Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2016
Мне кажется, что нет, да вряд ли и
будет кто-нибудь, кого бы я не в
состоянии был разругать
для своего честолюбия…
Похвалить-та мудрено; тут страждет
собственное наше самолюбие,
а разругать, что ступишь,
то случай.
Бредни праздного педанта.
Беседующий гражданин. 1789. № 1.
Текст, вынесенный в эпиграф, свидетельствует, что явление, с которым мы сегодня столкнулись, а именно критическая деятельность кандидата исторических наук М. М. Сафонова, имеет глубокие психологические корни.
Я долго колебался — стоит ли в третий раз объяснять М. М. Сафонову, что его претензии к моей книге «Мятеж реформаторов», мягко говоря, неосновательны. Я бы и не стал терять на это бесплодное занятие время, если бы не вспомнил об одном принципиальном обстоятельстве.
Я вспомнил, что развязное и не слишком грамотное сочинение М. М. Сафонова[1] является посягательством не только на мою репутацию (к чему я отношусь спокойно), но и на репутацию других людей — уже не все из них могут себя защитить.
Первое издание моей книги в 1985 г. — она называлась «События и люди 14 декабря», — которое и легло в основу последующих изданий, рецензировалось двумя известными историками — А. Г. Тартаковским и С. В. Мироненко. Исследователям декабристской эпохи не надо напоминать об их высоком профессионализме и научной принципиальности.
В «Вопросах истории» (№ 9 за 1988 г.) Н. Я. Эйдельман, тончайший знаток декабристской проблематики, опубликовал рецензию на мою книгу — «Новый взгляд на события 14 декабря 1825 года». Завершалась рецензия следующим пассажем: «Работа Я. А. Гордина представляется новаторским исследованием, она насыщена важными фактами и наблюдениями, предлагает продуманную, остроумную модель событий, открывает перспективы новых интересных изысканий о первом революционном восстании в России».[2]
Если верить М. М. Сафонову, то эти весьма уважаемые историки рекомендовали читателю откровенно дилетантское сочинение.
Я испытываю некоторую неловкость, цитируя столь лестный для меня отзыв Эйдельмана, но мне приходится это делать, чтобы читатель понимал — чему противостоит позиция М. М. Сафонова.
Откладывать ответ М. М. Сафонову меня заставляло и откровенное чувство брезгливости, вызванное методами «полемики», применяемыми человеком, который всерьез считает себя высоким профессионалом.
Дело в том, что М. М. Сафоновым движет отнюдь не стремление приблизиться к истине, к исторической реальности. Его представления об этой реальности меняются вполне произвольно. Но — страстное стремление уязвить и оскорбить того, кого он считает своим оппонентом. И еще одно малопочтенное качество, о котором мы позже поговорим.
Раз за разом М. М. Сафонов обвиняет меня в стремлении подольститься к советской власти и в угоду этому стремлению заведомо подтасовать факты: «„Подсвистывая“ власти, желая ей „годить“, он умудрился выдавать свою работу чуть ли не за диссидентское сочинение. Сумел обойтись без цитат из Ленина.
А название звучало как верх вольнодумства: „Мятеж реформаторов“».[3] Или: «Создается даже впечатление, что автор книги не столько был озабочен поисками исторической истины, сколько стремился „подыграть“ власти. <…> К сожалению, Гордин не мог предвидеть, что власть коммунистов падет через несколько лет после выхода в свет его книги, и платить по прежним счетам придется уже столь скоро».[4]
Выдумка сколь подловатая, столь и бессмысленная. Я так усердно «годил» власти, что оказывался в «черном списке» с запретом публикаций на всей территории СССР, а КГБ завел на меня оперативное дело, закрытое только в 1990 г. Это во-первых, а во-вторых, М. М. Сафонов плохо понимает смысл слова «диссидент». Интересно, что «диссидентского» могло быть в названии «Мятеж реформаторов» в 1989 г. — на пике перестройки?
В очередном сочинении, меня разоблачающем — опубликованном в «Петербургском историческом журнале» (№ 3 за 2014 г.), — я уже выступаю в качестве угодника новой власти. Что-то я не помню гражданских подвигов М. М. Сафонова и не очень понимаю, что дает ему право обвинять меня в сервильности. Тем более что все эти рассуждения — абсолютная чушь: естественное расширение пространства исследования не имеет прямого отношения к смене политических моделей. М. М. Сафонов и сам утверждает, что основной сюжет моей книги остается неизменным. Но последовательность, как мы увидим, — качество, М. М. Сафонову слабо знакомое.
Он фанатично последователен только в одном — в желании доказать, что моя работа гроша ломаного не стоит. О причинах этого упорства речь еще пойдет.
А вот относительно уплаты по счетам — это весьма актуально. И М. М. Сафонову придется заплатить за свою беспардонность. Дважды отвечая на «критику» М. М. Сафонова, я старался соблюдать предельную корректность. Но всему есть границы. И надо наконец назвать вещи своими именами, ибо методы, которые использует этот господин, — наказуемы.
Прежде чем перейти к сути дела, стоит представить себе — а какова же квалификация нашего борца за профессионализм в исторической науке?
В очередной направленной в мой адрес филиппике М. М. Сафонов, в частности, пишет: «Я. А. Гордин прочитал у А. Е. Преснякова фразу о том, что на монетах появилось изображение Константина (Пресняков А. Е. 14 декабря 1825 года. М.; Л., 1926. С. 83). Эта двусмысленная фраза трансформировалась
у Я. А. Гордина таким образом, что в России началась чеканка константиновских рублей. Писателю не мешало бы ознакомиться хотя бы с какой-нибудь популярной брошюркой о константиновском рубле, чтобы не писать таких несуразностей, раз он не знает, сколько времени требуется на изготовление штемпеля».[5]
Во-первых, эта фраза находится у А. Е. Преснякова не на с. 83, а на с. 71. Во-вторых, в ней нет ничего двусмысленного: «Формально началось царствование императора Константина. Заготовлены и выпушены в свет его портреты; отпечатаны и пошли в оборот с его именем подорожные и другие документы, от его имени стали издаваться указы правительственных учреждений, то же имя появилось на денежных знаках и монетах».
Ну и что тут «двусмысленного»? Все совершенно определенно. И М. М. Сафонову надо или обвинить почитаемого им — и совершенно справедливо! — А. Е. Преснякова, или взять назад обвинения по моему адресу.
Но главное не это. М. М. Сафонов в своем обличительном раже совершил крупную тактическую ошибку, упомянув о константиновском рубле. Ибо с этим рублем у него уже были серьезные неприятности.
В журнале «Новый часовой» (№ 8—9 за 1999 г.) была опубликована статья известного нумизмата и знатока быта декабристской эпохи В. В. Бартошевича «Приключения М. М. Сафонова с константиновским рублем продолжаются!». Я не откажу себе в удовольствии широко процитировать текст В. В. Бартошевича, так как он дает представление о квалификации М. М. Сафонова: «Статья М. М. Сафонова „Константиновский рубль и «немецкая партия»“, опубликованная в сборнике научных статей „Средневековая и новая Россия“ (СПб., 1996. С. 529—541), в сущности лишь повторяет все сказанное им в статье для газеты „Час пик“. Чисто внешнее отличие состоит в усилении вульгаризации и оглупления всего, что было создано исследователями проблематики константиновского рубля в „досафоновский“ период <…>.
1) Автор без излишней скромности заявляет, что „истинный смысл событий 14 декабря 1825 года проясняется лишь сегодня“, т. е. с появлением его статей, до этого же все декабристоведение питалось правительственным и революционным мифами, в которых „не нашлось места сюжету о константиновском рубле“, в то время как именно история этой монеты, на которую Сафонов обратил внимание, „отражает скрытые механизмы междуцарствия, разрушает оба мифа“ и „приоткрывает истинный смысл происшедшего в этот день“.
2) Утверждается, что смерть Александра I „дала старт борьбе за престол трем претендентам“, при этом „важнейшую роль в этой борьбе сыграла Мария Федоровна“, у которой после убийства Павла I „мысль взойти на престол осталась навсегда“, в связи с чем после смерти Александра I она пошла на „чудовищную комбинацию“, при осуществлении которой ей „было выгодно завести династическую ситуацию в тупик“».[6]
Как говаривал Алексей Максимович Горький: «И начинает развиваться по этой линии чепуха». В частности едва ли не главным оружием Марии Федоровны против Николая и Константина стал, по мнению М. М. Сафонова, константиновский рубль. (Так чеканили его или не чеканили?)
И дальше В. В. Бартошевич пишет: «Концепция (если здесь уместен этот термин) М. М. Сафонова производит ошарашивающее впечатление, поскольку она опрокидывает вверх дном ряд важнейших общепризнанных положений научного декабристоведения. (Интересно, что сказал бы на этот счет профессор Пресняков? — Я. Г.) Вместе с тем следует признать, что она не поддается серьезной научной критике. И нетрудно понять, почему. Ведь если автор приходит к выводам, опровергающим прежние научные представления, то нужно полагать, что он нашел какие-то новые, ранее неизвестные источники, доказал их подлинность и достоверность и показал, что содержащаяся в них информация дает основания по-новому оценить сложившиеся взгляды. Ничего этого у Сафонова нет и в помине, никаких новых источников он не открывал и, судя по всему, даже не пытался открыть, что для профессионального историка выглядит по меньшей мере странно. Конечно, в принципе можно извлечь новую информацию и из известных уже источников, но тогда нужно добросовестно их проанализировать и доказать ошибочность делавшихся ранее предположений и выводов. У Сафонова нет и этого: то, что писалось о константиновском рубле до него, он чаще всего либо искажает, либо просто игнорирует. Объективно статьи Сафонова о константиновском рубле примыкают к тому мутному потоку исторического мифотворчества, который в последние годы буквально захлестнул доверчивых читателей сногсшибательными „открытиями“ <…>
Неловко писать об этом, но нельзя умолчать о том, что в статье профессионального историка содержится немало грубейших исторических ошибок».[7] И В. В. Бартошевич эти ошибки — часто и в самом деле вопиющие — приводит.
Я не стану перегружать текст еще одной обширной цитатой. Желающие могут ознакомиться с примерами эрудиции М. М. Сафонова в названном издании.
Позволю себе только еще одну ссылку на статью В. В. Бартошевича, потому что здесь проявляется еще один аспект взаимоотношений М. М. Сафонова с историческим материалом: «В статье для „Часа пик“ он (Сафонов. — Я. Г.) выдвинул утверждение, что активным сторонником Марии Федоровны, участником ее „чудовищной комбинации“ был генерал-губернатор Петербурга Михаил Андреевич Милорадович. Это удивительное открытие нуждалось в каком-нибудь обосновании, и в своей „научной“ статье Сафонов попытался его сделать, выдвинув предположение, что Милорадовичу „в те дни, по-видимому, уже мерещилась будущая роль Орлова, Потемкина или Платона Зубова“».[8]
То есть, по М. М. Сафонову, Милорадович метил в любовники 66-летней вдовствующей императрицы. Интересная идея!
В. В. Бартошевича она потрясла своей нечистоплотностью, и совершенно напрасно. Будучи одержим маниакальной идеей, человек и не то может придумать. Однако позволю себе некоторое отступление.
У Василия Шукшина есть чудесный и крайне поучительный рассказ под названием «Срезал». В родную деревню приезжает к матери некий кандидат филологических наук, а местный «деревенский умник» — невежественный, но очень наглый Глеб Капустин вступает с кандидатом в спор. У него своя безошибочная метода — он городит такую чепуху, что собеседник теряется.
«— Еще один вопрос: как вы относитесь к тому, что Луна тоже дело рук разума?
Кандидат молча смотрел на Глеба. Глеб продолжал:
— Вот высказано учеными предположение, что Луна лежит на искусственной орбите, допускается, что внутри живут разумные существа…
— Hу? — спросил кандидат. — И что?
— Где ваши расчеты естественных траекторий? Куда вообще вся космическая наука может быть приложена?»
И дальше в том же духе. Кандидат не знал, как реагировать на весь этот вздор, произносимый уверенно и агрессивно. И был посрамлен в глазах односельчан. Глеб Капустин кандидата «срезал».
М. М. Сафонов, кандидат исторических наук, несколько образованнее Глеба Капустина, но вся эта абсурдная история с императрицей Марией Федоровной очень напоминает капустинскую историю с Луной. Прием тут прост — одна фантазия подкрепляется как аргументом другой фантазией, и создается видимость убедительности. Особенно если обставить основной сюжет массой второстепенных деталей, к нему прямого отношения не имеющих…
Вполне возможно, что престарелая Мария Федоровна и не прочь была сыграть роль молодой Екатерины II. Но от желания до его реализации очень далеко. «Немецкая партия», о которой толкует М. М. Сафонов и которая, очевидно, состояла из герцога Александра Вюртембергского с сыновьями, даже если приплюсовать к ним Е. Ф. Канкрина, никакого влияния на гвардию не имела. А именно это было решающим фактором в период междуцарствия.
Как мы знаем, даже родственник Марии Федоровны, хорошо известный в гвардии и армии боевой генерал принц Евгений Вюртембергский возмутился, когда до него дошли подобные слухи.[9]
Все было проще. О парадоксальной роли М. А. Милорадовича в событиях междуцарствия писал еще А. Е. Пресняков. Более подробно я писал об этом в 1985 г.[10] Милорадович действительно мог предотвратить мятеж, но не сделал этого. Однако вовсе не потому, что метил в любовники престарелой вдовствующей императрицы, а потому, что делал ставку на воцарение своего друга, цесаревича Константина, поскольку при Николае, имевшем свой круг близких людей, его карьера могла закончиться. Сафонов забыл, например, о двух письмах дежурного генерала Главного штаба А. Н. Потапова в Варшаву, в которых Потапов, тоже личный друг цесаревича и сподвижник Милорадовича по пресечению попытки Николая заявить свои права на престол в конце ноября 1825 г., от имени генеральской группировки заклинал Константина принять власть.[11]
Все это мало похоже на участие «в чудовищной комбинации» в пользу Марии Федоровны.
В конце В. В. Бартошевич пишет: «Вызывает недоумение, в частности, еще одна его статья о проблемах константиновского рубля, опубликованная 27 февраля 1997 г. в газете „Смена“. Большую часть этой публикации с крикливым названием „Шубертовский рубль, или Нумизматическая подделка
и поныне в цене“ составляет упрощенный пересказ отдельных положений известной книги И. Г. Спасского „По следам одной редкой монеты“ и ряда работ других авторов, а концовка содержит бездоказательные и нелепые „уточнения“ и „дополнения“ к научной статье В. А. Калинина, опубликованной в 1993 г.
в журнале „Деньги и кредит“, о существовании которой автор имел неосторожность сообщить Сафонову».[12]
Так какие же работы о константиновском рубле М. М. Сафонов рекомендует почитать мне, безграмотному? Уж не те ли, с которых он списывал свои «новаторские сочинения»?
Казалось бы, после головомойки, которую М. М. Сафонов заслуженно получил от В. В. Бартошевича — и на которую не ответил — что показательно, — ему надо было остерегаться легкомысленных выступлений. Ничуть не бывало.
Свое открытие, касающееся «чудовищной комбинации» Марии Федоровны и мифической «немецкой партии», разумеется, вкупе с константиновским рублем, М. М. Сафонов упорно продвигает под разными предлогами.
В одном из полемических сочинений, долженствующих показать безграмотность моей книги, М. М. Сафонов сообщает: «Лидеры конспирации, как это не покажется парадоксальным, на первый взгляд, действовали единодушно с теми обитателями царской резиденции, которые, организовав незаконную присягу Константину, пытались устранить сразу двух претендентов на престол: и Николая, и Константина. В этой связи уместно вспомнить о стихотворении Рылеева „Видение“, опубликованном в „Литературных листках“ 30 августа 1823 года, то есть две недели спустя после того, как Александр I тайно подписал манифест о передаче престола Николаю. В стихотворении Рылеев обращается к пятилетнему вел. кн. Александру с уверенностью, что со временем он будет царем, и разворачивает перед ним декабристскую программу преобразований, которую ему предстоит осуществить. Рылеев знает не только о существовании манифеста. Но ему известно, что этой бумагой устраняются сразу два претендента на престол: Константин и Николай, а путь к трону расчищается для пятилетнего мальчика и его регента или, лучше сказать, регентши» (Марии Федоровны, стало быть. — Я. Г.).
Эту-то важную связь Зимнего дворца и тайного общества, осуществляемую, очевидно, через С. П. Трубецкого (а именно он посредством Ф. П. Опочинина был осведомлен о всех нюансах борьбы за престолонаследие), старались всячески скрыть декабристы на следствии и в своих мемуарах».[13]
Где ты, незабвенный Глеб Капустин?
Если называть вещи своими именами, то бо`льшую ахинею трудно себе представить, можно только поражаться — что здесь первично: сознательный обман или помрачение сознания, — что случается, когда человека преследует навязчивая идея.
Ничего такого, в чем нас пытается убедить М. М. Сафонов, в оде Рылеева нет в помине. Очевидно, маленькому Сафонову в детстве говорили, что обманывать, то есть лгать, нехорошо. Но с возрастом и грандиозными научными успехами он об этом забыл. Или решил, что для достижения еще более выдающихся научных успехов этим обременительным правилом можно и пренебречь.
Дело в том, что отнюдь не Рылеев обращается к августейшему отроку. Обращается к великому князю Александру тень императрицы Екатерины II, которая таким образом, по М. М. Сафонову, оказывается рупором идей тайного общества.
Над пробужденным Петроградом
Екатерины тень парит!
Кого-то ищет жадным взглядом;
Чело величием горит…
И вот с устен царицы мудрой,
Как луч, улыбка сорвалась:
Пред нею отрок златокудрый.
И так далее.
И Екатерина подробно наставляет своего внука, будущего русского царя. Все совершенно естественно, поскольку это ода на день тезоименитства его императорского высочества великого князя Александра Николаевича.
М. М. Сафонов скрыл от читателей суть сюжета, потому что в этом случае все его утверждения — пустая болтовня.
Но дело не только в этом наивном обмане. Никакого отношения к манифесту Александра I от 16 августа 1823 г., подтверждающего отречение Константина и передающего права наследования Николаю, это стихотворение не имеет. Сближение чисел абсолютно случайное. К. Ф. Рылеев, разумеется, не знал и знать не мог о подписании манифеста. Круг осведомленных лиц нам хорошо известен. Никакой декабристской программы он великому князю предложить не мог, поскольку в августе понятия не имел о тайном обществе и его программе. Он был принят И. И. Пущиным только в октябре этого года.[14]. Ни о каком устранении двух претендентов речи нет. Слова Екатерины: «Быть может, отрок мой, корона тебе назначена Творцом…» — совершенно логичны. Поскольку известный тогда обществу наследник Константин был бездетен, то рано или поздно очередь должна была дойти до Александра Николаевича. Со смыслом манифеста Александра I монолог Екатерины никак не соотносится, поскольку манифест отнюдь не «расчищал» маленькому Александру и его гипотетической регентше дорогу к трону. Он «расчищал» эту дорогу его отцу. По М. М. Сафонову получается, что, подписывая манифест, Александр предвидел свою внезапную смерть, перипетии междуцарствия и т. д. Все это чепуха. Маститый профессионал вообще перепутал все на свете — например, общение С. П. Трубецкого с Ф. П. Опочининым происходило в ноябре—декабре 1825 г., а отнюдь не в 1823 г.
Что же внушает тень императрицы будущему русскому царю? Сообщив ему, что в мире «уже воспрянул дух свободы», она дает ему советы — как избежать потрясений:
Твой долг благотворить народу,
Его любви в делах искать;
Не блеск пустой и не породу,
А дарованья возвышать.
Дай просвещенные уставы,
Свободу в мыслях и в словах,
Науками очисти нравы
И веру утверди в сердцах.
И еще много дельных советов, вполне укладывающихся в идеологию просвещенного абсолютизма, а вовсе не в программу тайного общества, предусматривающего введение конституционного правления, отмену крепостного права, равенство сословий и т. д. Думаю, что сафоновской трактовкой оды Рылеева погнушался бы честный и элементарно подготовленный студент истфака.
Если бы М. М. Сафонов был знаком с письмами императрицы Елизаветы Алексеевны своей матери (они опубликованы на французском и на русском языках[15]), то он бы знал, что Мария Федоровна действительно интриговала еще при жизни Александра, но не в свою пользу, а в пользу Николая, которого называла «своим настоящим сыном».
Одно из любимых обвинений, которое М. М. Сафонов предъявляет мне, доказывая тем мое незнание быта эпохи, состоит в следующем: «Не выдерживает никакой критики описание совещаний 13 декабря. Здесь спутано все, что только можно спутать. Я. А. Гордин полагает, что люди этого времени обедали в 2—3 часа. Именно от этого часа он ведет расчет времени дня, предшествовавшего выступлению. <…> В итоге писатель перепутал последовательность совещаний».[16]
Легко можно было бы показать, что эта путаница в значительной степени есть результат невнимательного чтения М. М. Сафоновым моего текста. Кроме того, обилие и противоречивость показаний декабристов часто мешают точно определить время того или иного события.
Мои роковые ошибки проистекают, по его мнению, оттого, что я не знаю время обеда в ту эпоху. «Между тем, — решительно заявляет М. М. Сафонов, — в пушкинское время обедали в шесть вечера».[17] Это утверждение свидетельствует не столько о знании реалий эпохи, сколько об убогом педантизме М. М. Сафонова и его весьма сомнительных представлениях о быте того времени.
Я уже пытался мягко объяснить М. М. Сафонову, что не могла вся Россия при любых обстоятельствах одновременно садиться за стол. Он стоит на своем. Тем хуже для него.
Вот давайте на этом частном примере и продемонстрируем профессионализм М. М. Сафонова, в который, и в самом деле, должно входить знание реалий изучаемой эпохи. В данном случае — пушкинской эпохи.
Если бы великий эрудит М. М. Сафонов заглянул в такой необходимый для понимания быта эпохи источник, как камер-фурьерский журнал, он бы встретил там обедавшей свою главную героиню — императрицу Марию Федоровну:
«1 января 1817 года. 40 минут 3-го часа Их Величества имели выход к императрице Марии Федоровне, где за обеденным столом кушали в гостиной комнате <…>.
2 января. Ее Величество кушала в желтой комнате на исходе 3-го часа.
3 января. За обеденным столом Их Величества кушали в Столовой комнате в 3 часа.
4 января. В Желтой комнате 40 минут 3-его часа…».[18]
Если бы М. М. Сафонов заглянул в воспоминания фрейлины Марии Петровны Фредерикс, с детства близкой августейшему семейству, то он узнал бы, что и в конце 1830-х гг. в Зимнем дворце обедали не позже четырех часов.[19] Где же знаменитые шесть часов?
Двадцатые годы. Воспоминания графа В. А. Соллогуба: «Старуха не любила отпускать нас без обеда. Эти обеды мне хорошо памятны. За стол садились в пять часов».[20] Воспоминания Ф. Ф. Вигеля: «После обеда, погуляв в саду, отдохнув, получив от адмирала обещание исполнить мою просьбу и от души поблагодарив его за лестно-внимательный прием, сел я в принадлежащий ему большой катер и <…> поплыл по реке до того места, куда экипаж мой перевезен заранее был через Буг. Таким образом, не возвращаясь в Николаев <…>, когда не совсем еще смеркалось, отправился я обратно в Одессу».[21] Путем несложных расчетов можно выяснить, что обедал мемуарист в середине дня, иначе не успел бы он в южной местности, где рано смеркается, проделать все означенное до сумерек.
Тридцатые годы. 30 апреля 1834 года Пушкин писал жене: «Вчера был наконец дворянский бал. С шести часов начался подъезд экипажей. (Что-нибудь одно — или обедать, или съезжаться к Дворянскому собранию. — Я. Г.) Я пошел бродить по городу». Маловероятно, чтобы Пушкин «пошел бродить по городу» на голодный желудок. Ясно, что он пообедал заранее. Причем мы даже знаем, когда он в этот период обедал: 5 мая 1834 года Пушкин — жене: «Жизнь моя очень однообразна <…>. Обедаю у Дюме в 2…».[22] Знаменитые дневники А. Н. Вульфа: «Образ моей жизни совершенно городской и столичный: встаю я очень поздно, выхожу из дому обедать обыкновенно около пяти часов…».[23] Воспоминания Аполлона Григорьева: «Если он (учитель. — Я. Г.) приходил рано, часу в первом, прослушивание уроков совершалось до обеда, т. е. до приезда отца из присутствия <…>. Отец возвращался из присутствия часам к двум, коли не было каких-либо срочных дел или ревизии. Начиналось священнодействие, называемое обедом…».[24] Стало быть, в доме Григорьевых обедали около трех часов пополудни.
Сороковые годы. М. П. Погодин вспоминал о встречах с Ермоловым: «Обедал он в три часа: щи, пирог, жаркое…».[25] Можно привести еще множество примеров. Например, из дневника Никитенко явствует, что он обедал в гостях около четырех часов. Можно заглянуть в «Мои воспоминания» А. Фета: «Случалось, что усердно созванный на обед круг гостей к пяти часам соберется, бывало, под темною аркою ворот у тургеневской квартиры».[26] Авдотья Панаева вспоминает схожую историю, и там тоже фигурируют пять часов, а то и более раннее время.[27]
И так далее и тому подобное. Источников, толкующих о быте эпох, — множество. Просто их надо знать.
Очевидно, что в пушкинскую эпоху и следующие два десятилетия в России обедали с двух до пяти часов пополудни. Как правило.
Где же эти сакральные шесть часов? Это ведь не мелкая придирка. Эрудит М. М. Сафонов на этом основании опровергает всю предлагаемую мной хронологию 13 декабря.
Шесть часов пополудни и в самом деле были в те времена «условно ритуальным» временем обеда, но в реальности люди обедали тогда, когда им это было удобно или когда того требовали обстоятельства. А уж К. Ф. Рылеев с А. А. Бестужевым, метавшиеся по городу 13 декабря, тем более не были склонны следовать бытовой традиции. Им было не до того.
И кто же у нас в результате оказывается дилетантом, не знающим основных источников?
А если вспомнить статью В. В. Бартошевича и прелестный экзерсис с подменой Екатерины II Рылеевым, то картина получается и вовсе невеселая… Самоуверенность и агрессивность, увы, не заменяют конкретного знания и научной добросовестности.
Хорошо, оставим хитросплетения М. М. Сафонова вроде несостоявшегося романа 54-летнего М. А. Милорадовича, поклонника молоденьких балерин, и 66-летней Марии Федоровны, прочие «чудовищные комбинации» и серию его эротических упражнений — Екатерина II и Платон Зубов, Павел I и Нелидова, любовная жизнь Екатерины Дашковой… Все это достойно пера Валентина Пикуля, которому М. М. Сафонов составляет сильную конкуренцию.
Займемся более простыми вещами, на которых построены обвинения Я. А. Гордина в дилетантизме и обмане почтенной публики.
Слишком часто претензии М. М. Сафонова вызваны тем, что он не понимает смысла прочитанного текста: «Я. А. Гордин утверждал, что, вступив в морганатический брак, Константин терял право на престол <…>. Откуда такие сведения? У А. Е. Преснякова писатель прочитал двусмысленную фразу о том, что лицо, вступившее в морганатический брак, не имело права на престол и не могло передать его детям, рожденным от этого брака. (Дословно эта фраза звучала так: „Если какое-либо лицо из императорской фамилии вступит в неравный брак, т. е. с лицом, не принадлежавшим к другому владетельному дому, то ни то лицо, ни дети от такого союза не приобретают прав членов династии и, тем более, прав наследования престола“) <…>. Историк имел в виду, что жена Константина не могла иметь прав на российский престол. Писатель же понял это так, что Константин, вступив в такой брак, лишался права престолонаследия».[28]
Интересное дело: что ни фраза у профессора А. Е. Преснякова, то, по М. М. Сафонову, — «двусмысленная». Между тем, в отличие от М. М. Сафонова, профессор Пресняков писал ясным и четким русским языком, и ничего двусмысленного в его фразах нет. Константин оказался в 1825 г. недееспособным в качестве российского императора по нескольким причинам. Во-первых, по вышецитированному указу, его дети не могли наследовать престол. Во-вторых, — и это главное, — его супруга не могла называться императрицей и вести себя соответственно этому статусу, что делало ее положение при дворе крайне унизительным и, соответственно, ставило Константина в весьма двусмысленное положение. Таким образом, своим указом Александр пресекал гипотетическую попытку цесаревича аннулировать свое отречение. В-третьих, условием, которое было поставлено Константину для второго брака Александром I и Марией Федоровной, было безоговорочное отречение от своих прав на престол. Что и было проделано 14 января 1822 г.
Вот и все. Именно это имел в виду «писатель», которому прекрасно известен соответствующий текст.
Чтобы М. М. Сафонову не пришлось непрерывно черпать свою эрудицию из книги A. Е. Преснякова, могу сообщить ему специальное дополнение к манифесту от 20 марта 1820 г., объявлявшему о расторжении брака Константина: «…Мы признаем за благо, для неколебимого сохранения достоинства и спокойствия императорской фамилии и самой империи нашей, присовокупить к прежним постановлениям об императорской фамилии следующее дополнительное правило. Если какое лицо из императорской фамилии вступит в брачный союз с лицом, не имеющим соответствующего достоинства, то есть не принадлежащим ни к какому царствующему или владетельному дому, в таком случае лицо императорской фамилии не может сообщить другому прав, принадлежавших членам императорской фамилии, и рождаемые от такового союза дети не имеют прав на наследование престола».[29]
Уж тут-то даже М. М. Сафонов не усмотрит, я надеюсь, никакой двусмысленности.
Честно говоря, я нахожусь в некотором затруднении. М. М. Сафонов удостоил меня как минимум четырьмя критическими сочинениями, наполненными массой мелких придирок — кроме одной принципиальной вещи, о которой особая речь. Подавляющее большинство этих придирок легко опровергается, но если этим всерьез заниматься, то мы погрязнем в полемическом болоте.
Поэтому, прежде чем перейти к главному сюжету, я позволю себе ответить лишь на некоторые из претензий М. М. Сафонова, многие из которых являются плодом или его недостаточной компетенции, или просто вздорности.
Вот М. М. Сафонов сообщает читателю: «… Автор плохо знаком с тем, как реально действовал правительственный механизм в России <…>. В императорской России существовал законом не установленный, но свято соблюдаемый порядок, на основании которого после смерти монарха его преемник манифестом, то есть особо торжественным актом, сообщал подданным о своем вступлении на престол и приглашал их принести ему присягу в верности. Такой манифест, обязательно „за императорским подписанием“, доставлялся в Правительствующий Сенат. Сенат печатал его в своей типографии и с собственным указом вместе с присяжным листом рассылал на места».[30]
Демонстрируя свою незаурядную эрудицию, М. М. Сафонов загнал себя в очередную ловушку. Как же нам быть с событиями 27 ноября, когда немедленно после известия о смерти Александра великий князь Николай Павлович сам присягнул Константину и привел к присяге все свое окружение: «Исполнив присягу, я пошел к матушке, которую нашел уже в своих покоях, убитой горем, но в христианской покорности воле Божией. Я ей сказал, что исполнил священный долг своему государю, и что все караулы, равно и бывший во дворце гр. Милорадович, генерал-адъютант кн. Трубецкой, генералы Кутузов, Потапов и многие другие, вместе со мной присягнули»[31]?
Где же тут вся так старательно описанная М. М. Сафоновым процедура? Это, как ни странно может показаться, та же ситуация, что и с одновременным усаживанием за обед всей России. Это имитация знания, противоречащая реальной жизни.
Странное дело — этот убогий педантизм, как мы знаем, соседствует в сознании М. М. Сафонова с самой буйной фантазией. Раздвоение сознания — опасный симптом…
Так что дело тут не в моем невежестве, а в столь частом несоответствии в российской государственной практике правил и реальности. Что же касается вопроса — присягнул ли Константин Николаю до 14 декабря, как это утверждал М. С. Лунин, свидетель событий[32], или не присягал, — этот вопрос нуждается в дополнительном изучении.
Вообще, неумение отделить жизнь от плоской формалистики для М. М. Сафонова характерно. Он упрекает меня в том, что я поверил Милорадовичу, толковавшему в решающие дни междуцарствия о 60 тысячах штыков, которые были у него «в кармане». Оказывается, не я один столь наивен и легковерен.
«Как это ни покажется странным, — сетует М. М. Сафонов, — никого из историков, ни Н. К. Шильдера, ни А. Е. Преснякова, из работ которых Я. А. Гордин часто черпал фактические данные, фраза о 60 тысячах штыков не насторожила. Никто не поставил простейшего вопроса о том, сколько в действительности войск было в распоряжении Милорадовича…»[33]
Вышеупомянутые историки, в отличие от М. М. Сафонова, понимали, что имеют дело не с армейской ведомостью, где число войск должно быть точно указано, а с живой речью амбициозного и возбужденного своей ролью человека. Не говоря уже о том, что Милорадович мог иметь в виду не только гвардейские части, но и полки, расквартированные невдалеке от Петербурга.
Но М. М. Сафонов в своем суровом педантизме идет еще дальше: «Главное же заключается в другом. Мог ли генерал исчислять столичный гарнизон, состоящий из кавалерии, пехоты и артиллерии, в штыках? Фраза о 60 тысячах штыков обличает литератора, каковым был переводчик театральной Дирекции, для которого невдомек, что кавалерия исчисляется количеством сабель, а артиллерия — числом орудий. Вероятно, для Я. А. Гордина это тоже не имело большого значения».[34]
Ну, понятно, главным военным специалистом у нас оказывается М. М. Сафонов, умеющий отличить штык от сабли…
До чего же М. М. Сафонов любит ставить себя, извините, в дурацкое положение. Ему невдомек, что «литератор» и «переводчик» Рафаил Зотов до перехода на статскую службу был боевым офицером, прошел Наполеоновские войны, был тяжело ранен. И уж конечно, в отличие от М. М. Сафонова, не мог отличить саблю от артиллерийского орудия. А Николай Карлович Шильдер тоже, разумеется, далеко уступает М. М. Сафонову в знании военного дела, хотя был профессиональным военным, участвовал в Русско-турецкой войне 1877—1878 гг., отличился при взятии Плевны, был произведен в генеральский чин.
Я. А. Гордин, правда, ни полковником, ни генералом не был. Он был всего лишь сержантом, помощником командира саперного взвода. Но штык от орудия отличить в состоянии. Не говоря уже о том, что ему принадлежат несколько книг по русской военной истории. Но где уж нам, убогим, до М. М. Сафонова, крупного знатока военной техники.
Очевидно, Милорадовичу следовало сказать: «Тот, у кого в кармане столько-то штыков, столько-то сабель, столько-то орудий (желательно назвать калибр. — Я. Г.), тот может говорить смело!» Но нормальные люди так не разговаривают. Так разговаривают — вспомним эпиграф — «праздные педанты». Хорошее определение нашли этому типу людей масоны из Общества друзей словесных наук!
Подобных анекдотических заявлений в четырех филиппиках М. М. Сафонова можно набрать немало, но опасаюсь, что, демонстрируя «высокую» квалификацию этого историка, я уже утомил читателя.
Потому позволю себе только указать на очевидные подтасовки М. М. Сафонова.
В одном из своих «антигординских» сочинений М. М. Сафонов пишет: «Я. А. Гордин был уверен в том, что после присяги Константину 27 ноября было решено общество законсервировать <…>. Однако все было сложнее. Действительно, на следствии декабристы пытались убедить следователей, что тайное общество после присяги Константину приняло решение распуститься <…>. Однако сопоставление следственных показаний приводит к выводу, что в действительности планы были иные. Первым на это обратил внимание петербургский исследователь П. В. Ильин. Он совершенно справедливо отметил, что первый план выступления тайного общества начал подготавливаться сразу после присяги цесаревичу 27 ноября».[35]
То ли М. М. Сафонов уже утомился штудировать мой текст, то ли по обыкновению забыл, что говорить неправду нехорошо.
Речь о консервации тайного общества идет в моей книге в главе о 26 ноября 1825 г., а отнюдь не о 27-м. Я цитирую воспоминания Е. П. Оболенского: «Накануне присяги все наличные члены Общества собрались у Рылеева. Все единогласно решили, что ни противиться восшествию на престол, ни предпринять что-либо решительное в столь короткое время невозможно. Сверх того, положено было вместе с появлением нового императора действие Общества на время прекратить».[36]
Первоначальное решение о консервации тайного общества подтвердил и С. П. Трубецкой на следствии. Отвечая на вопросы следователей 4 мая 1826 г., он написал: «О том, чтобы уничтожить общество, если Государь Цесаревич примет корону, положено было между мной и Рылеевым».[37]
В первой главе о 27 ноября рассказывается об утреннем совещании на квартире больного К. Ф. Рылеева и подводится итог: «Это — точка отсчета. Отсюда — от организационного нуля — началось их восхождение на вершину восстания». Во второй главе о 27 ноября сказано: «Растерянность лидеров тайного общества, охватившая их утром 27 ноября, к вечеру уже закончилась. Они выработали стратегический план действий и внутренне приготовились к различным вариантам. То ощущение крушения и безнадежности, которое возникло вечером 26-го и утром 27-го, к ним уже не вернулось».[38]
Я ценю историка П. В. Ильина и его чрезвычайно полезные работы. Но то, на что он, как утверждает М. М. Сафонов, «обратил внимание в 2004 году», было отмечено мной за 11 лет до этого. Это отнюдь не упрек Павлу Владимировичу, но еще один пример, пользуясь выражением М. А. Булгакова, «случая так называемого вранья» со стороны М. М. Сафонова.
На что рассчитывает М. М. Сафонов, занимаясь откровенными подтасовками? Что все поверят ему на слово и никто не заглянет в какое-нибудь издание моей книги? Думаю, напрасно. Не та у него репутация.
А теперь я все же возьму себя в руки и лишусь удовольствия развлекать (или утомлять?) читателей примерами глупостей и подтасовок. Надо, и в самом деле, переходить к основному обвинению, М. М. Сафоновым мне предъявленному.
Но сперва небольшая оговорка.
М. М. Сафонов, верный своей «научной тактике» любыми способами компрометировать оппонента, утверждает, что главным источником моих знаний о событиях 14 декабря и междуцарствия является труд А. Е. Преснякова. Что есть очередная чепуха. Очевидно, М. М. Сафонов или плохо знает текст Преснякова, или давно его не перечитывал.
Любой непредвзятый читатель, знакомый с декабристской проблематикой, прочитав мою книгу, поймет, что ее основой были восемнадцать томов монументального издания следственных дел «Восстание декабристов». Разумеется, я опирался на работы маститых предшественников. И А. Е. Преснякова, и М. В. Нечкиной, и Н. Ф. Лаврова. И тут прежде всего нужно назвать труд М. В. Нечкиной, собравшей и систематизировавшей гигантский материал. Можно не принимать концептуальных установок М. В. Нечкиной, но ее работа вызывает у меня глубокое уважение. И должен сказать, что на фоне ее труда «открытия» М. М. Сафонова трудно разглядеть даже в микроскоп.
При желании М. М. Сафонов мог бы опознать в моем тексте и обращение к мемуарам декабристов, хотя эти источники не всегда безусловны, а также к многочисленным свидетельствам деятелей противной стороны. В частности, к такому драгоценному источнику, как «Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи».
М. М. Сафонов сетует, что у меня мало архивных ссылок. Их, действительно, каких-нибудь два десятка. Но, на мой взгляд, дело не в количестве ссылок, а в качестве обнаруженного и введенного в оборот материала. А материал этот, извлеченный мной в 1970—1980-е гг. преимущественно из фондов М. А. Корфа и Н. К. Шильдера, позволяет по-новому взглянуть на весьма существенные аспекты событий 14 декабря. Что и было отмечено в свое время в рецензии Н. Я. Эйдельмана.
К работе профессора А. Е. Преснякова я отношусь с искренним почтением. Для своего времени — зари научного декабристоведения — это блестящее исследование. Особенно если учесть, что основной многолетней сферой интересов Преснякова была Древняя и Средневековая Русь. Но с первой половины 1920-х гг., когда историк занялся событиями 1825 г., и по сию пору накопилось огромное количество материала, в то время ему неизвестного. Так, Пресняков явно не был знаком с документами следствия о Я. И. Ростовцеве и подлинным текстом его письма Николаю I и потому повторяет наивную версию самого Ростовцева. Не знакома была Преснякову и обширная записка генерала Е. А. Головина, введенная мной в научный оборот и существенно меняющая наше представление о событиях в Финляндском полку, равно как и о роли командующего гвардейской пехотой генерала К. И. Бистрома в событиях рокового дня. Точно угадав парадоксальную роль М. А. Милорадовича в период междуцарствия, Пресняков не обратил внимания на сложнейшую ситуацию внутри тайного общества и т. д. Все это отнюдь не умаляет высоких достоинств его исследования. Очевидно, Преснякову просто не хватило времени для тщательного анализа следственных дел. Отсюда, например, излишнее доверие к показаниям Трубецкого, стремившегося всячески минимизировать свою вину и представить себя умеренным и постоянно колеблющимся. И тут наши точки зрения принципиально расходятся. Не говоря уже о том, что воссозданная мной картина хода восстания не совпадает с представлениями Преснякова.
Что касается работы Е. В. Сказина, в незнании которой М. М. Сафонов меня легкомысленно упрекает, то я познакомился с ней еще в 1960-е гг., когда наш критик то ли в школе учился, то ли был скромным студентом. Надеюсь, что в библиотеке Пушкинского Дома сохранился мой формуляр тех лет. Но работа Е. В. Сказина, в отличие от исследования А. Е. Преснякова, не показалась мне достаточно основательной. Что и подтвердилось, когда я ее недавно перечитывал. Там есть целый ряд сомнительных, на мой взгляд, утверждений, как, например, воспринятая от М. Н. Покровского странная мысль, что Константин «мог стать царем только „волею народа“».[39] Вряд ли можно принять всерьез и утверждение Е. В. Сказина о том, что Милорадович «был искренним либералом в лучшем смысле этого слова».[40] Подобные не очень основательные утверждения можно было бы множить. Не говоря уже о том, что у нас с Е. В. Сказиным — и это совершенно нормально — есть принципиальные расхождения в оценке тех или иных ситуаций.
Для 1925 г. эта конспективная книжка, часть которой была занята обзором состояния русской армии в канун восстания, была, безусловно, полезным изданием для популяризации проблематики.
М. М. Сафонов, к сожалению, не обратил внимания на утверждения Е. В. Ска-зина о том, что декабристы стремились «к военному перевороту» и что «при выработке плана <…> возникал вопрос о занятии крепости и дворца».[41] При этом М. М. Сафонов почему-то утверждает, что Сказин отрицал у лидеров тайного общества наличие определенного плана действий.
Отправной точкой и сутью возражений М. М. Сафонова против предложенной мною модели событий стал план действий мятежников. Корнем зла он считает толкование документа, условно называемого «манифест Трубецкого», как программы, определившей тактику захвата власти.
Я уже писал о своем согласии с точкой зрения Н. В. Зейфман относительно необходимости пересмотреть подход к «манифесту» Трубецкого.[42] Наталья Виловна говорила об этом еще в 1985 г., в предисловии к изданию сочинений и писем В. И. Штейнгейля, где она охарактеризовала текст Трубецкого как «конспективный набросок».[43] То, что я не обратил тогда должного внимания на точку зрения исследовательницы, отнюдь не делает мне чести. В последнем издании своей книги я переписал главу, посвященную этому документу.
Но надо иметь в виду, что проблема совсем не проста, и одним отрицанием текста Трубецкого как программы 14 декабря ограничиваться не следует. Дело в том, что манифест, который в случае военной победы восставшие предъявили бы Сенату, по мнению Трубецкого, должен был базироваться именно на его черновом варианте. Он ясно сказал об этом на допросе 4 мая 1826 г.: «Я говорил Рылееву, что нужен от Сената Манифест того содержания, как написано мною в известной Записке…».[44]
В 1998 г. была опубликована переписка двух наших крупнейших ученых — M. K. Азадовского и Ю. Г. Оксмана. В письме от 4 апреля 1952 г. Азадовский очень точно охарактеризовал ситуацию вокруг «манифеста» — за 33 года до статьи Н. В. Зейфман, не говоря уже о М. М. Сафонове (который, по своему обыкновению, идет вслед за кем-либо в тех случаях, когда высказывает здравые мысли).
М. К. Азадовский писал: «Между прочим, меня очень интересует Ваше мнение о манифесте 14 декабря. По Нечкиной так выходит: текст готов не был; у Трубецкого был его черновик, который после его переговоров с Сенатом был бы написан окончательно и обнародован. Штейнгель же и Бестужев должны были написать „Введение“ к манифесту. Ведь это же явная нелепость! Как можно поднимать восстание, исходный пункт которого — давление на Сенат, и не иметь уже окончательно выработанного документа для предъявления Сенату? Это — во-первых, во-вторых, в Сенат шли не для переговоров, а для принуждения; шли диктовать свою волю, опираясь на сверкающие под окнами штыки, стало быть, документ был уже готов. Он был, конечно, у Рылеева, а другой экземпляр у Трубецкого. Оба они свои тексты уничтожили. То, что текст манифеста был именно у Рылеева, а не у его товарища по делегации
в Сенат — И. И. Пущина, явствует из того, что текст был уничтожен. Будь он у Пущина, он бы сохранился в знаменитом портфеле у Вяземского».[45]
Какое наслаждение читать этот умный и безупречно логичный текст после словоблудия М. М. Сафонова…
Однако должен покаяться. Я прочитал эту удивительную и в человеческом, и в чисто интеллектуальном смысле книгу сразу после ее выхода в свет. Но за 17 прошедших лет процитированный, основополагающий для обсуждаемой проблематики текст выпал у меня из памяти. Я вспомнил об этом только сейчас. Но мои соображения относительно судьбы реального манифеста 14 декабря почти буквально совпали с соображениями Марка Константиновича Азадовского, что для меня весьма лестно…
Удивительное дело: даже когда М. М. Сафонов прав в принципе, как это происходит в случае с «манифестом» Трубецкого, он ухитряется обнаружить непонимание элементарных вещей: «Невозможно допустить, что Трубецкой, убедившись 12 и 13 декабря в слабости сил, на которые рассчитывало тайное общество, первым шагом Временного правительства провозглашал уничтожение постоянной армии, что сразу же восстановило бы против новой власти всех кадровых военных. В манифесте говорится об уменьшении срока службы нижних чинов до 15 лет. Как это согласовать с тезисом об уничтожении постоянной армии?»[46]
Если бы М. М. Сафонову был внятен смысл употребленной Трубецким терминологии, то он понял бы, что сам себе ответил.
Разумеется, С. П. Трубецкой и его товарищи не были безумцами и не собирались «уничтожить» русскую армию, тем более что многие из них собирались продолжать службу в ней. А какую реакцию может вызвать подобное решение, они понимали куда лучше, чем М. М. Сафонов. Им бы в головы не пришло фактически единомоментно выбросить на улицу десятки тысяч офицеров и сотни тысяч солдат. Речь шла о совершенно ином. Для Трубецкого «постоянная армия» — это армия, в которой служат 23—25 лет, то есть армия крайне редко сменяемого состава и в этом смысле «постоянная». Сократив срок службы до 12—15 лет, реформаторы добились бы сменяемости армейского состава. Это было предчувствие той реформы, которую через сорок — без малого — лет начал военный министр Александра II Д. А. Милютин и которая была основана на всесословной воинской повинности и резком сокращении срока службы.
Вот что имел в виду Трубецкой. К этому же примыкает идея отмены рекрутских наборов. Другой вариант: «Уравнение рекрутской повинности между сословиями».[47] Поскольку в программе Трубецкого предусматривалось уравнивание в правах всех сословий, то отсюда был один шаг до всеобщей воинской повинности.
Таков уровень понимания реалий эпохи нашим корифеем профессионализма…
М. М. Сафонов убежден, что признание «манифеста» непременно связано с радикальным планом Трубецкого. В этом есть резон. Даже частичная реализация этого документа, который, скорее всего, был программой максимум лидеров Северного общества, требовала либо мощного давления на власть, для чего необходима была поддержка подавляющего числа гвардейских частей, либо вооруженного захвата власти. Поскольку к 13 декабря лидерам тайного общества стало ясно, что на большинство гвардии рассчитывать не приходится, то вступил в действие план, который можно было реализовать численно незначительными силами.
Почему-то моя реконструкция боевого плана Трубецкого вызывает особое раздражение М. М. Сафонова, который приписывает формулировку плана М. В. Нечкиной и мне. И, как это постоянно с ним бывает, ошибается. Я уже пытался довести до его возбужденного сознания, что первым сформулировал этот план выдающийся военный историк Георгий Соломонович Габаев, полковник лейб-гвардии Саперного полка, герой Первой мировой войны, человек, спасший после большевистского переворота военные архивы Петрограда. Профессор А. Е. Пресняков писал о нем: «Много сделал для уяснения хода восстания военный историк Г. С. Габаев, разработавший для этого значительный архивный материал».[48] В неопубликованной работе «14 декабря 1825 года с военной точки зрения», прочитанной как доклад в 1925 г., Г. С. Габаев говорит четко и ясно: «Трубецким был составлен недурной план действий. Им был разработан план овладения Сенатом, принуждения сенаторов к составлению акта в духе конституционной идеологии восставших, овладения крепостью и дворцом».[49]
Любимая идея М. М. Сафонова состоит в том, что я настаиваю на радикальном плане Трубецкого и захвате дворца исключительно затем, чтобы угодить советской власти. Кому же я, интересно, таким образом угождаю теперь, когда советской власти нет, а план Трубецкого неизменно присутствует в переизданиях моей книги, включая последнее — 2015 года?
Дело, разумеется, не в моих взаимоотношениях с той или иной властью — пусть М. М. Сафонов фантазирует сколько ему угодно, — а в тех данных, которыми мы располагаем и которыми располагал полковник Габаев. Неужто и он таким образом мечтал заслужить благоволение большевиков? О результатах своего «сервилизма» я уже писал. Габаеву же пришлось еще куда круче — всю жизнь, начиная с 1926 г., он провел в ссылках и лагерях, категорически отказываясь купить себе свободу признанием вины.
Планы, которые разрабатывались лидерами тайного общества, трансформировались в соответствии с изменением обстановки. Я не буду здесь вдаваться в подробности ситуации — для этого написана книга. Повторю только, что, по мере выяснения обстановки, когда становилось ясно, что рассчитывать можно на весьма ограниченные силы, Трубецкой и Рылеев вернулись к практике ХVIII века — стремительный удар малыми силами по наиболее уязвимым участкам властных позиций. Как правило, это была резиденция правящей группы.
М. М. Сафонов, очевидно, не обратил внимания, что в двух последних изданиях моей книги присутствует в качестве первой части подробный очерк политической истории русской гвардии. Если я не ошибаюсь, это первый опыт в декабристоведении, в то время как для понимания событий 14 декабря чрезвычайно важно представлять себе тактику гвардейских выступлений ХVIII века. Собственно, на эту тактику и ориентировался Трубецкой в канун восстания и не скрывал этого.[50] Как мы знаем, он говорил Рылееву, что для успеха дела достаточно одного верного полка.
Реконструкция плана базируется на недвусмысленных показаниях членов тайного общества. Притом что до поры они пытались скрыть этот радикальный план от следствия, да и сравнительно немногие представляли его себе в достаточной мере. Основные данные представил следствию Рылеев, который, как известно, морально сломленный, давал совершенно откровенные показания.
24 декабря 1825 г. на допросе, изложив обстоятельства выбора Трубецкого диктатором, Рылеев сказал: «С того дня Трубецкой был уже полновластный начальник наш; он сам или через меня, или через Оболенского делал распоряжения. В пособие ему на площади должны были явиться полковник Булатов
и капитан Якубович. Последний по собственному желанию Трубецкого, который был наслышан о храбрости его…».[51]
В тот же день Рылеев рассказал о встрече у него на квартире С. П. Трубецкого, А. М. Булатова и А. И. Якубовича: «Когда же он (Булатов. — Я. Г.) приехал, то я, испытав его, принял и потом сказал ему, что нужно будет видеться с некоторыми офицерами лейб-Гренадерского полка. От чего он решительно отказался, а желал прежде познакомиться с Трубецким, с которым я и свел его. В это самое время был и Якубович. Тут рассуждали о плане действия, и положено было: князю Трубецкому быть главным начальником, а под ним Булатову и Якубовичу; план привести в исполнение в тот день, когда начнется переприсяга…».[52] Эти показания Рылеева требуют уточнения, но по сути своей подтверждаются другими свидетельствами.
И после этого М. М. Сафонов, ссылаясь на ряд исследователей, утверждает, что у лидеров тайного общества не было плана действий.
В тот же день Рылеев сообщил сведение чрезвычайной важности: «Капитану Якубовичу назначено было находиться под командою Трубецкого с Экипажем гвардейским и в случае надобности идти к Дворцу, дабы захватить императорскую фамилию, на что он вызвался сам».[53]
Есть еще немало прямых и косвенных подтверждений существования плана Трубецкого, основанного на захвате Зимнего дворца. Это и ситуация с лейб-гренадерами Н. А. Панова, и ориентация на Дворцовую, а не на Сенатскую площадь в показаниях второстепенных участников событий.
Настойчивые показания Рылеева и другие свидетельства не дают ни малейшей возможности утверждать, как это делает М. М. Сафонов, пытаясь опереться на А. Е. Преснякова, что Рылеев вечером 13 декабря пытался заменить Трубецкого Булатовым. Пресняков, действительно, высказывает похожую мысль — у него речь идет о том, что Булатов будет командовать войсками на площади. Но это свидетельствует о том, что замечательный историк, очевидно, не имел возможности с достаточной тщательностью проработать материалы следствия.
Ведь А. М. Булатов по известному нам плану и так был предназначен для оперативного командования войсками, собранными на площади. Но перед этим он должен был вывести лейб-гренадер. О чем свидетельствует записка, направленная ему Рылеевым: «Любезный друг!.. Явись завтра, пожалуйста, в 7 часов в лейб-гвардии Гренадерский полк. Любезный, честь, польза, Россия».[54] Так не обращаются к тому, кто должен был заменить диктатора.
24 апреля Рылеев в одном из итоговых показаний свидетельствовал: «Более всего страшился я, ежели царствующий Государь Император не будет нами схвачен, думая, что в таком случае непременно последует междуусобная война».[55]
Рылеев исходил из совершенно здравой мысли, что оставшийся на свободе Николай Павлович сможет организовать сопротивление перевороту и тогда неизбежно прольется кровь. Потому молодого претендента надо было или убить (что отпало), или изолировать. Последнее можно было произвести только утром, овладев дворцом. Одновременно там же блокировалась и вся гвардейская верхушка, которую Николай намерен был собрать перед присягой в полках.
Разумеется, следствие ухватилось за это крайне важное показание, стало добиваться у подследственных его конкретизации. Но еще 18 декабря, вскоре после начала следствия, весьма осведомленный П. Г. Каховский показал: «В день происшествия было препоручено дворец взять Якубовичу, в коем должен был он арестовать всю Царскую Фамилию, но в обществе говорили, что буйное свойство Якубовича, конечно, подвергнет жизнь оных опасности».[56] «В обществе говорили» — стало быть, о возможном захвате дворца знал определенный круг заговорщиков. На одном из первых допросов, 30 декабря, поручику А. Н. Сутгофу был задан соответствующий вопрос. Он отвечал: «Рылеев говорил мне, чтобы стараться не допускать к присяге солдат и, ежели удастся, то привесть на Петровскую площадь; на вопрос же мой, что мы будем там делать? он отвечал: вы соединитесь там с Московским и Финляндскими полками и получите приказание от кн. Трубецкого, который и будет командиром вашим; я же и Якубович, говорил он, возьмем Гвардейский экипаж, с которым пойдем за Измайловским полком, и отправимся к Зимнему дворцу…».[57]
С какой целью Рылеев с Якубовичем собирались вести войска к Зимнему дворцу — угадать нетрудно.
31 января 1826 г. на допросе Рылеев показал: «Офицерам разных полков, принадлежащих к обществу, я передал план Трубецкого…».[58]
Стало быть, план был, и именно план Трубецкого.
24 апреля 1826 г., когда в руках следователей был уже мощный массив данных, следственная комиссия вернулась к вопросу о плане. Рылеев дважды отвечал на этот вопрос: «Занятие Дворца было положено в плане действий самим Трубецким». И несколько позже в тот же день: «Дворец брался занять Якубович с Арбузовым; на что изъявил свое согласие Трубецкой. Занятие же крепости и других мест должно было последовать по плану Трубецкого после задержания императорской фамилии».[59]
Суммировав имеющиеся прямые и косвенные данные, следователи стали добиваться соответствующего признания от Трубецкого: «Занятие же дворца было положено в плане действий самими вами. Якубович брался с Арбузовым сие исполнить, на что и изъявили вы свое согласие. Занятие же крепости
и других мест должно было последовать по плану вашему после задержания императорской фамилии».[60] Трубецкой, верный выбранной им тактике, все отрицал.
Наконец 6 мая, на исходе следствия, когда и Рылеев и Трубецкой были изнурены многомесячным заключением и допросами, Рылеев снова повторил свои показания, а Трубецкой их подтвердил.[61]
М. М. Сафонов находит весьма своеобразные способы опровержения: «Показания Трубецкого о последнем совещании у Рылеева 13 декабря, полностью подтверждаемые показаниями М. И. Пущина, не оставляют сомнений: об атаке на дворец диктатор и не помышлял».[62]
Можно еще раз повторить, что, во-первых, Трубецкой всеми способами старался приуменьшить радикальность своих планов в глазах следователей, во-вторых, его поведение вечером 13 декабря свидетельствует о его желании понять реальную расстановку сил. Что же до ссылки на показания М. И. Пущина, то он придерживался вполне определенной тактики — тактики человека, который пытался предотвратить восстание. Вот что он показывал: «Они (офицеры, собравшиеся у Рылеева. — Я. Г.) говорили о готовности всей гвардии не присягать, уговаривались собраться на площади у Сената. Я же убеждал их в неверной надежде их на гвардию, предсказывал им все, что с ними случилось; тут приехал Московского полка Бестужев, и князь Трубецкой, которого я вовсе не знал, вызвал всех в другую комнату и расспрашивал о готовности всех. Они уверяли в своей готовности…».[63] И далее М. И. Пущин утверждает, что его сомнения в успехе, по его мнению, повлияли на Трубецкого. Но это, опять-таки, вполне соответствует тому образу миротворца, в качестве которого он хотел предстать перед следователями, и вовсе не обязывает нас принимать все это на веру. Тем более что показания его достаточно путаны. Так, по его словам, М. А. Бестужев утверждал, что «его рота в карауле, и он не знает, как быть».[64] Но известно, что ни в каком карауле рота М. А. Бестужева не была и он твердо рассчитывал вывести ее на Сенатскую площадь.
Для того чтобы доказать несостоятельность моей реконструкции плана Трубецкого, М. М. Сафонов находит весьма причудливые аргументы: «Утверждение, что именно Трубецкой в основу плана положил штурм царской резиденции, основывается на сознательном игнорировании двух мемуарных свидетельств: воспоминаний Н. А. Бестужева и „Записок“ С. П. Трубецкого. Бестужев утверждал, что вечером 13 декабря в его доме Рылеев сообщил ему, что он намерен с первой же вышедшей частью, как бы мала она ни была, нанести удар по дворцу».[65]
Что касается нервного заявления Рылеева, то, во-первых, опытными товарищами ему было указано на авантюрный характер этой идеи, поскольку худо-бедно дворец охраняла рота финляндцев, а в соседнем здании стоял 1-й батальон преображенцев. А во-вторых, сама идея вполне корреспондирует с показаниями А. Н. Сутгофа. И порыв Рылеева свидетельствует о том, что именно захват Зимнего дворца был главной целью заговорщиков, что и являлось основой боевого плана. Он отнюдь не противоречил общему замыслу Трубецкого. Это был, так сказать, запасной вариант.
Тут, кстати, можно продемонстрировать еще одно противоречие в странных построениях М. М. Сафонова. То он заявляет, что Трубецкой «вовсе не собирался командовать боевыми операциями, которые и не предполагались», но в то же время убеждает нас, что Рылеев пытался заменить Трубецкого в качестве военачальника Булатовым. Значит, боевые операции предполагались?
На самом же деле — и это совершенно понятно, об этом неоднократно писали — Трубецкой был политическим «диктатором», а «командовать боевыми операциями» должны были Якубович и Булатов
Что же происходит в сознании М. М. Сафонова, если от статьи к статье он радикально меняет свою точку зрения?
М. М. Сафонов пытается дезавуировать финальное признание Трубецкого весьма своеобразным образом. Он ссылается на записки Трубецкого (по обыкновению путая страницы — данный отрывок расположен на с. 276, а не 176[66]): «С этого дня пошло в Комитете очищение очными ставками всех сомнительных пунктов, и я имел очную ставку с Рылеевым по многим пунктам, по которым показания наши были несходны. Между прочими были такие, в которых речь шла об общем действии, и когда я не признал рассказ Рылеева справедливым, то он дал мне почувствовать что я, выгораживая себя, сваливаю на него. Разумеется, мой ответ был, что я не только ничего своего не хочу свалить на него, но что я заранее согласен со всем, что он скажет о моем действии <…>. Вид Рылеева сделал на меня печальное впечатление, он был бледен чрезвычайно и очень похудел; вероятно, мой вид сделал на него подобное же впечатление».[67]
М. М. Сафонов комментирует: «Трубецкой же в своих „Записках“ пишет, что 6 мая 1826 г. во время очной ставки с Рылеевым, который утверждал, что занятие дворца было заложено в плане действий самим Трубецким, был настолько поражен бледным и исхудалым видом измученного Кондратия Федоровича, что решил, так сказать, оптом согласиться со всеми его утверждениями, чего, однако, делать не должен был».[68]
Но если продолжить цитату, то станет ясно, что фраза «я сделал то, чего не должен был» относится к другому сюжету, а не к «общим действиям». Речь шла о поступках конкретных лиц, вину которых Рылеев усугубил своими показаниями, а Трубецкой своим согласием с этими показаниями. Что Трубецкой имел в виду под «общими действиями», можно только предполагать. Ни единого слова о «занятии дворца» не было в «Записках». Маловероятно, что Трубецкой, которому грозило максимально суровое наказание, согласился на отчаянно компрометирующие его утверждения Рылеева исключительно из гуманности. (Хотя он действительно был человеком добрым и благородным.) Скорее всего, сыграли роль показания других осведомленных о его плане лиц — П. Г. Каховского, в частности.
Есть и еще один аспект нашей с М. М. Сафоновым, условно говоря, «полемики» по поводу плана Трубецкого.
В 6-м выпуске сборника «14 декабря I825 года», в сочинении «„Якуб идет“: А. И. Якубович в день 14 декабря 1825 года», М. М. Сафонов, излагая умеренный план Г. С. Батенькова и В. И. Штейнгейля, сообщает: «Хотя Трубецкой на словах выражал согласие действовать именно так, но по мере того, как становилось все очевиднее, что сопротивление воцарению Николая может принять внушительные размеры, „диктатор“ начал серьезную подготовку к более радикальному образу действий, предполагавшему (внимание! — Я. Г.) захват Зимнего дворца и арест императорской фамилии. Разумеется, Якубовичу <…> отводилась важная роль в обоих вариантах развития событий. Только „умеренные“ видели эту роль в том, чтобы увлечь солдат и вывести их на улицу, продемонстрировав неприятие Николая как претендента на престол, но этим и ограничиться, „радикалы“ же полагали, что „лихой кавказец“ может не только поднять войска, но и повести их на захват дворца».[69]
При этом М. М. Сафонов любезно ссылается на меня. Очевидно, в 2004 г. я еще не был дилетантом и обманщиком, а М. М. Сафонов не сомневался в реальности плана Трубецкого. Что же случилось за эти десять лет с М. М. Сафоновым? Несколько позже попробуем понять.
В том же сочинении «„Якуб идет“…» М. М. Сафонов старательно, хотя и стилистически развязно, пересказывает сюжет «Якубович — Булатов», который был мной проанализирован в 1975 г. в очерке «Гибель полковника Булатова».[70] В это время комплекс писем А. М. Булатова великому князю Михаилу Павловичу не был опубликован и хранился в Центральном государственном архиве Октябрьской революции СССР.[71] Основной текст — обширное письмо Булатова — был впервые опубликован М. В. Довнар-Запольским в 1906 г. в киевском сборнике «Мемуары декабристов». Но комплекс булатовских материалов этим письмом не исчерпывался. Сведения, в нем изложенные, подтверждались другими письмами. Кроме того, изучение всего комплекса материалов давало возможность проследить изменение психологического состояния Булатова (вплоть до изменения почерка), которое привело его к самоубийству.
С этим сюжетом произошла та же странная история. В одном из своих «антигординских» сочинений «Ложь и правда о 14 декабря 1825 года» М. М. Сафонов иронизирует: «… Я. А. Гордин хотел, во что бы то ни стало, сделать Трубецкого последовательным революционером. Предательство в его построении было тоже необходимо, но роль предателя была отведена Якубовичу».[72] Но в вышеупомянутом сочинении «„Якуб идет“…» М. М. Сафонов именно что подробно расписывает весь процесс коварного предательства Якубовича: «На следствии Якубович имел все основания сказать: „Отказавшись быть орудием их замысла бунтовать войска и лично действовать, расстроил их план и был первая и решительная неудача в исполнении“».[73]
Стало быть, в 2004 г. М. М. Сафонов считал Якубовича предателем, а через несколько лет он уже иронизирует над наивным Я. А. Гординым, которому «предательство… необходимо», а роль предателя безосновательно отведена Якубовичу.
Опасаюсь, что за объяснением этой раздвоенности сознания нужно обращаться не к историкам, а к профессионалам иной специализации. Маниакальные идеи, как я уже говорил, вещь опасная.
Но есть еще более поразительное явление. В статье «М. Н. Покровский и столетний юбилей восстания декабристов» М. М. Сафонов декларирует: «…Автор к тому времени уже знал о планах декабристов гораздо более, чем раньше. Центрархив уже издал следственные дела руководителей Северного общества с предисловием М. Н. Покровского. Эти дела содержали богатый материал об обсуждении планов руководителей тайного общества, связанных (внимание! — Я. Г.) с захватом Зимнего дворца и арестом императорской фамилии, то есть действиях, по понятиям М. Н. Покровского, революционного характера». Стало быть, существовал план «руководителей тайного общества» по захвату Зимнего дворца? Дальше — больше: «…М. Н. Покровский впервые упомянул: „план Трубецкого предполагал захват дворца и даже резню в стенах резиденции“…».[74] Стало быть, существовал именно план Трубецкого по захвату дворца?
И пишется все это в 2014 году. Что это значит? Когда М. Н. Покровский пишет о плане Трубецкого, то М. М. Сафонов считает это закономерным и, очевидно, профессиональным. А когда об этом пишет Я. А. Гордин — это фальсификация и дилетантизм? Отчего же с такой, сказал бы я, патологической страстью старается М. М. Сафонов стереть в порошок работу Я. А. Гордина, на которую, кстати, неоднократно ссылался (правда, далеко не всегда) еще в 2004 году?
Есть у меня версия. Ее сформулировал сам М. М. Сафонов: «Книга эта, созданная непрофессиональным историком, <…> почти два постперестроечных десятилетия считалась наиболее авторитетной работой по истории восстания декабристов».[75]
И в самом деле. Книга благожелательно рецензировалась, в том числе известными историками, была рекомендована студентам исторических факультетов, многократно переиздавалась. Разве можно это пережить?
Спрашивается — а кто мешал самому М. М. Сафонову взять и написать историю междуцарствия и восстания, как он их понимает?
Беда М. М. Сафонова в том, что ему часто приходится идти вслед за мной. Например, в сюжете «Ростовцев — Николай», важном для понимания ситуации накануне восстания как внутри тайного общества, так и общей. В очень содержательной и полезной книге «Между заговором и престолом…» П. В. Ильин писал: «В научной традиции письмо только цитировали, приводили как иллюстрацию к рассказу о „доносе“ Ростовцева. В последние десятилетия сначала Я. А. Гордин, а затем М. М. Сафонов и Ф. Л. Севастьянов занялись специальным изучением текста письма».[76]
Тут можно добавить две вещи. Я. А. Гордин занялся «изучением текста письма» в начале 1980-х гг., прочитав хранившиеся в Центральном государственном архиве Октябрьской революции (ныне — ГАРФ) следственные документы о члене тайного общества Ростовцеве. М. М. Сафонов занялся этим лет на десять позже, уже зная соответствующую главу из книги «События и люди 14 декабря» (М., 1985). И основная идея М. М. Сафонова 1995 г. мало чем отличается от одного из соображений, высказанных мною в 1985 г.[77]
В уже упомянутом сочинении «„Якуб идет“…» (2004) М. М. Сафонов, по сути дела, пересказывает мой очерк 1975 г. «Гибель полковника Булатова» и соответствующую главу из моей книги. Правда, по своему обыкновению, он одновременно и упрощает ситуацию, и сдабривает ее вполне фантастическими идеями. Этот сюжет непонятен без проведенного мною сопутствующего анализа следственных дел Г. С. Батенькова и В. И. Штейнгейля. М. М. Сафонов же в своем пересказе примитивизировал ситуацию, превратив ее в банальную и плоско мотивированную историю предательства, в то время как речь идет о трагическом столкновении идей и характеров.
В конце своей статьи В. В. Бартошевич недоумевает: «Вообще говоря, трудно понять, что происходит в последнее время с историком М. М. Сафоновым, потому что ряд его прошлых работ относится к вполне серьезному научному творчеству».[78]
Я согласен с В. В. Бартошевичем. Скажем, монография М. М. Сафонова «Проблема реформ в правительственной политике России на рубеже ХVIII и XIX веков» (Л., 1988) — бесспорно, серьезная и полезная работа. Я ссылался на нее в своей биографии А. П. Ермолова. Но затем историка М. М. Сафонова обуяла жажда открытий. А это чрезвычайно опасная профессиональная болезнь. И пошла писать губерния… А поскольку открытия — да еще в сфере, столь подробно изученной, — легко не даются, то возникает соблазн открытия выдумывать, насилуя беззащитный материал. Очевидно, М. М. Сафонов чувствует порочность выбранного им пути, и это вызывает агрессивную защитную реакцию, а слишком долгое пребывание в фантомном мире деформирует личность. Можно только посочувствовать человеку, который был некогда историком.
Только подобной деформацией могут быть вызваны такого рода анекдотические заявления: «В научной литературе были отмечены его (мои. — Я. Г.) грубейшие ошибки в трактовке междуцарствия…».[79 Что же это за «научная литература»? А это сочинения самого М. М. Сафонова, которому я уже не раз популярно объяснял нелепость его претензий. Уж не мания ли величия овладела М. М. Сафоновым, если он всерьез считает себя представителем всей научной литературы?
Нет смысла обсуждать и бредовое утверждение относительно того, что я продолжаю «ленинско-сталинскую» линию в трактовке декабристского движения. Хотя бы потому, что подобной «линии» в природе не существует. Благоглупости такого уровня не заслуживают опровержения. Равно как и нет возможности опровергать каждую сомнительную претензию М. М. Сафонова. Приведенных примеров, на мой взгляд, достаточно.
Я отнюдь не считаю свою работу исчерпывающей и безукоризненной. Я не страдаю ни манией величия, ни патологической жаждой открытий. В отличие от М. М. Сафонова, который явился перед нами, одной рукой поддерживая шлейф императрицы Марии Федоровны, а другой сжимая константиновский рубль, и наконец-то открыл миру глаза на историческую истину, я считаю, что, несмотря на обилие разного уровня работ, посвященных декабризму, материал, накопившийся за последние десятилетия, равно как и еще затерянный в архивах[80], открывает незаурядные возможности для будущих ученых. Важно только ориентироваться на кропотливую и честную работу, а не на оглушительные «открытия».
Вопреки принятой в журналах этике мне не удалось в том же «Петербургском историческом журнале» опубликовать ответ М. М. Сафонову, поскольку главный редактор этого журнала сделал все возможное, чтобы затянуть процесс моей публикации.
[1] Сафонов М. М. 14 декабря. «Путешествие дилетанта» // Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 275—294.
[2] Вопросы истории. 1988. № 9. С. 148.
[3] Сафонов М. М. Ложь и правда о 14 декабря 1825 года // Николаю Алексеевичу Троицкому — к юбилею. Сб. статей. Саратов, 2011. С. 155.
[4] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 281.
[5] Там же. С. 282.
[6] Новый часовой. 1999. № 8—9. С. 480.
[7] Там же. С. 480—481.
[8] Там же. С. 483.
[9] Из воспоминаний принца Евгения Вюртембергского // Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. М., 1926. С. 110.
[10] Гордин Я. События и люди 14 декабря. М., 1985. С. 15—20, 23—24, 34—36, 41, 64—70 и др.
[11] См.: Там же. С. 67—70.
[12] Новый часовой. 1999. № 8—9. С. 483—484.
[13] Сафонов М. М. Ложь и правда о 14 декабря 1825 года. С. 156.
[14] Восстание декабристов. Материалы. М.; Л., 1925. Т. 1. С. 253.
[15] Письма императрицы Елизаветы Алексеевны к матери, маркграфине Баденской Амалии (1797—1826) / Пер. с франц. // Звезда. 2001. № 1. С. 60; Николай Михайлович, вел. кн. Императрица Елизавета Алексеевна, супруга императора Александра I. СПб., 1909. Т. 3 (франц. текст).
[16] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 291.
[17] Там же.
[18] Камер-фурьерский церемониальный журнал. 1817 год. Январь — июнь. Пг., 1916. С. 4, 10, 11, 13.
[19] Из воспоминаний баронессы М. П. Фредерикс // Тайны царского двора (из записок фрейлин). М., 1997.
[20] Соллогуб В. А. Воспоминания. М.; Л., 1931. С. 207.
[21] Вигель Ф. Ф. Записки. Ч. 5. М., 1892. С. 100.
[22] Пушкин А. С. Письма к жене. Л., 1986. С. 54—55.
[23] Вульф А. Н. Дневники. М., 1929. С. 342.
[24] Григорьев А. А. Воспоминания. М.; Л., 1930. С. 65.
[25] Цит. по: Гордин Я. Алексей Ермолов. Солдат и его империя. СПб., 2012. Т. 2. С. 505.
[26] Фет А. Мои воспоминания. М., 1890. Ч. 1. С. 34.
[27] Панаева А. Я. Воспоминания. М.; Л., 1933. С. 188.
[28] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 282.
[29] Полное собрание законов Российской империи с 1649 года. Т. ХХХVII. 1820—1821 гг. С. 129—130.
[30] 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 4. СПб.; Кишинев, 2001. С. 64.
[31] Междуцарствие 1825 года и восстание декабристов в переписке и мемуарах членов царской семьи. С. 39.
[32] Фонвизин М. А. Обозрение проявлений политической жизни в России // Фонвизин М. А. Сочинения и письма. Т. 2. Сочинения. Иркутск, 1982. С. 190.
[33] 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 4. С. 66.
[34] Там же. С. 67.
[35] Сафонов М. М. Ложь и правда о 14 декабря 1825 года. С. 155.
[36] Общественные движения в России в первую половину XIX века. СПб., 1905. С. 248.
[37] Восстание декабристов. Т. 1. С. 97.
[38] Гордин Я. События и люди 14 декабря. С. 34, 49.
[39] Сказин Е. В. Восстание 14 декабря 1825 года. М.; Л., 1925. С. 27.
[40] Там же. С. 30.
[41] Там же. С. 41.
[42] Гордин Я. А. К вопросу о подтасовках // Николаю Алексеевичу Троицкому — к юбилею. С. 162.
[43] Зейфман Н. В. Декабрист Владимир Иванович Штейнгейль // Штейнгейль В. И. Сочинения и письма. Т. 1. Иркутск, 1985. С. 33—34.
[44] Восстание декабристов. Т. 1. С. 99.
[45] Марк Азадовский, Юлиан Оксман. Переписка. 1944—1954. М., 1998. С. 259.
[46] Сафонов М. М. Ложь и правда о 14 декабря 1825 года. С. 151.
[47] Восстание декабристов. Т. 1. С. 108.
[48] Пресняков А. Е. 14 декабря 1825 года. М.; Л., 1926. С. 152.
[49] ОР РНБ. Ф. 1001. Ед. хр. 296. Л. 13.
[50] См.: Трубецкой С. П. Записки. Письма И. Н. Толстому. СПб., 2011. С. 73.
[51] Восстание декабристов. Т. 1. С. 160.
[52] Там же. С. 161.
[53] Там же. С. 162.
[54] Восстание декабристов. Т. 18. М., 1984. С. 296.
[55] Там же. С. 188.
[56] Восстание декабристов. Т. 1. С. 340.
[57] Восстание декабристов. Т. 2. М.; Л., 1926. С. 126.
[58] Восстание декабристов. Т. 1. С. 165.
[59] Там же. С. 185, 188.
[60] Там же. С. 99.
[61] Там же. С. 103—105.
[62] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 289.
[63] Восстание декабристов. Т. 14. М., 1976. С. 454.
[64] Там же.
[65] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 289.
[66] Там же.
[67] Трубецкой С. П. Материалы о жизни и революционной деятельности. Т. 1. Иркутск, 1983. С. 276.
[68] Петербургский иторический журнал. 2014. № 3. С. 289.
[69] 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 6. СПб., 2004. С. 250.
[70] Аврора. 1975. № 12. С. 66.
[71] Ныне: ГАРФ. Ф. 48. Оп. 1. Ед. хр. 159.
[72] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 289.
[73] 14 декабря 1825 года. Источники, исследования, историография, библиография. Вып. 6. С. 255.
[74] Историографический сборник. Саратов, 2014. С. 34—35.
[75] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 277.
[76] Ильин П. В. Между заговором и престолом: Я. И. Ростовцев в событиях междуцарствия 1825 года. СПб., 2008. С. 105.
[77] См. об этом: Там же. С. 185.
[78] Новый часовой. 1999. № 8—9. С. 483.
[79] Петербургский исторический журнал. 2014. № 3. С. 283.
[80] Когда еще в конце 1970-х гг. я работал в фондах Центрального государственного военно-исторического архива (ныне — РГВИА), то с горечью выяснил, что такой ценнейший источник, как отчеты командиров гвардейских полков о событиях 14 декабря, оказался неточно маркирован, и вместо этих отчетов мне предложили хозяйственные документы армейских кавалерийских частей. Отчеты полковых командиров тогда так и не нашли.