15. Как мы выберемся из нынешней ловушки модернизации?
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2015
К началу нового тысячелетия Россия смогла худо-бедно осуществить рыночные преобразования, необходимые для того, чтобы продолжать следовать курсом догоняющей модернизации. Проблемы, порожденные зависимостью от исторического пути, существенно осложнили жизнь страны в 1990-е годы, однако не создали никаких неразрешимых проблем в экономике.
Структурная перестройка вызвала длительное и глубокое падение ВВП, что сильно ударило по уровню жизни российских граждан, однако уже в конце 1990-х начался восстановительный рост. Благодаря падению рубля в кризис 1998 года импорт сильно сократился, позиции отечественных производителей улучшились, конкурентоспособность экономики возросла.
Высокая инфляция, державшаяся до середины 1990-х годов, препятствовала притоку инвестиций и делала разного рода спекуляции гораздо более предпочтительными для бизнеса, нежели реальное производство. Однако финансовая стабилизация, хоть и нарушенная событиями августа 1998 года, к концу десятилетия все же обеспечила условия, приемлемые для инвесторов. Капиталы вновь пошли в Россию, причем довольно быстрыми темпами.
Приватизация, которая вначале из-за российской специфики не способствовала осуществлению серьезных капиталовложений, к началу нового тысячелетия все же наконец сработала. Те предприятия, которые в целом могли представлять интерес для инвестора, получили новых собственников и взялись за дело. Укрепление государства позволило эффективно собирать налоги, а это в свою очередь увеличило размеры госбюджета и позволило осуществлять социальную политику в интересах широких слоев населения.
Словом, распространенные порой представления о провалившихся в России реформах совершенно не соответствуют реалиям. Правильнее говорить о том, что преобразования шли у нас дольше и тяжелее, чем в странах Центральной и Восточной Европы. Они позже вывели нас на траекторию экономического роста и очень болезненно переживались значительной частью населения. Наконец, надо сказать, что реформы, к сожалению, мало дали проблемным регионам России: малым городам с производственной монокультурой, большинству районов Крайнего Севера, южным республикам с острыми этническими конфликтами. Но все эти проблемы определялись, как отмечалось выше («Звезда», 2015, № 5, 6), спецификой исторического пути и вряд ли могли нас миновать при иных реформаторах, иных господствующих идеях или ином политическом раскладе.
Другое дело — проблемы нулевых годов. В первом десятилетии нового века Россия попала в очередную ловушку модернизации — третью по счету за свою долгую историю после формирования крепостного права («Звезда», 2014, № 3) и сталинской индустриализации («Звезда», 2015, № 4).
Эта ловушка внешне выглядит не столь уж страшной. Она обеспечивает экономический рост, позволяет поддерживать реальные доходы населения и даже предпринимать внешнеполитические шаги, имитирующие сохранение великодержавного курса, приятного для значительной части населения. Иными словами, пребывание в ловушке позволяет стране развиваться, достигая тех результатов, которые удовлетворяют большинство российских граждан, что неизменно отражается в результатах голосования за высокопоставленных лиц, «управляющих ловушкой».
При этом по ряду важнейших параметров развития — таких как формирование демократических институтов, смена власти посредством выборов, обеспечение гарантий права собственности, соблюдение прав человека — Россия существенно отклоняется от курса модернизации. Демонстрационный эффект не срабатывает. Достижения, существующие в странах, стоящих выше нас на ступенях модернизации, не могут ныне соблазнить Россию на демократические преобразования, как они соблазнили в прошлом на преобразования рыночные. Общество в целом удовлетворяется представлением, будто мы сможем в дальнейшем иметь желаемые плоды модернизации, занимая отличное от других европейских стран место в плане развития демократии.
Крупный кремлевский чиновник и политтехнолог Владислав Сурков в свое время использовал для характеристики нашего особого положения термин «суверенная демократия», который хотя и не получил широкого распространения в массах, все же довольно точно отражает стремления общества. Теоретически значение демократии российскими гражданами признается, однако конкретные институты не воспринимаются в качестве практических инструментов, которые следовало бы использовать для решения волнующих широкие массы проблем.
Данная ловушка — это не просто отставание вроде того, какое было в 1990-е го-ды. Между ловушкой и отставанием — принципиальное отличие.
Отставание, обусловленное зависимостью от исторического пути, было очевидно для всех. Все общество хотело его преодолеть, поскольку не желало жить в бедности. Однако по объективным причинам сделать этого не могло.
Ловушка же не воспринимается сегодня большей частью общества как отставание. Она содержит в себе внешние признаки развития. Проблема ловушки состоит в том, что мы со временем исчерпаем ресурсы, используемые сегодня для развития, но так и не создадим институтов, которые могли бы обеспечить в дальнейшем модернизацию с помощью иных ресурсов. Иначе говоря, мы получим примерно ту же картину, которую Россия получила по исчерпании ресурсов, использованных для крепостничества и сталинской индустриализации.
Как в первом, так и во втором случае после исчерпания ресурсов в обществе наступало отрезвление. Все проникались мыслью, что дальше так жить нельзя, однако масштаб необходимых реформ пугал и грозил тяжелейшими испытаниями, что серьезно тормозило преобразования. Вопрос с отменой крепостного права не решался более полувека (если считать от эпохи «молодых друзей» Александра I), а сталинская модель экономики пережила Сталина на тридцать пять лет.
Демократия налогоплательщиков
В исследованиях процесса модернизации давно подмечено, что государство, в котором утвердилось рыночное хозяйство и достигнут сравнительно высокий уровень ВВП на душу населения, начинает формировать демократические институты. Первым эту зависимость проследил американский социолог Сеймур Мартин Липсет еще в конце 50-х годов ХХ века.
Не существует однозначных объяснений, почему подобная зависимость утвердилась. Более того, порой принято посмеиваться над столь жестким экономическим детерминизмом, «выводящим» парящую в небесах свободу из такого приземленного статистического показателя, как ВВП на душу. Тем не менее думается, что в общих чертах можно все же продемонстрировать, почему именно богатые страны вдруг начинают испытывать непреодолимую тягу к демократии. Как ни парадоксально, именно те государства, которым довелось разбогатеть, в первую очередь сталкиваются с ограниченностью имеющихся у них ресурсов и вынуждены находить какой-то приемлемый способ согласовать их распределение между различными, претендующими на свою долю группами интересов.
В любом богатеющем государстве обязательно встает вопрос о том, как делить доходы между всеми теми силами, которые претендуют на свою долю. Марксистская традиция обычно сводит проблему к борьбе классов капиталистов и рабочих за прибавочную стоимость, однако вряд ли подобное упрощение отражает сложную картину столкновения многочисленных интересов.
Конечно, нельзя не признать, что в первую очередь на богатство претендуют предприниматели и работники. В полном соответствии с марксистским подходом они вступают в борьбу за свою долю. Однако тут же к этой схватке начинают тянуться руки государства, претендующего на получение налогов. У этой третьей силы есть серьезные основания требовать свою долю, поскольку она осуществляет защиту спокойной жизни предпринимателей и работников от врагов внешних и внутренних. Сегодня мы порой скептически относимся к аппетитам бюрократии, но надо признать, что исторически роль государства в защите богатеющих бюргеров от набегов кочевников, от рыцарей-разбойников, от вражеских армий и всяких прочих напастей была значительной.
Обладатели денег в большей или меньшей степени добровольно шли на то, чтобы отстегнуть долю своих богатств государству. Так зародился парламентаризм. Или, скажем шире, демократия налогоплательщиков. Люди, которые платили налоги, требовали представительства в парламенте с тем, чтобы в цивилизованной форме обсудить с монархом, сколько конкретно и на какие цели следует давать денег. Так, чтобы и самим было не накладно, и на наемные войска хватало, и на зарплату работникам оставалось. Знаменитый слоган «No taxation without representation» («Нет налогам без представительства») был слоганом американской революции XVIII века, но, по сути дела, подобная философия пыталась (хотя далеко не всегда успешно) утвердиться в Европе задолго до того, как заокеанские колонисты потребовали себе соответствующие права.
Вмешательство государства в раздел богатств уже само по себе сильно осложняет марксистскую схему. Однако следует заметить, что было бы слишком опасным упрощением рассматривать государство как единого, целостного участника «битвы» за налоги. Внутри него шла не менее напряженная борьба, чем снаружи. Различные группы людей, связанные с государством, хотели в этой схватке за финансовые ресурсы максимально отстоять свои интересы, не ограничиваясь разумным минимумом налогообложения, а стремясь, надавив на соответствующие «рычаги», либо оттянуть на себя больше аккумулируемых бюджетом ресурсов, либо уменьшить свою долю платежей в казну.
Монарх и его приближенные (например в Англии, отделенной от врагов Ла-Маншем) стремились собрать деньги на то, чтобы воевать далеко за границами своей родины, отстаивая личные амбиции вне всякой связи с защитой отечественного бизнеса. Привилегированные сословия (например, дворянство во Франции) желали полностью переложить налоговое бремя на буржуазию, хотя и сами были отнюдь не бедными людьми. Аристократы, близкие ко двору, лоббировали для себя всяческие ренты, апеллируя к прошлым заслугам или даже к заслугам предков. Ну а о мелких группах, тянущих из бюджета по ниточке, таких как, скажем, обнаглевшие фаворитки короля или обедневшие кузены королевы, мы даже говорить не будем. Все эти многочисленные группы интересов вступали между собой в сложнейшие отношения, требовавшие цивилизованного согласования.
Более того, нельзя забывать, что параллельно с государственной существовала еще одна система налогообложения — церковная. Во-первых, церковь взымала свой собственный налог — десятину, а во-вторых, претендовала наряду с другими лоббистами на денежные и земельные пожалования короны. Со-ответственно, те группы интересов, которые стремились развивать экономику и государство, неизбежно вступали в острое противоречие с клерикалами.
Сложная борьба за ресурсы имела место также внутри городов и на торговых путях. Началась она еще в средневековые времена. Цеха ограничивали в правах чужаков, стремясь монополизировать производство продукции. Государство и муниципальные власти стремились ограничить права торговцев, чтобы недопустить роста цен. Феодалы стремились перекрывать торговые пути таможнями, чтобы оттяпать у горожан часть их доходов в свою пользу.
Словом, даже в обществах, еще далеких от демократии, формировалась сложная система взаимодействия интересов. А по мере того как экономика развивалась и государства богатели, в этой системе появлялись новые группы, пытающиеся урвать себе крупный кусок «общего пирога».
Во-первых, все более мощным становился финансовый сектор экономики. Крупные кредиторы короны претендовали на то, чтобы вернуть свои деньги за счет налогов, взимаемых с крестьян и ремесленников. Королевские откупщики брались за сбор той или иной подати так, что значительная ее часть вообще не доходила до бюджета. А финансовые махинаторы Нового времени предлагали наивным обывателям столь хитрую игру с ценными бумагами, что бедолаги выходили из нее без штанов.
Во-вторых, внутри деловых кругов нарастали противоречия между обычными торговцами и монополиями, получавшими от короны привилегии на «обслуживание» некоторых направлений торговли. Вест-индские, ост-индские, московские и прочие компании стали наживать крупные капиталы в ущерб остальным. Вопрос о том, кому конкретно давать привилегии и стоит ли их давать вообще, оказался не менее важным, чем вопрос о согласовании размеров налогообложения.
В-третьих, по мере возникновения современных государств обнаружились противоречия между группами интересов, ориентирующимися на протекционизм, и теми, которые извлекали свою выгоду из внешней торговли. Эффективно пролоббированная таможенная пошлина могла кардинально перераспределить финансовые потоки, пустив их в совершенно новом направлении.
В-четвертых, помимо экономических интересов в начале Нового времени энергично обособлялись интересы конфессиональные. Реформация расколола европейские государства, и теперь во избежание религиозных войн интересы конфессий надо было как-то согласовывать. Там, где это не удавалось делать в ходе переговоров, проливались буквально реки крови.
В-пятых, по мере укрепления государства бюрократия начинала формировать свои собственные групповые интересы, отличные от «оборонных» интересов общества. Увеличение размеров налогообложения и появление многочисленных синекур теперь далеко не всегда определялись реальными потребностями. Все чаще вмешательство в экономику осуществлялось лишь для того, чтобы расширить масштабы бюрократического аппарата и сделать его лидеров влиятельнее.
Чем сложнее становилась структура общества, чем больше отдельных групповых интересов уживалось внутри него, тем более актуальными становились вопросы их согласования. Безоговорочная победа какой-то одной стороны в ущерб всем остальным создавала серьезные проблемы, которые в долгосрочной перспективе приводили к торможению развития.
Например, ярко выраженный абсолютизм (даже просвещенный) мог способствовать формированию мощного милитаризированного государства, отстаивавшего свои позиции в борьбе с соседями, однако создавал препятствия для развития экономики и в конечном счете мог привести к финансовому кризису, лишающему корону даже самых необходимых средств. Именно так обстояло дело перед Великой французской революцией в «хозяйстве» Людовика XVI.
Но не лучше оказывались последствия и прямо противоположного решения, при котором монархия уступала давлению самого сильного сословия. Шляхетская демократия в Польше никак не способствовала развитию экономики, но при этом так ослабила центральную власть, что государство подверглось разделу со стороны агрессивных соседей — России, Австрии и Пруссии.
Негативно влияла на развитие однозначная победа одной из конфессий. Протестанты, которых победившие католики порой высылали из страны, «уносили с собой» за рубеж предприимчивость и коммерческий опыт. Именно так были ослаблены государства Южной Европы, различные австрийские земли и Франция после отмены Нантского эдикта. Соответственно, Англия, Голландия, Пруссия и другие страны, толерантные к изгнанникам, смогли заметно усилиться, приняв большие группы иммигрантов.
Таким образом, демократические институты в Европе формировались не в силу особой цивилизованности европейцев, не в силу их особой любви к справедливости и правам человека, а в качестве инструмента, способного решить нарастающие проблемы. Этот важный момент у нас далеко не всегда понимают.
Впрочем, надо заметить, что объективно возрастающая необходимость цивилизованного согласования различных групп интересов не могла, естественно, автоматически сформировать механизмы согласования. Где-то эти механизмы формировались быстрее, где-то медленнее. Но в условиях конкуренции между европейскими странами постепенно выявлялось, что грубое подавление разного рода групп интересов ради успеха наиболее сильной группы приводит к серьезным проблемам для государства в целом. Демонстрационный эффект выявлял успехи соседей, и рано или поздно отстающие страны должны были на это реагировать, формируя демократию налогоплательщиков.
Иначе говоря, сама по себе объективно возникающая потребность в формировании демократических институтов не приводит к развитию парламентаризма, разделению властей и образованию системы гарантий гражданских прав и собственности. Любая страна легко может всем этим пренебречь в краткосрочном периоде, если, скажем, захочет «встать с колен», пустить все ресурсы на милитаризацию и захватить соседние территории. Однако в долгосрочном периоде у нее при таком подходе станут возникать серьезные трудности. Ресурсы будут нерационально распределяться между соперничающими группами интересов. Те группы, которые необходимы для того, чтобы нормально шел процесс модернизации, окажутся подавлены. Их представители либо погибнут, либо перейдут в иные группы, либо эмигрируют.
Думается, что именно это объясняет суть явления, подмеченного в свое время С. М. Липсетом. Любая страна может добиться определенного уровня богатства, опираясь на авторитарные механизмы развития. Для осуществления разового скачка вперед демократия не нужна. Успех может быть достигнут благодаря мудрости просвещенного правителя, успешно проведенным реформам, благоприятной конъюнктуре рынка, сильному воздействию демонстрационного эффекта, появлению групп, особо мотивированных к созиданию материальных ценностей (например, протестантов), и т. д. Однако по мере роста богатств, создаваемых одними группами, неизбежно появляется много других групп, желающих осуществить перераспределение.
С одной стороны, в таких обществах существуют возможности для быстрого развития. Демонстрационный эффект создает представление о том, чего можно достичь, если идти по пути, проложенному успешными соседями. Импорт капитала и заимствование технологий помогают сформировать собственную производственную базу. Дифференциация крестьянства вследствие земельных реформ вытесняет в город значительную массу людей, готовых встать к станку. В итоге расширяется производство продукции, ускоряется рост ВВП, происходит накопление капиталов, бизнес проникает во все новые отрасли экономики.
Но, с другой стороны, несогласованность интересов различных групп в таких обществах может в любой момент «зарезать курицу, несущую золотые яйца». Силовики (начиная с вельмож Генриха VIII и заканчивая сотрудниками ФСБ) могут изымать чужую собственность. Представители титульной нации (начиная с инквизиторов Торквемады и заканчивая эсэсовцами Гиммлера) могут репрессировать успешных предпринимателей из числа инородцев. Эксплуатируемые классы (начиная со скромных французских санкюлотов и заканчивая лощеными британскими профсоюзами) могут внезапно экспроприировать экспроприаторов. Да и сами экспроприаторы могут — дай им только волю — пролоббировать репрессивные законы в отношении трудящихся, для того чтобы минимизировать издержки производства: в буржуазных странах для этого ограничивали право на забастовки, а в сталинском СССР — отправляли в лагеря за подобранный в поле колосок или небольшое опоздание на работу.
Таким образом, получается, что достижения богатеющего общества при несогласовании интересов различных групп, каждая из которых важна для обеспечения процветания, могут очень быстро раствориться. Экономический взлет в таких обществах становится скорее делом случая, тогда как дальнейшее падение ВВП или по крайней мере стагнация оказываются практически неизбежны. Без системы согласования интересов, закрепленной эффективно работающими демократическими институтами, конкурирующие за ресурсы группы начинают сражаться на уничтожение по принципу «победитель получает все».
Ресурсное проклятие
Теперь посмотрим на то, что происходит с ресурсами и согласованием интересов в сегодняшней России. В первую очередь еще раз подчеркнем, что в перестроечном Советском Союзе демонстрационный эффект не породил спроса на демократию, она в лучшем случае приобреталась «пакетом» вместе с наполненными прилавками. Соответственно, демократические институты могли укрепиться в пореформенной России лишь в качестве практического инструмента для решения важных социальных проблем.
«Лихие 90-е» вызвали в известной части общества закономерный скепсис относительно способности демократии сделать жизнь лучше. На слабые демократические институты, приобретенные вместе с полными прилавками, свалили вину за экономические трудности, являвшиеся на самом деле следствием нашей зависимости от исторического пути. Таким образом, для того чтобы утвердиться в жизни российского общества, демократия должна была продемонстрировать способность лучше решать актуальные жизненные проблемы, нежели предложенный в нулевые годы авторитарный механизм.
Европейский опыт показывает, как отмечалось выше, что вообще-то авторитаризм не способен конкурировать с демократией в борьбе за оптимальное согласование интересов многочисленных групп населения. Однако в современной России проиграла именно демократия. Почему?
Вследствие нашей особой антидемократической культуры? Ни в коем случае.
Авторитарный механизм добился успеха потому, что мы оказались в ловушке модернизации. Как и во всех прочих ловушках, общество стало развиваться, используя ресурс, позволяющий обходиться без демократии. Подобная ловушка в последние годы получила у нас название «ресурсное проклятие».
Экономический рост нулевых годов основан на производстве и экспорте природных богатств — в первую очередь нефти и газа. Степень влияния ресурсного фактора на развитие страны трудно переоценить. Быстрый рост цен на нефть в первой половине десятилетия обусловил и быстрый рост ВВП.
Влияние ресурсного фактора на проблему укрепления демократических институтов было двояким.
Первый чрезвычайно важный момент: ускорение экономического роста, обусловленное сравнительно легко доставшимися стране нефтедолларами, обеспечило нам в нулевые годы неожиданно большой объем финансовых ресурсов. Точнее, данный объем был большим в сравнении с ожиданиями различных групп интересов, вознамерившихся эти ресурсы делить. Как говорилось выше, важнейшей проблемой богатеющих стран является согласование интересов, для того чтобы более сильные группы не подрывали позиции более слабых, но столь же необходимых для развития страны. Однако в России нулевых годов быстрый экономический рост позволял энергично обогащаться наиболее сильным группам, оставляя при этом достаточный объем денег и тем, кто имел меньше сил для отстаивания своих интересов.
Например, быстрый рост масштабов коррумпированности чиновничества вызывал, естественно, недовольство бизнеса, вынужденного давать взятки. Однако и доходы бизнесменов (за вычетом взяток) росли столь быстро, что в общем-то им было грех жаловаться на свою жизнь.
Другой пример. Распределение денег в бюджете сравнительно легко позволяло удовлетворять амбиции военно-промышленного комплекса и правоохранительных органов, финансировать социальные нужды, дотировать слаборазвитые регионы, с тем чтобы у них пропало желание уходить из состава Российской Федерации. Словом, всем получателям казалось, что власть наконец-то повернулась к ним лицом. Даже тем, кто скорее довольствовался объедками с барского стола, нежели полноценным финансированием.
Третий пример. Бизнесу удавалось сравнительно легко сочетать высокую прибыльность с регулярным повышением зарплаты работников. В итоге число богатых домов в элитных пригородных поселках нарастало одновременно с числом недорогих легковых автомобилей, заполонивших улицы крупных городов. «Эксплуатируемые» на рысях бросились в общество потребления, вместо того чтобы думать о своих противоречиях с «эксплуататорами».
Наконец, следует отметить, что влиятельные лоббистские группы на самом верху властной пирамиды могли без острых конфликтов улаживать свои споры о деньгах. Так называемая борьба между «башнями Кремля» принимала в основном мирные формы. «Башни», контролирующие энергоресурсы, легко делились своими доходами с бюджетом, чтобы государство могло вести интересующие силовиков операции на Северном Кавказе, инвестировать крупные средства в железные дороги и поддерживать чрезвычайно затратные политические проекты.
Судя по всему, при обилии нефтедолларов с задачей согласования интересов «башен Кремля» легко справлялся лично Владимир Путин без помощи традиционных институтов демократии. Более того, эти институты, имевшие некоторое значение в 1990-е годы, стали со временем играть лишь имитационную роль, практически не принимая участия в реальной работе по согласованию интересов. В частности, парламентские выборы организовывались так, что многие интересы вообще не были представлены в Совете Федерации и Государственной думе, но это не мешало данным органам существовать, поскольку по внешним параметрам российское руководство стремилось не отходить от стандартов, установленных государствами развитой демократии.
Ситуацию, сложившуюся в России благодаря притоку большого объема нефтедолларов, можно сравнить с ситуацией в семье, которая долгое время бедствовала, но вдруг неожиданно стала процветать, поскольку pater familias нашел выгодную работу. В течение ряда лет после этого члены семьи могли удовлетворять все свои скромные мечты, вынашивавшиеся долгие годы. Жена легко обновляла гардероб, сын модернизировал компьютер, собака получала улучшенный рацион питания, причем ни у кого не вызывало возражения то, что сам кормилец воспользовался большей частью доходов, приобретя приличную иномарку. Внезапный рост благосостояния формировал в семье патерналистскую модель поведения, поскольку успешный pater familias с большим кошельком в кармане рассматривался всеми домашними в качестве безусловного авторитета.
Впрочем, понятно, что подобное положение дел не может сохраняться вечно. Аппетит приходит во время еды, причем это касается не только собаки с ее вкусными косточками. Люди, привыкшие к стабильному росту реальных доходов, будут стремиться наращивать объем потребления даже в том случае, если объективных условий для роста доходов больше не имеется. Применительно к нынешней ситуации в России это выражается в том, что цены на энергоносители достигают своего потолка, приток нефтедолларов стабилизируется (или даже падает), условий для роста реальных доходов становится все меньше, но аппетиты различных групп интересов неизменно возрастают. В какой-то момент они достигают такого уровня, при котором столкновение интересов становится неизбежным и, соответственно, возникает проблема их согласования.
Pater familias не может больше решать проблемы, доставая из кошелька все новые и новые купюры. Он вынужден выслушивать просьбы домашних об очередных обновках, а после — одних поощрять, а других ограничивать, вызывая тем самым естественное недовольство ущемленных. Точно так же государство вынуждено ограничивать запросы некоторых групп, привыкших к стабильному росту доходов за годы процветания. В России подобная ситуация, судя по всему, начала формироваться после кризиса 2008—2009 годов, когда средние темпы роста ВВП заметно упали в сравнении с периодом середины нулевых.
Впрочем, ощущение ограниченности ресурсов и нарастание конфликтов между группами интересов не означает автоматического выхода из ловушки модернизации. Второй важный момент, определяющий суть данной ловушки, состоит в том, что в условиях «ресурсного проклятия» далеко не все группы интересов необходимы для продолжения развития общества. Экономический рост и функционирование политического режима возможны при согласовании интересов сравнительно небольшого числа групп, тогда как остальная часть населения (в том числе наиболее образованная и творческая) превращается лишь в объект патерналистской заботы государства.
В обычной стране, не пораженной «ресурсным проклятием» и, соответственно, не угодившей в ловушку модернизации, нормальное развитие должно обеспечиваться согласованием интересов всех основных групп. Пренебрежение чьими-то интересами породит явления, тормозящие развитие, — спад предприимчивости, вывод капиталов, социальные конфликты, гражданские войны и т. д. Избежать этого позволяет только формирование демократических институтов. Однако в стране с «ресурсным проклятием» совсем не обязательно наступает быстрая расплата за несогласованность интересов.
Экономический рост и наполнение бюджета в значительной части обеспечиваются работой нефтегазового сектора, что позволяет властям откровенно пренебрегать интересами предпринимателей и интеллектуалов. Отток капиталов за рубеж, утечка мозгов, неразвитость высокотехнологичного бизнеса, «внутренняя эмиграция» некоторой части мыслящих людей и другие подобные проблемы не воспринимаются режимом в качестве серьезного вызова, угрожающего его устойчивости. Точнее, существует, конечно, понимание того, что в долгосрочной перспективе все это подорвет конкурентоспособность страны, однако в перспективе краткосрочной сохранение недемократического режима перевешивает для его представителей любые недостатки развития.
Традиционная демократия налогоплательщиков строится на том, что власть нуждается в налогах и, следовательно, допускает общество (во всяком случае, богатую его часть) к решению вопроса о размере налогообложения и распределении бюджетных расходов. Напротив, в обществе «ресурсного проклятия» возникает объективная необходимость согласовывать интересы далеко не всех граждан, числящихся налогоплательщиками. В экономической сфере власть серьезно занимается проблемами строительства экспортных трубопроводов, освоением новых месторождений нефти и газа, безопасностью нефтегазовой инфраструктуры, уровнем жизни населения в регионах, где осуществляется добыча, и т. д. Что же касается защиты прав собственности, развития малого и среднего бизнеса, гарантии свобод для квалифицированных интеллектуалов, то эти обсуждаемые годами вопросы на практике не сильно волнуют власть. В стране, где существует демократия налогоплательщиков, все это было бы чрезвычайно важно для развития и наполнения бюджета, однако в стране, пораженной «ресурсным проклятием», данные вопросы маргинальны. Была бы, так сказать, нефть, а остальное приложится.
В итоге выстраивается своеобразная иерархия интересов. Группы, находящиеся наверху этой иерархии, привлекают особое внимание власти. Ими нельзя пренебрегать, поскольку может разрушиться вся конструкция.
В частности, нефтяники и газовики должны постоянно работать с максимальной отдачей, поскольку в противном случае бюджет сразу же недосчитается сумм столь значительных, что государство не сможет обеспечить финансирование важных расходных статей бюджета.
Точно так же необходимо обеспечивать интересы бюрократии, поскольку при отсутствии демократического механизма согласования интересов только эффективный чиновничий аппарат может своевременно обнаруживать хотя бы некоторые проблемы и решать их подручными средствами. Коррупция, на которую власть смотрит сквозь пальцы, — это стимул, заинтересовывающий бюрократию поддерживать авторитарную систему любой ценой. Чтобы защищать систему «не за страх, а за совесть», чиновник должен очень дорожить своим местом.
Не менее важны для власти интересы структур, поддерживающих безопасность. Они не создают ценностей и не формируют бюджет, но в обществе, где не существует демократических механизмов согласования интересов, кто-то должен отвечать за подавление попыток сопротивления, поскольку время от времени недовольные группы выходят на площадь.
Что же касается интересов самих тех групп, которые выходят на площадь, то феномен «ресурсного проклятия» позволяет заменять сложное согласование интересов примитивным подавлением, поскольку эти люди системе вообще не нужны. В идеале она предпочла бы, чтобы этот «взрывоопасный материал» вообще не существовал, поэтому нынешний авторитарный режим, в отличие от советского тоталитарного, никак не ограничивает эмиграцию. Нет человека — нет проблемы. Пусть лучше живет в Лондоне, чем выходит на Болотную площадь, заставляя власть тем самым увеличивать расходы на обеспечение безопасности. Возможно, среди тех, кто протестует, есть таланты, способные поднять уровень нашей экономики и принести в перспективе большие доходы бюджету, но власть вынуждена пренебрегать ими, поскольку в краткосрочной перспективе от этих людей больше проблем, нежели выгод.
Между привилегированными и подавляемыми группами находится большая часть населения страны, которая получает от власти патерналистскую заботу. Патернализм не предполагает взаимодействия с опекаемыми группами по выявлению их интересов. Забота «спускается сверху» и распределяется в соответствии с имеющимися ресурсами и представлением патрона о том, сколько следует «отстегнуть» народу, чтобы он воздержался от выражения недовольства. Если же обнаруживаются очаги недовольства, власть тушит пожар деньгами. Впрочем, в обычной ситуации вероятность возникновения таких очагов невелика.
Что впереди?
В свете всего вышесказанного российский политический режим кажется непотопляемым. Но, как показывает исторический опыт, ловушки модернизации лишь на время (иногда, правда, весьма значительное) пускают развитие общества по «боковой» ветви. Они не могут в целом устранить воздействие демонстрационного эффекта, а потому рано или поздно появляются влиятельные группы интересов, стремящиеся выправить движение и максимально приблизить его к той траектории, по которой идет движение стран, представляющихся этим группам наиболее успешными. Так что рано или поздно Россия вырулит на прямой путь и из своей третьей ловушки. Вопрос лишь в сроках.
Если Россия не окажется ввергнута в серьезный и долгосрочный экономический кризис, чреватый обнищанием широких масс и быстрыми переменами, то, скорее всего, преобразования политической системы станут возможны лишь в результате смены поколения правителей, как это произошло с началом горбачевской перестройки. Впрочем, здесь возникает естественный вопрос, не воспроизведет ли новое поколение лидеров все те же старые стереотипы?
Попытка такого рода, естественно, не исключена, хотя маловероятна, поскольку новое поколение приходит во власть со своими взглядами. Поколение, сменившее Сталина, отказалось от репрессий; поколение, сменившее Брежнева, отказалось от административного социализма. Тем не менее нам надо рассмотреть возможность развития общества и в той ситуации, когда влиятельные группы интересов стремятся сохранить status quo после смены поколений правителей.
Одной из серьезнейших проблем любого персоналистского режима является механизм передачи власти преемнику. Авторитарный лидер всегда затрудняется с выбором. Ни Владимир Ленин, ни Иосиф Сталин, ни Леонид Брежнев не смогли найти человека, которому хотели бы отдать бразды правления страной. Они постоянно колебались, то приближая, то отдаляя отдельных соратников, но к моменту своей кончины так и не остановились однозначно на ком-то одном.
Таким образом, к моменту смены поколений правителей (условному 2042 году) велика вероятность того, что в борьбу за наследство вступят различные конкурирующие между собой группы интересов. Большинство из них к тому времени будет ориентироваться на то, чтобы демократизировать общество и начать сближение с Европой. Однако главное даже не это. Сам характер политической борьбы за наследство в значительной степени обусловливает демократизацию по причине примерного равенства сил соперников.
Если одной из конфликтующих групп интересов не удастся быстро подавить остальные и восстановить персоналистский режим власти, то каждая из соперничающих сторон вынуждена будет спускаться вниз в поисках поддержки. Как минимум они станут искать поддержки среди элит. Но не исключено, что выбор нового механизма власти будет осуществлять все общество посредством демократических выборов, на которых различные группы интересов будут присматривать за честным соблюдением правил игры своими противниками.
Иными словами, если длительное существование застоя обусловливается маргинализацией оппозиционных элит, осуществляемой узкой правящей группой, то в ситуации смены власти и, главное, смены поколений правителей продолжать подобную маргинализацию практически невозможно. Наоборот, каждая из соперничающих сторон будет стремиться привлечь к себе всех кого можно, чтобы влиятельные лидеры общественного мнения потянули за собой широкие массы электората.
В такой ситуации вероятность сохранения персоналистского режима очень невелика. Гораздо вероятнее переход к новым правилам игры (стимулируемым к тому же демонстрационным эффектом), согласно которым элиты осуществляют демократизацию. Более того, демократизация в условиях резкого ослабления давления сверху станет подпитываться долго вызревавшими переменами во взглядах общества.
Российские граждане в будущем окажутся под давлением двух обстоятельств. С одной стороны, надежды на эффективный патернализм сойдут на нет, поскольку при ограниченности нефтегазовых ресурсов власти трудно будет его долго подпитывать. С другой стороны, в обществе будут доминировать поколения, сформировавшиеся в условиях сравнительного благополучия, обеспечиваемого рыночной экономикой и доступностью широкого круга товаров.
Согласно теории американского социолога Рональда Инглхарта, поколения, сформировавшиеся в благополучных условиях, склонны искать новые ценности. Для них не столько важны уже ценности выживания (за свое материальное обеспечение они не опасаются), сколько ценности самореализации. Достижение же таких ценностей неизбежно предполагает свободу, а следовательно, и демократию. Таким образом, конкуренция различных групп интересов в борьбе «за престол» наряду с давлением снизу масс, стремящихся к самореализации, с большой степенью вероятности обеспечат России выход из нынешней ловушки модернизации. «Ресурсное проклятие» будет преодолено, так же как раньше были преодолены крепостное право и сталинская административная система, казавшиеся их современникам злым роком России, жестко отделяющим нашу страну от благополучной цивилизованной Европы.
Очередной этап преодоления отставания — дело небыстрое и нелегкое. Серьезный анализ ситуации не обещает чудесного избавления от авторитаризма в кратчайшие сроки и тем более не обещает в будущем какого-нибудь экономического чуда, способного поставить Россию в число передовых держав мира. Скорее всего, мы выйдем из нынешней ловушки с кучей унаследованных от нее проблем, как выходили в свое время из двух предыдущих ловушек модернизации. Нам надо будет доказывать инвестиционную привлекательность России, ломать протекционистские барьеры, отделяющие нас от Европы. Мы будем учиться у европейцев и постепенно догонять их, как это делают сегодня молодые страны Евросоюза — Польша, Чехия, Венгрия, Эстония, Латвия, Литва… Мы по-прежнему будем оставаться европейской периферией, нуждающейся в заимствовании капитала, технологий и демократических институтов. Мы будем ворчать по поводу большого разрыва в уровне доходов и жаловаться на то, что молодые россияне уезжают искать себе работу в Лондон или Париж.
Мы многого не сможем приобрести даже после установления демократического правления. Но важно понимать, что Россия не обречена на вечную отсталость, что у каждого неблагоприятного для нас исторического поворота есть вполне конкретные причины, не связанные ни с «рабской психологией народа», ни с авторитарной культурой, ни со злым роком. В завершающемся сейчас цикле из пятнадцати больших аналитических статей мы попытались показать, как эти причины возникали и как Россия со временем преодолевала отставание. Этот тяжелый многовековой опыт настраивает ныне на определенный оптимизм даже в трудных условиях.