Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2015
ДОРОГА ДОМОЙ
Товарный поезд остановился, кто-то дернул дверь нашей теплушки, отодвинул ее и дал команду:
— Всем выходить! Строиться по четыре в ряд!
— Опять строиться! — заворчала рядом со мной женщина.
Я хотела ей сказать, что ведь не лагерный конвоир дал команду, а русский солдат, они же нас освободили. Но, как обычно, промолчала. А солдат, видя, что мне не спрыгнуть, словно маленькую ссадил на землю.
Шли мы недолго. Остановились у каких-то ворот. Их растворили, и мы вошли в просторный двор. Под навесом стояли четыре солдата. Нам велели становиться в очередь к любому из них и, подойдя, назвать свое имя и фамилию. Зарегистрировавшись, подняться на любой этаж этого каменного здания и занять свободное место. Кто-то в соседней очереди буркнул: «Может, еще и обыскивать будут». «Пусть, у меня ничего нет», — усмехнулся его сосед. А у меня в холщовом подобии портфельчика лежали потертые листочки с моими записями, да к тому же на непонятном солдатам еврейском языке. И стихи (которые я про себя именовала поэмой и, как велел русский военный врач, еще лежа в постели, переписала в найденную тетрадь).[1]
Но солдат не спросил, что у меня. С трудом записал фамилию и велел ждать вызова на допрос.
Я добралась только до второго этажа. В очень просторной комнате вдоль стен на полу лежали сенники. Почти все были заняты — на них сидели и лежали мужчины, женщины, некоторые даже с детьми. Я увидела в самом углу свободный и с облегчением опустилась на него. Моими соседями справа оказались муж, жена и их мальчик. Значит, поняла я, они не были в лагере, а вывезены на работы.
Подождав, пока они привыкнут к моему соседству, я решилась спросить:
— Почему велели ждать вызова на допрос?
Ответил муж:
— Потому что проверяют: в Германию добровольно поехала или вывезли? И что там делала? У НКВД спрос строгий.
— НКВД?! — Я вспомнила, что перед войной НКВД вывозил людей в Сибирь.
— Ты где у немцев была? — спросил мужчина.
— В Штуттгофе.
— Это что?
— Концлагерь.
— А… — То ли он понял, то ли сделал вид, что понял. — Так что посидишь тут.
Я спросила, сколько времени надо тут сидеть.
— Кто их знает? Мы уже четвертую неделю сидим. Они протокол допроса посылают туда, откуда нас вывезли. Если правду рассказал, отпустят, а если нет… Так что пока получат ответ, будешь сидеть на этом сеннике. Хорошо, что хоть утром и вечером кашу дают.
Вызвали меня на третьи сутки.
За столом сидел строгий офицер. Он достал из ящика и положил перед собой лист бумаги. В верхнем углу было напечатано: «НКВД СССР. Проверечно-фильтрационный пункт».
Велел назвать фамилию. Почему-то решил проверить:
— А батю твоего как зовут?
— Рольникас. И мама Рольникене.
Он почему-то рассердился.
— Почему фамилии у всех разные?
Чуть не заикаясь от страха, я стала объяснять, что они не разные. Что папа мужчина, а у мамы окончание этой же фамилии означает, что она его жена. А я дочь, поэтому…
Он меня оборвал — это его не интересует — и написал «Рольник».
Мое имя Маша он тоже не признал. Написал «Мария».
Про отчество я уже заикаться боялась.
Наконец велел изложить все, как было. И только правду.
Я изложила. То есть рассказала все с самых первых дней, когда в город вошли немецкие танки. И как могла — по-русски еще говорила плохо — объяснила, что такое гетто. И о Мурере рассказала, и о Кителе, Нойгебоере, Вайсе, о расстрелах в Понарах. Он записывал уже без прежнего недоверия, только иногда уточнял, особенно немецкие фамилии. А когда я стала рассказывать, как меня разлучили с мамой, Раечкой и Рувиком, он отложил ручку и закурил. Но вскоре, не переставая курить, снова взял ручку.
— Продолжай.
О своих лежащих под сенником записях я промолчала. Но о Штрасденгофе и Штуттгофе рассказала. Он все записывал и уже не казался таким строгим, как в начале. Но когда неожиданно сказал:
— В лагерях у всех же были номера. Какие были твои? — Я опять испугалась: неужели не верит?! И только когда он их записал — 5007 и 60821, и велел под каждой страницей допроса расписаться, я осмелела и попросила меня отпустить. Он не ответил, только сунул исписанные страницы в ящик и крикнул:
— Следующий!
Вернувшись на свой сенник, я проверила, на месте ли под ним мои записи. Лежали.
А ночью нас разбудил появившийся в дверях солдат:
— Всем во двор на танцы! Война кончилась!
Чтобы кто-нибудь не пригласил меня танцевать — ноги еще плохо держали, — я спряталась в тени того навеса, у которого нас регистрировали. И, глядя на танцующих, я себя убеждала, что больше нигде никого не убьют.
То ли на второй, то ли на третий день меня вызвали в канцелярию. Дали какой-то листок, наверное, здешний «Ausweis», билет на поезд, полбуханки хлеба и пакетик какой-то крупы.
Я вышла во двор и стала читать, что на том листке написано.
«Видом на жительство
служить не может
НКВД СССР
Проверочно-фильтрационный пункт
Город Гродно Действительно до 20 мая 1945.
УДОСТОВЕРЕНИЕ № 10403
Выдано Рольник Марии Григорьевне, год рождения 1927, место рождения м. Плунге[2] Тельшяйского уезда, Литва, в том, что она по прибытии из-за границы с 5 мая м-ца до 10 мая м-ца 1945 г. содержалась в Гродненском проверочно-фильтрационном пункте НКВД СССР и следует к избранному месту жительства Вильно, Литва Прп <так!> Вильнюс.
Удостоверение по приезде к месту жительства должно быть сдано в местный орган НКВД для получения вида на жительство.
Начальник проверочно-фильтрационного пункта
(подпись)
(гербовая печать)».
ВИЛЬНЮС ТЕПЕРЬ ДРУГОЙ…
В Вильнюсе я вновь обрела уцелевшего на фронте отца и спасенную благородными и смелыми людьми старшую сестру Миру.
В городе лишь некоторые улицы остались прежними. На многих, почти неузнаваемых, глыбы развалин, казалось, припали в своем каменном горе к лежащим под ними останкам бывших домов.
Особенно грустно мне стало, когда, завернув на нашу, Немецкую улицу, увидела, что вся левая сторона — лишь горбатые нагромождения развалин.
Я шла по правой стороне. Но уцелевшие на ней дома без привычных соседних напротив казались лишь похожими на себя прежних.
Добрела до знакомой подворотни, напротив которой стоял наш дом. То есть дом № 26, в квартире № 10 которого мы жили. Но, глядя на эти горы руин, я никак не могла представить себе вид стоявшего здесь дома, весь первый этаж которого занимал магазин мехов. В огромных витринах стояли и сидели одетые в шикарные шубы манекены. Теперь, даже зажмурившись, видела только эти глыбы развалин.
Хотелось скорей уйти отсюда, тем более что рядом, за углом — гетто, то есть бывшее гетто. И нет тогдашней высокой ограды.
Но я хотела туда войти через главный, тогда единственный вход, — в ограде были ворота. Правда, в основном закрытые. Охрана их открывала только утром, чтобы выпустить колонны желтозвездных невольников на работу. Вечером их только приоткрывали, чтобы обыскать входящих: не вносит ли кто-нибудь что-то съестное.
Я сделала большой крюк и, уже сворачивая с Завальной (теперь Пилимо), увидела, что той высокой ограды, конечно, нет. И тем более нет висевшего на ней огромного объявления:
ACHTUNG! JUDENVIERTEIL!
SEUCHEGEFAHR!
Zutritt für unbefugte
STRENG VERBOTEN![3]
Я прошла сквозь пустоту. Свернула в первый двор, где мы тогда… — не назвать же жизнью постоянный страх, что угонят в Понары (Панеряй), и ночлег на полу с тринадцатью соседями, за исключением двух стариков, которые спали на единственной кровати. Наружной лестницы, которая вела в наше жилище, почему-то не стало. Кран в углу, из которого мы брали воду, замурован.
Я вернулась на улицу и побрела по ней. В домах явно живут — на окнах висят занавески, на подоконниках стоят цветы.
Повернула на Диснос. Она короткая, я почти сразу оказалась на Ошмянской (теперь Ашменос). Здесь дома уцелели. Но идет по улице всего один человек…
Здесь в каком-то доме была синагога. То есть одна большая комната была отведена под молельню. После каждой акции в ней становилось просторней… Говорили, что раввин не разрешал произносить по угнанным в Понары «Йскор», — а вдруг кто-то спасся (хотя вряд ли сам верил в это…).
Рядом была школа. Детей все равно учили. А во время большой перемены водили в жалкую столовую, где они получали так называемый суп.
Дом на углу Страшуно явно отстроенный. Тот взорвали во время так называе-мой акции — высылке мужчин в Эстонию. Никто не верил, что их на самом деле отправят в Эстонию, и мужчины этого и соседнего дома заперлись в подвале. Ловцы каким-то образом узнали об этом. В рупор предупредили: если укрывающиеся
в подвале в течение пятнадцати минут не выйдут, дом будет взорван.
Взорвали. Теперь над этим подвалом новый дом, а их останки так и остались там, под землей.
Кстати, в тот единственный раз немцы не обманули. Мужчин на самом деле отправили в Эстонию, в лагерь Клога. Но перед самым отступлением всех расстреляли. А сжечь не успели. Так и остался подготовленный костер — ряд поленьев и поперечный ряд мертвых мужчин, почему-то лицами вниз. Над ними еще ряд поленьев и опять ряд тел.
Я побрела по улице. Зашла во двор, в котором была спортивная площадка. Нарисованные на прилегающих домах спортсмены остались. И надписи «В здоровом теле здоровый дух» и «Будь бодрым и сильным» сохранились.
Вдруг мне почудился стук пишущей машинки. Не почудилось… Здесь, в бывшей геттовской тюрьме незнакомая женщина печатала на машинке.
На стенах остались тогдашние надписи — крики душ обреченных. Я эти надписи списала.
«Мы идем в Понары». «Мы не хотим умирать!» «Отец небесный, за что?!!!» «Помните, не забывайте, как мы умерли!» «Не плачь, мамочка, отомстят за нашу невинно пролитую кровь!» «Отомстите!»
Я спросила, что здесь находится. Эта женщина ответила: «Будущий еврейский музей». Оказывается, что поэты А. Суцкевер, Ш. Качергинский и их друзья А. Ковнер, В. Кемпнер, Я. Гурвич собирают разграбленные в годы оккупации произведения искусства и лежавшие в сырых подвалах груды геттовских документов, а также спрятанные ради спасения от отправки в Третий рейх сокровища мировой культуры, которые хранились во всемирно известном научно-исследовательском центре ИВО.
Как я уже упоминала в своей документальной повести «Это было потом», для обогащения Третьего рейха сокровищами мировой культуры Гитлер учредил специальный имперский комиссариат по делам восточных оккупированных областей, который возглавлял его соратник А. Розенберг. Вильнюсское наместничество этого комиссариата, который назывался «штабом Розенберга», обосновалось в здании того же ИВО. В Вильнюс был направлен специальный эксперт по еврейской культуре доктор Иоганн Поль, заранее подготовленный для этой работы: он три года провел в Иерусалиме, где в Еврейском центре изучал классические источники.
Укладывать многовековое культурное наследие — и материалы, хранящиеся в этом институте, и более ста тысяч томов, доставленных из других библиотек и молельных домов города для отправки в Германию — заставляли, конечно, под бдительным оком охраны, бригаду узников гетто. За попытку «похитить», то есть спасти от отправки хоть одну книгу, рукопись, даже единичный документ — расстрел. И тем не менее геттовские «упаковщики», или, как их прозвали, «бумажная команда», в составе которой были и Суцкевер, и Качергинский, все же сумели соорудить на чердаке института тайник и в нем спрятали около пяти тысяч редчайших книг. А наиболее ценное — рукописи Шолом-Алейхема и Переца, дневники камердинера Петра Великого, рисунки Шагала — выносили, всякий раз рискуя жизнью, и складывали в бункер в самом гетто. Но это было каплей в море — десятки тысяч томов отправили в Германию, десятки тысяч продали как макулатуру. Свинцовый набор Талмуда, раритет XIX века, — Поль все это продал по тридцать марок за тонну, а его преемник, бывший торговец кожей, превратил 500 свитков Торы в стельки для обуви.
К сожалению, из спрятанного уцелело очень немногое. Тайник на чердаке ИВО сгорел. Другое хранилище книг каратели СС обнаружили при отступлении. Когда Советская армия вошла в город, костер из этих книг еще догорал. Хорошо хоть, что спрятанное в геттовском бункере осталось.
А вообще, в первые дни после освобождения на улицах, во дворах, в брошенных немцами домах валялись книги и документы. В магазинах из страниц молитвенников делали кульки для крупы и соли. На почте к таким страницам приклеивали полоски телеграмм. Целыми днями работники музея и их добровольные помощники искали во дворах, заходили в брошенные квартиры и собирали все, что еще можно было спасти. Но хранить собранное было негде, и они все сносили в квартиру Качергинского и Суцкевера (они поселились вместе). Власти пока не давали разрешения на создание еврейского музея. Все, чего тогда удалось добиться, это согласия образовать хотя бы комитет по сбору материалов при Народном комиссариате просвещения. Зарплата членам комиссии, конечно, не полагалась, но все равно они, и не только они — вскоре к ним присоединились вернувшиеся из эвакуации писатель Бейлис-Легис и другие, — продолжали искать, вернее спасать. Уже со двора Союзутиля, на ручной тележке (другого транспорта у них не было) вывезли пять тюков с документами. Когда назавтра пришли за следующими, их уже не было. Тридцать тюков книг, рукописей и архивных материалов, которые немцы не успели вывезти, теперь было отправлено на бумажную фабрику, как вторичное сырье для переработки.
Официально еврейский музей в Вильнюсе был открыт в 1944 году. Хотя многим деятелям культуры Литвы было непонятно, зачем нужен отдельный еврейский музей (притом что власти поддержали создание караимского и других). Однако для музея выделили всего три штатные единицы. И все равно в музее работали многие молодые и не очень молодые люди.
Илья Эренбург, приехав в Вильнюс, подарил снимки казней евреев в годы немецкой оккупации. Впоследствии слал и документы, которые легли в основу «Черной книги». Когда музей был ликвидирован, все это ему вернули.
Посетил музей и Соломон Михоэлс. Меня попросили провести по нашему последнему пути при ликвидации гетто его и Хаима Граде. И я их, а вместе с ними и работников музея повела.
Видно, несознательно, вернее, полностью вернувшись в то время, я шла по мостовой. И они следовали за мной… Предложить им ступить на тротуар было бы бессмысленно.
По улице Субоч (Субачаус) мы дошли до видневшегося из-за высокой каменной стены костела. Прямо на улице стали нас «сортировать» — отделять мужчин. Расставания, конечно, были душераздирающие. Одна женщина даже порывалась здесь же, на улице, переодеться, чтобы пойти вместе с мужем. Но угроза солдата за это расстрелять мужа прервала ее порыв. Мужчин увели, а нас загнали во двор этого костела и приказали спускаться в огромную болотистую низину, в которой под усиленной охраной продержали всю ночь.
Утром дали команду подняться наверх. Теперь ворота были закрыты, а выпускали только через калитку, притом по одной. Оказалось, выходящих «сор-тировали». Меня солдат толкнул к стоявшим поодаль молодым женщинам и девушкам, а мама с детьми оказалась за двойной цепью солдат, среди пожилых людей, и хоть молодых, но с детьми.
С того утра 24 сентября 1943 года нет у меня доброй, заботливой матери, девятилетней сестренки Райэле и семилетнего брата Рувеле… Даже не знаю, где их пеплом удобрена земля…
ВМЕСТО ПАСПОРТА — ВРЕМЕННОЕ УДОСТОВЕРЕНИЕ
В справке Проверочно-фильтрационного пункта НКВД было указано, что по приезде я должна ее сдать в местный орган НКВД для получения вида на жительство.
Папа мне объяснил, что местный орган НКВД — это милиция и что для получения паспорта я должна вместе с этой справкой принести две фотографии.
Сидевший за окошком милиционер на мое «здравствуйте» пробормотал:
— Что у тебя?
Я ему протянула эту справку. Он пробежал по ней глазами.
— И чем ты там, за границей занималась?
— Была в концлагере.
— Служила немцам?
Я не знала, что ответить.
— Боишься сказать правду?
— Нет. Там каждый день могли отправить в газовую камеру.
— Но ведь не отправили.
Я опять не знала, что сказать.
— А там, — он ткнул пальцем в справку, — ты все рассказала?
— Все.
— И тебе поверили?
— Конечно. Я же все помню.
Ему, видно, надоело спрашивать.
— Нужны снимки.
Я протянула.
Он посмотрел на них, глянул на меня.
— Придешь через неделю.
Через неделю за этим окошком сидел другой милиционер.
Перебрав лежавшие в продолговатом ящике голубые, сложенные пополам карточки, одну вынул и подал мне. Рядом положил большой лист бумаги с какими-то фамилиями.
— Найди свою и распишись. Придешь через три месяца.
Я расписалась и, выйдя в коридор, раскрыла его. Это было удостоверение. На левой половине моя фотография и вписана та же, что в Гродненской справке, фамилия и имя-отчество — Рольник Мария Григорьевна, год рождения. Правая половина была почти пуста.
Папа явно огорчился, что мне не выдали настоящего паспорта. Я едва не стала ему объяснять, что три месяца действия этого удостоверения, то есть что буду еще столько жить — это же хорошо! Но вовремя спохватилась, что это же не геттовский желтый «Facharbeiter Ausweis», который позволял надеяться, что будем жить целых три месяца.
— Когда пойдешь в следующий раз, — вернул меня сюда папин голос, — скажи, что тебе нужно не временное удостоверение, а настоящий паспорт.
Сказала. И услышала краткое:
— Не положено.
Потом и просить перестала. Папа тоже не спрашивал, выдали ли мне наконец паспорт. Видно, узнал или понял, что людей даже тогдашнего моего возраста, побывавших у немцев, считают неблагонадежными. А бывших военнопленных еще проверяли в советских лагерях.
Настоящий паспорт я получила лишь через два года. И то знающие люди меня уверяли, что в номере таких паспортов, как мой, есть какая-то условная цифра, по которой нас могут отличить от настоящих советских граждан.
Не знаю. Мне хватило лагерных меток…
ПЕРВЫЙ СУД НАД МУРЕРОМ
Франц Мурер — адъютант и референт Гебитскомиссара Вильнюса
Ганса Хингста, главный палач, руководивший расстрелом в Понарах 100 000 человек, из них 70 000 евреев.
После войны Мурера узнал бывший узник Вильнюсского гетто, освобожденный в американской зоне. Мурера арестовали и переправили в Вильнюс, где он совершал свои чудовищные преступления.
Показания Мурера на суде 29 мая — 23 июня 1948 года.[4]
«В августе 1941 года я по поручению шефа полиции Вильнюса генерал-майора Високиса принимал участие в сборе наложенной на евреев контрибуции. Контрибуция на живущих в Вильнюсе евреев была наложена в размере одного миллиона рублей или марок, точно не помню. Контрибуцию евреи должны были внести тремя частями за один или два дня. Это являлось полной гарантией того, что евреи не совершат какого-нибудь преступления по отношению к немцам и не спрячут свое богатство. Оккупировав Вильнюс, органы немецкой военной власти предложили евреям города организовать так называемый еврейский совет, которому генерал-майор Високис предложил собрать наложенную контрибуцию в сумме один миллион рублей и внести ее в кассу Гебитскомиссариата. В указанное время евреи внесли 500—600 тысяч рублей и 15 кг золота — золотые часы, кольца, серьги и другие драгоценности. Однако вся требуемая сумма не была внесена. По распоряжению Гебитскомиссара я принимал деньги, золото и другие принесенные ценности, а затем все эти деньги и ценности по акту внес в кассу Гебитскомиссариата.
17 декабря 1942 г.
Гебитскомиссар города Вильно
Золотые изделия
из бывшей собственности евреев гор. Вильно
Список вещей, находящихся в ящике № 4[5]
1. Обручальные кольца……………………………….. 516
2. Прочие кольца……………………………………….. 175
3. Золотой лом………………………………………….. 456 граммов
4. Золотые пластинки………………………………….. 10
5. Золотые часы…………………………………………. 102
6. Золотые корпуса часов……………………………. 16
7. Золотые браслеты…………………………………… 27
8. Золотые цепочки от часов………………………… 15
9. Золотые серьги………………………………………. 176 пар
10. Золотые пуговицы…………………………………. 38
11. Золотые цепочки нашейные и от часов………. 38
12. Золотые кольца с драг. камнями………………. 39
13. Золотые медальоны……………………………….. 25
1. 136 монет по 5 золотых рублей
2. 90 монет по 10 — / —
3. 1 монета по 15 -/ —
4. 1 монета по 5 — / —
5. 16 монет по 20 золотых долларов Америки
6. 2 монеты по 10 — / —
7. 1 монета по 5 — / —
8. 1 монета по 10 итальянских золотых лир
9. 1 монета по 20 французских золотых франков
10. 2 английских шиллинга
11. 1 английский шиллинг
12. 1 австрийский дукат
БУМАЖНЫЕ ДЕНЬГИ
1. Долларов США……………………………… 1214
2. Злотых…………………………………………. 7262
3. Литов…………………………………………… 30
4. Франков……………………………………….. 5
5. Канадских долларов……………………….. 11
6. Западно-африканских……………………… 36
7. Английских…………………………………… 35
8. Палестинских………………………………… 7
Генеральный комиссар Литвы фон Рентельн приказал губернатору Вильнюса Хингсту организовать гетто. Эту работу Хингст поручил мне, его личному адьютанту.
Выполняя этот приказ, я и бургомистр Вильнюса Дабулявичюс выбрали в Вильнюсе район для гетто. Из этого района были выселены все жители[6], а затем этот район был соответствующим образом оборудован и приведен в порядок.[7] В гетто были согнаны все оставшиеся жители-евреи, которых было около 40—42 тысяч человек. Евреев собирали литовские полицейские и гестапо.
В первые дни сентября 1941 года городская полиция Вильнюса перевела всех евреев в гетто. Переводимым евреям было разрешено взять с собою немного продуктов питания и лишь самые необходимые вещи, которые они могли сами унести. Оставшееся в еврейских квартирах имущество перешло в собственность Гебитскомиссариата, а позже было передано гражданским немцам и военно-служащим, а также переселившимся из Германии колонистам.
Гетто было местом уничтожения евреев. В тот отрезок времени, когда я работал администратором Вильнюсского гетто (с августа 1941 г. до июля 1943 г.), из 42 тысяч содержавшихся в гетто евреев в район местечка Понары было вывезено и расстреляно около 20 тысяч»[8]
ИЗ МНОГОЧИСЛЕННЫХ ОБЪЯВЛЕНИЙ Мурера[9]
«В соответствии с приказом господина Гебитскомиссара города Вильно все евреи обязаны жить в гетто. Несмотря на это распоряжение, все еще случается, что евреи не возвращаются из своих мест работы и остаются ночевать у работодателя. Некоторые лица местного населения порою доходят до того, что тайком их принимают и прячут.
Поэтому требую, чтобы все жители Вильно, все евреи и неевреи, крещенные и некрещеные, которые еще находятся за пределами гетто, являлись в полицейский участок.
Если после 30. 10. 1941 еврей будет обнаружен в квартире за пределами гетто, хозяин квартиры будет строжайше наказан.
Вильно, 29 октября 1941.
Гебитскомиссар города Вильно
Адъютант Мурер»
Выписка из ДИРЕКТИВЫ И УКАЗАНИЙ: КАК ОТНОСИТЬСЯ К ЕВРЕЙСКОЙ РАБОЧЕЙ СИЛЕ
«11. Еврей наш враг и единственный виновник того, что идет война. И нет никакой разницы между евреем и евреем, они все одинаковы. Их работа — принудительный труд, поэтому внерабочее общение с евреем, а также личные и деловые отношения строжайше запрещены. Кто будет общаться с евреем, будет приравнен к еврею. <…>
12. Работодатели, которые нарушат это указание, будут привлечены к ответственности и лишены дальнейшей возможности привлекать еврейскую рабочую силу.
Мурер
Адъютант Гебитскомиссара
города Вильно»
Суд проходил с 29 мая до 23 июня 1948 года.
Мне папа пойти не разрешил (впрочем, я не помню, был ли суд открытым). Мотивировал тем, что в свидетели не гожусь, — в годы зверств Мурера еще была несовершеннолетней. (На самом деле щадил меня.) Но сам, как адвокат, имел право присутствовать. На мои расспросы почти не отвечал, сказал только, что Мурер вел себя вызывающе нагло, — заявил, что его выдал «Jude», который убежал от вас, большевиков.
Даже о мере наказания папа не рассказал. Я сама узнала. Мурера осудили на 25 лет заключения. (Кто-то объяснял, что в то время в Советском Союзе смертной казни не было…)
Однако отбыл он лишь незначительную часть этого срока. Вскоре он и еще несколько военных преступников-австрийцев по просьбе австрийского правительства были отпущены «для дальнейшего отбывания наказания на родине».
И сердобольное советское правительство просьбу удовлетворило.
Но не было никакого «отбывания наказания». Палач жил на свободе!
МУЗЕЯ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВУЕТ
10 июля 1949 года появилось Постановление № 41 Совета министров Литовской ССР
О реорганизации Еврейского музея в Вильнюсе
в Вильнюсский краеведческий музей[10]
(От волнения и спешки первую часть о том, что Совет министров поручает провести эту реорганизацию Комитету культурно-просветительных учреждений, я упустила и начала списывать только с подпункта «б».)
«б) оставить весь краеведческий материал Еврейского музея Вильнюсскому краеведческому музею. Экспонаты, имеющие историко-революционное значение, передать Гос. Историко-революционному музею, имеющие художественную ценность — Управлению по делам искусств. Имеющиеся книги — Книжной палате Лит. ССР. Весь остальной инвентарь оставить библиотечному техникуму.
2. Обязать Исполнительный комитет Вильнюсского городского совета депутатов трудящихся передать здание, находящееся в Вильнюсе, по ул. Страшуно, 6, Комитету культурно-просветительских учреждений согласно балансу на 1 апреля 1949 г.
3. Просить Гос. Штатную комиссию при Совете Министров Литовской ССР утвердить штатное расписание Вильнюсского краеведческого музея.
Председатель
Совета министров Лит. ССР (М. Гедвилас)
Управляющий делами
Совета министров Лит. ССР (Д. Петрила)»
Оказывается, кроме Постановления Совета министров Литовской ССР о ликвидации Еврейского музея было устное предписание директору Книжной палаты А. Ульпису: имевшиеся в Еврейском музее книги и рукописи сдать на бумажную фабрику под Вильнюсом как вторичное сырье. Но Ульпис, скрыв свой поступок даже от собственной семьи, этого не сделал, а велел все «пока» свезти в Книжную палату и сваливать в подвал.[11] Там они нелегально пролежали… до самой хрущевской «оттепели». Только когда грозившая им опасность, казалось, миновала, их оттуда извлекли, разобрали. Часть была оставлена
в фондах Книжной палаты, остальная передана республиканской библиотеке. Но увы… Некоторое время спустя они, спасенные от Гитлера и от Сталина, уже директором библиотеки и по собственной инициативе были сданы в макулатуру. Библиотека за них получила, как положено за вторичное сырье, по две копейки за килограмм. Впоследствии этот директор объяснял, что сдал их, как невостребованные, они «только место занимали».
А невостребованными эти книги оказались потому, что после гитлеровского нашествия возможных читателей на родном языке в Литве осталось всего четверо из ста. Да и потом, во время сталинских юдофобских кампаний проявлять интерес к книгам на языке «безродных космополитов» было чревато последствиями.
ПАМЯТНИК В ПОНАРАХ СНЕСЕН
В 1945 году на собранные вернувшимися с войны, из партизанских отрядов и эвакуации евреями деньги в Понарах (Панеряй) был поставлен памятник расстрелянным здесь евреям. Но в 1952 году он внезапно исчез. Вероятнее всего потому, что, как мне рассказали (самой еще не по силам было туда добраться), там была надпись на нежелательном языке.
Вместо него была установлена казенная стела с лаконичной надписью на литовском и русском языках «Жертвам фашизма 1941—1944».
ВТОРОЙ СУД НАД МУРЕРОМ
Этот суд последовал в 1961 году за процессом над Адольфом Эйхманом, руководившим «окончательным решением еврейского вопроса», палачом 6 000 000 евреев.
На процессе выступал свидетелем доктор Дворжецкий — бывший узник Вильнюсского гетто, который рассказал о преступлениях одного из исполнителей этого «окончательного решения» — вильнюсского палача Франца Мурера.
Очень многие средства информации мира освещали этот процесс, и австрийскому правительству пришлось Мурера арестовать. Передало о его аресте и советское радио.
Услышав об этом в «Последних известиях», я сразу написала письмо Генеральному прокурору СССР. (Его копию и ответ храню.)
«Вильнюс[12], 14. 5. 1961 г.
Многоуважаемый
Товарищ Генеральный Прокурор!
Вчера я услышала по радио, что в Австрии арестован гитлеровский палач Мурер.
Я, жительница Вильнюса, в годы гитлеровской оккупации узница Вильнюсского гетто и фашистских концлагерей, живая свидетельница многих зверств и злодеяний Мурера. Он не ограничивался приказами истреблять десятки тысяч мирных людей, военнопленных, жен и детей офицеров Советской армии. Он и ЛИЧНО убивал. Я сама видела, как он хладнокровно выстрелил в молодую девушку только за то, что она хотела спасти от его рук стариков-родителей. У меня хранится вырезка из газеты с приказом Мурера, в котором он грозит строго наказать за помощь евреям. Бесконечна вереница его злодеяний, неизмеримо горе, которое причинил этот зверь в фашистской форме.
Над ним, вероятно, будет суд. Если надо, я могу выступить в качестве свидетельницы. Это предложение — не личная месть за расстрелянную мать, братика и сестренку. Это долг совести, гражданский долг рассказать о Мурере то, чего не могут рассказать его мертвые жертвы.
Маша Рольникайте»
В ответ я получила казенную открытку.
«Прокуратура СССР
Москва, центр, Пушкинская ул. д. 15а.
Ваше заявление поступило в Прокуратуру СССР, направлено 26 мая 1961 г. за № 13/5-1184-61 на рассмотрение прокурору Литовской ССР. Откуда Вам будет сообщено о результатах расследования.
(печать) Прокурор отдела
(подпись неразборчива)»
Ответа я не получила, и на этот, второй (хочется добавить «так называемый) процесс я не поехала.
Прочла о нем в послесловии к изданной в Австрии моей документальной книге.[13]
ПОСЛЕСЛОВИЕ АВСТРИЙЦА[14]
«Дневник этой девочки Марии Рольникайте нуждается в послесловии австрийца. Потому что австрийцем был заместитель Гебитскомиссара города Вильно, отвечавшего за судьбу евреев. Мария Рольникайте часто вспоминает его имя — Франц Мурер».
(Опуская перечисление отнюдь не всех злодеяний Мурера, упомянутых в названной книге, автор Послесловия Вальтер Хакер пишет — (привожу отрывки):
«…Мурер жил после войны (а я бы уточнила: после того, как этого преступника выпустили в Австрию. — М. Р.) в своем поместье».
«…В какой атмосфере проходил процесс, характеризуют несколько фраз из репортажа в └Рабочей газете“: └Не кричите так“, — сделал замечание Председатель присяжных в среду на процессе над Мурером в гор. Граце 43-летней свидетельнице Тове Райзман из Израиля.
└…Простите меня, господин судья, — извинилась свидетельница, — но страшно было вспомнить. Кровь моей сестры текла по моим ногам. Мурер застрелил ее“.
… Мурера оправдали. Несколько человек пошли с ним в буфет ближайшей гостиницы отпраздновать его освобождение.
…Так завершился процесс, который после выступления прокурора должен был доказать, что в Австрии прошлое на самом деле ушло и что каждый, кто посягнет на человеческую жизнь, безотносительно, какой этот человек расы, будет наказан.
…Оправдание Мурера доказало обратное.. И во всем мире отмечено, что на самом деле прошлое не преодолено и опасно. Что не каждый, посягавший на человеческую жизнь, наказан».
P. S. На свободе оказался не только он. В 1962 году был освобожден начальник концлагеря Штуттгоф Хоппе, его подручные Майер, Хамниц, Зеленка и многие другие…
МОЖЕТ, ВСЁ ЖЕ УСЛЫШАТ…
С того времени прошло больше полувека. Всех этих муреров, хоппе, обергазмастеров и рядовых убийц, наверное, уже нет на свете.
Но и очень немногие из тех, кто тогда боролся с этим чудовищным врагом, и те, кто чудом уцелел в концлагерях, дожили до наших дней. И не зарубцевались старые раны, не затуманилось пережитое. А зло, хоть и в другом обличии, к сожалению, продолжает проявлять смертоносные притязания. А стоят эти притязания ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ЖИЗНЕЙ, радостей любоваться солнечным светом, мерцанием звезд на ночном небе, а главное — счастья материнства и отцовства, звонкого смеха ребенка, а не испуганного его плача от взрывов бомб и снарядов.
А ведь бросают эти бомбы и направляют снаряды родители или пока еще будущие родители таких же малышей.
К сожалению, мне в жизни пришлось очень много свидетельствовать о беспощадном умерщвлении не только взрослых, но и малышей, еще не успевших осознать, что они живут. И отнюдь не я одна, а очень многие били и бьют тревогу. Но слышать ее мешают политические притязания, воинственные лозунги, взрывы бомб и снарядов, заглушающие призывы к миролюбию и толерантности.
Но, может, их в конце концов все же услышат? И не только услышат, а поймут…
[1] Теперь поэма находится в Вашингтонском музее Холокоста.
[2] Ошибка. В Плунге мы жили, родилась я в Клайпеде.
[3] Внимание! Еврейский квартал! Опасность эпидемии! Посторонним вход строго запрещен! Гебиткомиссар.
[4] Из книги «Массовые убийства в Литве (1941—1944)». Вильнюс, 1965. Перевод с литовского.
[5] Список вместе с изделиями был передан в финансовый отдел Каунасского генерального комиссара.
[6] Были угнаны в Понары и расстреляны.
[7] «Порядок» заключался в том, что были построены ограды.
[8] Многократно уменьшено!
[9] Перевод с немецкого.
[10] Перевод с литовского.
[11] О благородном поступке директора Книжной палаты А. Ульписа я писала в документальной повести «Это было потом» (2002). Тем не менее решаюсь напомнить.
[12] Я тогда еще жила в Вильнюсе.
[13] Das Tagebuch der Maria Rolnikaite. Wien, 1966.
[14] Сокращенный перевод с немецкого.