Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2015
Вяйне Линна издал свой классический роман «Неизвестный солдат» в 1954-м, но у нас его решились напечатать лишь в 1991‑м. И то сказать, за свои же деньги читать, как убивают русских солдат… (Советскими их никто в романе не называет — только «русс» да «рюсся».) Смотреть, как их мочит американец Рэмбо, это завлекательно, а вот когда за пулемет берется какой-нибудь Мякинен, начинает выходить слишком уж жизненно. Тем более что стилистически «Неизвестный солдат» ближе всего, пожалуй, к «Севастопольским рассказам»: сжатость, точность, полное отсутствие высокопарности. К тому же и рядовые солдаты, вчерашние, большей частью, крестьяне, и сами ее не выносят, напыщенные пропагандистские штампы они используют только насмешки ради: «Даешь Урал, ребята!»
Ни Великой Финляндией, ни Родиной-матерью их не проймешь, начальство и «господ» они постоянно кроют, уверяют друг друга, что лишь у них в Финляндии возможен такой бардак и презрение к простым солдатам, что в штабах думают исключительно о чинах и наградах, — но при этом всякая попытка вести среди них антиправительственную пропаганду наталкивается на такое же пренебрежение: любая идеология отскакивает от них как от стенки горох, они верят только тому, что видят собственными глазами. И при этом очень стойко сражаются, убивая «руссов» без всякой жалости и погибая практически без ропота: они знают, что это почему-то нужно. Однако и ненависти к русским вызвать не удается никаким финским «комиссарам», русских скорее даже уважают за храбрость: бьются до последнего, в плен не сдаются. Да и сам Маннергейм в своих воспоминаниях выражал удивление готовностью советских солдат сражаться в безнадежной ситуации: подобные примеры он мог припомнить лишь в истории древних народов.
Среди все-таки попадающих в плен русских один, ко всеобщему удивлению, умеет говорить по-фински — это ингерманландский финн. Как, разве вас всех не сослали в Сибирь, удивляются жертвы финской пропаганды. За что, мы ничего плохого не сделали, удивляется в ответ жертва советской пропаганды. А как нас называют руссы, интересуются финны, не бойся, скажи, мы не рассердимся. «Чухна», — смущенно сообщает соплеменник, и финские солдаты начинают забавляться, примеривая это словечко к себе: «Сухна, сухна…»
Чисто дети. Но убивают как большие.
В Петрозаводске кое-кто еще и влюбляется в гордую красавицу-комсомолку по имени «Верукка», но когда молодого финского солдата убивает снайпер, все сразу же проникаются ненавистью к русским, хотя артиллерия выбивает во много раз больше. Однако бомбежки, артобстрелы — это как бы с неба, почти стихия, а тут кто-то долго выслеживал, выманивал, целился… И когда в отбитой у русских деревне финские рядовые видят убитого пленного, они немедленно убивают двоих пленных «товаритсей».
Это больше всего похоже на толстовскую роевую жизнь. На союзников-немцев им тоже вроде бы плевать — где-то их там колошматят, но рядовых как будто бы больше волнует, успеет ли дойти брага из краденого сахара. Когда перед наступлением солдат хотят подбодрить показательным расстрелом двух нарушителей дисциплины, у них возникает разве что желание подстеречь кой-кого из палачей. Зато когда солдаты наконец убеждаются, что война уже проиграна, а их продолжают гнать на убой, у них вместе с почти злорадством, направленным на собственную власть, начинает нарастать и ненависть к «господам». Солдаты теперь бегут не просто из страха, но, так сказать, идейно. И когда взбесившийся офицер начинает стрелять по «паникерам», те тоже берутся за оружие…
В общем, маршал Маннергейм вовремя запросил мира — еще немного, и у финнов тоже разразился бы свой Февраль.
При этом роман наполнен экстравагантными характерами — один постоянно что-то тырит, другой глупо хихикает, третий предается шутовству — носит с собой лук и уверяет, что это оружие будущего…
У нас бы такого не потерпели. И расстреливали у наших северных соседей с непривычными для нас сюсюканиями: со священником, с услужливым предложением огонька закурить последнюю сигарету, и даже к телам убитых сами же палачи бросились с почтительностью, будто к начальству, — по одной этой детали видно, что мы имеем дело с настоящим писателем.
Вот у Арто Паасилинны в его «Нежной отравительнице» (М., 2008) все не всерьез, и все-таки его герой, хулиган и забулдыга Каке Нююссёнен хвастается своим дружкам, тоже алкашам и полубандитам Яри и Пертти, что его «дядя был настоящим полковником, крутым мужиком, который не раз попадал в переделку на войне, и что русские до сих пор произносят его имя шепотом, хотя старик уже лет сто, как помер». Гордость подвигами предков, стало быть, до сих пор живет на дне народной души. А на более глубокое социальное дно, чем эта троица, заглянуть трудно. Роман начинается с того, что она, троица, катит на краденой машине погулять на халяву и учинить разгром на хуторке («торппе») более чем пожилой вдовы этого самого полковника по имени (вдовы, а не полковника) Линнеа. Сам крутой полковник Раваска вскоре после войны, узнав, что ему грозит обвинение в сокрытии оружия, на последние деньги укатил в Бразилию, куда еще раньше смылся его боевой товарищ генерал Пааво Талвела, имеющий возможность пристраивать приятелей в местное представительство финской целлюлозо-бумажной компании.
Не без оснований опасаясь, что русские (советских и здесь нет) окончательно приберут страну к рукам, тетушка Линнеа отправилась за мужем в Южную Америку, где «в то время обреталось множество финнов и их друзей немцев, а также венгров, воевавших на стороне Германии, и представителей прочих национальностей, которым пришлось бежать из их стран после Второй мировой войны. Впрочем, фашисты среди них Линнее не попадались, хотя слухи об их наличии ходили. Но ведь всех злостных преступников повесили сразу после окончания войны, а оставшихся — после Нюрнбергского процесса, разве нет?
Политика всегда вызывала у Линнеи неприятие. По ее мнению, раз война кончилась, то нечего обсуждать еще тысячу лет вопрос о сотрудничестве финнов с немцами в военные годы».
Роман вполне шуточно-приключенческий, но тем интереснее постоянное присутствие в нем военных ассоциаций.
«Банда трех» своими безобразиями наконец доводит тетушку Линнею до того, что она вызывает на торппу полицию. Хулиганы разбегаются, но в отместку решают ее замочить, тем более что Каке выбивает из нее завещание на свое имя. Тетушка вынуждена бежать, но на дорожку все равно наводит марафет.
«Линнеа Раваска придерживалась того мнения, что делать макияж — это все равно что готовить страну к военным действиям. Например, в зимнюю войну Финляндия была все равно что ненакрашенная деревенская деваха, оказавшаяся по милости господ в большом городе и утратившая девичью честь. К следующей войне, напротив, страна намазалась чересчур широкими, агрессивными мазками боевой раскраски. Но дева Финляндия забыла, что при этом надо еще и мыться, и запах пота пробивался через дешевый немецкий одеколон, столь любимый девицами легкого поведения».
В полиции старушке помочь практически отказываются: «По словам дежурного, таких компаний, состоящих из молодых людей, так много теперь развелось, что чтобы уследить за всеми, не хватит никакой полиции». Любители формировать образ страны по художественной литературе (по отношению к России всегда любили использовать Гоголя и Достоевского, и даже Ходасевич брался подсчитывать количество уголовных преступлений у Михаила Зощенко) могут изобразить Финляндию каким-то царством хулиганского беспредела; сочувствующий старушке лавочник и размышляет в этом духе: «Похоже, старушка поступила недальновидно, позвонив в полицию. В нынешнее время не стоит многого ждать от правосудия». Или сама старушка: «Да и кто в большом городе бросится на крик о помощи одинокой женщины? На улицах каждый день грабят и избивают беспомощных пенсионеров, а прохожие даже └скорую“ вызвать не удосуживаются». Дружбаны и впрямь гуляют на свободе, хотя «прошлой осенью Яри Фагерстрём избил до смерти одного старика на Рускасуо, а Пертти Лахтела несколько лет провел в детской исправительной колонии в Кераве за убийство с особой жестокостью». «Люди стали жестокими, как в послевоенные годы, — размышляет загнанная Линнеа, — когда, проведя пять лет на фронте, солдаты вернулись в Хельсинки. Сняв мундиры и облачившись в гражданскую одежду, они продолжали мародерство и в мирное время. Но с какой войны вернулись сегодняшние преступники? Границу какой страны они защищали? Сколько лет этот Пертти провел в окопах?»
И бедным честным девушкам, судя по роману, тоже живется несладко: «Мне еще повезло. Хозяин моей квартиры живет в Лахти и приезжает меня трахать всего два раза в месяц».
Или размышления профессионального психолога: «Жить в этом мире было бы хорошо, если бы большинство мужчин не были алкоголиками и придурками. С другой стороны, у нее как у психолога тогда не было бы столько работы».
Или о коррупции: Общество садоводов Финляндии немедленно оплачивает Линнее поездку в Стокгольм, чуть только принимает ее за подружку министра сельского хозяйства.
Случайный арматурщик начинает свой путь в романе тем, что избивает до синяков супругу, недовольную его буйными пьянками.
Мы, однако, не опустимся до социальных обобщений, мы понимаем, что такое гротеск.
Под прикрытием этого жанра автор романа дает себе, пожалуй, слишком много послаблений. Да, в сказке все так и должно раскручиваться — слабый простачок торжествует над сильными и хитрыми мерзавцами, но когда старушке — божьему одуванчику постоянно приходит на помощь случайность совсем неизобретательная, — бандит, скажем, сам садится на шприц, наполненный ядом, — это как-то разочаровывает.
Правда, в конце концов торжествует дружба народов: бабулю извлекает из морских волн алкаш и симпатяга, седобородый капитан третьего ранга Анастас Тройталев, умеющий управляться с партийной шестеркой боцманом Кондарь-евским и тупицей штурманом Ежовым.
Жаль, что не Берией, гротеску это больше бы подошло.
В «Улице Окопной» Кари Хотакайнена (СПб., 2004) эхо войны звучит уже в самом названии. На этой улице Окопной тоже творятся события, граничащие с абсурдом, однако все и куда ближе к реальности, и гораздо более интеллектуально. И, видимо, социально значительно — вряд ли за чистую художественность роману присудили бы премию «Финляндия», а также премию Совета скандинавских стран.
Роман сугубо семейный, но и в нем с первых же страниц начинают звучать фронтовые мотивы: «Я сам фронтовик, боец домашнего фронта, ветеран борьбы за свободу женщин. <…>
Боец домашнего фронта выполняет все работы по дому и понимает женщину. В браке я пахал за себя и за наших отцов. Стирал, готовил еду, убирал квартиру, высвобождая ей часы и минуты, и отстаивал принципы нашей семьи перед обществом. Я часами внимал ее трудовым проблемам, эмоциональным излияниям и жалобам на скудные проявления нежности». Герой-рассказчик не останавливается на страничном перечислении хозяйственных подвигов — для него и сладкие таинства любви сделались еще одной хозяйственной заботой. Утратив при этом всю свою сладость.
«Внимал, понимал, ласкал и гладил, возбуждал до — и успокаивал после близости. А ведь я ничему не был обучен прежде, не было образца для подражания. Зеленым сопляком я столкнулся с ужасами и огненными шквалами войны за свободу женщин. <…>
Я постигал тайны секса, как семеро братьев (герои первого финского прозаика Алексиса Киви. — А. М.), зубрил, бился головой о древо. Я победил страх и застенчивость, однако тяжкий труд и высокие требования к исполнению подорвали личную заинтересованность и первозданную радость процесса. И все же блаженство Хелены было для меня столь высокой наградой, что я продолжал осваивать целину».
И все же превращение супруга в преданного слугу никому счастья не принесло: «В итоге мы увязли в позиционной войне. <…> Противники подстерегали друг друга в ответ на полуслово в ожидании решительного боя.
Его развязала Хелена.
Она говорит, что я.
Когда ударил.
В ответ на гадость.
Ее. <…>
Она сказала: дословно не помню, — что я жалкий кашеваришка, об меня только вытирать ноги, что я гнию дома, настаивая плохое настроение, как брюкву в духовке», — и так далее.
«Поток слов изливался бы бесконечно, если б я не подсуетился. Хотел-то просто заткнуть ей рот, но промахнулся. Удар пришелся чуть пониже виска».
Короче, первый же решительный жест разрушил то, чего еще не успели разрушить годы прислуживания: жена съезжает к подруге, прихватив с собой любимую дочку.
И несчастный муж и отец начинает всеми способами, вплоть до эротических массажей и скупки краденого, сколачивать бабки для покупки дома, о котором когда-то мечтала его супруга, — этим домом он ее и надеется приманить обратно.
Однако в доме живет старый ветеран Зимней войны (опять война!), для кого этот дом и хранилище воспоминаний, и символ самостоятельности.
И снова целый монолог о фронтовиках:
«Они отвоевали страну для меня, положив на это всю свою жизнь. В наследство оставили немногословие и — страх перед женщиной.
Они ничему не научили меня, ничему полезному в домашнем хозяйстве. Они не поменяли ни одной пеленки, не сварганили ни одной запеканки, не говоря о том, чтобы часами таскать из спальни в кухню ребенка, у которого болит ухо. Они освободили страну, предоставив моему поколению освободить женщину от борьбы на домашнем фронте».
Дальнейшая война героя с женой за жену и дочку, а с ветераном за дом тоже перерастает в гротеск, наводя на грустную догадку, что раз уж в мирной Финляндии такое если не творят, то по крайней мере пишут…
Впрочем, если пишут, значит, кое-что и творят. И как хорошо, что у нас пока еще есть возможность хоть что-то об этом узнать. Если постараться.
Потому что в Доме книги мне с трудом удалось найти лишь одного финского автора, того же Паасилинну, за прочими пришлось обратиться в Институт Финляндии.
Книжный рынок не так уж медленно, но верно стирает с литературной карты мира целые страны, защитить которые уже не может никакая линия Маннергейма.