Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2016
Я вспоминаю один из тех дней в прошлом…
Я жил тогда в маленьком городке в горах, в котором когда-то давно прошло мое детство. Я приехал сюда много лет спустя и не думал, что надолго задержусь.
Что за странный город! Все здесь было таким, как я запомнил. Здесь холмы и горы кажутся серо-зелеными, небо выгоревшим, по утрам бывают густые туманы, на старой плотине всегда шумит вода и со своими удочками сидят рыбаки, а в узких мощеных улочках, ползущих вверх по склонам, в летний день пахнет старым деревом, как на чердаке, а еще пахнет камнем, травой — ей заросли дворы — и дымом от летних печей… Все в этом городке обветшало: дома и флигели, каменные стены. Куда бы ты ни шел, всегда внизу видно старые крыши, покрытые серыми пятнами лишайника; а ночью у тебя над головой полыхают звезды и издалека видно, как где-то ползет по улицам луч фонарика. Это кто-то далеко за полночь возвращается домой…
Сказать по совести, я уже плохо помню то время. Помню, что жил как во сне. По большей части бездельничал, много читал, бродил по окрестным лесам. Случалось, и работал: на почте, в местных газетах или в лесхозе на очистке леса. Меня такая жизнь вполне устраивала.
Но иногда я как будто просыпался.
Я думал: «Господи! Что со мной происходит? Что я здесь делаю? Я живу здесь уже много лет, и сам не знаю зачем? Может быть, я сошел с ума? Или, может быть, я не уезжаю только из-за Полины?..»
Вот и в тот день, о котором я хотел рассказать, опять мне пришли в голову эти мысли. А началось все просто. Я пришел к Полине и курил, стоя у окна. Смотрел, как дым вытягивается в форточку.
— Ну, что ты замолчал? Рассказывай, что видишь, все подряд, — сказала она. — У тебя взгляд не замыленный. А я ничего не вижу, потому что давно здесь живу.
— Ладно, — сказал я.
Но рассказывать мне ни о чем не хотелось. Конечно. Глаз у нее замыленный. Я-то знал, что если она кого и считает способным «видеть», то именно себя. И не важно, сколько она здесь живет. Меня не обманешь. Женщину, уверенную в себе, самолюбивую, которая только на словах готова признать преимущество другого человека, особенно мужчины, сразу видно. И в тот день мне казалось, что я это вижу особенно ясно. Может быть, потому казалось, что в наших отношениях давно для меня не было ничего нового.
Все повторялось. Я приходил к ней, она вскакивала с дивана, на котором лежала целыми днями, читая французских поэтов, и как ошпаренная начинала бегать по своей мастерской. Засовывала в шкаф вещи, раскиданные повсюду, все эти лифчики, блузки, колготки. Или, когда места в шкафу на хватало, засовывала их в коробки на шкафу. У нее была куча коробок из-под обуви (и где она их брала?), а в них — белье, одежда, разная ерунда.
Она собирала грязную посуду со стола, гремя ложками и стаканами. Краснея, говорила мне:
— Иди быстро к окну! Давай. Видишь ведь, я не одета и у меня не прибрано! Всю ночь работала. Надо к выставке готовиться.
Я шел к окну, слыша, как у меня за спиной она сваливает посуду в раковину и начинает переодеваться. Огромное окно в ее мастерской было похоже на фонарь; когда-то лет сто назад в этом доме жил купец, который очень любил солнечный свет, и все окна в его доме были такие; а при большевиках дом отдали местному отделению Союза художников, превратившему дом в мастерские. В этой комнате она и работала и жила. Я знал, что Полина не местная, училась где-то в Питере, была там и замужем, но с мужем не ужилась и в конце концов оказалась в этом городке. Первая молодость, как впрочем и вторая, уже прошла, ей было за тридцать, жизнь сложилась не очень удачно, и хорошо хоть удалось как-то получить эту мастерскую от местных властей (она работала художницей в муниципалитете).
— Я знаю, о чем ты думаешь, — говорила она. — Ты думаешь, я неряха… Вот!
— Да брось, — говорил я.
Я и в самом деле ни о чем таком не думал. Тем более что иногда она наводила у себя идеальный порядок. Я слышал, как Полина надевает джинсы и застегивает молнию. Молния что-то прищемляла ей. Полина шипела, тихо ругалась: «…твою мать! Лядский зиппер…»
Потом говорила, справившись с молнией:
— Ладно, лучше расскажи, что видишь в окно. А я пока приберусь.
Она подходила, целовала меня в щеку. Я пожимал плечами: ладно, мол, уговорила, расскажу.
Помню, раз я пришел к ней, и она, как обычно, заставила меня стать у окна. И пока я шел к окну, я обратил внимание на удивительное освещение: в комнате становилось то темнее, то светлее, по стенам двигались какие-то тени… А на улице, когда я посмотрел за окно, был туман; он клочьями плыл, то закрывая, то открывая дома, деревья. До чего же это было красиво! Но самое странное, что минуту назад я шел по улице и едва обратил на это внимание. Пожалуйста — точка зрения, с которой можно ничего не видеть. И когда я подвел Полину к окну, она только плечом пожала.
— Ничего особенного, — сказала с легкой гримаской.
«Много ты понимаешь», — подумал я. Полина вообще особа высокомерная, ей редко что нравится, а фраза «в этом нет ничего особенного» — из числа ее любимых.
В другой раз я приходил дня три подряд, и каждый день видел, как по улице проходит страшно толстый мужчина. Он едва переступал, тяжело и грузно, и в руке у него было красное пластмассовое ведерко, полное яиц. Не знаю почему, но мне этот мужчина со своим ведерком на фоне старых домов, ветхих фасадов показался очень интересным. Была в нем какая-то загадка. Я долго провожал мужчину взглядом.
Но она только глаза презрительно прикрыла, когда я ей указал на него.
— Ты не художник, — сказала она. Это была ее вторая любимая фраза.
«Нет, не художник, — подумал я. — Но в отличие от тебя глаза у меня на месте».
Бывало, однако, что Полине нравилось что-то. Помню, раз я увидел нескольких цыганок из табора, которые сидели со своими детьми возле магазина «Всё на продажу!» (был в городе такой). Сидели как-то удивительно неподвижно. Она согласилась, что это очень живописная картинка, но сказала, что это не ее. («Это не мое» — была третья ее излюбленная фраза.) А я подумал, что еще недавно эти цыгане были где-то далеко и, может быть, уже завтра опять исчезнут из города, и уже никогда здесь не появятся…
Когда мы с Полиной познакомились, у нас был такой разговор после первой постельной сцены.
— Знаешь, Владимир, я сейчас почувствовала, что скоро выйду замуж, — сказала она серьезно. — Но не за тебя! — тотчас добавила, рассмеявшись.
Я что-то пошутил в ответ, а сам подумал, что это обычные женские штучки; но самое смешное, что именно так и случилось, и через пару недель Полина действительно вышла замуж. Я ее не видел около года. Потом с почты принесли записку в синем конверте: «Я выгнала его! Приходи…» Я пришел и снова «выдал ее замуж». Так у нас и пошло. Примерно раз в год или в полгода после очередного ее развода мы занимались любовью, и она благополучно находила себе следующего мужа. Мне тогда казалось, что наши отношения меня вполне устраивают…
Теперь я часто вспоминаю то время, вспоминаю Полину, ее выгоревшие за лето волосы, озорное, как у мальчишки, лицо, которое в другое время могло быть серьезным, даже саркастичным, а иногда печальным — это когда она вдруг задумывалась о чем-то и неопределенная улыбка скользила у нее по лицу. Полина считала себя современной женщиной, и это было трудно оспорить, и к тому же человеком свободным — что, на мой взгляд, является неточным обозначением чего-то другого, к свободе, собственно, никак не относящегося…
Помню, мне тогда казалось, что я хорошо понимаю ее и себя. Но так ли это было? Ведь все время, пока мы были знакомы, я не переставал присматриваться к ней; безотчетно стремился рассмотреть в ней, а значит, и в наших отношениях, а может быть, и в жизни вообще, то, что от меня постоянно ускользало. Но что это было? Я этого до сих пор не знаю…
Не вполне понимаю я и то, какие у меня были к ней чувства. С одной стороны, когда она надолго исчезала, мне не хватало ее и моя жизнь начинала мне казаться пустой и бессмысленной. Но стоило нам опять ненадолго сойтись, и я тотчас становился спокоен с ней, даже насмешлив. Видимо, в то время и я был современным и свободным человеком…
Ну а женщины, даже свободные, любят ритуалы. В постели Полина всегда говорила:
— Шею и лопатки, дорогой… — и поворачивалась спиной ко мне.
Это значило: сначала я должен сделать ей легкий массаж. Я человек не строптивый. Массаж так массаж.
К массажу, она рассказывала, ее приучил первый муж, медик по образованию и немец по характеру. Кроме массажа одним из ритуалов их отношений были частые драки, притом опять же в постели. Драки обычно затевала она: Полина чувствовала себя оскорбленной, когда после любовных ласк ее немец быстро засыпал.
— Ты душка, просто прелесть, — говорила она мне.
(Смешки, шевеление лопаток, взгляд через плечо, слабый стон…)
Полина имела ввиду, что я-то не страдаю сонливостью. А я соображал, как мне повезло: перспектива драки в постели не казалась мне забавной.
В холодильнике у нее всегда было пусто, поэтому я приходил с продуктами. И вот после горячих объятий я вставал у плиты, жарил рыбу, которую она любила, отваривал на гарнир картошку, резал лук, огурцы, помидоры. Это был еще один ритуал в наших отношениях.
Полина в это время лежала, полузакрыв глаза. Ей быть сонливой не возбранялось. «Ты забавный», — бормотала она голосом тихим, мурлыкающим… Я поливал цветы, которые она поливать забывала, потом накрывал на стол.
— Сейчас будем есть, — говорил я, доставая из пакета бутылку вина. — Полина, ты что, спишь?
— Отстань, не зли меня…
Не злить так не злить. Я гордился своей кротостью (на самом деле тем, как умело скрывал уязвленное самолюбие, приступы которого испытывал в таких случаях).
Я садился, наливал себе вина. Я смотрел за окно, отпивая из бокала. Наискосок через улицу лежали на булыжной мостовой тени кленов и тополей. На крышах домов сидели голуби. Эти картины старого города действовали на меня умиротворяющее… В конце концов наши отношения действительно не были лишены забавности. Тем более я ведь знал, что скоро Полина опять выйдет замуж.
Я чувствовал на своем лице усмешку.
— Скоротечность наших отношений делает их почти метафорой жизни человеческой… — говорил я себе.
Вот и в тот день, о котором я начал рассказывать (хотя времени на рассказ у меня, кажется, остается мало), я подумал об этом. И вдруг начал себе представлять то, что будет лет через тридцать.
Я увидел раннее утро. Солнечные лучи потоком льются через громадное окно. Полина, уже старуха, стоит посреди комнаты; седые волосы нечесаны, глаза широко открыты, и в них удивление, страх.
— Да, тот мужчина-толстяк с красным ведерком, а в ведерке яйца… — бормочет она беззубым ртом, тяжело дыша. — И цыганки с детьми, и туман…
Вдруг ей станет все понятно. Кровь отхлынет у нее от сердца. Полина посмотрит вокруг себя диким взглядом: пролежанный диван, шкаф, на котором громоздятся коробки из-под обуви, набитые всяким хламом, потемневшее зеркало, штора, и за ней в беспорядке сваленные холсты, свернутые в трубку, мольберт, заляпанный краской пол…
— И это я?.. это всё?..
Не знаю, почему я представил себе это. Но хорошо помню, что в ту минуту мне стало очень больно… А потом я заснул, сидя у окна, и мне приснился странный сон, который я буду вечно помнить. Я шел по ночной улице, фонари не горели; я слышал свои шаги по каменной мостовой. Вдруг раздался крик: вдалеке кричала женщина, и голос ее показался мне знакомым. Я побежал на этот крик, то спускаясь вниз, то поднимаясь по кривым узким улочкам; в это время из-за гор поднялась луна, и я увидел впереди брошенный дом с провалами окон… Женский крик не умолкал. Стараясь не шуметь (мне было страшно,
я знал, что в пустом доме она и еще Кто-то), я подошел к дому и, затаив дыхание, заглянул в провал окна. Но в доме, давно оставленном хозяевами, с ободранными стенами, с разным хламом на полу, была только она (я до сих пор не знаю, была ли это Полина; во сне ведь так и бывает). Она лежала на полу, кричала и судорожно двигалась — как будто пыталась оттолкнуть от себя кого-то невидимого, лежавшего на ней…
Я был не в силах сдвинуться с места. Даже во сне я слышал, как громко бьется мое сердце.
И вдруг я почувствовал (именно почувствовал) сквозь этот стук, который глухо раздавался у меня в ушах, и сквозь женский непрекращавшийся крик — почувствовал, как тихо вокруг дома. Я почувствовал в ночном мраке движение ветерка у себя за спиной. И услышал за домом, там, где, я знал, был старый заглохший сад, слабый шум голых деревьев…
И здесь я проснулся. В комнате, пока я спал, все переменилось: стало сумрачно, по стенам ходили какие-то тени… Полина все еще спала и улыбалась во сне, но диван был заправлен, а на ней были голубые джинсы и что-то вроде легкой туники (сочетание, которое мне нравилось). Мне это показалось странным. Ведь я хорошо помнил, что, когда засыпал, Полина раздетая лежала под одеялом…
И другая странность. Я уж говорил, что всегда пытался понять загадку наших отношений. Так вот: во сне я наконец все понял. Но как это бывает, проснувшись, успел я схватить только краешек этой разгадки, да и этот краешек стал быстро таять…
И тогда я почувствовал, как по моим щекам текут слезы…
Сам не понимаю, зачем я это рассказываю. Ведь прошло столько лет. Я давно уехал из того городка и знаю, что Полины там тоже нет. Я это узнал из открытки, которая пришла недавно от одного моего знакомого.
Да, было это давно, и я многое уже забыл. Но все-таки бывает, что я вспоминаю те узкие улочки, запах дерева, камня, запах дыма от летних печей. Еще вспоминаю, как, бывало, наблюдал по ночам луч фонарика вдалеке и знал, что это кто-то возвращается домой.
Но почему теперь мне кажется, что это я сам — я и есть тот запоздалый путник, который идет и скоро уже придет (осталось совсем немного) к своему дому — давно брошенному, с темными провалами окон…