз сегодня приходил ко мне покупать машины для своих новых полей. Я сразу подумал, что ему будут нужны люди. Он очень обрадовался, когда услышал, что ты — мой родственник, то есть не усский.
— А кто же он сам? — спросил Ханс недоверчиво.
— Немец.
Эта новость Ханса, кажется, не обрадовала, но возражать он не посмел.
— Только он завтра утром едет в Москву, так что недельку тебе придется пожить у нас. Может, и хорошо, привыкнешь немного, Марта поучит тебя русскому языку. И новую одежду нам надо для тебя заказать, в таком виде я тебя к фон Пиллау не пущу. Завтра же отвезу к портному. Когда станешь на ноги, вернешь долг.
Алекс вспомнил, что в ванной, в топке, не разведен огонь, прошел туда, но в печи уже трещали дрова, Марта, не желая мешать братьям, взяла работу на себя. Потрогав еще прохладную воду, он вернулся в гостиную, где застал бурную сцену: Марта с простынями в руках пыталась пробиться к кожаному дивану, Ханс же заслонял ей дорогу своим медвежьим телом и пытался объясниться на прескверном русском языке.
— На кухню! На пол! Матрац есть? Отлично. Нету? Тоже сойдет.
— Алекс, ну скажи, что мне делать с этим человеком, он хочет лечь спать на полу в кухне!
Алекс усмехнулся.
— Выполни желание гостя, он привык.
Однако лечь спать, не помывшись, он Хансу не позволил, хоть тот и доказывал, что чистый, ходил, мол, перед отъездом в баню. Проводив брата в ванную, он показал, из какого крана идет горячая вода, из какого холодная и как вставить затычку, чтобы вода из ванны не вытекла. Оставив брата раздеваться, он вместе с Мартой прошел на кухню, они отодвинули стол под окно и расстелили на полу матрац.
— Какой упрямый! — удивлялась Марта.
— Чурается, — объяснил Алекс, — никогда в жизни городской квартиры не видел.
Отправившись полюбопытствовать, как брату нравится мыться по-барски, он обнаружил, что Ханс сидит в пустой ванне весь в мыле и наливает воду из крана в таз.
— Почему ты ванну водой не наполнил?
— Я что, гусь, чтобы плавать?
Алекс пришел на помощь, наполнил таз, облил брата водой, раз, потом второй и третий, под конец Ханс даже закряхтел от удовольствия. После купанья он облачился в выданный ему старый халат Алекса, который оказался мал, но по крайней мере закрывал срамные места.
— Надо тебе и белье купить.
Потом они пошли на кухню.
— Утром придет служанка, смотри, не вздумай ее лапать, — поддразнил брата Алекс.
Пожелав Хансу спокойной ночи, он заглянул в гостиную, Марта восседала на «троне», подобрав под себя ноги, она так углубилась в книгу, что даже не заметила мужа.
Тихо, чтобы не помешать жене, Алекс, осторожно ступая, прошел в ванную, взял тряпку и стал мыть ванну.
Простосердечный сын свободы — только вчера он сидел, опустив привыкшие таскать бревна плечи и сложив руки на коленях, на своем обычном месте в углу кухни, смотрел наивным взглядом, как чадит сковородка, слушал, как потрескивает тесто, а сегодня? Где он теперь? Неужели подо льдом, пошел на корм рыбам? У кого хватило сил и дерзости убить такого великана? Зачем надо было его убивать? Но пропасть он пропал, уже третий день. Пошел после обеда к портному за костюмом и не вернулся. Как объяснил перепуганный портной, костюм он получил и сразу надел, старую же одежду, завернув в газету, взял с собой. Куда он мог пойти? Неужели в какой-нибудь портовый кабак, как боится Алекс? «Черт меня побери, почему я выдал ему карманные деньги, — проклинает он себя. — У Ханса голова большая, но ум в ней детский, а водку он пить никогда не умел. Если напился и увидел доступную бабенку, мог пойти с ней в какой угодно притон». Что в этом притоне с братом могло приключиться, Алекс не говорит, но понятно, что ничего хорошего. Папе он сказал прямо (тестю доверяет больше, чем жене): попал, наверно, в лапы каких-то подонков, те посмотрели, что чужак, хорошо одет, при деньгах, и порешили — нож в брюхо, труп в прорубь. Может, выплывет весной, а может, и нет.
Неужели Ханс мог пойти с какой-то продажной женщиной? Какая сила отнимает у мужчин разум? Что за неестественные желания бушуют в них, заставляя терять осторожность? Похож по повадкам на ребенка, в свидетельстве о рождении в качестве талисмана лежит фото матери — и как это совмещается со столь грязной потребностью? Алекс не может даже официально обратиться в полицию, как он объяснит, кто такой Ханс и почему сюда приехал. Через доктора Эберга он пытался втихомолку узнать, не привезли ли в морг человека с такими приметами, а фон Пиллау показал ему списки арестованных, но никого, похожего на Ханса, так и не нашлось. Может, он вернулся домой? Так они сказали Татьяне, но даже гувернантка поверила не совсем. Чего ради возвращаться туда, откуда только что в панике удрал? Будь он Хуго, можно было бы подумать, что он нашел себе подобных и те его где-то спрятали, но Ханс ведь даже русского языка толком не знает…
Тайна, вот что не дает покоя, тянет снова и снова на набережную. Ледяное поле ровное, гладкое, блестит на солнце, но никто не знает, что оно скрывает. «Он умер, здесь его могила», даже этого о нем не скажешь. «Он не был создан для людей». Это правда.
Управляющий Лейбаку, приехавший на рынок продавать мед, посадил Алекса в свои сани, но последние четыре километра ему все равно пришлось топать пешком по непроторенной заснеженной тропинке. Смеркалось. Встретиться с глазу на глаз с волками не хотелось, но и идти быстрее тоже было невозможно, мешала ледяная корка, сквозь которую проваливались ноги, даже его, человека далеко не самого большого веса. Лишь одна цепочка заметеленных следов примерно недельной давности указывала, что где-то поблизости живут люди. На всем его долгом пути его окружали тысячи мужчин и женщин, заполнявших городские улицы и перроны вокзалов. Все куда-то ехали, покупали что-то, продавали — здесь царила тишина. Только лес и больше ничего. С левой стороны ряды голых берез и черной ольхи, справа зеленые елки и сосны — так запланировал дед нынешнего графа и посадил его отец; пара свежих вырубок давала понять, что их отпрыск опять поехал в Европу играть в рулетку.
Дальше четкость распределения деревьев пропала, лес стал неровным, пышно разросшаяся ольха погребла под собой отдельные маленькие елочки — хозяин соседнего хутора предпочитал торговать самогоном, а не лесом. Выглянула луна, и при ее свете Алекс увидел знакомую поляну и в ее конце еще более знакомое бревенчатое строение. Каким низким казался родной дом после ростовских, московских и берлинских! Снег хрустел под ногами, звуки в тишине зимнего вечера должны были разноситься далеко — так оно и было, вскоре в ответ зазвучал злобный лай. Раньше выбегать во двор посмотреть, что происходит, было обязанностью Алекса; новый «привратник» был ленивей, дверь заскрипела только тогда, когда он уже лавировал между яблонями. Кто-то стоял на пороге, то ли Симм, то ли Тыну, стоял и ждал, словно его и не интересует, кто пришел, родственник или разбойник. Струхнул, что ли?
— Тебя не узнать!
Эту фразу Алекс сегодня уже слышал из уст управляющего, хорошо еще, что и Симм для начала не сказал: «Здравствуйте, господин!»
— Зато ты, отчим, совсем не изменился.
Рукопожатие Симма было вялым, как и он сам. Алекс тоже не был богатырем, но подобные пальцы при желании даже он мог сломать. Стряхнув в сенях снег с сапог, он хотел уже войти в комнату выпрямившись, но в последний миг вспомнил про низкую притолоку и наклонился.
Мать сидела за столом, нацепив очки, и при свете керосиновой лампы читала что-то, наверное календарь. Тыну валялся в постели, подложив руки под голову. При появлении Алекса сводный брат оказался на ногах сразу, прямо, как ванька-встанька, мать, наоборот, не торопилась, подняла голову от книги медленно, словно нехотя. Расстегнув пальто, Алекс подошел и поцеловал мать в лоб. У Беккеров был обычай обниматься, но в его семье таких нежностей не водилось.
— Я был по делам в Москве и подумал, что воспользуюсь случаем. Велика все-таки Российская империя, в ее просторах можно так затеряться, что пройдут годы, пока встретишь близкого человека.
Он подумал, что кто-то сразу спросит про Ханса, мол, разве старший брат до тебя не добрался, но все молчали. На всякий случай он заглянул через открытую дверь в заднее помещение, а вдруг поджигатель мыз дрыхнет живой и здоровый на постели, но комната была пуста. Он достал из портфеля банку икры и плитку шоколада.
— Ешьте на здоровье, куплено в московском магазине.
Мать поглядела на гостинцы с таким же подозрением, как только что взирала на самого сына, и отодвинула их в сторону, ближе к окну. По этому движению Алекс понял, что он дома. Он снял зимнее пальто с лисьим воротником и повесил на тулуп Симма. Сесть ему никто не предложил, он придвинул себе стул сам и с любопытством осмотрелся. И тут живут, подумал он, скользя взглядом по закопченным стенам, потрепанным половикам и глиняной посуде на полках.
Мать стала распоряжаться, отправила Тыну в чулан за ветчиной и яйцами, посадила отчима чистить картошку, сама поворошила дрова в плите и достала сковородку. Имени Ханса по-прежнему никто не произносил. Может, его все-таки схватили, повесили и отправили домой извещение, подумал Алекс, но не стал первым затрагивать больной вопрос, вместо того поинтересовался, как поживает сестра. Симм объяснил, что в целом все хорошо, Эльза получила отличного мужа, трудяга, не пьет, не гуляет, только вот детей у них нет. Уже год, как женаты, и ни малейшего признака. Алекс спросил об Адо, этот сводный брат все еще пребывал недалеко от Твери, работал в мызе и нацелился на должность управляющего. Потом настала тишина, только сковородка шипела и потрескивали дрова. Алекс вдруг почувствовал ужасную усталость, которая настигала его всякий раз, когда ему доводилось хоть час подышать воздухом родного дома. Вроде бы в нем никогда никого не убивали, никто его обитателей не проклял, но все равно комната была словно пропитана каким-то особым унынием, которое просачивалось в легкие, оттуда разносилось по всему телу, отравляло кровь и отупляло. Кстати, обычно это продолжалось недолго, уже через неделю угнетенность исчезала, и казалось, что все в наилучшем порядке, так было всегда и будет вечно, что поделаешь, это жизнь, ничего не меняется, солнце опять описывает дугу над топким лугом, как описывало веками, а ты берешь косу и идешь косить, как до тебя шли твой отец, дед и прадед.
Ужин был готов, Симм принес из чулана бутылку самогона, выпили за здравие, здравие кого или чего, не уточнялось. Алекс был голоден, последний раз он толком поел в Москве, в привокзальном ресторане, в дороге пришлось довольствоваться бутербродами. Водка развязала Симму язык, он стал расспрашивать о благоприобретенной семье Алекса, Алекс рассказал о Беккерах, о Берлине, о деле. Наконец оживилась и мать, поинтересовалась детьми, Алекс вытащил из кармана бумажник, из бумажника фотографию в коричневых тонах: они с Мартой, у него на одном колене Герман, на другом София, а у Марты спеленатый Рудольф. Мать опять надела очки, пока она изучала снимок, Алекс словно мимоходом спросил:
— А про Ханса ничего не слышно?
В комнате опять воцарилась тишина.
— А он что, не у тебя? — спросила мать осторожно.
— Был да пропал, — придал Алекс голосу беззаботный оттенок. — Я по глупости заказал для него костюм и дал денег на мелкие расходы. Так он вышел и не вернулся. Марта думает, что он поехал в Америку.
— В Америку?
— Да, это сейчас модно, многие туда бегут, не только евреи, но и малороссы, все, кто не в ладах с властью или не может выбраться из бедности.
— Да он же не знает американского, — возразил Тыну.
— А в Америке язык ни к чему, там общаются жестами, все ведь родом из разных стран. Ханс мог найти себе в компаньоны какого-то еврея, у тех талант на языки. Он ужасно боялся, что полиция его сцапает. Я уговаривал его подождать немного, скоро бы его грехи забылись, в крайнем случае отправили б на пару лет в ссылку, как случилось с моим свояком, но он мне не поверил. Так, значит, он еще не написал?
Нет, Ханс не написал — в отличие от недавно обнаружившегося Хуго, который засыпал родителей письмами из Сибири, все время требуя посылок с тем и другим.
— Может, он хочет сначала разбогатеть, как ты, чтобы было чем похвастать, — стал фантазировать Тыну.
Итак, в голове одного из членов семьи утешительная идея Алекса прижилась.
— Ох, разве я богат? В Америке таких, как я, миллион. У них же нет помещиков на горбу, вся земля принадлежит народу.
— У них и царя нет, сами себе выбирают президента, — поведал Симм.
Алекс усмехнулся.
— Президента мы еще не скоро увидим, а вот Думу — да. Ты, отчим, уже решил, за кого будешь голосовать?
Политика оказалась благодатной темой для разговора, личность Ханса словно отодвинулась в тень Пятса и Тыниссона. Попили чаю, потом Алекс стал зевать, посмотрел на часы…
— Они из настоящего золота? — поинтересовался Тыну.
— Червонного, — пошутил Алекс.
Мать хотела постелить ему в задней комнате, но Алекс отказался, объяснив, что ему придется пуститься в обратный путь до зари — управляющий обещал отвезти его на вокзал к поезду. Никто не удивился, что он собирается так быстро уехать, все приняли это за должное — купец, много работы. Он снова вытащил бумажник, как бы для того, чтобы положить обратно снимок, но одновременно взглянул на Симма столь выразительно, что отчим вскочил и даже позвал с собой Тыну «на минутку во двор». Алекс отсчитал матери столько купюр, сколько, по его мнению, могло понадобиться семье, чтобы чувствовать себя обеспеченной, даже если картофель в этом году не уродится.
— Пригодится, — сказала мать. — Сосед предложил нам купить кусок леса, я не знала, что ему ответить, попросила время на размышление.
Алекс поинтересовался, какой сосед и что за кусок, и добавил еще несколько купюр.
— Обязательно купи. Земля — это самое верное.
Потом он снял свою тройку, повесил на стул и лег, но, несмотря на усталость, не мог уснуть; было непривычно тихо после шума городской улицы, галдежа пьяниц и ругани кучеров. Даже слишком тихо — он вдруг услышал, как мать в задней комнате приглушенно плачет, а Симм шепотом ее утешает.
Не поверила, подумал он мрачно и уснул.
Глава пятая
СМЕРТЬ РУДОЛЬФА
Взгляд блуждает по страницам книги, буквы сливаются в черную массу, слова не доходят до сознания, и сердце сильно бьется… Хочется кричать, рвать на себе волосы, кусать до крови запястья, но не смеешь — рядом за обеденным столом сидит Алекс, с виду совершенно спокойный, и заполняет свой гроссбух. Но нет, он просто скрывает боль, и его пример не позволяет тебе потерять самообладание. «Возьми себя в руки, дети не должны страдать», — сказал он уже на следующий день после похорон. Она не могла ответить: «Хорошо тебе говорить, попробуй сам взять себя в руки!» Он бы так посмотрел… как василиск. Работа сделала его нервы железными, какая бы буря ни бушевала в душе, когда приходит покупатель, надо быть вежливым и улыбаться. Только в то утро, когда, спешно вызванный телеграммой, он приехал из Киева, он не мог скрыть свои чувства — мрачный, под глазами мешки, во взгляде мука. Встретивший его на вокзале Август Септембер успел сообщить, что сын умер на рассвете.
Опять перед глазами встали знакомые картины, словно электробиограф испортился и раз за разом показывает одно и то же. Татьяна прощается, закрывает дверь, ты идешь с маленьким Эрвином на руках в спальню, печь горит, источая приятное тепло, уже начинаешь расстегивать блузку и вдруг замечаешь лежащий наготове на трюмо конверт. Вот почему девушка так медлила, она ведь собиралась сегодня в театр, а что если у нее нет денег на билеты, кладешь младенца на дальний край кровати, к стене, хватаешь конверт и бежишь за Татьяной. По дороге заглядываешь в детскую, там они все трое, Герман, София и Рудольф, играют во что-то, велишь Герману идти в спальню и проследить, чтобы братишка не упал с кровати, надеваешь туфли и торопишься вниз. Во дворе Татьяны уже нет, выбегаешь на улицу, видишь, как она удаляется, повесив голову, окликаешь, она останавливается, оборачивается, ты устремляешься к ней, она идет тебе навстречу, вы сходитесь, ты извиняешься, протягиваешь конверт, она удивлена и смущена, благодарит, ты прощаешься и быстрым шагом идешь обратно, бежать уже нет сил. Входишь в дом, начинаешь подниматься по лестнице, и вдруг тебя охватывает необъяснимая тревога, еще прибавляешь шагу, этажом выше слышишь крики детей, мчишься вверх, врываешься в квартиру, в детской никого, из ванной выбегают Герман и София с тазами в руках, кричат: «Мама, мама, Рудольф загорелся!.. Он пришел за нами в спальню… Мы не видели, как он оказался у печки… только когда он заплакал… у его платья такие широкие рукава… мы не знаем, как вышло, что…» На ослабевших ногах скорее плетешься, чем бежишь в спальню, хватаешь одеяло, чтобы потушить огонь… Тут фильм обрывается и наступает темнота, вернее полумрак, словно сквозь какую-то щель просачивается дневной свет. Некоторое время ты сидишь застыв, ждешь, потом где-то наверху зажигается лампа, другая, лучи света начинают танцевать перед глазами, пол качается, стены ходят ходуном, откуда-то появляется лысина доктора Эберга, слышится плач, отчаянный детский плач, «помогите же, мне больно!» — словно умоляет этот голос, затыкаешь уши пальцами, чтобы не слышать, но ничего не помогает, плач проникает сквозь череп, становится все настойчивее, переходит в визг, срывается на хрип. Еще какой-то шум, и снова наступает тишина, теперь уже мертвая тишина, потом ее нарушает цокот лошадиных копыт, одна, несколько, десятки, сотни лошадей, они мчатся, мчатся, как будто рядом, в метре от тебя, но мимо, только мимо, не останавливаясь. Наконец из слитного гула выделяется одиночный звук, этот конь скачет иначе, более нервно, требовательно, приближается, слышится громкое «тпру», и вслед за ним шаги на лестнице, но не спокойные, размеренные, как обычно, а резкие, почти топот, затем дверь с грохотом открывается…
Еще раз наступает тишина, потом темнота рассеивается, и возникает светлая картина, такая светлая, что глазам больно. На небе сияет яркое весеннее солнце, а у крошечной могилы стоит пастор в очках и говорит монотонно и фальшиво — так же монотонно и фальшиво, как во время венчания и крещения. Его не трогают ни рождение, ни смерть, он — чиновник, выполняющий свой скучный долг. Утешает там, где невозможно утешить, наставляет так, словно имеет на это моральное право, словно он чище и лучше остальных. Алекс молча стоит рядом, неожиданно съежившийся, словно ставший ниже ростом. Ни одного упрека ты из его уст не слышала и не услышишь.
Наконец картина исчезает, и ты снова в комнате, но и это не приносит облегчения. За каждой приоткрытой дверью мерещится кудрявая головка Рудольфа, из-за каждого угла слышится его смех. Татьяна с того дня не появлялась, присматривать за детьми надо тебе самой: может, оно и лучше, у тебя больше дел. Алекс каждое утро уходит на работу и каждый вечер возвращается домой, но он тоже движется, как машина, ничего не чувствуя. Иногда припозднится, тогда от него слегка пахнет водкой, и он кажется чужим; но еще более чужой он, когда приходит рано с гроссбухом под мышкой, садится за стол и начинает равнодушно считать. Ты всегда хотела, чтобы он больше был с тобой, но не так, не в этом состоянии духа! Да, вы спокойны, даже улыбаетесь друг другу, но внутри у вас пылает адский огонь. Лучше бы он напился вдрызг и избил тебя — может, вам обоим стало бы легче. Но он лишь скрипит ручкой, царапая не только бумагу, но и твою душу.
— Посмотрите же, господа, какие семена! Это не пшеница, а чистое золото! И послушайте, как они шелестят, словно соловей поет…
Алекс оставил Цицина нахваливать казакам товар и вышел на жаркую солнечную Соборную. Способный мальчик, еще пятнадцати нет, а дело уже знает неплохо, что же касается дара речи, то чистой воды поэт. Через пять-шесть лет можно будет спокойно доверить ему магазин, а самому заняться селекцией — если еще останется к тому охота.
Гогоча и маша крыльями, на дорогу выбежал удравший откуда-то гусь — не улица, а луг! Алекс сердито пнул его ногой, птица закричала еще громче, со двора вылетела девчонка, схватила гуся, прижала к груди и злобно покосилась на Алекса — что он тебе, господин хороший, дурного сделал, что ты его бьешь? У девчонки были густые брови и карие глаза, а за ее вызывающим взглядом виделась черно-белая жизненная философия простого народа: мир состоит из добра и зла, и я уж сумею отличить их друг от друга. Упрямство дикарки и православная покорность в одном угловатом черепе, острый язык, спрятанный за крепкими белыми зубами. Поди скажи ей, что гусям не место в городе, — не поймет. Таких полукрестьян тут было много, в деревне земли на всех не хватало, младших сыновей и лишних дочерей отправляли в город искать работу, которую они, конечно, найти не могли, а если и находили, то временную. Жили дальше, как привыкли в станице, выращивали коров, свиней и кур, а на жатву возвращались в родные места на помощь семье. Алекс и сам был родом с хутора — но его раздражало это неопределенное состояние, не город и не деревня, а что-то между, эдакая помесь жирафа с овцой.
А осталось ли на свете что-нибудь, что меня не раздражает, подумал Алекс, повернувшись к девчонке спиной и тут же забыв про нее. Когда он смеялся в последний раз? Нет, даже вспомнить невозможно. Он не принадлежал к категории счастливчиков, жизнь его закалила, работать до седьмого пота, бороться с бедностью, к этому он был готов, но страшная гибель сына подкосила его. Это было жестоко и бессмысленно — словно монгольское нашествие. Если у судьбы противное желтое узкоглазое лицо, злобный взгляд, смердящее дыхание и когти убийцы, то к чему с ней сражаться? Лучше прогуляться к Дону, найти уединенное место, камень на шею и в воду, в компанию брата. Жена, дети? Общество настойчиво внушает тебе, что у мужчины должно быть чувство ответственности, что он не имеет права оставить семью без кормильца, ну и что? Если трезво подумать, какая разница, миллионер ты или нищий?
У тебя может быть самая красивая жена в мире, дворец и даже автомобиль, но придут варвары, автомобиль разобьют, сожгут дворец и изнасилуют жену у тебя на глазах — так стоит ли ради этого вкалывать? Не вернее ли бродить босиком по степи, питаться ягодами и нюхать полынь — вот тогда тебе нечего будет терять.
Торговля на рыночной площади закончилась, дворники в грязных фартуках сметали в кучи гнилые отходы. Алекс сморщил нос, да, тут пахло не цветами. Он прошел еще немного дальше, туда, где устроил себе контору с видом на реку Арутюнов. Здесь хлопотали трудолюбивые армяне, совсем другая порода, не то что ленивые русские. Не странно ли, что природа создала людей столь несхожими? Даже свободное время они проводили по-разному, русские пили водку, армяне играли в нарды. Арутюнов научил его этой игре, но стать другу равным соперником Алекс не мог, тут нужно было думать очень быстро, чего он не умел. Может, армяне именно поэтому были такими находчивыми, что все играли в нарды?
Арутюнова, увы, он в конторе не застал, того неожиданно вызвали домой, откуда-то прикатили дальние родственники. Семья для армян была важней всего на свете, они, казалось, и работали из поколения в поколение только для того, чтобы содержать семью, что было нелегко, поскольку родины у них не было — то есть родина, конечно, была, но не было государства, а что такое народ без государства? Собака без хозяина. Кому еще, если не Алексу, это знать — правда, между рабством и рабством, как выяснилось, есть разница: только слушая рассказы Арутюнова о зверствах, чинимых турками над армянами, Алекс стал понимать, что случаются господа и похуже, чем балтийские бароны.
Выйдя из конторы, он остановился, колеблясь, идти ли домой в атмосферу подавленности, терпеть назойливую заботу Марты. Горящее платьице Рудольфа словно запалило между ними стену огня, он по одну сторону, Марта по другую, так что они не могли даже подать друг другу руку. Конечно, они спали в одной постели, да и страсти между ними стало, возможно, даже больше — но это была порочная страсть. Спелый сочный арбуз любви подгнил, стал распространять приторный тошнотворный запах, и вокруг него зажужжали мириады сладострастных мух.
Алекс свернул в пролегавшую параллельно реке улицу, где прятались питейные заведения для простого народа. Стопка водки, затхлый прошлогодний соленый огурец в качестве закуски, садишься в угол, тоскуешь в одиночестве, слушаешь галдеж портовых рабочих. Когда наступают сумерки, на улицу выходят продажные женщины. Подзовешь одну менее безобразную, пойдешь с ней в душную комнатку, подождешь, пока она задернет занавески и навалишься на нее — с гневом, а не любовью. Это был еще один лик жизни — ее непотребная мычащая рожа; но она отвечала состоянию его души.
— Александр Мартынович!
Отчужденно он смотрел на невесть откуда взявшуюся Татьяну, не узнавая ее. Куда подевались здоровый румянец, разумный взгляд, почему она так бледна, щеки впалые, в глазах мука, словно у больного пса? Сколько месяцев прошло с тех пор, как он ее видел в последний раз? Три? Четыре? Ох, Александр Мартынович, не прикидывайся, ты прекрасно знаешь, что ровно три.
— Здравствуй, Татьяна! Что ты тут делаешь?
— Александр Мартынович, я вышла погулять, случайно вас увидела и догнала. У меня осталась одна ваша книга, может, помните, «Анна Каренина»? Давно хотела принести, но все время что-то мешало.
Девушка лгала неумело, взгляд блуждал, голос звучал фальшиво. Сколько времени надо, чтобы занести книгу, уж столько-то всегда бы нашлось, наверное, просто сторонилась, бывают деликатные люди, которые не хотят идти в дом, где горе, боятся, что не смогут правильно себя повести.
— Ничего, успеется.
— Я тоже надеюсь, но мало ли что может случиться. Я собираюсь уезжать, так сказать, сижу на чемоданах, может, зайдете ко мне, я живу тут рядом?
— Сейчас?
Татьяна не ответила, словно слова приклеились к ее языку, она лишь кивнула.
— Ладно, пошли.
Девушка облегченно зашагала по тротуару, и Алекс последовал за ней.
— Куда ты едешь?
— В Петербург.
— Поздравляю. Петербург — чудесный город. Там такие дворцы, что и во сне не увидишь.
— Я знаю, я смотрела картинки.
— Еще там есть каналы, переброшенные через них мосты и туман над водой. Когда ты едешь?
— Скоро.
— Сейчас самая красивая пора. Всю ночь светло, хоть до утра гуляй по городу. Только будь осторожна, перейдешь на другую сторону Невы, вернуться уже не сможешь, мосты на ночь разводят.
— Я запомню.
— А к кому ты едешь?
— К одному другу.
— К другу? Я думал, у тебя там родственники.
— У меня нет никого, кроме мамы и тети — в Таганроге.
Алекс вспомнил, что Татьяна — сирота, ее отец, артиллерийский офицер, погиб на японской войне.
— А этот твой друг, он тебе кто, жених?
— Нет, соратник.
У Алекса, наверно, был очень глупый вид, поскольку девушка неожиданно рассмеялась, не весело, а нервно, осмотрелась, словно проверяя, не подслушивает ли их кто-нибудь, и добавила шепотом:
— Я теперь эсерка.
Алекс вздрогнул: неужели весь мир сошел с ума? Хуго опять потонул в неизвестности, он недавно бежал из ссылки, они с Мартой узнали об этом только тогда, когда полицейские неожиданно вторглись к ним в дом и учинили самый настоящий обыск — даже под кроватями смотрели! Но Хуго хоть был мужчиной.
— И чем ты там у них занимаешься? Клеишь листовки на стены? — спросил он с надеждой в голосе.
Татьяна опять рассмеялась, на сей раз более весело, можно сказать, с превосходством.
— Мы листовок не клеим, это никуда не ведет. Мы за террор. Меня недавно приняли в члены революционного боевого отряда. — Она еще раз огляделась и шепнула: — Мы хотим убить царя.
У Алекса от потрясения перехватило дыхание — ах вот до чего опять дошло. Он хотел было пожурить девушку, объяснить, что насилием мир лучше не сделаешь, сослаться хотя бы на авторитет Толстого, которого Татьяна читала и уважала, но передумал. В конце концов, что хорошего сделал ему этот Ники, как с некоторых пор пренебрежительно называла его теща? Живет вместе с женой и детьми сразу в нескольких дворцах, тысячи людей их обслуживают, а они только едят и спят. На юг ездят спецпоездом, говорят, там есть отдельный вагон, где царица причесывается. В дороге взбредет дочкам в голову собирать ландыши, останавливают поезд посреди леса, и все движение стоит, пока девчонки забавляются. Поди оправдай этот идиотизм! Кстати, и на Толстого ссылаться было сложно, православная церковь предала писателя анафеме, а церковь без разрешения царя пальцем бы не шевельнула. Так что Ники Алекс не сочувствовал, ему было только жаль Татьяну, сейчас ведь не времена Александра Освободителя. Террористов нынче не оправдывали, их даже не судили — галстук Столыпина на шею и в яму. Жалуйся, кому хочешь!
Татьяне его молчание только добавило смелости.
— Я жду, когда меня вызовут. Мы уже выработали план, я переоденусь крестьянкой и поеду в Царское Село якобы для того, чтобы подать прошение. Револьвер спрячу под юбкой, я девушка, меня обыскивать не станут. Сейчас я учусь стрелять, хожу на левый берег, упражняюсь в меткости, поэтому у меня и не было времени зайти к вам.
Это уже очень походило на фантазию — мало ли что придет в голову романтичной девчонке. Эсеры точили зубы на царя много лет, будь его убийство таким простым делом, Ники давно переселился бы на тот свет.
— А ты не боишься, что я тебя выдам?
— Вы?! Это невозможно.
В очередной раз тревожно оглядевшись, Татьяна открыла ворота, и они вошли во двор, в котором стоял весьма приличный двухэтажный каменный дом. Рядом с дверью цвела акация. К парадному, однако, Татьяна идти не стала, они свернули за угол, откуда вела лестница вниз, в подвальный этаж. Когда девушка отпирала дверь, Алекс заметил, что ее руки дрожат. Тоже мне цареубийца, усмехнулся он, с трех футов промажет.
Через темную сырую переднюю они прошли в крошечную кухню и через нее в комнату немногим большую, которую еще более сужала отгораживавшая один из углов ширма. Мебели было мало, только низкий комод, стол и пара стульев, и все равно тесно.
— Присаживайтесь, Александр Мартынович! Я поставлю чайник.
— Не надо, Татьяна, я спешу.
Это была неправда, но Алекс чувствовал себя здесь неуютно, На столе стояло блюдо с дешевыми медовыми пряниками, в вазе краснели маки — казалось, Татьяна кого-то ждет.
— Хорошо, я сейчас принесу книгу.
Татьяна исчезла за ширмой, где, наверное, была ее постель. Без особого любопытства Алекс огляделся: на стене висела фотография, в центре мужчина в офицерском мундире, по одну сторону от него женщина лет тридцати пяти с суровым лицом, по другую — Татьяна. Снимку было несколько лет, и Алекс подумал, что тут глаза девушки еще такие, какими он привык их видеть: искренние, наивные, невинные.
— А что делает твоя мама?
— Она не нашла здесь работы и переехала в Таганрог к тете. У тетиного мужа там маленький магазин, мама им помогает. На отцовскую пенсию не проживешь.
Девушка вышла из-за ширмы с книгой в руках, и Алексу показалось, что она успела за эти пару минут причесаться и даже надушиться. На ней была та самая нарядная белая блузка, что на фото, и Алекс не смог вспомнить, была ли она и на улице в ней же или сейчас поспешно переоделась, — собственно, какое это имело значение?
— Пожалуйста!
Портфеля у Алекса с собой не было, он попытался впихнуть книгу в карман, но та была довольно велика и не влезала в него.
— Может, найдешь, старую газету, чтобы ее завернуть?
Ответа он не получил, девушка словно оцепенела. Алекс стал уже терять терпение, но вдруг заметил, что Таня дрожит всем телом. Что случилось, хотел он спросить, но не успел, девушка словно подкошенная рухнула на колени, обхватила руками ноги Алекса и душераздирающе зарыдала.
— Александр Мартынович, простите меня! Умоляю вас, простите! Это моя вина! Все случилось из-за меня! Если вы меня не простите, я не знаю, что я с собой сделаю!
Алексу не понравилась эта сцена, в ней было что-то животное.
— В чем твоя вина? — спросил он холодно.
— В смерти Рудольфа. Госпожа Марта забыла заплатить мне за уроки, и я нарочно долго копалась в прихожей, чтобы дать ей время вспомнить. Не знаю, что на меня нашло, было совсем не так важно, чтобы она мне заплатила именно в этот день, у меня были деньги. Если бы я сразу ушла, ничего бы не случилось. Но я столько возилась, что это показалось ей странным, и, когда я ушла, она догадалась, в чем дело, и побежала за мной…
Рыдания стали громче, еще некоторое время продолжались, потом стали затихать. Не зная, что делать, Алекс свободной рукой погладил густые каштановые волосы девушки. Татьяна еще крепче прижалась к его коленям и снова задрожала. Только теперь Алекс понял. Он наклонился так низко, как мог, положил книгу на край стола, взял Татьяну за подбородок и запрокинул ее голову чуть назад, чтобы увидеть глаза. Они были влажные и молящие, но то, о чем они молили, было не прощение.
Когда сгустились сумерки и Алекс стал собираться домой, Татьяна поспешно вскочила, прикрыла пышное тело большой шалью, задернула занавески на окне и зажгла керосиновую лампу.
— Петербург выкинь из головы! — сказал Алекс повелительно. — Если друг пошлет телеграмму или напишет, не отвечай. Если приедет за тобой сам, немедленно найди меня.
Татьяна послушно кивала головой.
— Работа у тебя есть?
Молчаливое отрицание.
— Я найду тебе место. К нам тебе лучше не ходить.
Пиджак был уже надет, Алекс вытащил из внутреннего кармана бумажник, извлек несколько купюр и положил на стол.
— До первой зарплаты, — сказал он, заметив отторгающее движение девушки.
Татьяна покраснела, Алекс поцеловал ее в щеку и взял со стола «Анну Каренину»
— Сейчас я найду газету.
— Не надо.
На улице было темно, жара спала, собаки и те очнулись от дневной истомы и лаяли, еще довольно лениво, но Алекс знал, что через пару часов их концерт охватит весь околоток, доносясь даже до бульваров. Провинция, подумал он, медленно идя в сторону дома. Днем гуси, ночью псы.
Неожиданно его охватил столь сильный порыв отчаянья, что он сначала остановился, а затем даже присел на корточки. Он пытался заплакать, но слез не было, только какие-то странные звуки вырывались из горла. По противоположной стороне улицы прошли мимо две женщины, посмотрели на него удивленно, и Алекс слышал, как одна сказала другой:
— Пьяный!
Слова второй он не расслышал, но первая в ответ громко рассмеялась.
Он заставил себя подняться, нашел в кармане платок, высморкался и вдруг почувствовал, что ненавидит этот город. Все тут было ему противно — и казаки, и немцы, и мутный Дон. И противней всего был он сам — повесивший голову, болтающийся по притонам отец семейства.
Может переехать куда-нибудь, подумал он, собравшись с мыслями. Но куда? Вернуться в Лифляндию? Что ему там делать? В Киев, к Менгу и Верцу? Там жил другой народ, начинай привыкать заново…
Вдруг он вспомнил, как прошлой осенью после похода в театр Марта всю дорогу домой подражала актерам, то напевая «цып-цып-цып», то вздыхая «в Москву, в Москву!». Он еще спросил тогда, всерьез ли она мечтает о Москве или просто шутит, первое жена отрицала, но кто знает, может, она просто стеснялась говорить о том, что он мог посчитать капризом?
И я, старый болван, ничего не понял, упрекнул он себя. Идея отнюдь не была неприемлемой, как-то они с Конрадом ее обсуждали. Тогда он не осмелился принять столь важное решение сразу — а если бы рискнул, может быть, с Рудольфом ничего не случилось бы?
Рудольф! Мысли снова вернулись туда, куда они неизбежно сходились уже три месяца. Куда ни поверни, отовсюду на него смотрели умные не по возрасту глаза мальчика, словно маленький призрак ходил за ним по пятам. Герман был более плаксивым, София — девочкой, Эрвин совсем крошкой, о нем и мнения какого-то у Алекса еще не сложилось. Рудольфа он почему-то любил больше всех, даже учил уже малыша буквам — в три года!
На него чуть снова не нахлынуло отчаянье, но он отбил его натиск. Если уж он такой убитый, что же должна чувствовать Марта?
И он прибавил шагу — домой, к жене, которую бессовестно обманывал, но все равно любил больше, чем кого-либо другого.
Часть вторая
СЕМЕЙНАЯ ЖИЗНЬ
Глава первая
МОСКВА
Овчинников полагал, что он страшно хитер, но Алекс видел помещика насквозь. Все они были одинаковы: начинали торговаться с уверенностью, что смогут продать ему, чухне, скверные семена за баснословные деньги, а кончали тем, что вытаскивали из дальнего угла амбара лучшую часть урожая и были счастливы, если Алекс хоть что-то платил.
Когда мешки были погружены в вагон, а сам вагон запломбирован, он пошел в гостиницу, быстро собрал вещи и поспешил на пассажирский вокзал. Поезд стоял уже у перрона, железная кляча дымила, начальник вокзала в мундире, с важным видом ходил взад-вперед, посматривая на часы, и у Алекса поднялось настроение. На самом деле он мог уже и не возиться с семенами, сотрудничество с Конрадом после переезда в Москву шло подобающим при торговле машинами образом, как по маслу, но Алексу нравилось держать в руке сухие шуршащие зерна, нюхать их, без пробы определяя процент всхожести. Во имя таких минут он был готов и дальше терпеть наглость и глупость помещиков.
В купе было пусто, он снял пальто, сел, почти сразу прозвучал третий звонок, и поезд тронулся. Проводник, усатый старикан, поинтересовался, очень ли «господин» голоден, и сказал, что может предложить пельмени, но Алекс, объевшийся жареным поросенком, которым его угощал Овчинников, ограничился чаем и баранками (яблочный пирог, который Марта положила ему в дорогу, был уже съеден) и открыл прихваченную в дорогу книгу — это был «Китай-город» Боборыкина, он очень нравился Алексу, поскольку то, что в нем описывалось, в точности соответствовало тому, что он в Москве вокруг себя изо дня в день видел. Он читал, пока не устали глаза, потом разделся, лег в постель, слушал какое-то время стук колес и заснул.
В Москву они прибыли на следующий день после обеда, поезд опоздал на три часа. В контору идти не было охоты, да и смысла, все потенциальные клиенты давно сидели в ресторане, поэтому Алекс протолкался сквозь строй бойко предлагавших свои услуги кучеров и пошел пешком в сторону дома — не то чтобы он жил рядом с вокзалом, а просто хотелось размяться после долгой дороги. Накрапывал дождь, но в целом погода была довольно приятная, градусов примерно двенадцать — совсем неплохо для октября. Хлопали двери магазинов, народ входил-выходил, внутрь с пустыми руками, обратно с дощатыми ящичками или картонными коробками, была суббота, и все спешили делать покупки, чтобы конец недели провести с размахом. Алексу нравилась эта суета, ему вообще нравилась Москва — решение поселиться здесь оказалось верным, он ни разу о нем не пожалел. На самом деле Москва не так уж сильно и отличалась от Ростова, разница была главным образом в масштабах, такой же оживленный деловой город, только неизмеримо больше, потому он приспособился быстро и легко, намного легче, чем при первом своем пребывании здесь, когда учился в сельскохозяйственной школе, поскольку тогда ему приходилось считать каждую копейку и он никогда не наедался досыта, а теперь перед ним были открыты двери не только мясных лавок и булочных, но и магазинов одежды и театров. Они съездили с Мартой и в столицу, с визитом к Мартиной тете, Алекс так же, как однажды раньше, когда сопровождал графа Лейбаку, восхищался царским дворцом, прямыми улицами и каналами, Казанским и Исаакиевским соборами — восхищался, но внутренне сознавал, что в этом городе он жить не хочет. Петербург был большой, красивый, холодный и подходил дворянам и поэтам, он же предпочитал город попроще, но побойчее, более благодатный для деловой жизни, и в этом смысле равного Москве не было; Конрад, тот и вовсе утверждал, что для гешефта это наилучшее место в мире.
Перед тем как свернуть с Тверской, надо было решить вопрос гостинцев: для Алекса стало правилом никогда не возвращаться из поездки с пустыми руками. Он огляделся, ища, куда зайти, тащиться до Елисеевского не было охоты, слишком далеко, и тут заметил вывеску книжного магазина и подумал: а почему я должен всегда приносить пряники и конфеты?
Выбор оказался делом более трудным, чем он предполагал, книги в их семье обычно покупала Марта, и Алекс даже не помнил точно, что у них уже есть и чего нет, да, он читал почти каждый вечер, но не больше часа, потом глаза начинали закрываться, вот Марта, у которой позади не было изнурительного рабочего дня, иногда сидела допоздна, уткнувшись в какой-нибудь новый роман — как будто днем у нее на это времени не было. По правде говоря, действительно не было, надо было присматривать за пятью детьми, готовила и стирала, правда, Дуня, но гувернантку они больше нанимать не стали, сначала отказались от этого из экономии, переезд обошелся дорого, и Алекс еще не знал, как на новом месте пойдут дела, а потом сама Марта сказала, что она привыкла возиться с детьми и это ей даже нравится, лучше, чем сидеть сложа руки, — наверное, жена таким образом надеялась забыть о гибели Рудольфа; но скоро нагрянула новая беда, с Германом…
После долгих колебаний Алекс выбрал для Марты роман Золя, которого у них как будто еще не было, для Софии — рассказы Куприна, для Эрвина — «Подвиги Геракла» некоего неизвестного автора и для Виктории «Русалочку» Андерсена. Но что делать с Лидией? Младшая и ходить еще толком не умела…
Ладно, не сегодня, так завтра дойдет дело и до нее, решил он наконец, взялся за одну книгу с картинками, за другую, выбрал ту, у которой солиднее обложка, вынул кошелек и подошел к продавщице.
— Это все? — спросила та почему-то очень тихо, подравнивая принесенную им стопку.
— Да.
— Могу порекомендовать вам еще один модный роман. В нем рассказывается о торговце зерном, который не знает, как отделаться от любовницы, и в конце концов просто сбегает в другой город.
Что за бред она несет, подумал Алекс потрясенно. Прошло несколько секунд, прежде чем он понял, что голос продавщицы как будто ему знаком, и внимательнее всмотрелся в ее лицо — и даже это не сразу помогло, пять лет это все-таки пять лет. Тот вечер у Татьяны так и остался их единственной интимной, так сказать, встречей, перед тем как уехать, Алекс еще нашел для нее работу, и на этом все закончилось — но сейчас он с удивлением увидел вместо миловидной краснощекой девицы барышню с живым и умным взглядом, буквально искрящуюся молодой свежей женственностью — той, встречающейся только в России, отчаянной, готовой на все, жаждущей приключений и страданий женственностью, которая видит свое счастье в том, чтобы принести себя в жертву любимому, поехав за ним хоть в Сибирь.
— Загордились, Александр Мартынович, не хотите узнавать старых знакомых!
Он отговорился усталостью и рассеянностью, сделал пару комплиментов насчет того, как Татьяна выглядит, поинтересовался, давно ли она в Москве (выяснилось, что с весны, ходит на учительские курсы, а вторую половину дня проводит в магазине, чтобы заработать на жизнь), ответил на несколько вопросов о семье, поколебался, не рассказать ли, что у него большое горе, старший сын заболел туберкулезом костей, но воздержался, не желая подпускать Татьяну к себе слишком близко, заплатил за книги, распрощался и ушел, полагая, что этим все и ограничится, — однако не тут-то было, сначала всю оставшуюся дорогу до дома перед глазами мелькали картинки из Ростова, как Татьяна читала детям вслух «Каштанку», как погиб Рудольф и что было потом, несколько раз он попытался отогнать от себя воспоминания, но безрезультатно, чуть было даже не прошел мимо своего роскошного дома, и не он, а его ноги по привычке в последнюю минуту свернули под арку. Лишь, оказавшись уже во дворе, он силой воли призвал себя к порядку — не хватало только дать Марте повод для расспросов.
Дома все было нормально, Марта в хорошем настроении, дети здоровы, от Германа пришло письмо («Дорогие папа, мама, София, Эрвин, Виктория и Лидия, у нас был в гостьях император вместе с женой и с дочерьми…»), только Дуня, казалось, слегка обиделась, что ее обошли, дарить служанке книгу не имело никакого смысла, она была неграмотной, Алекс собирался купить ей на Триумфальной площади платок, но после встречи с Татьяной, уйдя в прошлое, обо всем прочем забыл — эта мысль заставила его снова вспомнить о девушке, и весь вечер он уже не мог выкинуть ее из головы. После обеда и чаепития собрались у рояля, София исполнила вальс Шопена, Виктория пробренчала только что выученную гамму, наконец, на вращающийся стул села сама Марта и спросила, что Алекс хотел бы послушать, — Алекс пожелал «Травиату», и она сыграла почти пол-оперы: но когда настало время лечь спать, большие карие глаза и длинные густые каштановые волосы Татьяны опять встали перед глазами, так что Марта даже спросила, не случилось ли чего-то в пути, отчего муж такой задумчивый, и Алексу пришлось снова оправдываться усталостью.
Все воскресенье он сидел как на углях, чтобы отогнать беспокойство, даже потащил детей кататься на извозчике, съездили в Кремль, полюбовались Царь-пушкой, а вечером они с Мартой пошли в Большой смотреть «Баядерку», это был любимый балет жены, трагедия Никии снова и снова волновала ее. «Какой предатель и негодяй этот Солор, не правда ли?» — возмущалась жена громкогласно, когда они шли после спектакля в «Альпийскую розу», там они слегка поужинали, выпили небольшую бутылку шампанского, а ночью Алекс был более страстным, чем обычно в последнее время, даже Лидия проснулась, и Марте пришлось вставать и убаюкивать ее; но утром все началось сначала, он хотя и поехал в контору, однако ротозейничал весь день, пару раз ни с того ни с сего прикрикнул на Августа Септембера, потрясенно посмотревшего на хозяина, и ушел за полчаса до окончания рабочего дня. Было еще теплее, чем вчера и позавчера, дождь перестал, он прогулялся по городу, постукивая кончиком зонтика о тротуар, и когда наконец вошел в книжный магазин, заметил, что Татьяна быстро отвела взгляд от двери и покраснела.
Глава вторая
ОПАСНЫЕ СВЯЗИ
Зима пролетела в беготне между работой, домом и Татьяной, когда наступила весна, Алекс отправил Марту с детьми на юг, сняв для них у старого знакомого ялтинского грека Василидиса целый нижний этаж с полным пансионом. Сколько было в этом широком жесте вины перед Мартой и сколько желания проводить больше времени с Татьяной? Наверное, примерно пополам того и другого — но главной причиной все же был Герман, который уже второй год лечился у профессора Боброва и для которого компания матери и Софии много значила. Так или иначе, но Алекс остался один, впервые столь надолго после дюжины лет семейной жизни. Вначале ему даже нравилось снова чувствовать себя холостяком, особенно потому, что теперь он уже не был бедняком и ему не приходилось самому гладить штаны и стирать носки, для этого у него была Дуня; правда, кухаркой она была посредственной, и когда ему хотелось чего-то повкуснее, он мог пойти в ресторан, — но со временем ему стало скучно, он уже не знал, что делать вечерами, вернувшись от Татьяны, не находил себе места, шатался по квартире, выглядывал из одного окна, из другого, слушал, о чем во дворе под сиренью болтают соседки, и уже в десять часов ложился в постель, считая дни, когда можно будет взять отпуск и поехать к семье.
Но сначала надо было подбить баланс, а для этого нужно ждать Конрада. Партнер должен был приехать уже в марте, но заболел инфлюэнцей, потом долго восстанавливался и только теперь более-менее пришел в форму. Наконец он прибыл, правда, немного еще бледный, но дружелюбный и деловой, как всегда. Три дня они корпели над бумагами, время от времени развлекая друг друга то недостачей машинного масла, то прошением мусульман Казанской губернии прислать им «одного троянского коня», а на четвертый разогнули спины, обменялись рукопожатием и решили пойти в какое-нибудь шикарное местечко отметить удачное завершение делового года.
В «Савойе», увы, было так же жарко, как и везде, хотя окна были распахнуты, и посреди зала журчал фонтан. Склонный к полноте Конрад сразу снял пиджак и повесил на спинку стула, Алекс, немного стеснявшийся официантов, вертевшихся вокруг них, страдал дольше, но после бефстроганова последовал примеру партнера. Они были одного возраста, и это создавало между ними особую атмосферу доверия и взаимопонимания, редко возникающего между людьми разных поколений.
— Тебе-то что, через пару дней будешь купаться в Черном море, — проворчал Конрад добродушно.
— Туда еще надо добраться, — ответил Алекс, — что дело непростое, Распутин не позволил построить железную дорогу до побережья, сказал, что это осквернит природу святой Руси.
— Неужели у вас все решает Распутин? — засомневался Конрад. — У самого царя что, головы нет?
— Есть, но это голова жены, — сострил Алекс с удовольствием.
Конрад вздохнул.
— У нас с Вильгельмом проблемы иного порядка, он хочет все решать сам. Порой я даже жалею, что мы в семьдесять первом показали французам, где зимуют раки. Пиррова победа — они после этого избавились от императора, а мы нет.
— Ну, на дело Беккеров это как будто повлияло плодотворно, — отозвался Алекс.
Подошел официант, и беседу пришлось прервать, в этот ресторан ходило много иностранцев, и персонал немного знал языки. Пока сверхвежливый молодой человек наливал коньяк и ставил на стол кофейные чашки, Алекс думал, кого же он напоминает, и понял — его самого тех времен, когда он подавал
в мызе Лейбаку графу кофе в постель.
— Каждое частное дело, которое слишком связано с властью, имеет плохой конец, — хмыкнул Конрад мрачно, когда официант удалился.
— Отнюдь, — возразил Алекс. — В России, чтобы по-настоящему разбогатеть, как раз необходимо иметь связи с властью. Кто не умеет подладиться к министру или его товарищу, тот о миллионах может только мечтать.
Конрад усмехнулся.
— Да и в Германии то же самое. Вопрос в другом: власть, как ты знаешь, предпочитает пушки сеялкам, ружья — лошадиной упряжи и мундиры — кафтанам. А теперь подумай сам — если есть мундир, ему уже не положено висеть на вешалке. Если есть ружье, оно не должно заржаветь. По крайней мере, учения время от времени проводить надо. Для этого нужны люди. А теперь смотри, что дальше, — в какой-то момент выясняется, что куча народу только и умеет, что стрелять из ружья. И к чему это ведет?
— Ты думаешь, будет война?
Когда разговор перешел на политику, Алекс почувствовал себя немного не в своей тарелке — его немецкий за годы брака стал намного лучше, и деловые вопросы он решал без проблем, но при обсуждении столь сложных тем у него все-таки возникали трудности, понимать, что говорят, он понимал, но вот высказать ясно и точно все свои мысли еще не мог.
— Мы недавно отмечали день рождения старого грюндера, — продолжил дальний родственник, понизив голос, — и там только и говорили, что время подошло, медлить для Германии опасно, другие тоже могут начать вооружаться. Эберхард у нас теперь депутат, он утверждает, что большинство партий в кулуарах ратует за войну, Константин вступил в армию, Фердинанд, по примеру дедушки, поместил свои сбережения в военную промышленность, да и мне порекомендовали поменять сельскохозяйственные машины на что-то, мужчине более приличествующее. Мой тесть был единственным, кто уговаривал семейство быть трезвее. Прочие посмеялись над ним, кто-то сказал: «Ты, гинеколог, смотри в женскую… — Конрад пропустил одно слово, — и не вмешивайся в мужские дела». Но и тесть за словом в карман не лезет, рявкнул в ответ: «Вы так много о войне как раз потому и думаете, что слишком редко вам доводится видеть это местечко».
Алекс рассмеялся.
— Так и сказал?
— Слово в слово! Прозит! За это самое сладкое местечко!
Коньяк был темный, как мед, и мягкий, словно плоть Татьяны, — настоящий шустовский, а не французские «духи». К счастью, им хватило ума заказать кофе глясе, а то они утонули бы в поту.
— А вот наш Николай, я думаю, от новой войны увильнет, — вернулся Алекс к прерванному разговору. — Хватит ему и одного унижения, от японцев.
— А если его спровоцируют?
— Чем?
Конрад зажег сигару, огляделся, словно проверяя, не проявляет ли кто-нибудь излишний интерес к их беседе, убедился, что единственные, кто дают жаре хотя бы моральный отпор, это мухи, наклонился ближе к уху Алекса и сказал sotto voce:
— Ваш царь — человек старомодный, для него кодекс чести важнее голоса разума. Если его поставят перед выбором, еще одна война или еще одно унижение, он выберет войну. Именно это на дне рождения грюндера и обсуждали: что скорее могло бы побудить его к действию, Антанта или национальное чувство.
— И?
— Пришли к выводу, что национальное чувство сулит больше перспектив. Беатриса рассказывала, что французов ваш царь на самом деле терпеть не может, он с удовольствием отказался бы от этого договора, но Витте не дал.
Национальное чувство, по мнению Алекса, тоже не сулило особых перспектив, Николай ведь не был чистокровным русским, не говоря уже об императрице-немке, но спорить он не стал, а сменил тему. Они хвалили какое-то время Витте, построившего фундамент экономического развития России, пожалели убитого Столыпина, сумевшего обуздать террор и освободить крестьян от давления общины, что, ко всему прочему, оказало положительное влияние на их с Конрадом дела, и дошли в разговоре до русского менталитета как такового.
— Это странный народ, — сказал Алекс. — Не такой, как другие. Тут больше думают о душе, чем о том, чтобы амбар был полон. Когда дела из-за такого отношения застопорятся, раздражаешься, а когда у тебя горе и ты видишь, что даже чужие люди тебе искренне сочувствуют, ощущаешь умиление. И помочь в трудную минуту они тоже всегда готовы.
Наконец выйдя на улицу, они оказались посреди шумной и потной толпы. Кого тут только не было: и уличные торговцы, и вышедшие делать покупки домохозяйки, и карманные воры, и просто подозрительные субъекты, характер деятельности и доходы которых было невозможно угадать. Алекс знал, что, когла сядет солнце, появятся и проститутки, деревенские девушки с тупыми лицами, торгующие своим телом, словно ситцевой тканью, безучастно. Он недавно прочел «Преступление и наказание» и был убежден, что оба, и Достоевский и Толстой («Воскресение» он читал уже раньше), идеализируют проституток. Для подобных девиц этот промысел был естественным и даже в какой-то степени желанным, поскольку только таким образом они при удаче могли сколотить приданое, чтобы с его помощью потом, вернувшись в деревню, найти себе мужа.
Конрад словно угадал его мысли.
— Ну что, пойдем куда-нибудь?
Раза два в году, приезжая в Москву, Конрад словно срывался с цепи, в Берлине он был примерным отцом семейства, тут же им завладевала похоть, и, сойдя с поезда, он сразу начинал взбудораженно озираться по сторонам, ловя взгляд каждой пробегавшей мимо девчонки. Русский он знал плохо, хотя и пытался для пользы дела выучить, и Алексу волей-неволей приходилось составлять ему компанию. С уличными девками они, конечно, не путались, а посещали бордели подороже, где иногда можно было встретить весьма интересных женщин, не только русских, но и латышек, евреек и персиянок; как-то Алекс наткнулся даже на какую-то барышню из Тарту. Это был как бы маленький общий секрет двух зятей семейства Беккер — но сегодня у Алекса «пойти куда-нибудь» настроения не было.
— Боюсь, что не успею, — вытаскивая часы из кармана жилета, наврал он неумело, — надо еще собрать вещи, у нас, эстонцев, это занимает массу времени…
Он не хотел говорить Конраду про Татьяну — одно дело мимолетом расслабиться, и совсем другое — иметь постоянную любовницу. Об этом Конрад может потом, в Берлине, доложить Сильвии:
— А ты знаешь, что наш лифляндский родственник изменяет своей благоверной?
Конрад бросил на него внимательный взгляд, но не сказал ничего. Они вместе прогулялись до Лубянки, где царила невообразимая вонь; лошади, погрузившие морды в мешки с овсом, махали хвостами, под их ногами галдели голодные голуби и чирикали воробьи. Здесь они обменялись на прощание рукопожатием, Конрад попросил передать привет Марте, а Алекс — Сильвии и вообще всем Беккерам. Он надеялся, что родственник пойдет сразу в сторону гостиницы, но тот не спешил, стоял и смотрел сентиментально, как Алекс садится в коляску. Поэтому ему пришлось разыграть еще целый спектакль, сказать извозчику громко: «На Долгоруковскую!» — и помахать Конраду, и, только потеряв того из виду, шлепнуть кучера по спине:
— Я передумал. На Триумфальную, к дому Ханжонкова. Дальше я покажу.
— И какие же машины тебе присылает из Германии партнер? — спросила Татьяна, когда Алекс через пару часов завязывал перед трюмо галстук.
— Да всякие. Все, что может пригодиться в деревне. Почему это тебя интересует?
— Нет ли у него такой машины, которая сделала бы из одного Алекса двух? Так, чтобы один поехал на море к жене и детям, а другой остался в Москве?
Комплимент понравился Алексу, как нравилась ему и сама Татьяна. Их связь не походила на типичные отношения между богатым семьянином и молоденькой любовницей, включающие обычно деловой компонент. Татьяна упрямо отказывалась от финансовой помощи, не позволяла даже снять для себя квартиру получше, чем та крошечная мансарда, где они сейчас находились, и делать подарки. «Я не содержанка, а самостоятельная молодая женщина, вполне способная заработать себе на жизнь, я не желаю продавать свое тело», — провозгласила она, когда Алекс в очередной раз пытался вынуть бумажник. У нее была только одна слабость — она любила сладкое. Пирожные и шоколад, которые Алекс приносил ей в качестве гостинцев, она ела с аппетитом, но всегда добавляла: «Алекс, пожалуйста, больше не носи лакомств, а то я растолстею!» Склонность к полноте действительно просматривалась в ней уже сейчас, но Алексу это даже нравилось, Марта как была худая, так и осталась, должно же, в конце концов, быть какое-то различие между женщинами, иначе зачем вообще иметь любовницу?
— Я думаю, такую машину изобретать не стоит, а то в мире станет слишком много людей, — сказал Алекс наконец. — Кто их кормить будет?
Татьяна засмеялась, она хохотала долго и громко, то ли не могла, то ли не хотела взять себя в руки, хохотала до слез и вытирала их, постанывая, простыней.
— Я пыталась представить, как это будет выглядеть. Возникнет страшная путаница, у каждого окажется множество двойников, и поди пойми, с которым из них ты столкнулась.
Она села в постели, каштановые волосы струились по полным голым плечам и таким же полным грудям.
— И что самое ужасное, — продолжила она, — ты можешь встретить саму себя. Гуляешь по Тверской, а навстречу идешь ты сама.
«Только с более развратной улыбкой на лице», — добавил Алекс про себя.
— Из Крыма прислать что-нибудь? — спросил он, натянув пиджак.
— Одного Алекса, пожалуйста!
Закутавшись в простыню, Татьяна вылезла из постели и прильнула к нему.
— Ох, как я не хочу тебя отпускать! Я схожу с ума в этом страшном городе, среди всех этих продавцов папирос и семечек, чистильщиков обуви, приказчиков и извозчиков!
Губы Татьяны были такими же сочными, как и ее тело, — у Марты они были тонкие и сухие.
— Сиди дома и читай! — сказал Алекс, нежно, но уверенно высвободившись.
Смеркалось, особенно не спеша, Алекс прогулялся по Садовому кольцу до Долгоруковской. Дом он увидел уже издалека, настолько тот был больше и выше всех окружающих зданий. Почти шесть лет прошло после покупки квартиры, но Алекс все еще не свыкся полностью с мыслью, что он, третий сын простой хуторянки, живет в большом городе и не прозябает в какой-нибудь деревянной конуре, а имеет просторное, снабженное всеми удобствами современной цивилизации жилье в недавно построенном кооперативном доме, в одном подъезде с адвокатами и профессорами, врачами и актерами. Приобрести такую дорогую квартиру было рискованным шагом, тогда ведь было совсем непонятно, как пойдут дела в Москве, — но у квартиры оказался один огромный плюс, который он не мог не учитывать — центральное отопление. Марта, после смерти Рудольфа истерически боявшаяся открытого огня, могла тут чувствовать себя спокойно: в закрепленные под окнами радиаторы текла по трубам из расположенной в подвале дома котельной горячая вода, на кухне стояла высокая газовая плита, до ее конфорок Лидия никак не могла бы дотянуться, и даже керосиновая лампа не представляла опасности, поскольку той просто не было — дом освещался электричеством.
Не встретив никого ни во дворе, ни на лестнице — лето, все уехали или на море, или на воды, или на дачу, он вошел в прихожую. Было тихо и тут, Дуню он пару дней назад отправил в деревню, на помощь родителям, косить сено и убирать урожай, Конрад же предпочитал останавливаться в гостинице, хотел, наверно, избежать необходимости потом, когда Алекс приедет в Берлин, предоставлять ночлег уже ему — немцы любили приватность. Так или иначе, но квартира была пуста, и Алекс прошелся по комнатам, проводя последнюю «инвентаризацию»: не надо ли взять с собой что-то еще — основную часть поклажи он собрал уже вчера и отвез на вокзал утром. В комнате мальчиков, глядя на пустую кровать Германа, он почувствовал, что им снова овладевает страх. Как коварна все-таки жизнь, захочет, даст себя вкусить, не захочет, перечеркнет все уже в детстве. «Нога болит», — похныкивал Герман, вначале Алекс не обращал на его жалобы особого внимания — подумаешь, нога, это тебе не сердце или желудок, поболит и пройдет; но не прошло, и мгновение, когда врач поставил диагноз, было ужасным — словно вынесли приговор. Одного сына он уже потерял, неужели умрет и второй? Кстати, будь он победнее, непонятно, чем бы все кончилось, разве мало он видел на родине, как молодые и на вид совершенно здоровые люди угасают за несколько месяцев — но теперь сосед Сперанский рассказал Марте про профессора Боброва и его санаторий, они отправили мальчика туда, и, тьфу-тьфу, лечение как будто помогло, в последнем письме Марта написала, что осенью Герману, возможно, удастся вернуться в Москву и даже пойти в школу.
«А почему я еду всего лишь на две недели? — подумал Алекс вдруг. — Почему я не могу хоть раз в жизни позволить себе отпуск подлиннее?»
Он знал, конечно, почему — чтобы побыстрее вернуться к Татьяне. Связь с ней иногда буквально сводила его с ума, он постоянно проклинал себя за то, что изменяет жене, и клялся покончить с этой историей, но уже на следующий день ноги словно сами несли его к Татьяне. На работе были одни проблемы, дома другие, только у нее он чувствовал, что может на пару часов обо всем забыть. Но теперь разлука с семьей что-то в нем сдвинула. Пошлю-ка я Августу телеграмму, объясню, что делать, решил он, а сам задержусь в Ялте недели на три, а то и на месяц. Подобный перерыв в отношениях мог пойти на пользу и Татьяне, чего ради она тратит свою молодость на женатого мужчину? Алекс не раз спрашивал, неужели у нее нет ухажера помоложе, но Татьяна только смеялась, объясняя, что «мальчишки» ее не интересуют, ей подавай зрелых мужчин. «Но те ведь все уже давно разобраны», — разводил Алекс руками, на что Татьяна отвечала, что ну и пусть, она и не хочет «под чепчик», а собирается жить своей жизнью. Может, если Алекс исчезнет, она образумится и найдет себе кого-то, более подходящего по возрасту?
Проверив, закрыты ли все окна, Алекс остановился на секунду у рояля, нажал на клавиши — он любил музыку, жалел, что сам уже стар, чтобы ей учиться, и радовался, что детям повезло больше, чем ему, — потом подошел к книжной полке, подумал, что бы такое прихватить в дорогу, выбрал французский роман, который Марта очень хвалила и название которого, «Опасные связи», напоминало о его собственном положении, сунул в портфель и вышел.
Буря — вот она, желанная или нежеланная, но, позволения не спрашивая, придет, когда вздумает, а не тогда, когда этого хочется тебе, придет и перевернет все, опустошит дом, разобьет окна, снесет крышу, переломает яблони в саду, сорвет с веревок и раздерет в клочья мокрое белье, и тебе надо выбирать, то ли спрятаться от нее в самой дальней комнате или еще лучше в подвале, признав, что против стихии человек беспомощен, то ли схватиться за что-нибудь прочное, например магнолию, растущую у ворот, и держаться, стиснув зубы, поскольку не кто иной, а ты сама, бунтовщица, пригласила ее, буквально умоляла, вопила, что чему-то должно случиться, раз уж жизнь вдруг переполнилась фальшью.
Ничто не предвещало, что это произойдет именно сегодня, синее Черное море лениво плескалось о берег, дыша тяжело, но размеренно, как спящий человек, Алекс и София только что вернулись из санатория, куда ходили навещать Германа, сидели на песке и отдыхали перед тем, как идти купаться, Виктория не давала отцу покоя, все лезла ему на спину, Эрвин читал книгу, а Лидия, переваливаясь, бродила по одеялу, падая и снова поднимаясь, вдали же белел одинокий парус — Василидис ловил рыбу, чтобы было чем кормить отдыхающих, — и вдруг прибежала загорелая хозяйская дочка, которая учила Софию всяким глупостям, и сообщила, что какая-та барышня спрашивает Алекса. И Алекс, такой спокойный, почти что беззаботный, хладнокровный Алекс, встревожился, искусственно удивился: «Неужели меня?» — нервно встал и побрел — такой походкой, что ты, Марта, впервые поняла смысл выражения «поджал хвост».
И немедленно вспомнились все события последнего года, пробежали перед глазами, словно ханжонковский киносеанс — натянуто веселое настроение Алекса, его чрезмерная сердечность, все более дорогие подарки, все более отчужденные объятия, словно и не тебя он обнимает, а кого-то другого, словом, все, что ты по неопытности и по легковерию считала странным побочным продуктом идущих в гору дел или, по крайней мере, временным и малоопасным влиянием московских улиц, полных искушений, но в чем умная женщина сразу распознала бы вульгарное предательство. «Traditore!» Кто traditore, вопроса не было — но вот кто эта donna, которая осмелилась нарушить ваш покой даже здесь, на берегу солнечного моря, почти на Елисейских Полях, куда любовницам, по неписаному закону, дорога открыта лишь в том случае, когда сама жена уехала в Ниццу развлекаться? Она не знала, кто она, и хотя и желала узнать, гордость не позволила встать — дети не должны были видеть, как она из-за какой-то паршивой вертихвостки отводит взгляд от моря. Эрвин по-прежнему читал книгу, Виктория, которой Алекс запретил идти за ним, словно в отместку, вбежала по колени в воду, Лидия села, взяла погремушку, засунула ее в рот и теперь вдумчиво грызла — и только София, самая старшая, казалось, что-то поняла, подошла и неожиданно обняла мать, что она, не слишком эмоциональная, делала редко. Дочь пахла солнцем и абрикосами, надо было надеяться, что она не услышит, как у мамы — в такую жару! — стучат зубы, только от чего, от возбуждения или от гнева? Или вовсе от опьянения?
Глава третья
ВОЙНА
Гулкий звук шагов приближался и приближался. Это не солдаты маршировали, похоже было скорее на беспорядочный топот копыт вырвавшихся из загона быков. И кто же это еще, если не животные? Разве достойное называться человеком существо будет бить витрины магазинов, сметать все с прилавков, портить и жечь товары, над производством которых трудилось множество людей? У Эйнема они осенью разбили и кафельные стены, и зеркальный потолок — за что? Только за то, что кондитер — немец. Война шла не только на фронте, она вывалилась на улицы, и городовые глазом не моргнув давали всей этой мерзости происходить и даже подстрекали подонков — а ведь таковые, знал Алекс, на самом деле трусливы, они не возьмут в руки железный прут или булыжник, пока кто-то им не шепнет: «Пошли, сегодня все дозволено!»
Топот был уже совсем близко, на миг Алексу даже померещилось, что он слышит угрожающее, пыхтящее дыхание толпы. Какое счастье, что Марты с детьми нет в Москве! В Ростове все было спокойно, по мнению жены, потому что там жило много немцев, а по мнению Алекса из-за того, что это был беззлобный южный город. Но здесь… Что с ним было в октябре, когда он увидел, как размахивающая иконами и орущая «Боже, царя храни!» толпа атакует магазин Ферейна! Поспешно закрыв контору, он помчался в школу за Германом и Софией, Августа Септембера же отправил домой защищать Марту — будто Август может кого-то защитить. И словно вообще можно защититься, когда на тебя надвигается многотысячная толпа полусумасшедших с остекленевшими взглядами — с каждым из них в отдельности Алекс нашел бы общий язык, но вместе они были неуправляемы.
На минуту за окнами словно стемнело — впечатление, что мимо проезжает поезд и даже более того, ведь у поезда между вагонами небольшие пустоты, сквозь которые на несколько секунд проникает свет, а тут был полный мрак, как во время сильной грозы, — сколь долго это продлилось, Алекс сказать не мог, но вдруг все закончилось, опять в окна заглядывало июньское солнце, и только медленно удалявшийся топот напоминал, что здесь прошла толпа и что эта толпа куда-то направляется, где-то должна быть конечная точка, где она остановится, расхватает вывороченные из мостовой булыжники и начнет вопить:
— Долой немцев! Спасай Россию!
Алекс вытер пот со лба: имя Конрада он из предосторожности снял с вывески уже прошлым летом, сразу, как из Петербурга дошли слухи, что разгромили немецкое посольство и скинули с крыши украшавших его бронзовых коней, — но его фамилия тоже была не очень-то русская. «Поступи, как я, добавь русское окончание — будешь Буриданов», — лишь наполовину в шутку посоветовал ему Арутюнов, чья настоящая фамилия, как Алекс только теперь узнал, была Арутюнян, — но этому совету он все-таки следовать не стал, хотя примеров хватало, даже генерал-губернатор Рейнбот за одну ночь стал Резвым. «Зачем? — пошутил он в ответ. — Буридан же фамилия французская, а французы — наши союзники», — потом задумался и на всякий случай действительно украсил витрину французскими флагами, во время одной манифестации около его магазина кто-то даже крикнул: «Да здравствует Франция!» — что сопровождалось громкогласным «ура!» — но теперь была уже не осень и даже не зима, а новое лето, восторги от войны заметно уменьшились, и в союзниках после неудач в Галиции были сильно разочарованы.
Постепенно улица приняла нормальный вид, прохожие, прижавшиеся к стенам, продолжили путь, кто мрачно, кто улыбаясь, торговец нотами напротив открыл дверь, и Алекс последовал его примеру, хотя особенного потока клиентов ожидать не приходилось, торговля семенами еще более сезонное действие, чем само сельское хозяйство. Да, вывеска вывеской, но с Конрадом отношения действительно прервались — как переправить большие машины через линию фронта, это же не папиросы или водка, в карман не спрячешь. То есть нашлись и такие деловые люди, в первую очередь среди евреев, для которых преград не существовало, если бы московские власти вздумали купить Бранденбургские ворота, то привезли бы и их, или через Скандинавию, или через Персию, или Китай, но привезли бы — но Алекс не был евреем, хотя иногда его за такового принимали, однажды в «Славянском базаре» он слышал, как официант сказал о нем коллеге: «Поспеши, белый еврей требует счет!» Вот они и обменялись с Конрадом прощальными письмами, окольным путем, через общего партнера в Финляндии, пожелали друг другу пережить «трудное время» и подтвердили, что, как только императорам-безумцам надоест воевать, продолжат сотрудничество, — но это было уже все и, после того как была продана последняя сеялка со склада, новые взять стало неоткуда. Вот когда Алекс порадовался, что даже в лучшие дни не совсем забросил свои семена — это было то, торговля чем никогда не исчезнет, разве только вместе с родом человеческим.
Статья, незавершенная, лежала на столе, и Алекс снова сел в кресло и попытался сосредоточиться. «Литературная» работа его никогда не привлекала — но не писать статьи тоже было нельзя, этого требовали интересы дела, следовало давать о себе знать всеми возможными способами. Раньше ему помогала Марта, но теперь, будь даже она здесь, толк из этого вышел бы вряд ли, отношения у них разладились, и он уже почти год вынужден был справляться со сложностями русского языка сам, ища правильные значения в словаре. Толстые тома Даля лежали высокой стопкой на его столе, и было трудно поверить, что в одном языке может быть столько слов и что все эти слова записаны и даже напечатаны — можно ли надеяться, что когда-то так будет и с эстонским языком? Пока что его изучали только бароны и пасторы — изучали как естествоиспытатели, холодно, без любви.
Немного подумав, он взял обсидиановую ручку и погрузил перо в чернильницу — многие писали уже вечным, но ему жаль было отказываться от гарнитура, который ему как-то подарил Арутюнов, это было настоящее произведение искусства. Арутюнов рассказывал, что в Эриванской губернии полно этого черного полудрагоценного камня, когда едешь на почтовых из одного города в другой, видишь его огромные глыбы, которые лежат по обе стороны дороги, обсидиановые ожерелье и серьги старый друг подарил и Марте, на день рождения.
Он как раз дописывал последнее предложение, когла зазвонил колокольчик и в магазин ввалился перепуганный Август Септембер — тоже, видимо, встретил по пути погромщиков.
— Знаешь, что я видел?
Алекс хмыкнул
— Наверное, как били витрины?
Но у Августа были новости поважнее.
— На Красной площади проходил большой митинг. Требовали, чтобы царь отрекся и уступил трон Николаю Николаевичу. Говорили, что Распутина надо повесить, а царицу остричь наголо и в монастырь!
— Место Распутина на ветке, это верно, но что им сделала эта злополучная царица?
Чем дальше, тем больше Алексу было жаль Александру Федоровну — несчастная женщина, живет в чужой стране, среди чужих людей, сын болен, муж — такой же олух, как Август, или даже хуже, поскольку Август по крайней мере не брался за то, чего не умел, а император брался, выдвигал ультиматумы, объявлял мобилизации. Кто знает, может, при каком-то другом муже из принцессы Гессенской вышла бы неплохая жена, а были бы законы немного иные, и с мужем кое-то случилось бы — как с Петром Третьим или с Павлом, она даже, как блаженная Екатерина, сумела бы железной рукой править этой большой и неупорядоченной страной? И не было бы этой идиотской войны…
— Она же немецкая шпионка!
Август начал пересказывать, как ораторы разоблачали предательство царицы и ее сестры, но Алекс не стал его слушать.
— А листовку ты отнес в типографию?
«Листовкой» Алекс называл бумагу с названием его конторы и адресом, которую он рассылал по всей России, в земства, в волостные правления, в большие мызы. Там была и картинка с сеятелем, нарисованная Германом — словно в порядке компенсации за хилое здоровье природа одарила его сына талантом художника.
В типографию Август «листовку» отдал, но раньше чем через две недели ее не напечатают, доложил он — военные порядки, даже для объявления нужно разрешение цензора.
— А в банк зашел?
Вот зайти в банк «кавалер двух месяцев» уже не успел.
— Завтра утром, перед тем как прийти на работу, проверь, пришел ли перевод.
Уезжая из Ростова, Алекс не закрыл тамошнего магазина, Цицин вполне справлялся с делами, но недавно юноша сообщил, что хочет поехать в Харьков учиться сельскому хозяйству, и у Алекса не осталось выбора, пришлось магазин продать.
Он «помассировал» пресс-папье последний лист, вложил его в кожаную папку, а папку — в портфель. Можно было, конечно, отправить статью с Августом, но он хотел сам зайти в редакцию и поговорить с Тихомировым — не то чтобы в этом была большая нужда, а просто, чтобы не дать угаснуть возникшему пару лет назад знакомству; задней мыслью Алекса было самому основать сельскохозяйственный журнал, и подобный человек подошел бы на должность главного редактора.
Приказав Августу не закрывать контору до конца рабочего дня (чего тот наверняка делать не станет, хотя бы четверть часа для себя урвет), он надел соломенную шляпу, взял портфель и вышел.
На улице было спокойно, только мостовая сплошь в осколках от битых бутылок, наверное, погромщики достали запрещенную водку и глотнули для храбрости. Перед домом-пагодой обосновались инвалиды, одному, безногому, Алекс бросил в шапку пару монет, это было словно взяткой, которую он давал судьбе, чтобы та не тронула его семью. Опять он подумал об идиотизме происходящего; война вообще дело сомнительное, но война с немцами? Это почти как война с самим собой. Неужели они оба, и Николай и Вильгельм, не понимали, что это значит для людей, которые окажутся словно меж двух огней? Немцам, живущим в России, надо было теперь быть «большими католиками, чем сам папа», особенно рьяно доказывать свою верноподданность — и даже это не помогало. Разве не стали сразу после краха в болотах Мазурии говорить, что Ренненкампф — предатель? Чего же удивляться, если сейчас подозревают уже царицу. А как Марта страдала из-за того, что унижают все немецкое, издеваются над Гете и Шиллером. И конечно, постоянный страх из-за детей, правда, они как будто немцами не были, но, тем не менее, ходили в немецкую школу. К счастью, оба, и Герман и София, были толковыми, и для них не составило труда, когда запретили преподавание на немецком, перейти на русский — но к чему все эти перемены, вызывающие путаницу в детских головах? Больше всего Алекса сердило то, что чисто математически и сам Николай был немцем, в его жилах текла, как высчитал Менг, занимавшийся в свободное время королевскими родословными, всего лишь одна двести пятьдесят шестая часть русской крови — и броситься с таким происхождением на защиту славян? Чего хорошего эти сербы ему сделали, только постоянно выпрашивали кредиты, и не думая возвращать долги…
— Алекс!
Приглушенный голос за спиной прозвучал если не угрожающе, то по крайней мере предупреждающе — старые приятели так не окликают; и все же голос был знакомым, и Алекс осторожно обернулся, пытаясь угадать, кому же он принадлежит. Одного взгляда оказалось достаточно — Хуго за десять лет, естественно, постарел, отрастил усы и козлиную бороду, но был вполне узнаваем.
— Вот так сюрприз!
Да, было более чем удивительно встретить шурина здесь, в Москве, — все считали, что он шагает по булыжникам какого-то европейского города.
— Говори тише. И вообще, не надо нам стоять, как столбам.
Взгляд за очками Хуго бегал, стало быть, находился он здесь, скорее всего, не совсем законно. Наверное, тайно перешел границу — только как, в военное-то время? Хотя разве мало возможностей, русская граница длинна и дырява, как сеть, так ли трудно проскользнуть через нее, хотя бы со стороны Китая, если прочие пути закрыты.
— И куда же мы пойдем?
— Для начала просто прогуляемся.
Да, назвать это встречей родственников было трудно, скорее происходящее напомнило Алексу конспиративное рандеву подпольщиков. Но ведь Хуго и был подпольщиком — социалист, революционер… Такие, как он, и заварили в 1905-м ту кашу, которую Витте со Столыпином пришлось расхлебывать. Из ссылки Хуго удалось бежать, родители и Марта долгое время ничего не знали о его судьбе, пока наконец не пришли одна за другой две открытки, одна из Парижа, другая из Рима, подписанные вымышленным именем.
— Марта дома?
— Марта поехала в Ростов, у твоего отца случился удар.
— Удар?
— Да, апоплексический.
— А дети?
— Детей она взяла с собой, оттуда они поедут прямо в Крым.
Хуго помолчал, наверное, переваривал услышанное.
— Ну, может, оно и к лучшему, — сказал он наконец.
Алекс чуть не фыркнул от гнева.
— Что лучше — что у отца удар? — спросил он резко.
— Что Марты нет. Поехать повидать отца я все равно не могу, в Ростове меня знает каждый паршивый пристав.
Алекс бросил еще один взгляд на усы и бороду шурина — верно, всего лица они не скрывали. Высокий лоб, выступающие скулы и большой нос — фирменный знак Беккеров, были открыты для обозрения, да и очки помогли бы опознанию, без них Хуго не мог даже двух шагов сделать.
— Тут ты прав, — согласился он. — И все же что хорошего в том, что Марты нет дома?
— Мне нужен ночлег. Когда все дома, опаснее, дети могут разболтать…
Вон оно что… Кстати, возможно, Хуго был в чем-то прав, только в ином смысле — если он попадется, жандармы не смогут ни в чем обвинить Марту.
— Не бойся, я только на одну ночь, — продолжил Хуго необычным для себя умоляющим тоном, по-своему истолковывая молчание Алекса. — Завтра поеду дальше в Петербург. — Именно так он и сказал — Петербург, а не Петроград, но Алекс не стал на это ему указывать, большинство людей продолжало говорить по-старому, так что опасности это представлять не должно было.
Он не стал спрашивать — а почему родственник уже сегодня не может поехать «дальше», но тот объяснил сам:
— Я бы не стал задерживаться, но у меня завтра утром тут важная встреча.
— Насчет ночлега не беспокойся.
Визит к Тихомирову пришлось отменить, но особой спешки с этим и не было — и Алекс стал оглядываться, не видно ли извозчика.
Дуня воспользовалась случаем, что у хозяина гость, и после обеда ушла к жениху, даже не помыла посуду — связь их относилась к числу «безнравственных», но делать было нечего, в женихи Дуня избрала мусульманина, и обвенчаться парочка не могла, татарин не соглашался сменить религию, Дуне же Святейший синод не разрешил отказаться от православия, вот если бы она хотела перейти в протестантизм, тогда пожалуйста, а в ислам — нет.
— Девица не разболтает?
— Привыкла. У нас часто бывают гости.
Они пили чай; разговор не клеился. Отношения между ними всегда были натянутыми, вернее отношений как таковых не было вовсе. Сколько раз они друг с другом встречались? Не больше пяти или шести и почти всегда в присутствии Марты. Только однажды, когда Марта заболела и Алекс пошел без нее, с Германом и Софией, на рожденственную елку к Беккерам, они с Хуго завели серьезный разговор и, конечно же, сразу поспорили. Больше они не виделись, а после событий пятого года шурина и вовсе арестовали и выслали.
В конце концов Алекс вытащил коньяк, после чего языки у них в какой-то степени развязались. Сначала Хуго рассказал о своих путешествиях, за последние годы он объездил всю Европу, частенько голодал, но дышал, по его словам, «как свободный человек», и казался весьма довольным жизнью. Алекс поинтересовался, чем занимаются германские Беккеры, но о них Хуго ничего не знал, ибо не стал их искать. Как и зачем он приехал в Россию, об этом шурин умолчал, а Алекс не спрашивал — лучше таких вещей не знать. Потом стал задавать вопросы Хуго, и Алекс с удовольствием описал ему, как он поставил дело, как перебрался из Ростова в Москву и как и тут до войны все шло в гору. Когда Хуго проявил интерес к детям, Алекс нашел альбом. Он рассказал и про Рудольфа — Хуго слушал с серьезным видом, и Алекс подумал, что в смысле человечности родственник вполне нормален, вот только если бы кто-нибудь его и в прочих делах надоумил…
Хуго словно угадал его мысли, потому что вдруг перевел разговор на политику. И после первых же нескольких фраз Алекс понял, что тут между ними словно каменная стена. Для Хуго все вокруг было из рук вон: царь скверный, и министры ни на что не годятся, и промышленники, даже интеллигенция никудышная, поскольку недостаточно активно борется за права рабочего класса.
— И что же ты переделал бы?
Все, был ответ Хуго. Первым делом он перераспределил бы имущество.
— Всем все равно не хватит, — сказал Алекс.
— Пусть будет меньше, но поровну.
Они еще какое-то время спорили, Алекс пытался доказать, что передел имущества ничего не даст, поскольку есть немало людей, которые с этим имуществом и делать ничего не умеют, промотают сразу, выменяют на водку или вовсе уничтожат. Тогда Хуго стал говорить про образование, что сейчас вот далеко не все могут учиться, а при социализме… С этим Алекс в принципе согласился, но посчитал утопией. Он только что читал Бунина, и тот на него сильно подействовал, ибо его опыт совпадал с бунинским.
— Ты не представляешь, что за народ живет в деревне! Они ни работать, ни учиться не хотят, гулять и пить водку — вот единственное, что их интересует. Пройдет лет сто, пока из них что-нибудь получится…
Да пусть хоть тысячу, была точка зрения Хуго, но с этим Алекс опять никак не мог согласиться.
— Тогда зачем вообще что-то менять? — спросил он. — За тысячу лет их может и царь образовать.
Но Хуго остался верен себе — должна произойти революция. Он не отступил даже тогда, когда Алекс стал ему перечислять ужасы войны и сказал, что по сравнению с революцией это ведь еще так себе, мелочь…
— Подумай сам, — бросил Алекс на стол последнюю карту, — ты хочешь передела собственности, но кто же на это пойдет добровольно? Начнется страшная резня…
И когда даже это не испугало Хуго, Алекс спросил напрямую — а со мной что будешь делать, у меня ведь тоже капитал, магазин и просторная квартира, натуральный буржуй, сразу поставишь к стенке, что ли?
Хуго посмотрел на него с иронией и ответил:
— А вот это будет зависеть от того, как ты себя поведешь. Ты ведь не всегда был буржуем.
— Да, это верно, но, в отличие от тебя, я силой ничего у других не отбирал и отбирать не собираюсь. Всего, чего я достиг, я достиг своим умом и трудом. Не такой я немощный, чтобы домогаться чужого.
Хуго молчал, сжав зубы, наверное, удерживался, чтобы не сказать что-то совсем обидное.
Ему тоже не нравится этот разговор, подумал Алекс.
Он встал, извинился, сказал, что устал, показал гостю, где его комната — Дуня перед уходом ему постелила, а сам пошел в спальню, разделся, лег, включил бра и взялся за книгу, но читать не мог, проблемы последних лет вдруг навалились на него, словно целый стог сена, душили, царапали пренеприятно. Все было не так, все, с начала до конца! Формально они с Мартой помирились, жена вроде простила его — но именно «вроде», по сути, до примирения было далеко, Марта изменилась; нет, они не ссорились, и жена выполняла все, даже самые интимные свои обязанности, но уже в следующую секунду была опять холодная и недосягаемая, как графиня Лейбаку. Что касалось Татьяны, то к ней Алекс после встречи в Крыму не ходил, когда эта дура ни с того ни с сего приехала туда, он ее сразу обругал, сунул в руки деньги на обратную дорогу и сказал, что между ними все кончено, — и сдержал слово, хоть это и было нелегко. Несколько раз Татьяна подкарауливала его недалеко от магазина, примерно там, где сегодня ждал Хуго, но Алекс с каменным лицом прошел мимо, и в конце концов девушка оставила его в покое. Так он жил, в каком-то смысле — как барин, а в каком-то — как пес, которому милостиво кидают остатки любви. Едва наступила весна, как Марта стала собирать вещи, планировала сразу, как у Германа и Софии начнутся каникулы, поехать на море, но тут случилось несчастье с тестем. Теперь старый Беккер чувствовал себя лучше, и на следующей неделе семья должна была двинуться дальше. А он? Он сидел безвылазно в Москве и топил горе в работе.
Тихий стук прервал размышления.
— Входи, я не сплю!
Хуго казался смущенным, спросил чуть ли не застенчиво:
— Ты очень устал?
— А что?
— Можно, я немного поиграю на рояле?
— Валяй.
Высокая сутулая, напоминающая тестя фигура исчезла, и скоро из-за стены послышались звуки фортепиано. Алекс отложил книгу, которую он так и не начал читать, и прислушался. Хуго играл хорошо, не хуже Марты, а может, и лучше, время от времени он, правда, брал не ту ноту, но чем дальше, тем увереннее становился, наверное, давно не имел случая помузицировать, кто знает, что за жизнью он в Европе жил, путешествия путешествиями, но голодному человеку ни один город не в радость. А вот он, Алекс, тьфу-тьфу, сыт, но играть на рояле не умеет и никогда уже этому не научится — поздно! Да, все, что мы в этом мире можем повернуть к лучшему, делается для наших детей, только они могут получить то, чего нас самих лотерея судьбы лишила; так что, кто знает, может, Хуго и прав, мечтая о времени, когда удастся дать образование каждому, даже самому последнему голодранцу…
Опять стучат колеса, опять трясется вагон — Марта, ты стала чуть ли не перелетной птицей, только направление у тебя другое, весной летишь на юг, а осенью — на север. И тащишь на спине детенышей, которые сами еще летать не умеют, человеческие птенцы ведь растут медленно; все же немного пользы
от них уже есть, Герман и София на стоянках ходят покупать лимонад и баранки, правда, ты всегда волнуешься, не опоздают ли они на поезд, Герман ведь прихрамывает — но, к счастью, оба они точные и осторожные. Вот от Эрвина нет никакого толку — но и вреда, сидит тихо у окна и смотрит наружу, а когда поезд останавливается на станции, хватается за книгу — во время езды мама читать не позволяет, можно испортить глаза. Ему всего лишь семь, но сколько он уже прочел! Главная непоседа — Виктория, все время в движении, бегает туда-сюда, заговаривает с незнакомой женщиной, задает вопросы, хочет того-другого, даже на коленях удержать ее трудно; но главное горе — Лидия, болезненная, вечно печальная, плаксивая. Трудно так, с пятью детьми, но без них было бы еще труднее — дети требуют внимания, это хорошо, некогда думать. Всегда ты, Марта, хотела быть наедине с собой, а больше не хочешь. Мир мерзок, люди подлецы. И твой муж — подлец, такой же, как все, или, возможно, немного лучше, но все-таки подлец. Что хуже всего, невозможно понять, жалеет ли он о своих поступках? С одной стороны, словно бы жалеет, зимой все вечера просидел дома, кроме тех, когда ходил с тобой или с детьми в театр; но с другой — неудивительно, если он завтра же опять ляжет в постель с какой-нибудь вертихвосткой, для него это как будто вообще не имеет значения, или, скажем иначе, умом он понимает, что так себя вести не следует, но его организм, его инстинкты спорят с этим. И все же, даже если не было бы детей, если бы ты была с ним вдвоем, ты бы все-таки сказала — лучше вместе, чем врозь. Может, какая-то другая женщина и создана для одиночества, но не ты, Марта. Дело не в том, как прожить, дело в другом — тебе нужна опора. И опора Алекс надежная, без него ты бы ночи напролет волновалась по пустякам, особенно сейчас, когда тревог стало так безумно много, когда к обычным заботам о здоровье детей и их школьных оценках прибавились необычные. Где-то идут бои, убивают людей — и такое же сражение идет и в твоей душе. Странное ощущение — словно кто-то взял твое сердце и разрезал пополам, на немецкую и русскую половины, и теперь одна воюет с другой и конца не видно. И что будет, если одна половина победит? Можно ли жить дальше с полсердцем?
«Лермонтов и Гете, Лермонтов и Гете», стучат колеса, дети спят, и горные вершины спят в ночной мгле; отдохни и ты.
Глава четвертая
РЕВОЛЮЦИЯ
Пятно раздалось вширь, совсем немного, посторонний, наверно, не заметил бы, но я-то вижу, я слишком хорошо знаю свою душу, чтобы пропустить даже самые незначительные изменения. Как я испугалась, когда обнаружила его! Сначала это было крохотное пятнышко, вроде того, которое иногда плавает перед глазом, но сейчас стало уже изрядным пятнищем — если такое оказалось бы на платье, пришлось бы сразу пустить его на тряпки, но что делать с душой? Ее ведь не заменишь, как платье.
Да, Марта, ты уже не невинна. Девственность теряют не в свадебную ночь — кто-то лишается ее намного раньше, кто-то живет с ней до самой смерти, никого не стесняясь. Многие годы Алекс был единственным мужчиной в твоей жизни, и вдруг кто-то стал рядом с ним. Нет, не вместо него, а именно рядом — словно камердинер, который должен сопровождать хозяина в длинном путешествии. Наверно, в этом тоже виновата революция. Ибо когда рушатся крепостные стены, простоявшие века, как может устоять слабая женщина? И все же вначале все было, как обычно, пришли гости, поели, попили, повеселились. Ничто не предвещало того, что случилось. Правда, Вертц пару раз приглашал тебя потанцевать — но он делал это и раньше. Холостяк Вертц — они оба с Менгом холостяки. «Мы в глазах малороссийских красавиц уроды!» — смеются они.
Потом настало время уложить детей спать, с другими проблем не возникло, но Лидия была нервная, не заснула, прежде чем ты сама не пошла и не спела ей вместо колыбельной «Una furtiva lagrima…». Когда ты вернулась в гостиную, Менг и Вертц как раз собирались уходить, ты попрощалась с ними, Алекс пошел их провожать, а ты стала убирать со стола. И вдруг — звонок в дверь. Это был Вертц, он забыл свой портфель — возможно, как ты потом подумала, нарочно. Вертц снял шапку — Вертц как Вертц, лысеющий череп, густые светлые брови, овальное лицо, круглые очки и стеснительная улыбка. Ты принесла ему из комнаты портфель, он схватил его, но не ушел. «Госпожа Марта, — сказал он вдруг, — а ведь я вас люблю». Ты не знала, что сказать или сделать, он положил портфель на пол, взял твои руки и стал целовать их, сначала кисти, потом по очереди все пальцы, в конце пытался поцеловать тебя и в губы, но этого ты не позволила…
Когда Алекс через полчаса вернулся, ты прятала от него взгляд. Он сразу разделся, нырнул в постель и заснул, а ты еще долго лежала без сна — как в юности, когда ты иногда до рассвета ворочалась, мечтая… Да, о чем же ты мечтала, Марта? Наверное, о блаженстве любви, о чем же еще. Кто из нас не грезит этим в восемнадцать лет? Но есть ли кто-нибудь, кто видел его воочию? В какой-то момент казалось, что ты видишь, — но потом выяснилось, что это не блаженство, а лишь тень его. Потом исчезла и тень, и ты снова оказалась одна.
С этого вечера ты стала ждать очередного визита варягов, возбуждалась, когда слышала, что киевский поезд опаздывает, душилась сильнее, чем обычно, долго выбирала, что надеть. Алекс ничего не заметил — мужчины в этом смысле словно дети, они убеждены, что они — пуп земли, жена же подобна скорее мягкому дивану, на котором приятно поваляться, но который собственных желаний не имеет, разве только иногда выказывет потребность освежиться, приобретя новый наряд или сходив в театр и раз в году — пройдя легкий ремонт на морском курорте. А было ли тебе что скрывать от мужа? Вы больше ни разу не оставались с Вертцем с глазу на глаз, даже на десять секунд, ты сама старалась, чтобы этого не случилось, боялась. Но и это не помогло — и однажды ты обнаружила пятно. Пройдет, подумала ты — но нет, пятно стало расти и расти, и в конце концов ты поняла — это на всю оставшуюся жизнь. Ибо где взять скипидара, в количестве достаточном, чтобы его вывести? Обобрать весь земной шар, все равно не хватило бы. Неужели нет любви без обмана? Твой опыт говорит, что нет, обман — это естественная составляющая любви. Нет обмана, нет и любви. А пятно — оно и должно расти, ведь жизнь — не родниковая вода, она пачкает, и если на тебе нет ни единого пятнышка, значит — ты не жил.
Часть третья
ТРОЯ В ОГНЕ
Годы 1917—1919
Глава первая
КРАХ
Свернув на Долгоруковскую, Алекс наткнулся на что-то и чуть не упал. Лунного света было недостаточно, но карманный фонарик позволил ему разглядеть жутковатое препятствие — на только что выпавшем снегу лежала в неестественной позе, закинув одну руку за голову и вытянув вдоль тела другую, молодая женщина, почти девочка. Уже одно то, что на ней не было верхней одежды, а лишь легкое платьице, не сулило надежды, и когда Алекс на всякий случай все-таки присел на корточки, он смог убедиться, что его опасения оправданны — глаза девушки закатились, и кожа лица была ледяной. Как именно ее убили, было непонятно, но какое это теперь уже имело значение? Алекс поправил платье, край которого непристойно задрался — или скорее был задран, — выпрямился и перекрестился. Делать было нечего, его сил на то, чтобы перенести труп, не хватило бы — завтра придет милиция, заберет. И то прогресс, было и такое время, когда мертвецы по нескольку дней валялись на улице. И разве сам он месяц назад не был на расстоянии волоска от той же участи — поскольку какая, в конце концов, разница, где ты лежишь убитый, на тротуаре или на полу конторы? Он до сих пор с ужасом вспоминал тот миг, когда увидел нацеленные на себя винтовки. Вообще-то он был сверхосторожен, пока со стороны Кремля слышались выстрелы, не ходил дальше, чем в булочную, — но когда тишина восстановилась, выбора у него не осталось, дела требовали его забот, как раз перед всей этой заварухой пришло несколько партий товара, аванс за них он, правда, уже уплатил, но теперь надо было пойти в банк и оформить перевод остальной суммы. До банка он еще добрался, но внутрь уже не попал, заведение было закрыто, кругом толпились нервные клиенты. Долго ждать не пришлось, вскоре на крыльце появился человек в кожаной куртке, который громкогласно и на жаргоне, более приличествующем извозчику, сообщил: можете расходиться, господа буржуи, банк национализирован. Алекс нечто в этом роде предчувствовал, снял загодя со счета довольно большую сумму, и все же новость оглушила его — как же он теперь заплатит за полученный товар? Озабоченный, он прогулялся на Мясницкую, чтобы написать отправителям и сообщить о случившемся, в конторе же было холодно, несколько дней не топили, Август Септембер не принадлежал к типу людей, которые в дни бунта выходят на работу, Алекс снял пальто и пиджак, развязал галстук, закатал рукава и пошел в сарай за дровами. Это его, наверное, и спасло — ибо именно в таком виде, стоявшего на коленях перед печкой со спичками в руках, его и застали те бравые молодцы (бравада у них, похоже, возникла после разгрома какого-то винного погреба) с красными повязками на рукавах, которые без стука ворвались в помещение.
— Ты — хозяин?
— Да какой я хозяин, не видите, что ли, печку топлю, я — простой работник, — буркнул Алекс. Ему поверили не сразу, проверили, в каком состоянии его ладони, и только, увидев мозоли, оставшиеся еще со времен хуторской юности, сказали: «Ладно, покажи, где зерно!» Алекс пытался еще объяснить, что обычного зерна у его хозяина нет, только семенное, но это уже никого не интересовало, ему велели взять ключи и показать, где склад, — и, после того как непрошенные гости погрузили мешки на грузовик и уехали, отправителям нельзя было обещать даже того, что он при первой возможности вернет им товар.
Снег хрустел, мороз щипал, мрачная громада дома приближалась. Еще несколько метров, затем Алекс повернул под арку и постучал в ворота.
— Кто там?
Голос у Богданова был глубокий — как и подобает актеру.
— Это я, Буридан.
— А, наш спаситель! Мессия!
Коротко проскрипел засов, и Алекс вошел в «цитадель», как он стал называть свой кооперативный дом после того, как с наступлением смуты собрание жильцов постановило закрыть все входы и выходы и учредить ночное дежурство.
— Никакой я не спаситель, а провалившийся снабженец. Придется вам меня уволить.
— Не получилось?
— Ни единого уголька. То есть где-то уголь, конечно, есть, но люди с винтовками к нему не подпускают. Говорят, директора Мосразгруза сняли как раз за то, что какая-то часть угля попала к таким, как мы, буржуям.
В течение семи лет Алекс чувствовал себя в этом богатом доме не совсем в своей тарелке, но прошлой весной, когда в снабжении Москвы появились первые прорехи, выяснилось, что он имеет и некоторые преимущества перед адвокатами, врачами и университетскими профессорами — его выбрали председателем кооператива и несколько месяцев он действительно оправдывал возложенные на него надежды, доставал уголь и продлевал договор на газ, организовывал подвоз молока прямо во двор и добыл в деревне цыплят, чтобы все желающие могли выращивать в подвале кур, — однако после большевистского переворота его предприимчивость уже не спасала, кур реквизировали, телегу с молоком не впустили в город, и, несмотря на многочасовое блуждание по вокзальным тупикам, он уже три дня не мог обнаружить ни одного вагона с углем.
— Ну, раз уж вы говорите, что нет, значит, нет…
Последней ролью Богданова в театре был дядя Ваня, и у этого своего персонажа он перенял такое необходимое в жизни качество, как смирение.
Алекс хотел уже пройти дальше, но вдруг вспомнил про убитую девушку — не будет ли она мерещиться ему всю оставшуюся жизнь? Сентиментальным стал, подумал он, но все-таки обернулся и рассказал Богданову о мертвом теле, виденном невдалеке от дома.
— Может, принесем ее сюда, в подворотню?
Актер — широкая русская душа, сразу согласился, и они отправились в недальний путь по Долгоруковской, обмениваясь по дороге короткими репликами.
— Что нового в доме? Никого больше не арестовали?
Один правый политик, приятель Пуришкевича, пропал сразу, как только городом завладели большевики, потом исчез и адвокат Архипов — что новая власть могла иметь против него, никто не знал.
— Сегодня жребий нас миловал. Но вот Кулебяковы уехали.
Этого можно было ожидать, профессор Кулебяков пару дней назад взял в подьезде Алекса за пуговицу, шепнул, что удаляется «на неопределенное время», и предложил купить мебель, точнее обменять ее на «провиант». Алекс честно предупредил его, что сейчас для такой сделки время самое что ни на есть неудачное, поскольку цена мебели примерно равна цене дров, но Кулебякова это не смутило, и он отдал за батон колбасы и банку меда половину своего интерьера и, возможно, махнул бы рукой и на другую половину, если бы Алекс не отказался сам, сказав, что дубовый гарнитур гостиной он в печку отправить не может, душа не позволит.
— А вы, господин Буридан, не собираетесь смыться из этого земного ада? — поинтересовался Богданов.
— Куда?
— Но вы же говорили, что у вашей матери в Лифляндии хутор. В деревне сейчас намного легче, все, у кого на селе родственники, сбегают туда.
Это было действительно так, вот и Дуня некоторое время назад уехала домой, но она была родом из-под Калуги, пуститься же со всей семьей в длинный путь по бившемуся в агонии государству Алекс не смел. К тому же он знал, что в Лифляндии у власти тоже большевики, и было еще непонятно, как они отнесутся к приехавшему из Москвы буржую — то есть даже очень понятно, это его и смущало.
— Отвык от хуторских работ, спина не выдержит возню с навозом, — пошутил он.
Труп лежал там, где Алекс его оставил.
— Вот дурочка, куда она отправилась среди ночи, в такое тревожное время, — вздохнул Богданов. — Нет у убийц совести. Я слышал, что создали какую-то чрезвычайную комиссию, Чека, может, им удастся навести порядок…
— Может, и удастся, — согласился Алекс.
Они подняли девушку и дотащили до «цитадели». Богданов принес из каморки дворника какие-то тряпки, расстелил на земле, они положили труп на них и накрыли тоже тряпками.
— Не страшно — вдвоем с мертвецом, как Эдмон Дантес? — спросил Алекс.
— А чего тут бояться, я в детстве видел, как сгорела целая деревня, люди вопили, как безумные, иные кидались в огонь от отчаяния, что потеряли все нажитое, — вот это действительно было страшно…
Алекс пожелал церберу местного значения спокойной ночи и пошел по двору к своему корпусу. Дом словно вымер, большинство окон темные, только кое-где можно было углядеть дрожащее пламя свечи. Вот тебе и ирония судьбы — купить современную квартиру с электрическим освещением, а теперь вернуться к образу жизни прошлого века. Три года шла война, и все сменившиеся за это время правительства, даже такое скверное, как Штюрмера, сумели обеспечить более-менее сносный быт, голода не было, театры давали спектакли, поэты кутили, устраивали оргии, а его семья каждое военное лето загорала в Крыму и купалась в теплом море, словом, где-то стреляли, газеты публиковали бравурные и наверняка фальшивые фронтовые сводки, София и Герман водили пальцами по карте, ища, где именно брусиловская армия пошла в контрнаступление, пламя патриотизма загорелось даже в них, однако это было почти единственное, чем бои себя проявляли в тылу, разве только количество инвалидов на улицах резко возросло, да и то в последний год, — но вот когда Ники отрекся от трона… Алекс хмуро подумал, что даже он, отнюдь не малоопытный человек, дал себя на денек-другой вовлечь во всеобщее веселье, не протестовал, когда Марта, выйдя гулять, нацепила на лацкан его пальто красную ленточку, — и только следующим утром, когда, шагая в сторону конторы, он увидел приставов, висевших на фонарных столбах, он понял, к чему все это приведет…
В подьезде было темно, Алекс ощупью поднялся на второй этаж и остановился. Раньше из квартиры по вечерам частенько слышалась игра на рояле, но недавно он ее запретил, чтобы не пробудить интерес у бродивших по городу реквизиционных отрядов. Он нашарил в кармане ключи, однако тут дверь словно сама собой распахнулась, и кто-то с диким воплем «Уххуу!» выбежал и толкнул его в живот. Виктория!
— Папа, ты очень испугался?
— Струсил, как зайчишка.
— Больше, чем тогда, когда большевики целились в тебя из винтовок?
Алекс был ошеломлен — откуда ребенок это узнал?
— Кто тебе рассказал? — спросил он, гладя дочь по головке.
— Секрет!
— Мама?
Виктория захихикала — ненатурально, как цирковой клоун.
— Мама спросила точно так же: кто тебе рассказал, папа?
Алекс догадался, с наступлением холодов они, так сказать, «закрыли на зиму» большинство помещений, и Виктория с Лидией спали в комнате родителей.
— Ах ты хитрюга, притворяешься, что спишь, а сама подслушиваешь, когда папа с мамой обсуждают дела взрослых? — спросил он, заводя дочь в прихожую.
— Мне рассказал черт!
Адекс снова был ошеломлен — ну и фантазия у этого ребенка!
— Где ты с ним встретилась?
— Во сне. Он ехал в автомобиле, держась копытами за руль, а я сидела рядом.
— Надо уложить тебя спать в комнате Дуни, она ведь теперь пустует, там на стене висит икона, и черт туда входить побоится.
Эта слабенькая угроза возымела весьма сильное действие — Виктория громкогласно зарыдала.
— Не хочу в комнату Дуни!
Алекс с улыбкой подхватил дочь — довольно тяжелая уже, однако, и прижал к груди.
— Ну хорошо, подождем немного, может, Дуня еще вернется.
Виктория сразу успокоилась.
— Когда Дуня вернется, маме не надо будет больше варить суп?
— А что, ей это не нравится?
Виктория уткнулась носом прямо в ухо Алекса.
— Очень не нравится, — шепнула она.
Да, подумал Алекс, даже намного более богатые, чем Марта, дамы были теперь вынуждены сами заботиться о хозяйстве, Марта еще держалась молодцом, когда подгорала картошка или суп оказывался пересоленным, жаловалась только на свою рассеянность, а вот супруга фабриканта Щапова выступила перед гостями с целым маленьким спектаклем. «Она вышла к нам, неся большое блюдо с печеньем, и сказала: „Вот видите, милые дети, до чего нас довела революция — мне приходится самой угощать вас“», — рассказывала София после возвращения со дня рождения одноклассницы, праздновавшегося вроде недавно, но словно в прошлой жизни — на сегодня Щаповы были то ли в Париже, то ли в могиле.
— Дай папе раздеться…
Поставив Викторию на пол, он увидел, как из тускло освещенной гостиной на порог вышли Герман и София.
— Добрый вечер, папа!
Он обнял Софию и похлопал Германа по плечу.
— А где мама прячется?
— Лидия заболела, мама с ней.
Этого Алекс и боялся — невозможно было поддерживать огонь в железной печке постоянно, а потушишь, квартира очень скоро начинает напоминать хлев, вот и он, сняв пальто, сразу же надел жилет из овчины, на детях были такие же, он купил их осенью у одного скорняка-еврея, как чувствовал, что понадобятся, — вообще он тогда запасся самыми странными вещами.
В гостиной горели керосиновые лампы, дававшие света куда меньше, чем электрические лампочки, но все-таки больше, чем свечи, которыми многим приходилось довольствоваться. Посреди комнаты дымило его главное «на всякий случай» приобретение — небольшая чугунная печь; в августе он ее купил за вполне сносную цену, сейчас такая же, но похуже, стоила бешеных денег. Да, ныне в намного более благоприятном положении оказались те москвичи, у которых не было модных новинок вроде газа или электричества, а самые обыкновенные печь или плита, для них пару веток всегда можно было где-то подобрать — а вот их дом, оснащенный всеми прелестями цивилизации, превратился в ловушку, не имевшую выхода. То есть какой-то выход, конечно, был — найти и себе подобное «варварское» жилье, но Марта не соглашалась бросить квартиру, да и Алекс не хотел так просто ее покинуть, ведь, кроме нее, после ликвидации магазина у него почти ничего не осталось. Правда, уже шли слухи, что дома тоже будут национализированы, — но успеют ли это провернуть, возможно, власть большевиков рухнет раньше?
Дымохода в комнате, конечно, не было, дым из печи выходил по трубе, подведенной к окну, потому все вокруг уже покрылось копотью; во сколько в один прекрасный день, когда все закончится, обойдется ремонт, можно было только гадать — но благодаря этому забавному нагревательному прибору они все-таки как-то жили — правда, Лидия с ее слабым организмом уже заболела, да и Герману это тоже вряд ли пойдет на пользу…
— Папа, ты наверняка голодный. Сейчас я накрою на стол.
София поспешила на кухню, Виктория побежала ей на помощь, Герман же проковылял к дивану, на котором лежала открытая книга.
— Газ дали?
— На полчаса. Мама успела сварить картошку. Хотела приготовить и соус, но огонь погас. Она так огорчилась, что заплакала.
Бедная Марта! После относительного выздоровления Германа она успокоилась и как будто словно расцвела снова, последние пару лет они много ходили в театр, принимали гостей — но трудности, которые неожиданно свалились им на голову, сделали жену нервной, а что касается хозяйства, тут она никогда не блистала.
Алекс пошел к двери спальни и прислушался — изнутри слышалось тихое пение Марты: «Va pensiero…» Он приоткрыл дверь — жена пристроилась на стуле рядом с кроватью и не заметила его, но Лидия сразу села в постели и молча, драматическим жестом протянула обе руки. Алекс подошел, обнял дочь и поцеловал в лобик — тот был горячий.
— Помнишь, я уже вчера сказала, что Лидия мне не нравится, — пожаловалась Марта вместо приветствия.
— Температуру измерили?
— Тридцать восемь и пять. Я пригласила Сперанского, он послушал легкие, сказал, что там все чисто, обычная простуда.
Главным достоинством этого дома было то, что врач всегда под рукой. Кто только не жил в этих семи корпусах — хирурги и терапевты, гинекологи и офтальмологи. Когда Август Септембер где-то обзавелся дурной болезнью, нашелся и на это нужный специалист…
— Август ходил регистрироваться? — вспомнил Алекс.
— Сказал, что в милиции был обеденный перерыв, обещал завтра пойти снова.
В квартиру профессора естественных наук Набокова уже вселили в порядке «уплотнения» рабочую семью с тремя беспрерывно орущими детьми, Алекс решил упредить опасность и сам взять себе квартиранта, по крайней мере на бумаге.
— Папа, а «Мюр и Мерилиз» открыли? — спросила Лидия.
В конце августа они со всей семьей ходили в универмаг покупать старшим детям одежду для школы, Лидии там понравилась одна широкополая шляпа, Марта, «по педагогическим соображениям», запретила выполнять каприз дочки, но Алекс все равно тихонько обещал Лидии, что подарит ей шляпу на Рождество. Теперь до праздников осталось совсем немного, а универмаг был закрыт, Лидия поняла это из разговора родителей и каждый вечер спрашивала, «не открыли ли еще», — она не знала, что Алекс тогда же, осенью, тоже «на всякий случай», уже купил подарок.
— Еще не открыли, но откроют, — утешил дочку Алекс.
Он поцеловал Марту в волосы, пожелал Лидии спокойной ночи и вернулся в гостиную. Стол был уже накрыт, но Алекс хотел сперва посмотреть, чем занимается Эрвин, и заглянул в комнату мальчиков. Там было еще темнее, чем в гостиной, горела только одна лампа, Эрвин лежал на животе, опираясь на локти и натянув одеяло на голову, и читал книгу. Услышав скрип двери, он повернул голову и сразу спросил:
— Папа, кто такие гегуноты?
— Гегуноты? Впервые слышу. Откуда ты это взял?
— Из книги. Вот, посмотри.
Алекс подошел и взглянул — действительно, палец сына указывал на такое слово.
— А ну-ка, дай, я посмотрю вблизи…
Он взял толстый том, нашел начало предложения: «Из Лувра новость распространилась по всему городу, очень обрадовав гегунотов…» — и почесал затылок.
— Папа, это же опечатка! Там должно быть — гугеноты, — засмеялся Эрвин, довольный, что ему удалось провести отца.
— Ах, как скверно, — возмутился притворно Алекс. — Как можно печатать книги с такими ошибками? Завтра же верну ее в магазин и потребую деньги обратно.
— Не надо, папа, не надо, я пошутил! — запаниковал Эрвин.
— Ну ладно, если там других опечаток нет…
Он вернул том сыну, предупредил, чтобы он слишком долго не читал, можно испортить глаза, и пошел обратно в гостиную. София вынула завернутую в одеяла кастрюлю, Алекс сел и стал ужинать. Картошка оказалась едва теплой, но он был голоден и съел целую тарелку, закусывая селедкой — последней, как вчера сказала Марта. Совсем уж последней ли, неизвестно, Марта имела привычку передраматизировать, но надолго запасов, конечно, не хватит. И что тогда? Большевики запретили торговлю, продукты можно было купить только на черном рынке, но там они стоили несусветных денег…
Когда тарелка опустела, София принесла из кухни согретый на керосинке чайник. Дети тоже сели за стол, сонная Виктория влезла Алексу на колени, и он налил всем по полстакана чаю, на большее кипятка не хватило.
— Папа, а мама сказала тебе, что к нам приходил гость? — спросил Герман.
— Кто же?
— Дядя Хуго.
Алекс полагал, что шурин находится в Петербурге, до того как запретили газеты, он несколько раз встречал в них его фамилию — Хуго вошел в Совет депутатов и был даже избран делегатом какого-то съезда; теперь, логически рассуждая, он должен был быть совсем уже у власти.
— Как он сюда попал, не говорил?
— Он сказал, что едет в Брест, на переговоры с немцами. Делегацию возглавляет сам Троцкий.
— Они хотят, чтобы солдаты обеих армий прекратили войну и побратались, — добавила София.
Очередной большевистский бред, подумал Алекс, примерно в том роде, в каком наболтал ему знакомый извозчик Федя. Федя часто стоял у их дома и даже сделал Алексу предложение стать его «постоянным кучером», но Алекс посчитал названную им цену слишком высокой, к тому же он любил при возможности ходить в контору пешком. Тем не менее нередко он услугами Феди все-таки пользовался, и тогда тот знакомил Алекса со своими идеями, одну из которых Алекс хорошо запомнил. «У нас не было бы с немцами никаких недоразумений, — объяснял Федя, — ежели б между нами не было поляков. Царю следовало бы переселить поляков к китайской границе, и все было бы тихо-спокойно». Потом Федя исчез, кто знает, может, добрался до Кремля и определял теперь внешнюю политику большевиков.
— А Хуго объяснил, как он это братание себе представляет?
— Он сказал, что это очень просто, немцы всего лишь должны сделать то же самое, что русские уже сделали — прекратить стрельбу и обратить оружие против своих настоящих врагов, помещиков и капиталистов, — продолжила София.
— Тогда наступит мировая революция, — резюмировал Герман.
— То есть если до сих пор не было угля и хлеба только у нас, то тогда их не будет ни у кого?
Дети умолкли, их лица выражали смущение. Еще не научились спорить с отцом, обрадовался было Алекс, но был быстро разочарован.
— А ты, папа, не веришь, что правилен такой порядок, при котором все равны и никто никого не эксплуатирует? — спросила София.
Надо же, как товарищ социалист умудрился за один визит добиться революционной ситуации, подумал Алекс с ужасом. Даже только ради детей было совершенно необходимо, чтобы эта власть как можно быстрее сгинула.
— Люди никогда не будут совсем равными, всегда кто-то умнее и кто-то глупее, кто-то трудолюбивей и кто-то ленивее.
— Но ведь трудолюбивые отнюдь не всегда богаче ленивых, часто все совсем наоборот. Разве это справедливо?
— Вы и меня причисляете к тем, кто несправедливо разбогател?
София покраснела.
— Нет, папа, но не все же такие, как ты.
— Но они могут быть детьми трудолюбивых родителей. Когда я однажды завещаю вам нашу квартиру, по-вашему, будет справедливо, если ее у вас отберут?
— Если у какого-то бедняка семья еще больше и ей негде жить, то мы, конечно, могли бы немного потесниться, — провозгласила София храбро.
Алекс чуть было не икнул.
— А книги? Их вы тоже готовы раздать? И фортепиано? Вам понравится, если у нас конфискуют рояль?
Этот аргумент заставил детей задуматься. Что значит сосуществовать с другой семьей под одной крышей, они себе просто не представляли, но жизнь без чтения и музыки им, кажется, была не совсем по нраву.
— На рояле все равно уже играть нельзя, так что пусть конфискуют.
Марта стояла, опираясь на косяк двери, она вошла тихо и, наверное, уже некоторое время слушала разговор. Опять накручивает себя, подумал Алекс.
— Дети, не пора ли вам спать? — сказал он.
Дети послушно встали и разошлись по комнатам, Алекс же пересел на диван и жестом предложил жене присоединиться. Марта вздохнула, но подчинилась.
— Нам надо быть спокойнее, — сказал Алекс. — Время тяжелое, надо друг друга поддерживать.
Он обнял Марту за плечи и привлек ее к себе.
— Прости, — ответила жена, — нервы совсем расшатались…
Некоторое время они молча сидели в той же позе, дыша в унисон, затем Марта задвигалась, освободила одну руку, сунула ее в карман домашнего платья и вынула листок бумаги.
— Что это?
— Хуго оставил на всякий случай, хотя я и сказала, что вряд ли это тебя заинтересует.
На бумажке был написан какой-то адрес и фамилия — Эглитис.
— В Наркомземе ищут человека, который разбирался бы в семеноводстве. Хуго полагает, что тебе можно доверять, несмотря на подозрительный предыдущий этап жизни, — все-таки по происхождению крестьянин.
Первым импульсом Алекса было порвать бумажку, но, немного подумав, он изменил мнение.
— Да, возможно, это шанс…
Марта удивленно посмотрела на него.
— Неужели ты готов идти на службу к тем, кто превратил тебя в нищего?
Алекс пожал плечами.
— А что мне остается? Тогда мы хотя бы получим нормальные продовольственные карточки. Нынешние, сама знаешь, что они есть, что их нет.
Продовольственных карточек выпускали четыре вида, Алекс, как «бывший», вынужден был довольствоваться самой последней, четвертой, категорией, по которой обычно ничего, кроме спичек, не выдавали. До сих пор благодаря его запасам дела обстояли еще не так плохо — ну а когда они будут исчерпаны? Или если какой-то патруль найдет его тайник и конфискует еду? С адвокатом Коломенским именно так и случилось, он еще легко отделался, его не расстреляли, а лишь послали на «общественно-полезную работу», убирать снег — но разве работать в Наркомземе хуже, чем махать лопатой?
Так он Марте и сказал — жена выслушала его и положила голову на плечо Алекса.
— Если ты в состоянии это сделать, иди. До бесконечности так все равно продолжаться не может.
Он приходит каждую ночь, когда я, наворочавшись, наконец засыпаю, придет, встанет в изножье и ждет, когда я проснусь. На нем длинное черное пальто, на глаза надвинут капюшон, так что лица его я не вижу, а лишь слышу дыхание. Я протягиваю руку, ища Алекса, но в постели рядом никого. Тут он начинает тихо смеяться и вытаскивает булатный нож. «Кто ты?» — спрашиваю я сиплым голосом. «Свобода», — отвечает он, и поднимает нож. Я жду его удара, но вместо того он отворачивается и выходит из комнаты, держа нож наготове. Я вскакиваю, бегу в комнату ребят — он там, стоит у кровати Германа с занесенным над мальчиком ножом, я кидаюсь на него, хватаю за запястье, но он отталкивает меня, и в следующий миг я вижу его уже в изголовье Эрвина. «Чего ты от нас хочешь? — хриплю я. — Что мы тебе сделали?» — «Мне от вас ничего не надо. Просто вы позвали меня, я и пришел, — отвечает он. — Сбросил оковы, разнес стены тюрьмы, сорвал решетки с окон, и вот он я». И опять смеется.
Потом я просыпаюсь, в комнате холодно, а я в поту. В квартире тихо, все спят. Я прислушиваюсь к тому, как бьется сердце, как пульсируют сосуды в висках, как тяжело дышит Алекс. Мне страшно, хочется прижаться к нему, но нельзя, Алексу нужен отдых, завтра все начнется сначала — пешком на работу, весь день в Наркомземе, поздно вечером пешком же обратно. Он настаивает, чтобы мы перебрались в другую квартиру, но я не хочу, у меня дурное предчувствие, мне кажется, что, если мы однажды предадим свой дом, мы уже никогда сюда не вернемся. Скоро весна, тогда будет легче, возможно, Алекс вывезет нас на лето из города, хирург Костомаров недавно уехал, сказал, что попытается добраться до Киева, и попросил Алекса, чтобы он присматривал, насколько это возможно, за его квартирой и дачей. Дача — это не предательство. Костомаров звал с собой и нас — чтобы потом из Киева вместе бежать в Берлин, но мы не осмелились — у него двое детей, у нас пятеро. И вообще, для того чтобы появиться перед родственниками в качестве бездомных бродяг, просить милостыню — для этого ситуация должна быть совсем безнадежной. Сейчас это все же не так, на юге, говорят, создали армию из добровольцев, я думаю, так это и должно было случиться, иначе просто нельзя. Если все нормальные люди объединятся против большевиков, то, возможно, их уже к осени прогонят.
Но почему все так пошло? Мне часто вспоминается один эпизод, которому мы были свидетелями, когда Алекс как-то после театра повел меня для разнообразия ужинать к Тестову. Обычно мы ходили в «Альпийскую розу» или в «Билло», иногда и в «Савой», но на этот раз ему захотелось попробовать русскую кухню. У Тестова было много народу, почти все пьяны, столы тесно заставлены блюдами, когда Алекс заказал всего лишь одно холодное мясное ассорти на двоих и бутылку шампанского, на нас посмотрели как на ненормальных — как на ненормальных или как на нищих. Мне показалось, что один официант шепнул другому: «Не обращай внимания, это немцы». Просидели мы там недолго, и именно в тот момент, когда собирались уходить, из фойе послышался жуткий грохот. Мы были уже на ногах, я вздрогнула, но Алекс сказал, чтобы я не боялась, мы пошли в гардероб и в дверях чуть не столкнулись с посетителем, направлявшимся из фойе в зал. Вдребезги пьяный, с красными и словно бешеными глазами, он шатался, размахивал бумажником и как будто хотел что-то сказать, но не мог произнести ни слова. Выйдя в фойе, мы увидели, что большое зеркало разбито, а на ковре среди осколков лежит бутылка шампанского — она осталась целой. Официанты уже убирали, мы прошли в гардероб, Алекс спросил у швейцара, что случилось, и тот сказал: «Да ничего особенного, господа немного развлеклись». Рядом стоял один знакомый Алекса, пока я надевала шляпу, они поговорили немного, и, когда мы уже были на улице, Алекс пересказал мне услышанное от него — оказывается, это вовсе не было случайностью, посетитель, некий купец, именно так все и запланировал, он заявился в фойе с бутылкой шампанского, огляделся, швырнул бутылку с размаху прямо в зеркало и пробормотал: «Офц-нт…счт». И вернулся в зал.
Я думаю, из той дыры, которая образовалась, когда разбилось зеркало, и вошел человек в черном — и не только оттуда. Таких дыр, наверное, было неисчислимое множество. И в наш дом путь ему был открыт, через дверь, которую оставил неплотно притворенной Вертц. Это случилось еще летом, он приехал неожиданно, когда Алекса не было в Москве, принес гостинцев, сидел смущенно в гостиной, слушал, как София играет на рояле, выпил одну чашку кофе, другую, третью, и ушел. Создалось впечатление, что у него тяжело на сердце, что он хочет что-то сказать, извиниться за то, что случилось в марте, либо, наоборот, повторить признание, но не осмеливается, он же такой стеснительный. Только, уходя, он оставил дверь в квартиру слегка приоткрытой, словно для того, чтобы я позвала его обратно или чтобы юркнула за ним в подъезд, чего я, конечно, не сделала, — и вот через эту щель и вошел человек с булатным ножом.
У каждого из нас есть или разбитое зеркало, или приоткрытая дверь, или еще какая-та дыра, через которую он входит, — но как его заставить теперь убраться восвояси?
Глава вторая
ПОД ОБЛОМКАМИ
Весной Алекс перевез семью на дачу Костомарова, сам же остался в городе, продолжая ходить на работу, хотя делать там было особенно нечего — запас семенного зерна был исчерпан, и, когда прибудет новая партия, никто не знал. Дни напролет они играли с Августом Септембером, которого ему тоже удалось устроить в Наркомзем, в шашки и пили чай, но наконец Алексу это надоело, он ненавидел безделье, и он решил испросить отпуск. Непонятно, смог ли бы он этого добиться собственными силами, Эглитис был человеком осторожным и хотел, чтобы сотрудники всегда находились под рукой — мало ли какая в них может возникнуть надобность, но на помощь пришла секретарша того, рыжая еврейка Рашель Борисовна, которую Алекс с первого дня стал «подкармливать», делясь с ней остатками своей былой роскоши в виде английского чая. «Дайте это мне», — сказала она, когда Алекс объяснил, чего ради явился к начальству без вызова, взяла два листа бумаги с написанным от руки коротким текстом — Август Септембер быстренько присоединился к бывшему патрону — и без стука вошла в кабинет Эглитиса, оставив Алекса среди набившихся в приемную личностей весьма сомнительного толка — о последнем свидетельствовала кожаная мебель предыдущего хозяина, некого миллионера, изрезанная ожидавшим приема народом вдоль и поперек, от скуки, наверное.
Ждать пришлось долго, и Алекс стал уже жалеть, что затеял столь рискованное дело, кто этого Эглитиса знает, еще возьмет и уволит его, до конца он Алексу не доверял, даже несмотря на то что имел немало поводов убедиться в его профессионализме, — «бывший» он «бывший» и есть, но в итоге его терпение было вознаграждено, дверь в кабинет открылась снова, и Рашель Борисовна торжественно вручила ему оба заявления, на которых размашистым почерком Эглитиса было начертано: «Удовлетворить». Сердечно простившись с любительницей английского чая, Алекс направился к выходу, прихватив по дороге Августа. Пройдя по длинному, когда-то красному, но сейчас цвета мазута, ковру к лестнице, они спустились по мраморным ступенькам в фойе. Запах сырости и махорки, заполонивший особняк, здесь ощущался сильнее всего. Комиссариат зимой топили тоже не ахти как, и, хотя сейчас был уже конец мая, дом еще не успел как следует прогреться, к тому же в фойе вечно кишмя кишели «паломники»; дожидаясь возможности попасть на прием к какому-нибудь начальнику, они курили и бросали окурки прямо себе под ноги, те, конечно, никто не убирал, и плиточный пол с шахматным узором был покрыт слоем мусора толщиной чуть ли не в вершок. Все это очень напоминало Алексу апокалипсис, сравнение тем более оправданное, что одна стена помещения была ранее украшена фреской, изображавшей Судный день, — в прошлом времени о ней приходилось говорить потому, что за последнюю зиму картина успела потерять изрядную долю своей импозантности, щеки у ангелов позеленели от плесени, а у нескольких грешников и вовсе, наверное в наказание, отвалились конечности. В остальном фойе тоже подверглось разгрому, зеркала были разбиты, скорее всего, они вызывали у посетителей комплекс неполноценности, стены заклеены циркулярами Совнаркома, а над аркой, ведущей в глубину дома, висел красный лозунг «Мир хижинам, война дворцам!».
За дверью они расстались, Август пошел к себе или, вернее, к некой вдовушке, обладательнице небольшого огорода, которая в доставляемых Августом семенах нуждалась настолько, что согласна была взамен за ним ухаживать, Алекс же для начала отправился на Долгоруковскую. Тут все было в порядке, не в том смысле, конечно, что отопление или газ вернулись в дом, нет, но зато из-за их отсутствия пролетариат пока домом не заинтересовался. Алекс взял несколько книг, которые Марта попросила его привезти, и постучался к Богданову. Актер исхудал, и его глубокий голос стал хриплым — результат простуды. Алекс попросил, чтобы Богданов присмотрел за квартирой, пока он «дышит деревенским воздухом», и распрощался. По дороге на вокзал он зашел еще к Зое, учительнице музыки детей, и договорился, что она приедет к ним в следующее воскресенье. На даче было пианино, Марта считала важным, чтобы дети не утратили навыки игры на нем, и, хотя поездка предстояла утомительная, Зоя от нее отказываться не стала, у Алекса она могла наесться.
Поезд только что ушел, когда пойдет следующий, было неизвестно — может, через полчаса, а может, через три дня. Расписания не существовало, составы приходили и уходили по воле машиниста или когда какой-либо красный начальник куда-то засобирался. Здание вокзала было полно народу, люди сидели на скамейках, лестницах и прямо на полу, окруженные мешками и свертками. Раньше можно было по внешности довольно легко понять, к какому слою общества тот или иной пассажир принадлежит, теперь все были одеты более-менее одинако, по-простецки. Да, господ и слуг уже не было, была однородная масса, из которой выделялись лишь патрульные с красными повязками на рукавах. Алекс тоже уже давно сменил пиджак на косоворотку, что вместе с мозолистыми руками должно был доказывать его крестьянское происхождение; но, конечно, главное, на что он мог надеяться в случае, если кто-нибудь крикнет «Стой!», было удостоверение комиссариата.
Он решил выйти покурить и вдруг заметил девушку, которая сидела съежившись на краю скамейки, — она показалась ему знакомой. На девушке была жуткая желтая блузка с большими карманами и широкая зелено-коричневая юбка, она крепко прижимала к коленям большую сумку и смотрела прямо перед собой, сосредоточенная и сверхнапряженная. Неужели Татьяна? Да, она, в очередной раз изменившаяся, словно приобретшая новую оболочку. Как долго он ее не видел? А ведь уже четыре года прошло с того дня, когда в Ялте он сунул ей в руку деньги и велел ехать обратно. Как глупо она в тот раз себя повела, и как долго он, Алекс, из-за этого был вынужден терпеть нервное состояние Марты, ее холодность, ревность — только в последний год отношения более-менее наладились, трудности снова сблизили их.
Он собирался уже пройти мимо Татьяны, но какой-то импульс вдруг заставил его остановиться. Сейчас, когда человеческая жизнь не стоила ломаного гроша, когда цивилизация лежала в руинах, друзья пропали без вести, знакомые — кто умер, кто сбежал за границу и когда над его семьей в том числе постоянно нависала опасность погибнуть, нельзя было отчужденно пройти мимо ни одного человека, который еще соединял тебя с той, предыдущей, не то чтобы беззаботной, но, во всяком случае, нормальной жизнью.
Он решительно подошел к девушке и остановился перед ней.
— Татьяна?
Когда она посмотрела на него, все стало ясно и без слов — конечно, Татьяна, в больших карих глазах тот же блеск, что и раньше.
— Александр Мартынович, вы…
— С каких пор мы на «вы»?
Татьяна покраснела и опустила глаза.
— Куда ты едешь? — спросил Алекс.
Показалось или девушка действительно испуганно вздрогнула?
— К тете…
— Но ведь твоя тетя…
Алекс умолк, поймав умоляющий взгляд Татьяны — да, тетя жила в Таганроге, куда проехать было никак невозможно, связь с югом прервалась, от родителей Марты тоже не было никаких известий, следовательно, Татьяна врала, неумело, как всегда.
— Давай выйдем, здесь душно.
Татьяна послушно встала и последовала за Алексом на привокзальную площадь. Там тоже была суматоха, народ сновал туда-сюда, спекулянты прятали товар под кафтанами, воришки с наглыми взглядами следили, не оставит ли кто-нибудь на минутку багаж без присмотра. Немного дальше был когда-то небольшой сквер с сиренью, скамейки оттуда давно унесли, чтобы пустить на дрова, да и кустов не пощадили, только какая-то пустая жестяная бочка валялась посреди клумбы, на которой странным образом, несмотря ни на что, выросла пара тюльпанов. Алекс пошел прямо к этой бочке, сел и похлопал по жести — чего стоишь, мол? Место было удобное, отсюда был виден отрезок железной дороги, так что приход состава не проглядишь.
— Немного времени у нас должно быть.
Он вытащил из кармана портсигар, сунул самокрутку в рот, закурил и только потом поймал жадный взгляд Татьяны. Неужели она стала курить? Он безмолвно протянул ей портсигар — раньше, в мирное время, он никогда бы такого не сделал, наоборот, вырвал бы у девушки сигарету, если б той пришло в голову покрасоваться, но теперь все это уже не имело значения, время, отведенное на воспитание людей, кончилось.
Она действительно взяла самокрутку, неумело помяла ее, но, когда Алекс чиркнул спичкой, довольно ловко закурила и даже затянулась.
— Рассказывай, — велел Алекс.
— Тетя перехала в Новгород, еду к ней, она обещала найти мне работу, в Москве трудно…
— Не ври.
Как только Татьяна начала излагать свою легенду, Алекс сразу понял, что она придумала ее только что, и все-таки был удивлен, когда она опять вздрогнула и испуганно огляделась вокруг.
— Не нервничай, никому до нас нет дела.
Действительно, никто не обращал на них внимания, патруль, беспорядочным шагом приближавшийся к вокзалу, в том числе. Среди спекулянтов началась паника, часть проскользнула в вокзальное здание, часть растворилась среди прохожих. Сейчас такое время, когда каждый занят только самим собой, подумал Алекс — озабочен либо тем, как бы откуда-то что-то добыть, либо, как добытого не лишиться. Борьба за существование, как говорила Марта.
— И куда же ты все-таки направляешься? В Добровольческую армию?
Татьяна обалдело вытаращилась на Алекса. Попал в точку, подумал он, однако удовлетворения не почувствовал.
— И как ты собираешься туда пробраться?
Только сейчас Татьяна словно очнулась и покачала головой.
— Нет, Алекс, это не то, что ты подумал. Мне действительно надо ехать, но в другое место.
— Куда?
Алексу надоели его собственные покровительственные интонации, и последний вопрос он задал без оттенка превосходства, а просто как старый друг. И это подействовало куда больше, боязливость Татьяны улетучилась, из ее взгляда исчезла строптивость, и, когда она наконец открыла рот, это была почти прежняя Татьяна — пылкая, откровенная, наделенная живой фантазией.
— Я не имею права тебе сказать. Пожалуйста, Алекс, только не начинай меня отговаривать! Ты же видишь, что вокруг происходит! Это не жизнь, а настоящий ад! — Она снизила голос до заговорщического шепота. — Со всем остальным еще можно бы примириться, но они же собираются продать Россию немцам! — Быстро поняв, что это для Алекса сложная тема, она поспешила уточнить: — Я не имею в виду тех немцев, которые здесь жили, а пруссаков. Ты не слышал, что большевики приехали из Германии в Россию в пломбированном вагоне? Они все немецкие шпионы! Почему они пол-России отдали немцам? Наверняка они об этом давно договорились. И все, кстати, продолжается. Ты знаешь, кто в Москве самая важная персона, чьих распоряжений слушается сам Ленин? — Не дожидаясь ответа, она выпалила: — Барон Мирбах, германский посол! — и только теперь умолкла, вопросительно глядя на Алекса — что он обо всем этом думает?
Раньше Алекс отшутился бы, но груз происшедших событий словно поставил печать запрета на подобный тон. Но и серьезно говорить на такие темы, не зная всех тонкостей происходящего, было трудно. Что Ленин — негодяй, это, конечно, понятно, но что немецкий шпион? Вряд ли все было так просто. Скорее тут шла какая-то очень сложная игра, Ленин, принимая немецкую помощь, в ответ наверняка обещал многое, но в действительности он, надо думать, ждал момента, когда его власть станет достаточно сильной, чтобы прогнать немцев за Вислу. То есть он использовал Вильгельма для достижения своих отдаленных целей — а что было его отдаленной целью? Мировая революция? Ну, что ему удастся захватить весь земной шар — в это Алекс не верил, но Россию — да, почему бы и нет, вообще-то говоря, она почти уже была в его руках.
Увидев, что Алекс не торопится высказывать свое мнение, Татьяна опять затараторила:
— Многие поняли, что происходит, и решили действовать. Добровольческая армия не единственная сила, поднялась и Сибирь. В Симбирске, Ярославле и Казани ожидается большое восстание, партии там объединились, чтобы свергнуть большевиков. Алекс, этого месяца Мирбах не переживет. Россия или освободится от большевиков, или…
Она осеклась, поскольку к обычному шуму внезапно присоединился новый, иного рода. Что-то произошло в здании вокзала, оттуда послышались свистки, потом распахнулась дверь, и двое патрульных вытащили наружу сопротивляющегося человека. Руки его были заведены за спину, он дергался, пытаясь вырваться, но не сумел, милиционеры держали его крепко. Какой-то извозчик быстро подъехал к вокзалу, наверное ждал, когда понадобятся его услуги, и задержанного втолкнули в коляску. Перед тем как экипаж уехал, он успел еще крикнуть:
— Смерть большевикам!
На мгновенье воцарилась тишина, все словно застыли в испуге, но, как только коляска исчезла за поворотом, вернулись к своим занятиям. На самом деле Татьяна права, подумал Алекс, все скверно настолько, сколько вообще возможно. Вопрос был не только в политике, сам он, в конце концов, ни в одной партии не состоял, и в каком-то смысле ему было почти безразлично, кто именно правит этой страной, особой духовной связи с Российской империей он не ощущал — но кроме политики была еще экономика, прямо говоря, необходимость выживать. В глубине души Алекс до сих пор надеялся, что большевики образумятся, и это в его понимании выглядело примерно так: помещиков прогонят, землю раздадут крестьянам, но свободное предпринимательство все-таки восстановят, потому что иначе просто невозможно само существование государства, — но сейчас казалось, что все идет только к худшему, недавно был издан декрет относительно неких продотрядов: всем губерниям дали план заготовки зерна, а комиссарам вменили в обязанность разъезжать по стране и отнимать урожай силой. К чему это приведет, было нетрудно догадаться, — к ненависти и сопротивлению. Зерно спрячут, а если спрятать не удастся, то сожгут — и что тогда в следующем году сеять?
— Твою родину они тоже продали немцам, — снова заговорила Татьяна.
И это верно, Алекс хорошо помнил, как он рассердился, когда приехал Хуго и рассказал об условиях Брестского мира. После этого не прошло и двух недель, как немцы маршем вошли в Ревель; таким образом, мечта старого грюндера о великой Германии почти сбылась…
— А ведь неплохо было при царе, а? — спросил Алекс внезапно. — Только мы не умели это ценить. Помнишь, ты еще хотела убить его?
Татьяна густо покраснела.
— Я тогда была молодой и глупой. Сейчас…
Она умолкла, снова быстро огляделась и опять затараторила:
— Алекс, я открою тебе, куда я еду. Спасать царя! Его из Тобольска перевезли в Екатеринбург, со всей семьей. Очень возможно, что с ними хотят расправиться. Вот если бы удалось их освободить, тогда у России был бы символ, вокруг которого могли бы объединиться все честные люди.
Алекс слушал потрясенно.
До чего дошли, подумал он.
— Только, пожалуйста, не начинай меня переубеждать! Я знаю, что это опасно, но что делать, если другого выхода нет? И ты бы поехал, не будь у тебя семьи, я в этом уверена. Среди нас есть несколько эстонцев, они настроены очень враждебно по отношению к большевикам. Алекс, ты не будешь меня удерживать, не так ли?
Алекс молчал. Конечно, надо бы отговорить девушку, та подвергала свою жизнь нешуточной опасности, — но имеет ли он на это моральное право? Все, ею сказанное, соответствовало истине, он и сам иногда думал, что, будь он помоложе, пошел бы в Добровольческую армию, — но он даже стрелять толком не умел. Неожиданно он вспомнил про Арутюнова, которого он не видел целый год. Старый друг как-то объяснял, как человеку следует вести себя при землетрясении. «Видишь ли, в такой момент нельзя думать о доме, о вещах, надо спасать семью и себя». У Алекса в последнее время нередко возникало ощущение, что земля содрогается, здания рушатся, люди кричат, кругом жуткая пыль, а он стоит под опорной балкой и удерживает ее изо всех сил, чтобы Марта с детьми успели выбежать…
— Да не буду я тебя удерживать, — сказал он мягко. — Скажи лучше, может, тебе что-нибудь нужно? Документами я тебе помочь не могу, но немного еды на дорогу…
Татьяна стала энергично качать головой, объясняя, что она ни в чем не нуждается, у нее все есть, единственное, чего она хотела бы, чтобы Алекс одобрил ее намерения. Она даже схватила Алекса за руку и заглянула ему в глаза, чтобы убедиться в его поддержке.
— Ты ведь понимаешь, зачем я это делаю? Понимаешь, да? — спросила она проникновенно.
Послышался далекий свисток паровоза, и Алекс встал — надо было торопиться, опоздаешь к приходу поезда, уже в него не влезешь.
— Понимаю, — сказал он, увлекая девушку за собой, потом остановился еще на секунду, обнял Татьяну, прижал ее голову к своей груди, втянул в себя знакомый запах густых каштановых волос и шепнул: — Ни пуха ни пера!
Глава третья
БОРЬБА ЗА ВЫЖИВАНИЕ
Грузовика Алексу не дали, один был в ремонте, другой послали на фронт, с большим трудом, после долгих уговоров, он выпросил повозку, да и то лишь на два часа, так что надо было торопиться. Ссора началась сразу, с первых же вещей, Марта хотела взять с собой все, что могло вынести транспортировку, но две голодные клячи, ожидавшие во дворе, никогда бы не справились с таким грузом. Тогда жена с каменным лицом села на диван, и сдвинуть ее с места оказалось делом почти непосильным. Алекс пытался объяснить, что они переезжают не навеки, а только на одну зиму, но ничего не помогало, Марта была убеждена в обратном.
— Это капитуляция, — сказала она. — Будь они прокляты, будь они все прокляты, во главе со своим Лениным!
Дети беспомощно стояли в дверях, под окном кучер насвистывал «Интернационал».
— Марта, пожалуйста, пойми, вторую зиму мы в этой квартире не переживем. Там у нас будут и печь и плита, можно будет топить комнаты и нормально готовить. Как только Колчака отобьют и Москву снова станут снабжать углем, мы вернемся…
— Но я не хочу, чтобы его отбили, я хочу, чтобы он дошел до Москвы!
— Тише! — шикнул Алекс. — Кучер услышит. Кстати, если Колчак дойдет до Москвы, то нам и вовсе нечего будет опасаться, тогда частную собственность восстановят, и квартира в любом случае останется у нас…
— Ах так, значит, ты все-таки не веришь, что при ином исходе боев нам удастся сюда вернуться! — разгневалась Марта. — Ты обманул меня, да? Молчишь? Я знаю, как только мы выедем, сюда вселится кто-нибудь другой, и мы навсегда останемся без дома. Почему мы должны уезжать, видишь, Богданов никуда не собирается? Почему?
— Потому что у Богданова нет детей, у него только сожительница, которой он, кстати, явно надоел, почему иначе она вечно строит мне глазки! — рассердился теперь и Алекс. — Ты что, хочешь, чтобы Герман снова заболел? А Лидия — ты забыла, что сказал Сперанский, — ей нужна теплая комната!
— Из-за меня не беспокойтесь! — бросил Герман строптиво.
— А ты молчи! — взбесился Алекс. — Может, ты пойдешь вместо меня в комиссариат работать, раз ты такой умный? Хорошо, я согласен. Марта, встань! Иди садись в свое любимое кресло, французская принцесса!
Марта испугалась и безмолвно пересела в кресло, Алекс же лег на диван, задрал ноги в сапогах на спинку и стал тоже насвистывать «Интернационал».
— Все, я ухожу в отставку. Я уже не твой муж, я уже не ваш отец, теперь вы будете кормить меня и смотреть, чтобы я не мерз…
В итоге они договорились, что с собой возьмут только самое необходимое плюс «мебель из мызы», с которой Марта не соглашалась расстаться, поскольку считала ее семейным талисманом. Рояль оставили в квартире, Алекс обещал договориться с Зоей Владимировой, что уроки продолжатся здесь, по крайней мере до холодов.
— А кто там наши соседи? — спросила Марта, когда они уже шлепали рядом с повозкой по осенней московской грязи.
— Две проститутки, — ответил Алекс в сердцах, но Марту это не смутило, наоборот, она рассмеялась.
— Значит, попадем в достойную компанию.
Их временный, надо надеяться, дом находился вблизи от школы Германа и Софии, во внутреннем дворе, это было старое двухэтажное каменное здание, типичное для Москвы. Мебель разместили с трудом, в одной комнате устроили как бы «гостиную», в другой — спальню, Алекс зажег огонь в плите (печь он затопил уже утром), и Марта быстро успокоилась, даже открытый огонь не вызвал у нее нервного трепета.
— Герман и София, теперь вы будете ходить в одну школу, в ту, в которой раньше училась София. Уроков, правда, пока не предвидится, но там вас будут кормить, так что завтра утром отправитесь. Я договорился обо всем с новым директором, скажете ему только свою фамилию, он знает.
Он просил кучера подождать и теперь вернулся в повозке на работу. Там его ожидала всякого рода суета, куда-то пропали семена, которые должны были прибыть из Костромы, он послал Августа Септембера на их поиски, сам же пошел на склад взять пробы вчерашней партии. Что семена негодные, было видно и на глаз, то ли в продотряд попали горожане, ничего в свойствах зерна не смыслившие, то ли хитрые крестьяне напоили их самогоном. Алекс составил акт и отправил с посыльным Эглитису. Долго того ждать не пришлось, примчался, широко шагая, в кожаной куртке нараспашку, и сразу стал орать.
— Почему ты вообще складировал такие семена?! Почему немедленно не сообщил мне?!
Алекс объяснил, что семена отнюдь еще не складированы, партия прибыла ночью, и даже проб еще не взяли.
— Откуда тогда ты знаешь, что она негодная?
Алекс рассердился, сунул руку в мешок и высыпал на ладонь Эглитиса горсть зерна.
— На, понюхай сам, если не веришь! Или ты забыл, как зерно должно пахнуть?
Эглитис понюхал и помрачнел.
— Да оно же заплесневело…
— А я что говорю!
Эглитис обещал написать жалобу на продотряд и спросил, что с зерном делать.
— На мельницу отправить, что тут еще сделаешь, — пожал Алекс плечами. — Урожая из него не вырастить.
Когда он наконец в темноте вошел в свою новую квартиру, он был совершенно вымотан и подумал, что, если Марта опять начнет жаловаться, ей-богу, он ее побьет. Но оказалось, что дома все спокойно, Марта в хорошем настроении, Алекс поужинал, съел большую тарелку пшенной каши, потом огляделся, куда бы пересесть со стаканом чая, но не нашел свободного места и остался там же. Дети в задней комнате все вместе играли во что-то, Марта присела рядом с ним и положила голову ему на плечо.
— Алекс, ты не бросишь нас?
— Это что еще за глупости?
— Не знаю… Мало ли что может случиться. Встретишь какую-нибудь молодую красноармейку, влюбишься…
Алекс в ответ только обнял Марту и крепко прижал ее к себе.
Хуго был в ярости, шлепнулся на «трон» с размаху, так что скрипнули пружины, и потребовал горячего чаю.
— Эти чертовы эстонцы, сородичи твоего мужа, убили моего лучшего друга!
Спорить с ним не имеет смысла, траур не терпит грызни. И так все стало еще запутаннее, чем было, Россия лишилась царя уже раньше, теперь без императора осталась Германия — Германия, родина твоих родителей, Марта, единственное место, где ты на несколько дней почувствовала себя как дома! Неужели начнется мировая революция, как надеется Хуго? Вернее, надеялся, в последнее время куража у него стало меньше, бюргеры не поддержали планов Либкнехта и Люксембург, они избрали другое правительство, «буржуазное», как Хуго презрительно выражается. Да и «чертовы эстонцы» тоже оказались более крепким орешком, чем Хуго полагал, после ухода императорских войск обзавелись собственной властью и с оружием в руках встретили «красных», перешедших через Нарвскую реку и двинувшихся в сторону Ревеля — там этот «лучший друг» и погиб. Но что может горсточка чухны против кремлевского интернационала? Русские и китайцы, латыши и евреи, все они уверены в одном — что прорубленное Петром «окно в Европу» надо прикрыть красной занавеской. Они уже отвоевали Везенберг и Дорпат, наверняка скоро дойдет дело и до Ревеля. По крайней мере, так считает Алекс, почему-то он не очень верит в своих, говорит, что те никогда не умели держаться вместе, наверняка опять перессорятся между собой, как, собственно говоря, уже и случилось, ведь в авангарде нападающих шагают их же собственные, эстонские, большевики — так что в каком-то смысле там идет такая же гражданская война, как по всей России. «И поскольку нас так мало, — говорит Алекс, — меньше даже одного-единственного миллиона, то сама подумай, что мы можем, если еще и немалая часть наших присоединилась к красным?» Хотя, возможно, он просто боится сглазить — ибо в душе он, естественно, на стороне ревельских ребят, «у нас ведь впервые в истории свое правительство», говорит он с некоторой гордостью, хотя и не очень надеется, что это правительство долго продержится. Однажды мы с ним даже поссорились, когда он сказал: «Представь себе, Марта, если вдруг случится так, что эстонцам удастся построить собственное государство, тогда ведь у немецких баронов отнимут землю и восстановят таким образом историческую справедливость» — и я отпарировала: «Когда у тебя отобрали магазин и деньги, тогда тоже восторжествовала историческая справедливость?» Он пытался объяснить, что это две разные вещи, его-то имущество добыто трудом, немцы же завоевали Эстонию и поработили население, — но затруднился с ответом, когда я поинтресовалась: а те бароны, которые живут в Эстонии сейчас, кого-то сами «порабощали»? А если нет, то в чем они виноваты, чтобы отбирать у них землю и имущество? И куда им тогда идти — служить новой власти, как ты сейчас? Тебе нравится работать на большевиков?
Пока согревается самовар, спрошу у Хуго, нет ли новостей из Ростова. Там случилась все та же беда — везде были немцы, и все они уехали, как только Вильгельм отрекся от трона. Что стало с отцом, матерью, Альфредом? Хуго не знает, он тоже озабочен этим, даже забывает на минуту про смерть друга. Обещает отправить кого-нибудь за сведениями о судьбе родителей, как только Ростов будет освобожден. Освобожден! И это у них получится? На юге никогда не любили большевиков, казаки, верные царю мужики, воспротивились новому порядку, хотя им он как будто и выгоден. Что их подталкивает, чувство чести? Скорее инертность, привычка послушания. Всегда, Марта, ты предпочитала гордую независимость животной покорности, неужели теперь уже нет? Кто знает, может, циник Наполеон был прав, когда сказал, что пусть Бога и нет, но церковь все равно нужна? Толпа не умеет быть просто гордой, она сразу звереет, должен быть какой-то кнут, чтобы ее утихомирить…
Наконец вода закипает, я наливаю брату чай, и вдруг ясно вижу на его глазах черную повязку, возникает искушение сказать: «Хуго, сними ее, не то опрокинешь чашку» — но какой смысл, он не поймет. Но ничего, однажды повязка сама спадет с его глаз, и тогда он увидит, что чаша, из которой он пил свои мечты — пуста…
Глава четвертая
ПРИСПОСОБЛЕНИЕ
Прошел год тысяча девятьсот восемнадцатый и настал новый, тысяча девятьсот девятнадцатый, все надеялись, что будет полегче, а вышло наоборот. Зиму Буриданы на новой квартире как-то пережили, по крайней мере не мерзли, хотя охота за дровами и занимала все свободное время. Весной Алекс снова перевез Марту с детьми на дачу, там было проще добывать еду, Софии не приходилось ездить в такую даль за молоком, да и общая атмосфера тяготила меньше. Сам он отправлялся на дачу в конце каждой недели, правда, это было весьма утомительно, но он не умел быть один, скучал по семье. Все воскресенье он бездельничал, учил Германа и Софию ухаживать за грядками, ходил с Эрвином и Викторией гулять в лес и играл с Лидией, после обеда же сидел на веранде в кресле и читал. Раньше он никогда не получал удовольствия от праздности, но, наверное, последние тяжелые годы вымотали его. Книг на даче было мало, не найдя ничего нового, он снова взялся за «Преступление и наказание». На этот раз роман произвел на него совершенно иное впечатление, до войны, когда он читал его впервые, он сочувствовал мукам совести Раскольникова, а теперь они его совершенно не трогали. Интересно, подумал он, почему русским надо обязательно сделать героем именно убийцу? Почему нельзя было выбрать на эту роль хотя бы такого в целом разумного человека, как Лужин, — но нет, тот был выставлен последним негодяем. А следователь, какой он у Достоевского отталкивающий — чего ж удивляться, если после чтения такого романа народ кинется вешать приставов?
Он встал и пошел поделиться впечатлениями с Мартой, которая в комнате что-то шила, кажется, чинила жакет то ли Виктории, то ли Лидии. Марта сразу бросилась защищать Достоевского, объясняла, какая у того была несчастная судьба, много лет провел на каторге, естественно, что после этого он следователей не жаловал. Алекс не стал с ней спорить, ему очень хотелось сказать Марте, что единственный симпатичный персонаж в этой книге, по его мнению, Свидригайлов, но он струсил — кто знает, как среагирует жена, если он похвалит старого развратника, еще подумает, что он в Москве тоже бегает за молодыми большевичками.
На перроне Алекса обыскали, но поскольку кроме портсигара и спичек у него в кармане ничего не было, отпустили, в отличие от спекулянтов, которые остались под арестом. Москва до сих пор была словно в осаде, и устроили эту блокаду не белые, а сами большевики. Казалось, что они поставили себе целью уничтожить жизнь в собственной столице: заградотряды останавливали поезда и конфисковывали все продукты, а если они что-то пропускали, это забирал уже патруль на вокзале.
Выйдя на улицу, Алекс пошел пешком в сторону комиссариата. Город без транспорта выглядел жутко, но что делать, если в Москве не осталось ни извозчиков, ни трамваев — лошади были съедены уже зимой, и, наверное, та же участь постигла бы и трамвайные вагоны, если бы они были из материала помягче. Да и кого этим несуществующим извозчикам и водителям трамваев возить? Большинство москвичей было или убито, или умерло от голода, или бежало за границу, или просто в деревню, остались лишь те, кому некуда было деваться, от силы тысяч двадцать душ. Вот улицы и пустовали, можно было долго шагать, не встретив даже собственной тени. Марта говорила, что это напоминает ей древний Рим, где после имперского блеска наступил день, когда на руинах форума паслись гуси — по мнению Алекса, сравнение не совсем уместное, поскольку в Москве давно съели даже голубей.
Ближе к центру появились первые прохожие. Людьми их можно было считать весьма условно, они больше походили на призраки — исхудалые, они с трудом передвигались, и на их бледных лицах отражалось даже уже не отчаяние, а безмерное безразличие. Они знали, что угодили в гигантскую ловушку, из которой нет выхода или, по крайней мере от них тут ничего не зависит. Да, с каждой из четырех сторон света к Москве шли армии белых, но дойдут ли они раньше, чем умрет последний житель? И дойдут ли вообще, ведь это была не первая их атака, несколько раз казалось, что вот-вот, и красные будут разгромлены, но в конце концов их все-таки отбивали. Словно пружина была запрятана во власти большевиков — пружина, готовая в любую минуту распрямиться и нанести ответный удар. Чем все в итоге закончится, предугадать было трудно, Алекс на фронте не был и не имел понятия, каков боевой дух у тех и у других, Хуго в свои редкие посещения, правда, излучал оптимизм, хвалил Троцкого, который, по его мнению, был полководцем лучшим, чем Наполеон, и обещал к осени сбросить белых в четыре разных моря, — но он и должен был так говорить, шурин давно связал свою судьбу с «красным Бонапартом».
Дойдя наконец до комиссариата, Алекс увидел знакомую толкотню у дверей. Если раньше жизнь в Москве сосредоточивалась вокруг универмагов, ресторанов и театров, то сейчас центром тяготения были государственные учреждения, в первую очередь те, где можно было что-то «раздобыть» или «выпросить». Без «бумаги» в этом городе не продавалось ничего, кроме чая, папирос и спичек, — даже мыло. Конечно, существовали еще рынки, которые регулярно «трясли», но где, несмотря ни на что, можно было купить по крайней мере хлеб — правда, за какую цену! На Рождество Алекс открыл свой тайник и вытащил оттуда последние три золотых червонца — раньше за такие деньги можно было опустошить пол-Елисеева, сейчас еле хватило на свиной окорок и черного петуха.
Пробившись сквозь толпу к двери, он показал красноармейцу пропуск и вошел. «Судный день» совсем уже развалился, зато с лозунгом «Мир хижинам, война дворцам!» все было в полном порядке. Поднявшись по мраморной лестнице на второй этаж, он прошел по совершенно истрепанному ковру и без стука открыл дверь в комнату, где когда-то находился будуар третьей жены миллионера, средней руки или, вернее, ноги балерины, а сейчас, спиной к любующейся собой в ручном зеркальце голой Венере, хлебал некрепкий чай младший инспектор по семеноводству Август Септембер (Алекс получил повышение, из него сделали старшего инспектора) — когда они тут поселились, стол Августа стоял у противоположной стены, но он сменил место, поскольку, как он сам говорил, «его нервная система таких картин не выдерживает». И в остальном комната не очень-то отвечала вкусам новой власти, стена была обклеена розовыми обоями, при виде которых Эглитис всегда презрительно хмыкал, а таблицы с результатами анализов лежали грудой на маленьком изящном столике с выгнутыми ножками. Возможно, стоило безопасности ради выкинуть картину и мебель и сорвать обои, как многие и делали, но Алексом овладела какая-то странная строптивость, он не стал ничего менять, а в качестве самозащиты выучил наизусть пару предложений из речей Луначарского, в которых комиссар народного образования призывал хранить ценности искусства прошлого, и цитировал их, когда кто-то выражал сомнение в его пролетарской сознательности.
Верный Август, увидев прежнего хозяина и нынешнего начальника, сразу вскочил и стал хлопотать, принес с подоконника еще одну чашку, сунул ее под самовар, повернул краник, подождал, пока она наполнится кипятком, и даже вытащил из ящика стола коробочку с мелко наколотым сахаром. Алекс сел и только сейчас почувствовал, как он устал, — а ведь расстояние от вокзала до комиссариата было не бо`льшим, чем с маминого хутора до мызы Лейбаку, одна нога здесь, другая там… Вот что делает с человеком голод, подумал он, — чашка сладкого чая была действительно в самый раз.
— Как тут, все в порядке? Эглитис меня не искал?
— Не искал. Я думаю, ему не до нас.
— Почему?
На лице младшего инспектора появилось таинственное выражение, он на всякий случай спустил телефон на пол, накрыл его пустым картофельным мешком (ничего не понимая в технике, он был почему-то уверен, что с помощью телефонного аппарата можно подслушать разговоры, которые ведутся в комнате), затем наклонился к Алексу и шепнул:
— Наши взяли Псков!
Смысл этих слов дошел до Алекса не сразу, Псков, насколько он знал, все время был в руках большевиков, но в конце концов он догадался. Колчак давил с востока, Деникин с юга, Миллер с севера, а с запада, или, если смотреть из Москвы, с северо-запада, наступало еще одно войско белых, которое называли армией Юденича, но главную ударную силу которой, как говорили, составляли воинские части непризнанной Эстонской Республики — вот ее и подразумевал под «нашими» Август. После развала Германской империи казалось, что Прибалтика достанется красным, до Риги латышским стрелкам действительно добраться удалось, правда, скоро их оттуда выбили, а вот эстонские большевики до Ревеля вообще не дошли, им дали отпор «белые» соотечественники, которые под руководством нескольких полковников бывшей царской армии выкинули наспех созданную Трудовую коммуну за реку Нарва и, как теперь выяснилось, решили этим не ограничиваться — на прошлой неделе эстонские войска заняли Ямбург, а теперь, если информация Августа соответствовала действительности, настал черед Пскова.
— Если еще финны подключатся, скоро они будут тут!
Август впал в раж, его глаза горели, наверное, он чувствовал себя уже хозяином какого-то кремлевского кабинета — хотя более вероятно, что, если такое случится, их обоих, как большевистских пособников, расстреляют. Вот почему Август никогда не сможет начать собственное дело, подумал Алекс, ведь для этого нужно уметь считать, арифметика же, увы, доказывала, что эстонцам в войне никогда не победить русских, силы слишком неравны, даже если «подключатся» финны. Поэтому Алекс не очень верил в успех эстонского государства — в конце концов, полагал он, русские как-то договорятся между собой, и тогда «нашим» не сдобровать. Делиться своими рассуждениями с Августом он, однако, не стал, не тот Август человек, с кем можно спорить всерьез, а вместо этого сказал лишь:
— Ну, не знаю, не знаю, стоит ли делить с финнами такой жирный кусок.
Август понял, что над ним насмехаются, сел за стол и обиженно глотнул чаю. Алекс хотел бы еще переспросить, точно ли Псков взяли эстонцы или это все-таки партизаны Булак-Балаховича, но теперь это было уже неудобно, потому он вынул из кармана блокнот с результатами анализов, открыл папку и стал переписывать их в официальную таблицу.
Тут звякнул телефон, и, когда Август снял с него мешок и поднял трубку, выяснилось, что Эглитис срочно требует Алекса к себе. Пришлось идти.
Эглитиса он застал за его главным действием — телефонным разговором. Начальник не сидел за столом, а стоял и почти навытяжку, из чего, как и из его коротких, рубящих реплик, Алекс сделал вывод, что общается он с какой-то важной персоной — кто знает, может даже, с одним из тех двоих, чьи портреты торжественно висели на стене: первого из них Марта называла «тем хамом, который носит жилет и галстук в сочетании с кепкой», а второго из-за кожаной куртки «шофером». У дальнего конца длинного стола корпел над листом бумаги некий посетитель, скорее всего, писал заявление. Его лица Алекс не видел, но что-то в нем показалось знакомым, и он внутренне напрягся. Хотя после октябрьских событий прошло уже почти два года и та, прошлая, жизнь стала медленно уходить куда-то очень-очень далеко, можно сказать, в небытие, он все равно опасался, что встретит кого-то, кто помнит его в качестве «буржуя» и донесет. Конечно, он имел опору в лице Хуго, но шурин вечно был в отъезде, то на одном фронте, то на другом, и мог не успеть на помощь, если ЧК его сцапает — этой организации боялись как огня, и Алекс усмехнулся, как всегда, когда вспоминал, как они с Богдановым зимой после революции надеялись, что она сможет «навести порядок».
Эглитис стал вроде закругляться. «Так точно, товарищ нарком! Будет сделано, товарищ нарком!» — так он говорил всегда, коротко и ясно, благодаря чему с ним можно было бы работать без особых сложностей, если бы временами он не проявлял необъяснимое упрямство. Вот в подобных случаях Алексу приходилось пускать в ход весь свой не очень-то большой ораторский арсенал, чтобы начальник не совершил очередную глупость.
Положив трубку, Эглитис, не поздоровавшись, сразу приступил к делу.
— Буридан, я тут выписал один мандат, надо помочь Поволжью семенами. Там Фрунзе с Чапаевым выбили белых за Урал, теперь самый раз сеять, но нечего.
Ну хитрец, подумал Алекс про себя, имея в виду, естественно, не Эглитиса, а того типа, который сидел у конца стола и кто, надо полагать, смог заморочить Эглитису голову; вслух же он сказал:
— Поздновато как будто, время сева миновало.
— Знаем, но ничего не поделаешь, раньше шли бои, — продолжил Эглитис решительно. — Товарищ Манучарянц объяснит тебе, какие семена ему нужны, какие могут еще дать урожай. Бери, вот мандат, вместе пойдете на склад и посмотрите, что там можно найти.
«Товарищ Манучарянц» тем временем успел разделаться со своей писаниной и встать, Алекс посмотрел в его сторону, чтобы понять, кто этот ловкий снабженец, и поймал быстрый предупреждающий взгляд Арутюнова, взгляд, который со всей ясностью говорил: Буридан, дорогой, не выдавай меня.
К счастью, жизнь «среди чужих» научила Алекса бдительности. Он с деланным недоверием изучил мандат и проворчал:
— А что, бои точно закончились? Не случится ли так, что урожай достанется Колчаку?
Эглитис был не дурак, если бы Алекс послушно вышел, он сразу задумался бы над тем, почему скупой эстонец вдруг стал щедрым, и кто его знает, до чего додумался бы.
— Колчаку достанется в лучшем случае кедр, на котором он будет висеть, — весело сообщил Эглитис. — И твоему Каппелю тоже. — Он любил дразнить Алекса теми эстонцами, которые сражались на стороне «своих поработателей».
Алекс покорно вздохнул:
— Ну, если начальство приказывает…
Но он, кажется, поторопился, потому что Эглитис вдруг стал внимательным.
— Не нравится мне твое поведение, Буридан. Говоришь, время посева прошло, — а что ж ты тогда сеешь панику? — Очень довольный своим каламбуром, он хохотнул и продолжил: — Или надеешься, что твои эстонцы помогут новому царю на трон сесть? Не мечтай, мы их скоро потопим в Чудском озере, как Александр Невский крестоносцев.
— Мои эстонцы плечом к плечу с другими отрядами Красной армии храбро сражаются против банд Юденича и Деникина, — заявил Алекс торжественно.
Эглитис хмыкнул.
— Храбро сражаются, говоришь? Давеча целый полк твоих «храбрецов» сдался Юденичу в плен.
Лицо Алекса приобрело, наверное, очень глупое выражение, ибо начальник решил объяснить суть дела:
— Да-да, это случилось под Псковом. Однако, скажу тебе, Буридан, это был очень недальновидный поступок. Неужели эстонцы скучают по власти помещиков? Не вернее ли оставить землю за работающим человеком? А ты, товарищ Манучарянц, что ты об этом думаешь?
Арутюнов оживленно закивал.
— Истинная правда, товарищ комиссар, нам, бедным армянам, тоже осточертели турецкие беи, которые вот уже пятьсот лет пьют нашу кровь, ах, если бы удалось освободить Анатолию от их ига, мы были бы вам благодарны до конца своих дней.
— Вот так, Буридан. Слушай и учись…
Теперь надо было быстро удрать.
— Ну что ж, товарищ Манучарянц, пойдем на склад.
Они вышли в приемную, оттуда в коридор. Дойдя до «будуара», Алекс остановился и сказал невыразительным тоном:
— Подождите меня в конце коридора.
Август не должен был видеть Арутюнова — доносчиком он не был, но болтуном — да. Когда Арутюнов пропал из виду, Алекс приоткрыл дверь.
— Если кто-то меня спросит, буду после обеда.
Во взгляде Августа, кажется, мелькнуло любопытство, но достаточно ли этого, чтобы встать, подойти к окну и посмотреть, куда это хозяин пошел и с кем? И вообще, если повернуть в другую сторону и сделать небольшой круг, он ничего не увидит.
Арутюнов терпеливо ждал его там, где велено. Как два чужих человека, они спустились по лестнице и вышли на улицу. Там Алекс снова остановился и сказал тихо, не глядя на друга:
— Пойдем сначала ко мне, я живу тут близко.
— Понял. Секундочку, я отпущу шофера.
С деланным безразличием Алекс следил, как Арутюнов подходит к пыльной машине, говорит что-то человеку за рулем, берет портфель и возвращается. Хорошо устроился, подумал он с удивлением, близким к восхищению, — машин едва хватало даже на кремлевских господ, Хуго вечно объяснял, почему так редко приходит, тем, что «машины не было». Он уже хотел подшутить над ловкостью Арутюнова, но подавил импульс — даже наружные стены комиссариата могли иметь уши.
Они шли молча. Один переулок, второй.
— Ну и жарища.
Это все, что Алекс осмелился произнести даже здесь, на безлюдной улице.
— Континентальный климат, безветрие.
Наконец знакомый двухэтажный дом, карикатура на тот, в котором он раньше жил, но пригодный для зимовки. Подъезд, воняющий подсолнечным маслом, — бывшие соседки, проститутки, были отправлены на фронт в качестве санитарок, и вместо них сюда вселился коммунист из Тульской губернии с семьей. А вот и дверь в квартиру, с облупившейся краской.
Первым не выдержал Арутюнов, как только они вошли, он положил портфель на пол и раскинул руки.
— Буридан, старый друг!
— Арутюнов, дорогой!
Они долго обнимались, хлопали друг друга по плечу и даже поцеловались, как русские.
— Какая у тебя гладкая кожа! — удивился Алекс. — Я тут бреюсь уже три месяца одним лезвием. Это предпоследнее, одно еще в запасе, а потом отращу длинную бороду и подамся в староверы.
— Я спасу тебя от этой страшной судьбы. Когда французы сбежали из Одессы, после них осталось немало парижских изысков. Я с их помощью сбриваю скупость красных начальников, но хватит и на тебя. А то, знаешь, деградация, она вещь скоротечная — сегодня старовер, завтра — скопец…
Арутюнов так и вытащил из портфеля первым делом пачку лезвий и только потом буханку белого хлеба, большой кусок сала и бутылку.
— Дрянной русский коньяк белого цвета, — прокомментировал он. — Закуска — любимое блюдо хохлов. Вот и все, что осталось от нашего давнего блеска, Буридан. А как мы с тобой жили — пили массандровское вино и шустовский коньяк, ели икру и венские шницели.
— Икрой я и сейчас не полностью обделен. Мой шурин ведь нынче важная персона, правая рука Троцкого. Или левая, точно не знаю. В любом случае как-то он явился к нам с двумя банками икры. Я удивился было, с чего такая щедрость? Оказывается, прекратился экспорт икры, и весь Кремль питался ее запасами, чтобы не испортилась. Больше им жрать было нечего, только икра. Шурин сказал, что Троцкий ее уже видеть не может, говорит, убери к черту, а то меня стошнит!
Они печально посмеялись, потом Алекс стал накрывать на стол. В чулане он, кроме пачки чая, ничего не нашел.
— А вот мне тебя нечем угостить. Обедаю на работе, а вечером дома, если очень проголодаюсь, грызу ногти.
— А где твоя семья?
— В деревне, в нескольких десятках километров от Москвы. Там проще, у крестьян можно выменять на одежду молоко и даже картошку.
Арутюнов оценивающе прошелся взглядом по комнате.
— Свой шикарный буфет ты все-таки сохранил. И кресла. Молодец, а то знакомый, у которого я ночую, зимой сжег в печке всю мебель, а потом и паркет.
— Ленив твой знакомый. Москва не Петербург, тут немало деревянных домов, время от времени тот или другой выдают на дрова, только тогда надо действовать быстро.
Они уселись, и Арутюнов предложил выпить за встречу. Алекс не осмелился допить до дна, даже небольшого глотка было достаточно, чтобы сердце забилось быстрее, настолько изнурен был организм.
— Рассказывай, — сказал он, осторожно, чтобы не повредить пищеварению, откусывая от бутерброда с салом.
Судьба Арутюнова мало чем отличалась от судьбы сотен тысяч других россиян, которых революция и Гражданская война выбили из привычного ритма жизни, разлучили мужей с женами и родителей с детьми, посеяли даже не панику, а смерть, разрушили дома и разбросали семьи по всему миру. Его старший сын вступил в Добровольческую армию и погиб во время Ледяного похода, жену с младшим сыном и дочерью Арутюнов отвез подальше от войны, в район Сочи, где жили его дальние родственники, а сам поехал искать старшую дочь, которая была замужем и жила в Каховке, в опасном месте, где власть постоянно менялась, большевиков сменял Деникин, Деникина Петлюра, Петлюру Махно, Махно большевики. Какой-то знакомый «спец» смастерил Арутюнову фальшивые документы на имя сапожника Манучарянца, но ошибся с годом рождения, сделав его моложе, чем он был, и из-за этого Арутюнов попал под большевистскую мобилизацию.
— К счастью, они быстро поняли, что в качестве снабженца от меня больше пользы, чем от пулеметчика.
Так началась «карьера» Арутюнова у красных, он кормил Тухачевского и Жлобу, Вацетиса и Сталина, все время боясь, что какой-то ростовчанин его узнает и выдаст, но пока опасность его миновала, начальники были им довольны, и только сам он страдал, что должен работать на тех, кого в душе презирал.
— Красные глупы, они знают только один язык — язык угроз. Дай поесть, а то поставлю к стенке! Разве хитрый крестьянин в такое время может не прятать продукты? Я с ними всегда спокойно договоривался, объяснял, что идет война и во время любой войны армия отбирает у гражданского населения сколько может, потому отдай лучше мне половину добровольно, другую тогда я оставлю тебе.
Дочь Арутюнов так и не нашел, из Каховки она эвакуировалась в Харьков, из Харькова в Белгород, из Белгорода в Тулу, а там ее следы пропали. От остальных членов семьи его отделила линия фронта, Сочи одно время и вовсе был у грузинов, пока Деникин их оттуда при помощи дашнаков не выбил.
— А почему ты сразу, как эта кутерьма началась, за границу не уехал? — поинтересовался Алекс. — С юга это ведь было не так сложно, как отсюда. Даже из нашего дома — не из этого, а из того, где я раньше жил, — несколько семей сбежало в Ростов, чтобы потом оттуда эмигрировать.
— Ну да, одно время Большой бульвар, где когда-то находилась твоя квартира, Буридан, весьма напоминал Невский проспект, графы и графини прогуливались в ожидании парохода, который отвезет их в Константинополь. Ох, сколько тогда в Ростове было доступных женщин! Не каких-то там казачек,
а настоящих дам, которые уже понимали, что их песенка спета, и брали от жизни, что еще возможно. Ел и пил там и я, но все, как говорится, по усам стекло, и в рот ничего не попало. Но скажи мне, Буридан, как ты себе представляешь, чтобы я вместе со своей женой и детьми высадился с парохода в Константинополе? Какие мне для этого понадобились бы фальшивые документы? Да даже если бы это были прекрасные документы, на фамилию, скажем, графа Фредерикса, куда мы дели бы свои карие глаза и кривые носы? Ты что, не слышал, что турки проделали с армянами в пятнадцатом году?
Кое-что про эту резню Алекс читал, он поинтересовался подробностями, но Арутюнов вдруг ушел от вопроса.
— Буридан, дорогой друг, это не застольный разговор! Чтобы говорить о таком, надо быть очень-очень пьяным, настолько пьяным, что уже не помнишь, что ты мелешь, а до такой степени мне напиваться нельзя, иначе забуду свою новую фамилию. Лучше рассказывай ты, как ты все эти годы жил? Почему ты не сбежал в Берлин или хотя бы в свою Остзейскую губернию?
Алекс рассказал, как сначала ему было жаль бросать свою большую и красивую квартиру, как потом он надеялся, что власть большевиков продержится недолго, и как, наконец, обнаружил, что, в общем-то, бежать уже и некуда — всюду фронт.
— Конечно, твои дела не так уж и печальны, — сказал Арутюнов, когда Алекс умолк. — Ты все-таки старший инспектор по семеноводству, нужная государству профессия. Когда война закончится, можешь и повышение получить.
— Арутюнов, мы же с тобой свободные люди, самостоятельные предприниматели! Как ты представляешь меня, до конца жизни выполняющего чьи-то приказы? В глубине души я все же надеюсь, что белые победят…
Арутюнов стал вдруг смертельно серьезным и понурил голову. Небольшого роста, он почти утонул в «троне», его плечи опустились. С испугом Алекс увидел, что это уже совсем не тот Арутюнов, который когда-то на его свадьбе держал вдохновенные, остроумные речи. Конечно, годы есть годы, но случилось еще что-то, и это относилось к душе друга — он словно поставил крест на своей жизни. Интересно, подумал Алекс, как я выгляжу в его глазах, произошли ли со мной такие же бесповоротные изменения?
— Не надейся! — прохрипел Арутюнов наконец с горечью. — Белые не победят. Я был на фронте, я видел. Красные разобьют их в пух и прах.
— Почему ты так в этом уверен?
— Они более голодные.
Алекс задумался — тут было что-то, близкое к правильной оценке ситуации. Действительно, ведь и он перевидал немало сторонников новой власти, их отличала от людей царского времени большая жизненная сила.
— Знаешь, как белые идут в бой? — продолжил Арутюнов. — С папироской в зубах. Они полагают, что это большой шик, но по-моему — глупость. Так они показывают, что хотят не победы, а смерти. — Он еще немного помолчал и завершил: — Так что, Буридан, я скажу тебе — не надейся ни на кого, кроме как на самого себя. Теперь новый порядок, надо к нему приспособиться. Мы, армяне, к этому привыкли, я имею в виду к приспособлению, мы это вынуждены делать веками, то мы приспосабливались к древним римлянам, то к персам, то к византийцам, то к туркам — приспособимся и к большевикам. Учись этому. Наша с тобой песенка, как у этих петербургских дам, спета, мы больше хозяевами не станем. Теперь очередь за нашими детьми. Сделай все, чтобы у них что-то получилось, — я только ради этого еще и живу. Ах, найти бы старшую!
Алекс вдруг вспомнил что-то.
— А ты не знаешь, что стало с моими тестем и тещей? Марта волнуется, уже два года от них никаких вестей.
Но тут Арутюнов помочь ему не мог.
— Я думаю, они давно в Германии, — сказал он. — Когда прусские войска эвакуировались из Ростова, все местные немцы, которые еще хоть как-то держались на ногах, удрали с ними. В порту был жуткий кавардак, каждый старался влезть на пароход. Фон Пиллау хотел увезти с собой купленные у тебя сельскохозяйственные машины, так народ рассвирепел и скинул их прямо в Дон.
Они еще немного посидели и повспоминали общих знакомых, о Менге и Вертце оба ничего не знали, то ли они остались в Киеве, то ли сбежали на родину. Прямо перед революцией Арутюнов встретил алексовского приказчика Цицина, тот успел закончить сельскохозяйственную школу и собирался ехать
в Персию, в экспедицию, раскрывать тайну происхождения пшеницы.
— Если успел, то повезло парню, — заметил он. — Спасся из этого ада.
Потом Арутюнов заторопился, они встали, обнялись на прощание, вышли на улицу и отправились молча, как два незнакомца, на склад менять мандат на семена.
Глава пятая
КОМАНДИРОВКА
Мать взяла Алекса за руку, и они вышли во двор. Лошадь была уже запряжена, отец помог Алексу забраться на телегу, натянул вожжи, и они двинулись в путь. Собаки некоторое время бежали за ними и лаяли, но незадолго до леса отстали. Скоро выехали на проселочную дорогу, и телегу затрясло сильнее. Солнце светило, сначала было тепло, а потом стало невыносимо жарко.
— Папа, поедем через лес! — попросил Алекс.
Отец не ответил, Алекс повернулся к нему и увидел, что в телеге, кроме него, никого нет, а вожжи валяются на соломе. Лошадь начала брыкаться, он потянулся за вожжами, но те выскользнули у него из рук. Тогда он полез за ними, перевалился через край телеги, перевернулся и остался лежать на траве. Купальницы, ромашки и васильки колыхались над его головой, а над ними серело небо. Вдруг Алекс почувствовал, что спине становится горячо, сел и увидел, что мох горит. Он вскочил, стряхнул с коротких, до колен, штанов сенную труху и побежал. Трава была высокая, он все время застревал в репейнике и наконец угодил в куст крапивы. Это была не молочная крапива, а высокая, железная, она кусала, как огонь. Вырваться оказалось невозможно, Алекс заплакал и стал звать маму, и она пришла, взяла его на руки и высвободила из крапивы. Тут же рядом был лес, где расположился цыганский табор. Уже стемнело, горел костер, цыгане пели и плясали. Девушка с длинными черными волосами играла на тамбурине, она отошла от других, пританцовывая, подошла к Алексу и наклонилась над ним.
— Мальчик, хочешь поиграть на тамбурине?
Алекс протянул руку, но цыганочка со смехом отвела тамбурин в сторону. Вдруг Алекс почувствовал, как кто-то хватает его сзади и поднимает в воздух. Он хотел закричать, но не успел, его сунули в большой мешок и затянули горловину. В мешке было темно и душно, Алекс колотил руками и ногами по грубой ткани, но все его удары тонули в пустоте. Скоро ему стало нечем дышать, он начал задыхаться и снова звать маму, но на сей раз мама не пришла, и он услышал, как кто-то шепчет ему в ухо:
— Мальчик, сиди тихо, а то мы тебя утопим!
Это был мужской голос, и Алекс подчинился. Мешок снова подняли, кто-то взвалил его на спину, теперь Алекс мог бы наносить этому человеку удары через мешковину, но боялся. Глаза постепенно привыкли к темноте, и Алекс увидел, что он в мешке не один, ему составляли компанию поросенок и двое цыплят. Поросенок хрюкал, цыплята пищали. Алекс взял одного птенчика и прижал к щеке. Цыпленок был мягкий и теплый, и он заснул.
Когда он проснулся, то обнаружил, что находится на ялтинской набережной. Солнце клонилось к закату, набережная, как всегда в такой час, была полна отдыхающих. Мужчины в белых костюмах гуляли под руку с дамами в длинных белых платьях, постукивая тросточками по мостовой, женщины время от времени поднимали руки к шляпам, чтобы их не унес ветер. Кто-то взял и Алекса под руку, он посмотрел — это была сожительница Богданова, худая еврейка.
— Александр Мартынович, будьте осторожны! — сказала она шаловливо.
Алекс не понимал, почему он должен быть осторожным, но спросить не осмеливался. Они свернули с набережной и оказались в каких-то зарослях. Здесь пахло сладко, было тепло и влажно. На небольшой поляне еврейка остановилась, ее черные глаза смотрели призывно. Алекс снял пиджак и постелил на траву рядом с упавшим с дерева цветком магнолии. Потом он обнял еврейку и стал ее целовать в шею и ухо. Еврейка, озорно смеясь, выгнулась назад, чтобы Алекс до нее не дотянулся, но теперь Алекс смог поднять ее на руки и положить на землю, на пиджак. Еврейка вытянулась и закрыла глаза, ее нос дергался. Алекс лег на нее, стал опять целовать в ухо, но сразу же отстранился, ибо его словно обожгло. Он взглянул и увидел, что волосы еврейки горят. Она извивалась и смеялась, как будто не замечая, что с ней происходит, Алекс схватил валявшуюся на земле ветку какого-то хвойного дерева и хотел сбить ею огонь, но еврейка злобно толкнула его ногой в грудь, так что он покачнулся, упал, ударился головой о ствол дерева и потерял сознание.
Когда он очнулся, богдановской сожительницы уже не было. Алекс поднял пиджак, стряхнул с него пыль, надел и стал искать выход из зарослей. Много времени на это не понадобилось, он почти сразу увидел зарево заката и зашагал к нему, но, когда вышел на открытое пространство, обнаружил, что стоит на холме, а кругом раскинулась степь. Пахло ковылем и еще чем-то, принюхавшись, Алекс распознал запах горелого. Закатывавшееся солнце осталось за спиной, Алекс обернулся и увидел, что оно начало двигаться. Словно огромный огненный шар, оно катилось по степи прямо к нему, и было понятно, что убежать от него не удастся. Зачарованный, Алекс стоял и смотрел, как солнце приближается и приближается, уже стал чувствоваться его жар, сперва слабо, потом все сильнее, еще немного, и пламя добралось до Алекса. Он попытался отбежать в сторону, но ноги не слушались. Тогда он упал и стал кричать:
— На помощь! Жжет! Отгоните солнце!
Но никто на помощь ему не пришел, только чей-то незнакомый голос сказал сверху, словно с неба:
— Бредит. Это тиф.
Ночь, но никак не уснуть. Дети давно спят, они не понимают, что случилось, или, если даже понимают, это не мешает им погружаться в забытье. Для них в неизвестности еще не кроется ничего страшного, для этого нужно, чтобы человек имел прошлое — у детей же пока есть только настоящее и будущее. Вот почему нынешняя неизвестность порождает в них только надежду, но не отчаяние. Отчаяние возникает тогда, когда у тебя отнимают нечто, к чему ты привыкла, и отнимают безвозвратно. Раньше у тебя был муж, а теперь его нет, и ты понятия не имеешь, увидишь ли его еще когда-нибудь.
Два с лишним месяца прошло с тех пор, как Алекса отправили в Киев в командировку. Не позднее чем через десять дней я вернусь, сказал он. Когда прошло десять дней, а его не было, ты подумала, что, наверное, он был чересчур оптимистичен, Киев далеко, поезда ходят абы как. Надо получить семена свеклы, задокументировать это, найти вагоны, прицепить их к поезду. Две недели на это уйдет точно. Когда две недели прошли, ты подумала — и три немного, время сложное, кто знает, куда делись семена или насколько перегружена железная дорога. А вот когда минуло три недели, ты заволновалась всерьез. Теперь прошло уже трижды три недели, все поезда, которые уехали за это время в Киев, вернулись обратно, но Алекса нет. Мало ли что могло случиться. Он мог попасть в лапы разбойников или ЧК — собственно, какая разница? В комиссариате о нем ничего не знают, Эглитис посмотрел на тебя, когда ты пришла к нему за сведениями, с подозрением, обронил: «Наверное, сбежал к Врангелю»… Как он может такое подумать, разве он не знает, что у Алекса семья, пятеро детей? Все-таки, не такой уж он плохой человек, продлил срок действия продовольственных карточек Алекса, иначе тебе вообще нечем было бы кормить детей. Конечно, и этого недостаточно, раньше Алекс приносил что-то еще, теперь ты должна управляться сама. Дети — молодцы, Герман и София каждое утро ходят на рынок продавать семена, Эрвин и Виктория собирают ветки, чтобы было чем топить. Лидия опять болеет, слабенькая, а как поправить ее здоровье, надо, чтобы комната была потеплее и еда получше, но где ее взять? Приходил Август Септембер, предложил продать наш буфет, тот, из «мызы», и купить взамен дрова и еду. Интересно, кому сейчас нужна мебель? Август не хотел ответить на этот вопрос, но ничего, однажды ты это у него выпытаешь. Искушение было немалое, но все-таки ты ответила: «Нет!» Марта скорее умрет вместе с детьми, но свой талисман она не отдаст. Пока буфет стоит у стены, можно еще надеяться — однажды мы увидим небо в алмазах!
Светлеет. Заснуть бы, хоть на пару часов, и увидеть сон — о другом мире, о другом человечестве. Чем яснее для тебя становится внутренняя картина идеальной жизни, тем страшнее кажется реальность. История не имеет закономерностей, тут все зависит от отдельных личностей. Придет некий монстр, вроде этого Ленина, и уничтожит все, что до него создали трудом и талантом. Может, поступить, как Шарлотта Корде? Если я не могу чувствовать себя женщиной, как Аньес Сорель, нежиться в ванне и душиться благовониями, если не в моих силах и, как Жанне д’Арк, стать во главе войска, чтобы разогнать банду разбойников, захвативших власть, то прикончить этого симбирского Марата я, может, все же смогла бы. Кинжала у меня, правда, нет, но есть небольшой браунинг, который Алекс мне купил, когда пропала связь времен, и положил в ящик буфета, а глаз у меня лучше, чем у Каплан. Пойду в Кремль как бы искать Хуго, а сама сверну туда, где сидит это чудовище в бухарском халате, подаренном туркестанскими рабочими. «Владимир Ильич, у меня к вам вопрос». — «Пожалуйста». — «Вы в Бога верите?» — «Бога, дорогая моя женщина, не существует». — «Это хорошо, что вы так считаете, значит, мне не надо давать вам времени на то, чтобы помолиться».
Дети? А какое будущее ожидает их сейчас? Недавно я увидела на улице плакат «Железной рукой загоним человечество в счастье!». Мои бедные маленькие, которых будут гнать в счастье железной рукой — как стадо овец. И окажется, что Рудольф в могиле счастливее их…
Перевод с эстонского Гоар Маркосян-Каспер