Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2016
В ХХ веке искусство много преуспело в динамике формообразования и стилистического раскрепощения. Часто и надолго это становилось самоцелью. Выразительность свободы требовала изощренности, та рождала новые каноны; они били по самолюбию, вели к очередному преодолению и преуспеянию, оборачиваясь нередко эстетическими терактами. Песня над колыбелью звучала все необычнее, ребенок плакал все надрывнее.
И это при том (или потому), что само искусство превратилось отчасти в капризного и своевольного ребенка. «Как хочу, так и говорю», — объявляет малыш. «Маня, — отвечает мама, — говорить надо, чтобы тебя поняли, чтобы поверили, посочувствовали, порадовались вместе. Иначе будет война». Маня, разумеется, в плач и истерику. Таким образом, один инициатор и жертва войны уже есть, другие начинают копить злость и отчужденность. Все в силу оставшихся признаков вменяемости приходят наконец к худому миру. Так и живем.
Силуэты
Александр Комаров. «Человек с Фонтанки»
Александр Комаров — один из самых оригинальных поэтов в нашем поколении. Фраза требует уточнения: имею в виду не расхожее выражение типа «он большой оригинал в плане еды», не чудака или эксцентрика, а поэта, имеющего смелость думать и чувствовать независимо и одиноко, как того и требует ремесло. То есть слова мои надо понимать в духе высказывания Пушкина о Баратынском: «Он у нас оригинален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко».
Разумеется, и этой отсылкой я не пытаюсь выстраивать иерархию. Замечу только, что в своем суждении о Баратынском Пушкин совсем не касается изобретательства и формы. Всякий действительный поэт вообще редко и скупо говорит о специфике новаторства. Бродский, например, ставящий своему поколению в заслугу прокладывание в поэзии новых путей, замечает: «Мы действовали не только на свой страх и риск, это само собой, но просто исключительно по интуиции. И что замечательно — что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед нами не распавшиеся еще цепи времен, а это замечательно». Отвечая же на вопрос о том, на каких критериях строятся его предпочтения в поэзии, Бродский говорит, что «прежде всего речь идет о ценностях».
Стих Комарова вполне традиционен. Автор любит сонет. Афоризмы, иногда в тональности шекспировского шута, подкидывает и ловит с жонглерской ловкостью. При этом вдруг становится косноязычен, случайными словами скрепляет строку и разводит разговорность. Однако и тут вопрос: не легкая ли это прививка обэриутства, или философский канцеляризм Андрея Платонова, а то и юмористический излом в духе Зощенко.
Но все это лишено желания провокации, попытки удивить, совратить, увести — хоть в магический ритм, хоть в абсурд, хоть в забвение метафор и аллитераций; провести по губам фарсовой изнанкой трагедии и сотворить приятную ухмылку дьявола.
Стих его медитативен и при этом пестрит саркастическими выпадами в сторону философии; полон скрытых смыслов и ополчается на модную фигуру подтекста. Противоречия не мешают и не жмут, как хорошая военная форма и амуниция. Он их, похоже, даже не замечает. Вот «Стихи без подтекста»:
Нынче никто не слагает стихов о природе.
Образ ее ныне плосок и функционален:
дерево — это не дерево, речка — не речка,
поле — не поле, трава — не трава… <…>
Это не лист, а метафора. А для метафор
цвет, и размер, и фактура — пустяшное дело.
Замечу апропо, что это напоминает акмеистическое декларации Мандельштама. Но ведь и название сборника — скрытая манифестация: «Человек с Фонтанки». Сейчас, однако, не об этом. Через несколько страниц автор, не зажмурившись, объявляет: «Один из главных признаков стихотворения — подтекст. В наше время подтекст презирают, считая его чем-то вроде фиги в кармане: автор высказаться прямо не решается, вот и упрятывает главную мысль в подтекст».
Но автор сонетов не любит недосказанностей и умолчаний: разбирайтесь-де сами, что к чему, а дело поэта — высокая путаница. Нет. Все объясняет честно, как учитель: «Те, кто знаком с творчеством не понаслышке, поймут — о чем речь: подтекст не придумывается, не пришивается к стихотворению, как подкладка к пальто: дай-ка, мол, напишу стихи со „смыслом“. Подтекст растворен в тексте, иногда порой неведом самому автору и открывается ему по прошествии времени. С поэтом такое бывает: он как бы знает то, что еще не пережил». Автор занимается разбором свойств и качеств, незаметно проясняя собственную эстетическую программу.
О природе Комаров пишет превосходно, даром что сам с Фонтанки. Музыка нынче наращивает децибелы, живопись ядовитит краски, театр и кино не могут обойтись без компьютерных эффектов, а и поэзия не отстает. Иначе не увидят, не услышат, не заметят, не поймут. Стих Комарова рискует затеряться в этом ярком самолюбивом хороводе. Он настроен на картинку без спецэффектов, это и тема его, и смысл, и задача формы. Люди с испорченной сенсорной системой не возмутятся и не удивятся, они этот стих, боюсь, просто не заметят, им нечем на него реагировать. Вот «Свет в белую ночь»:
Люблю я воздух бледный
и матовых небес
не яркий, не победный,
а выровненный блеск.
Отсутствует подсветка,
и сразу куст любой,
травина или ветка —
становятся собой.
Немного спутников у него, чтобы вместе «плутать вполуслепую, / во тьму уставив взгляд, / идти напропалую, / и все ж — не наугад». Но и жалобы на поэтическое одиночество нет. Все нормально: у каждого свой навигатор и своя участь. Или, как сказано в стихе, «…у каждого своя дорога. / Так с кем скакать вперегонки?».
Автор, может быть, не столько образован, сколько много читал и не разучился радоваться удачам коллег. Зачем-то, например, много времени потратил на переложение книги Диогена Лаэртского, «человека довольно древнего», хотя искусством изречений владеет не хуже него. Тут, видимо, подобное потянулось к подобному.
Впрочем, у Комарова это даже не изречения. Таков склад речи: нечаянная ловкость, переключение скоростей, кураж, дорожные вешки. Остроумность или глубокомыслие? Дела нет.
«Гроши не стоят ни гроша, / когда звенит в кармане». Может быть, «ау!» в сторону Беранже? «Я прихожу в упадок, / как и моя страна. / И сахар стал не сладок, / и соль — не солона». Надо было вменить себе слово «упадок», иначе бы ничего не вышло. Жизнь на девятом этаже, формула одиночества: «В окно не заберутся воры, / но и друзья не постучат».
Иногда это прямое высказывание, умозаключение. А почему нет? Но и в умозаключении горячее всего мысль о тщете интеллектуального познания:
К знанию рвутся не из-под дубины,
но, как точнее ни цель, —
чем погружаешься глубже в глубины,
тем отдаленнее цель. <…>
Выдержит ухо и стерпит бумага
наш полулживый ответ.
Но существует иная отвага —
ведать, что истины — нет.
Потому и иронизирует по поводу философов, что сам не может отделаться от бремени и зуда философствования:
Куда завел ты нас, философ,
неуправляемых слепцов?..
Пока решал вопрос вопросов, —
остался сам без огурцов.
Про барометр, который все время «показывает ясную погоду, / склоняя стрелку слабую ко лжи», точно про человеческую склонность к прекраснодушию и стремлению к уютной иллюзии — со смертельным сарказмом:
От окон дует,
холод ходит низом.
Едва начав,
заканчиваю стих,
где не ищи подтекстов никаких:
в приборе неисправен механизм.
У Комарова скорее не мысль, а переживание, повернувшееся мыслью, вибрация памяти, магниевая вспышка состояния, болевая точка наблюдения, «не принцип, а уклад». Он, как естественник, знает цену свободной песне: «Птица песню поет и не ропщет. / Все ее развлеченья — заботы…»
Тут и отголосок стихотворения Одена «Тому, кто любит больше», как бы его негатив:
…Увы, она счастливее меня:
ей почему-то хорошо со мною.
Для того чтобы понять и почувствовать его стих не нужно распутывать узлы метафор, ловить летучую связь культурных ассоциаций, надо просто попасть в тесное соседство не сильных слов, неожиданно, хотя и отнюдь не эпатажно, по логике суждения, что ли, оказавшихся в одной компании:
Ну не стыдно ли в нашу-то эру
трепетать от движенья листа,
словно мы суеверны без меры
или совесть у нас не чиста?
Психологический атавизм как единственное объяснение еще не утерянной эмоциональности. Удивление и усмешка в одном флаконе.
Не пики слов-символов, как у символистов, не узлы метафор, повторяю, а простота высказывания, иногда с перцовой подкладкой, однако без крестьянского, лукавого «мы люди простые» — вот, что характерно для Александра Комарова. Он любит пограничные состояния — «уже не сон, еще не пробужденье», в которых реальность предстает не пресыщенной плотью, не пригорелой привычкой, а непрерывно творящимся миром, в обличье своих иногда пугающих возможностей.
Автор прям, даже простодушен, а потому и не думает таить природную злость. Она обращена то к вековечному ходу вещей, то к соратникам по культуре, то к самому себе. Кто-то предположил, что русская литература вышла из строки Пушкина «И с отвращением читая жизнь мою…». Не то чтобы поэзия Комарова была голо и бесстыдно исповедальна, но из стихов можно понять, что чувство это ему знакомо.
На фоне пейзажных медитаций — сатира и фельетоны в духе Некрасова. Но интереснее другое: в пограничном состоянии человек раскрепощается, плывет, испытывает натуру, заглядывает на манер Достоевского в те кварталы сознания и общежития, где Ставрогин водит за нос почтенного гражданина и кусает за ухо градоначальника. В такие углы любил заглядывать молодой Блок.
И всегда ведь подобные сцены выглядят шуткой с перебором. Вот, например, заинтересовались парни: что прячет бородач под бородой? Шрам, может быть, или какую проказу? По-доброму так, любопытства ради, а он, урод, молчит. За шантрапу, что ли, нас держит или деклараций о правах человека начитался? Ну, у всякого гуманизма есть предел, потому что с нами так нельзя.
Ах, ты так? Мы аргумент сильней найдем —
руки за спину строптивцу заведем
и обреем подбородок догола,
чтоб уж сразу ясность полная была…
Он, развязанный, в углу своем притих.
С подбородком — аномалий никаких!
Но сидит он, как пришибленный бедой.
Что ж ты прятал, дурачок, под бородой?
Можно было бы сказать, что автор язвителен, но, мне кажется, скорее удивлен, а уж внутри этого удивления закипает и злость и ирония, и глаза поворачиваются внутрь. Здесь тоже много интересного. Открываешь в себе такие желания и мысли, что вопрос о мирном сосуществовании откладывается в безбрежное будущее. Вот, например, кошечка перед тобой. Милая. Входит без шума, вскакивает на колени к хозяйке, зевает, позволяет себя пощекотать. А ты вдруг обнаруживаешь в себе странную фантазию:
Я не какой-нибудь подлец и тать,
и вовсе не убийца по натуре,
но думаю: ведь как легко сейчас
ей горло перерезать. Будет визгу
и крови много, но не в этом дело,
а в том,
что сделать это слишком просто…
О старости пишет беспощадно, как будто самому не перевалило за седьмой десяток. О предстоящей смерти говорит хохоча, с лубочными физиологизмами, что к лицу шутовскому персонажу трагедии, а не лирическому герою. Потому что это вечно свежее удивление — метафизического свойства, и разделить его с поэтом может только немой зрительный зал:
Мыслю. Значит, — существую.
Знаю: Бог меня пасет…
Кто мне рану ножевую
в подворотне нанесет?
Мыслил. Жил. А стану — трупом.
Не увижу света дня.
Ах! — оставили в преглупом
положении меня.
Огорчался б я не очень,
не сходил бы так с ума,
если бы не вечной ночи
и забвение, и тьма.
Что я сделал вам, ответьте?
Это что еще за бред, —
что явился я на свете,
и дожил до этих лет?
И вот что еще существенно: автор ни разу не дал слабину, ни разу не поддался иллюзии. Напротив, он как будто спешит поставить точку в предложении (если, согласно Винокуру считать жизнь предложением) еще до того, как оно в реальности закончилось:
Я от себя давно прогнал надежду эту —
цветком или травой из тьмы прорваться к свету:
рассыпавшийся в прах, водой замешен в грязь,
никем или ничем все боле становясь, —
я буду доведен до полной обезлички,
и люди ложь прочтут на выцветшей табличке —
об имени моем коротенькую весть,
когда меня давно не будет здесь…
Сборник между тем издан так себе. Без оглавления. Шрифт чуть ли не нонпарель. Во всяком случае, с линзой удобнее. Стихотворения в подбор. То есть три-четыре на развороте. Вот это неплохо. Получается под пятьсот. Собрание сочинений.
Ирина Знаменская. «Портрет куста»
Есть у Олега Левитана стихотворная зарисовка. Так и хочется пожаловаться согласно возрасту: было еще в наше время понятие дружбы, своего круга, а не просто тусовочного клуба. Внимательность не только к локтю соседа, но к мимике его, повадке, взгляду, свойству вибрации. Вот, короче, несколько строк об Ирине Знаменской:
Соратница, сородич по перу!
Наш слог ленивый ей не по нутру —
живущей то в трагедии, то в драме,
то в посиделках с музой по ночам,
то волосы распустит по плечам,
и в каждом жесте власть и темперамент!
И — места не найдет из-за стиха!
Больна — из-за любого пустяка!
На улице столкнемся:
— Стой, куда ты?
— Прости, потом зайду поговорить,
мне в доме надо форточку закрыть! —
и понеслась, безумна и крылата.
Да, это Ирина Знаменская: прерванный разговор, летучий темп, то ли нервный, то ли властный жест и — незакрытая форточка. То есть острое чувство фатального неустройства и сквозняка, хоть вселенского, хоть в масштабах общества, хоть личного.
Она едва ли не самый знаменитый поэт в нашем поколении. Евгений
Евтушенко только ее из этой компании поместил, кажется, в свою «Антологию».
Для критерия качества не бог знает, конечно, какая гарантия, но чутье его в этом
случае не подвело. Ее строки «Что есть такое слово „никогда“, / Не говори,
я знать его не знаю» что-то важное в нас,
послевоенных, выразили. Они же, между прочим, выдавали тот самый, характерный ее,
мужской, цветаевский жест.
Но поэту всегда не хватает не то что славы, но внимания, любви, узнаваемого в отклике голоса. В те же годы она писала:
Что может душу удержать
В юдоли, в очереди, в мыле,
Когда не то что обожать,
А и заметить позабыли.
Стихи литературны, в том смысле, что внутренне, смыслово зарифмованы. В каждом слове — поэтическое эхо. Кто не услышит, вряд ли откликнется эмоционально. Вот Станислав Куняев, судя по заметке Марины Кудимовой, выставленной на обложке, не услышал и поставил диагноз: «дефицит лирического чувства». А и что сказать: покойный Лев Куклин тоже не мог дочитать ни одного длинного стихотворения Иосифа Бродского, поскольку начинал скучать. Что сделаешь, если душа просит песен, к которым привыкла с детства. А тут стихи состоят из «Второго, ночного значенья слов». Тут непростая связь, как, действительно, со сном. Дело, однако, в том, что не сон это, а реальность. То есть поэт в ней живет. Если вы о ней не слышали, то — давайте, по бутерброду. «…Я не о тех, кого, любя, / Мы претерпели — и очнулись».
Жизнь, как бы говорит автор, состоит из того, что «взламывает сон». У меня «ничто не пропадает никуда», а вам, стало быть, «белые сугробы, / Которые не пахнут ни о чем». Эй, нам по пути? Нам, увы, по пути.
Тем, между прочим, и отличается сегодняшний романтик от своего предшественника. Живет особо, но помнит об общей участи. Осадок, конечно, остается. Его и пьет.
Поймете ли вы, что «Глаз — не лучше руки. / А рука — не важнее волненья»? Что «У радуги — кривые ноги, / Зато — широкие штаны»? Все это… Ах, но все это… Мы ведь существа, не так ли, льнущие к любви? Сущность как скелет, только прощупывается. Греет тело. Существо же прозябает. Разве не так? Тут уж и до больших ощущений, как рукой до подушки:
Мне любезен всякий сущий,
Хоть — вулкан, хоть — человек…
Так вдыхает миг грядущий,
Выдохнув грядущий век!
В стихах с посвящением Ольге Бешенковской Знаменская описывает знакомую ситуацию и родственного ей поэта. Она со сцены, сглотнув «остатки голоса и сил», читает стихи с лейтмотивом «…Жизнь кончена!». В это время «муж заботливый пописать Ее ребенка выводил», а за окнами весна готовилась «к новому броску»:
Где ветер дергал птичьи перья
И всех считал по головам…
Где, к счастью, не было доверья
Ее пророческим словам.
Трудно сказать, чего здесь больше: горечи или радости? Пожалуй, все же радости. Потому что жизнь важнее и выше не только треволнений, но даже и предчувствий реальной катастрофы или сомнамбулической грезы. Роль прутковского поэта, «Чей лоб мрачней туманного Казбека, / Неровен шаг», сегодня не катит. Как мы заземляем приборы, чтобы снизить напряжение и сделать их безопасными для человека, так поэт, находясь головой в высших сферах, заземляет стих, населяя его земными реалиями и демонстративным отказом от первенства:
Я не была самой гордыней
И в первой паре не прошла
И двух не слишком ровных линий
К единой точке не свела.
Но время от времени — все равно, и что делать и так далее, — хочется, как когда-то, сбежать:
Да, я бывала молода:
Меня на праздник запирали
И ключ с собою забирали
И уходили навсегда. <…>
Я долго в дверь ногой стучала,
Как кошка из окна — скучала,
Потом слезала по трубе
И в тапочках брела к тебе.
Вадим Жук
Рекорды Гиннесса питают нашу кровь. То есть плоховата она стала, бегает быстро, однако раздраженно и невнимательно. При этом нас, конечно, интересует не только мнение этого пивовара, но в неменьшей мере друзей, коллег и прохожих. Рекорды компании, двора, школы, а там уж вплоть до града и мира. Такая идет застольная гонка.
Так вот, в пандан этой несимпатичной заинтересованности, то есть идя на поводу и стараясь сохранить при этом достоинство, хочу начать с одного действительно изумительного явления.
Вадим Жук не только что вышел на подмостки и завладел вниманием публики. Он давно и в фильмах успешно снимается, и на ТВ «Культура» много чего сделал. Сочинял и режиссировал знаменитые актерские капустники в Ленинграде. Автор нескольких песен, да. Многочисленных сценариев и пьес. Что говорить, состоялся в том и в другом творческом амплуа. И хотя стихотворные строки складывал давно, регулярно и остроумно, мало кто предполагал, что все эти годы он готовил себя к главной своей роли — лирического поэта. И обнаружила это читающая публика ровно на пороге шестидесятилетия автора.
С тех пор прошло чуть менее десяти лет. И именно в эти годы, когда большинство уже сворачивает карьеру, Вадим выпускает сборник за сборником. Как из пулемета, сказали бы в детстве. Такая активность и двадцатилетнему-то нагрузна, а тут: «Стихи на даче» (2007), «Жаль-птица» (2014), «След в след, или Любовь к классике» (2016). Плюс к этим лирическим книжкам «Куплеты дуплетом, или Плавленый сырок» (2006) в соавторстве с Сергеем Плотовым. А еще сборник на двоих с Татьяной Вольтской «Угол Невского и Крещатика» (2015). На днях же Вадим прислал по Интернету книгу «Ты», которая, видимо, успевает в бумаге к его предстоящему юбилею. Все это, замечу, на фоне того, что «Фейсбук» уже несколько лет кипит его стихами едва ли не каждый день. Если кто хочет возразить, что все это не удивительно, — выходи!
Будем считать вышесказанное отступлением. А теперь по делу.
В мир явился новый, хотя и немолодой по календарю, поэт. То есть поэт, которого до этого не было. Рекордсменство в данном случае ни при чем. Просто такая интонация и такой состав качеств обнаруживаются лишь под обложкой с именем этого автора.
Его стихи не летают, а ходят. Не поют, а разговаривают. Пританцовывают, восхищаются, негодуют, жалуются, иногда любовно берут читателя за пуговицу. Но в лицо каким-то образом не дышат. Напротив, держатся на расстоянии, исключающем фамильярность.
В них сочетается исповедь и стыдливость, сентиментальность и ирония, бравада и нежность, игра и редчайшая не только в современной поэзии, но и в жизни искренность. А еще вот: приватность и гражданственность. Более того, они мирно сосуществуют, работают, взаимно друг друга питают, горят, а порой и сгорают вместе.
Между прочим, если кто помнит, в прошлой тетради я приводил утверждение Пригова о том, что гражданственность нынче невозможна, ибо тут же становится попсой. Мне, по правде сказать, тоже еще недавно казалось, что гражданская патетика — выхолощенный конь, отработанная порода и благородная, а чаще фальшивая риторика. Ну а если это вопль, крик, жалоба, мольба? Как вот эта, к примеру, «Рождественская молитва»:
Токари, биологи, поэты,
Вы да вы, да я, в конце концов.
Почему же, Боже, снова это
Черт живых лишенное лицо?
Господи! В Твой славный день рожденья,
В час, когда звезда уже в пути,
Убери ты это наважденье,
Защити, спаси, освободи!
Как в школе читали мы наизусть сердечные, «свободолюбивые» стихи Пушкина и Лермонтова! Как сочувствовали «крестьянке молодой», которую на глазах у поэта били кнутом неподалеку от моего нынешнего дома! Без надрыва, конечно, сочувствовали — какой надрыв через сто лет после происшествия! Но радовались втайне, что родились сильно после этого безобразия. А про мальчика из рассказика Достоевского так и со слезами читали и к богатым испытывали личную неприязнь. Тогда эти гражданственные мотивы были естественны, а сейчас…
Но, господа, все эти чувства мы просто заложили в ломбард, пора выкупать. Как поется в песенке, «со скрипом часы крутанулись назад», и довольно давно уже, если кто не заметил. Стенанья и плачи, наверное, больше не пройдут, но есть ведь другие краски и ноты. У Вадима Жука всегда в наличии, например, чудесное чувство юмора. Он не бичует, а смеется, но смеется очень заразительно:
Я давно спросить хотеть —
Сколько можно богатеть?
Для чего вам столько нужно,
Сколько вроде, и не нужно?
Что — у ваших у ……,
Как не у других людей?
И имеют чудо-свойства
Их любильные устройства? <…>
Еду, еду на трамвае,
Провод сыплет искрами.
Еду — недоумеваю,
Совершенно искренно.
Сатира не его жанр. Во-первых, потому что она не смешна. Во-вторых, не приспособлен его организм к настоящей сатирической злости. Трубный нажим интонации, густые краски, поломанные стулья, кривые зеркала. Нет, говорю же, в этих книгах жизнь устроена по-другому. Как во всех домах, в которых хозяин сберег благодарную память о детстве:
Сохранить эту детскую дрожь,
Эту нежную детскую смелость.
— Ты по этой дощечке пройдешь?
И пройти, хоть не больно хотелось. <…>
И головкою с камня нырнуть,
Привлекая девичье вниманье.
И увидеть подружкину грудь,
Нулевое ее достоянье.
И почувствовать этот ожог
Всем собою, не только глазами.
И от рифмы «дружок-бережок»
Настоящими плакать слезами.
При всей этой завидной памятливости и чувствительности не доедает автора этих книг ностальгия. В девяностые, когда мы вместе с ним подвизались на радио, Вадик придумал для меня название передачи: «Ностальгия-каналья». И даже замечательную песню для нее сочинил. Потому что каналья эта ностальгия, хоть и слезит иногда глаза. И довольно бесстыдная соблазнительница и врунья:
Подумать — как будто и вправду мы глыбы ворочали,
Искали свободу по всем затененным углам.
Да бросьте. Мы девушкам головы складно морочили
И пили веселую водку с пивком пополам.
И взносы исправно платили свои комсомольские,
И слушали, руки по швам, сообщения ТАСС.
И всей-то про всей-то свободы — журнальчики польские,
Штаны не по форме, в эфире украденный джаз.
Вот еще о чем хочу сказать, о чем сказать надо было, возможно, в первую очередь. Можно с некоторой натяжкой назвать все это стихами из записной книжки. Не только о наболевшем, но о том, что и как прихватило сейчас, сегодня, во вторник надцатого мартобря. Воспоминание об отце, любовная история, вчерашний разговор и очередной кремлевский кульбит — всё в строку. А при этом книги Жука наполнены лирическим гулом. Он не просто знает и помнит чужие стихи, он поэзией дышит. Она его городская среда, его природа, его задушевная компания, в которой не обойтись без диалога, оклика или хотя бы реплики.
Тут, например, явно задирает своего старшего современника:
Вот и помолимся снова
На золоченый киот:
— Дай мне, Господь, второго.
И первого. И компот.
А здесь очевидная перекличка с Цветаевой:
Нет, погодите, погодите.
Мы вовсе не в единой стае.
Вы — это то, что вы едите,
Мы — это то, что мы читаем.
В следующем же стихотворении, чудится мне, не только смысловая, но и ритмическая отсылка к Бродскому:
И будет мой прелестный прах
Твоей земли основой,
И мы в каких-то временах
Сойдемся снова?
Этот человек реально и, я бы сказал, радостно живет в культуре. Она для него не бремя, не набитый эрудицией чемодан, а место обитания и та единственная форма многолюдства, от которой не устают. Сам автор говорит об этом так: «По мне, так все когда-то вымышленные герои книг — живы. От Ореста до Буратино. И живее многих живых оказывают влияние на нашу жизнь. Ладно, за всех расписываться не буду. На мою. Я с классическими героями книг живу, горжусь их славными поступками, постоянно ощущаю их присутствие. И хочу об этом говорить».
В этом смысле отдельного разговора заслуживает последняя по времени книга Вадима Жука «След в след, или Любовь к классике». Однако один только список книг, которые Вадим пересказал собственными стихами, заново пережил и перетолковал потребует много времени и места, которое в журнале ограничено.
Здесь беседуют между собой утопленницы Карамзина, Островского, Шекспира, Гоголя и Тургенева. Произносят свои монологи Скалозуб и Репетилов. Буквы поют колыбельную Акакию — герою оперы про маленького человека. А оперетта «Чайка»! А исполненная эротизма и актуального пафоса пьеса «Прекращающая войну» по мотивам комедии Аристофана «Лисистрата»! А то, что автор смело и честно выделяет курсивом то немногое, что осталось в пьесе от Аристофана — Пиотровского!
Опыт пересмешника или писателя-исследователя? Темперамент модерниста или признание в любви? Думаю, и то, и другое, и пятое. Но пусть в конце этих заметок останутся вопросы. Они хорошо смотрятся.