Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2015
Прошло несколько лет, как он, подобно другим своим соплеменникам, выехал из «страны несвободы» в «зону полной свободы». В надежде построить более-менее сносное будущее для своих детей и внуков. Конечно, не все складывалось так, как он предполагал и хотел. Можно было, например, каждый день покупать понемногу разные сорта сыра и колбасы, масла и вин, весь день смотреть телевизор, ничего не делать и не выходить из дома. И при этом даже откладывать кое-какую сумму на «черный день» из регулярного социала. Хотя какой тут к черту «черный день»?! Все здесь работало как часы, автобусы и трамваи подходили и уходили секунда в секунду, магазины распирало от товаров, услуги обступали со всех сторон… Он вспомнил, как это было в первый раз, когда в самом начале 90‑х довелось ему с группой преподавателей и ученых из бывшего СССР поехать на конференцию в уже объединенную Германию. Товарное изобилие настолько шокировало одну из участниц делегации, что ей стало физически плохо — резкая головная боль, сердцебиение, и пришлось срочно доставить ее обратно в гостиницу, отлежаться. Да и можно понять, когда видишь все эти мелкие красивые вещицы для женщин и детей — трусики, колготки, платочки, перчатки, губнушки, шапочки… Да чего там еще не было! После всего увиденного, обычная советская женщина ощущает себя глубоко несчастной, понимает, что красивая жизнь прошла мимо. А так хотелось… Хотя тогда некоторые немецкие товарищи говорили, пытаясь вывести нас из состояния шока, — товарное изобилие еще не означает, что всё это доступно каждому, что всё это ты можешь купить, и всё хорошего качества.
Изобилие изобилием, но, оказалось, что и здесь есть свой «острый дефицит», правда из другой, нематериальной что ли, сферы. Месяцами никто не разговаривал с тобой на русском, кроме жены и дочери с мужем. Благо они расположились в соседнем доме и тоже в отдельной квартире. Про внуков можно было уже не вспоминать, за три года они почти забыли русский язык, и теперь свободно разговаривали по-немецки, а по-русски не иначе как с утрированным еврейским акцентом, принятым среди «неофитов» в культурном пространстве местной синагоги. Он вспоминал свои первые самые тяжелые месяцы: как-то, услышав русскую речь двух незнакомых ему неспешно прогуливавшихся по городу людей, он плелся за ними несколько кварталов, вслушиваясь в разговор и не смея приблизиться. Дело доходило до смешного: не раз он отправлялся на электричке в международный аэропорт, чтобы увидеть тех, кто улетает в далекий бывший Советский Союз и послушать русскую речь.
Теперь вроде бы все позади. Но продолжало угнетать отсутствие общения — не принято здесь общаться с соседями, проводить время в разговорах, как это было у нас в прошлом. Многое казалось странным и непривычным. Помнится, спросил он здесь как-то одну еще молодую, одинокую и, в общем-то, интересную бухарскую еврейку, выехавшую всего несколько лет назад из Ташкента, почему она не выходит замуж. «Мне легче отрастить бороду, чем выйти здесь замуж», — таков был неожиданный ответ. Те, кто имел работу, были безумно заняты, с утра и до вечера вкалывая во имя открывшихся возможностей «вещного мира». Школьный товарищ, выехавший из СССР еще в 70-е, и найденный им по адресной телефонной книжке, сказал по телефону (на встречу не было времени), что вспоминает свою прошлую жизнь, как большие и бесконечные каникулы. А ему не хватало другого, противоположного вещному, что ли. Он никогда, ни там и ни здесь не думал о материальном благосостоянии как цели своей жизни. Трудно было даже определить, чего именно не хватало. Он лишь чувствовал, что это как раз и было тем, что потеряно и утрачено здесь. Но как обозначить, как определить «это», — он не знал. Пробовал навещать кое-кого из своих старых знакомых, но разговор не клеился, люди пекли свои пирожки и пирожное, варили и парили, перевозили и принимали товар, оказывали услуги. Некогда. В синагогу он никогда не ходил, ни в своем советском прошлом, ни здесь. Но, все же, решил попробовать, а вдруг именно там можно услышать что-то такое, что он потерял, далекое от денег и суетных проблем бытоустройства. В полутемном помещении было пусто, как после праздничного погрома, полосы солнечного света прожектором высвечивали кружение мелко оседающей пыли, пол был усеян обрывками газет, пустыми бутылками из-под прохладительных напитков, потрепанными молитвенниками. По-видимому, служба только закончилась, и народ мгновенно рассеялся по своим делам. Он не подумал о времени. Только два человека, один из них в облике священнослужителя, сидели рядом на скамейке и что-то громко обсуждали на русском языке, демонстрируя знание отдельных слов на немецком и идиш. Он не вслушивался. Расположился поодаль и мысленно настраивался, пытаясь погрузиться в серьезность состояния. И вдруг его слух резанула фраза, которую один из них произнес несколько повышенным тоном-выкриком: «Этот негодяй мне должен 500 долларов, я ему покажу!» Он медленно поднялся и вышел из синагоги на мокрый от пробежавшего дождя тротуар.
Да что и говорить. Когда в компании со своим другом на другой стороне Атлантики, таким же, как и он «мусульманским евреем» они выпили уже по пятой забытого русского разлива, друг неожиданно провозгласил еще один тост — «за то чтобы сгинули все раввины». Это было уже слишком, и он, в общем-то, равнодушный к сословию служителей культа любой религии, все же спросил, мол, что с тобой, чем они тебя обидели? Но тот не ответил, хотя было видно, что-то там произошло, чем-то они уже успели ему насолить. Может, по старой советской памяти, так сказать, «отблагодарили». Или попытались «поставить» под свой контроль? Все мы здесь свои, из бывших, — и верующие, и неверующие. Вспомнились и тогдашние беседы с соотечественниками. Встретив его после нескольких лет разлуки, они, еще не остывшие от первых шокирующих впечатлений, чуть ли не хором застонали: «Культуры не-эт, культуры не-эт!». Имея в виду, конечно, отсутствие в этой стране крайне развитого капитализма бухарской традиционной культуры с ее многочисленными морально-этическими сдержками и правилами хорошего поведения. А тут, как будто сговорившись, взяли да и включили какой-то канал телевидения, а там сплошной откровенный секс, причем по очереди. Он представил себе комичную ситуацию, как они сообщали об этом друг другу по телефону: «Додик, и ты смотрел уже этот ихний 37 канал?» — «Да нет еще». — «Так посмотри. И это есть та самая хваленая Америка, из-за которой мы были вынуждены покинуть нашу благословенную Бухару?! Город, оберегаемый Аллахом и самим Президентом?!». Если продолжить этот воображаемый ряд, то можно не сомневаться, что каждый знал из-за чего и для чего покинул. Додик, наверняка, приобрел уже третью машину в семью, и теперь все за рулем. А его друг — приобрел, хоть и скромную, но недвижимость в соседнем штате. Ну и слава Аллаху, наконец-то сбылись мечты тех, кто их имел. Так все переменилось, а прошло-то всего несколько лет. Многие сразу же ринулись зарабатывать, кто сколько может, но куда как больше, чем в Германии (на то она и Америка!), и кто как может, любыми средствами, какая уж тут забота о своей культуре и традиции? Хорошо хоть еще заметили «прорехи» у чужих. А потом: Бог ты мой, можно подумать, что у нас этого не было! Да еще не такое было. Слышал он от людей старшего поколения о существовании тайных бухарских мистических сект. Какие у них были скрытые «мероприятия» еще и в послевоенные 40‑е и в 50‑е годы, как проводили и что там делали, что-то вроде ихнего общего секса, только похлеще и интересней организовано, не так примитивно и прямолинейно, а с душой и с сокровенной целью. Да если бы их ученые-этнографы узнали про эту скрытую традицию, перо бы выпало из рук, а теперь, по нынешним временам, и компьютер бы завис. Только зачем же об этом орать при всех и на всю страну! Вот это и нужно здесь как-то понять, для чего и зачем это делается здесь, в чем смысл этой примитивной, в нашем понимании, открытости, из какой она традиции идет? Про себя же еще подумал, переиначивая из старого анекдота о евреях («евреи, не жалейте — больше чая, в смысле, заварки»): «евреи, запомните этот канал и не включайте его, вот и все».
Были рассказаны и другие истории, и тоже упирающиеся, как он представлял, в проблему понимания. Пожаловался один старый знакомый на странное отношение к нему одного нового американского друга. Вроде были друзьями, вместе занимались одним общим делом. А теперь что-то с ним произошло, обиделся что ли за что-то, не говорит, молчит, ничего не понятно. Только стал очень холодно и официально здороваться, как будто мы чужие, случайно знакомые люди, иной раз увидит издалека, махнет рукой и идет себе дальше. Что случилось? Ну что тут непонятого, подумал он, и объяснил товарищу. Просто закончился у него с тобой общий проект, вот и все. И больше ничего особенного. Абсолютно. Ты ему теперь как бы и не нужен, во всяком случае, до следующего проекта. Это не как у нас, будут потом вместе пить водку до гробовой доски. А сейчас у него другой проект, может с каким-то африканским ученым или пуэрториканским? И не стоит даже огорчаться и обижаться на него. Такова их жизнь, их система. А у нас была другая, но придется приноравливаться. Наш проект закончен.
Так постепенно появилась у него новая, увлекшая его привычка — сравнивать, как было там, и как это здесь. Конечно, не с целью очернить там или здесь, а так, чтобы определить себя в этом новом для него мире, в котором есть тоже много чего хорошего, и давно знакомого, но только в другой оболочке, в другой технически совершенной форме. Где-то он прочитал, что так однажды поступил, кажется, немецкий философ Шопенгауэр, собиравшийся переместится из одного города в другой, — взял, поделил страницу вертикальной чертой, да и стал записывать в столбик, что хорошего там и что плохого здесь, и наоборот. А тут из одной страны, из одного, можно сказать, мира — в другой. Хотя все уже в прошлом, но все равно поневоле начнешь, не то чтобы в столбик, а еще в какой большой столбец… Конечно, не на бумаге, а так, в голове. Не считал он себя философом, хотя и увлекался всякой философией бессистемно, и чего только не перечитал в советское время, благо издавалось очень многое и большими тиражами, и все поступало в их далекую от центров Бухару, даже многотомник «Современная американская литература». Эта новая привычка как-то утешала и организовывала его разрозненные, разбегавшиеся в разные стороны мысли. Ну, нашел себе занятие, — повторял он про себя, улыбаясь сам себе, изобретая смешные «созвучные антонимы» — был Гегель — стал Гугл, был завод — стал сабзавот (то есть, овощи, зелень, если по-таджикски и по-узбекски), «книжный мир» — «книжный мор»…
Все их разговоры между собой в семье и за ее пределами неизбежно возвращались к одной теме — поиску хорошей работы и желательно по прежней, полученной в советское время специальности. Он уже не думал о работе для себя, как-никак перевалило за 70. Но выходило, что и детям не светит. Зятек ринулся было открывать сапожную мастерскую, по старой среднеазиатско-еврейской привычке, по опыту далекого Узбекистана. Но оказалось, что нужен документ о владении специальностью сапожника, не говоря уже и о других бумажках. Да и обувь здесь, похоже, не принято чинить, дешевле купить новую. Предлагали мыть полы в одном супермаркете и его туалетах. Конечно, не вручную, а разъезжая по залу на специальной помывочной машине. Но это уж совсем не по специальности. Конечно, при Союзе заработки были небольшие, но стабильные. Кроме того, всегда можно было еще и подработать, только не ленись. На это дело государство закрывало глаза, не трогало. Было все-таки понимание. Ни налоговых тебе всяких там, ни деклараций. Все, кто хотели, еще и подрабатывали. Деньги-то зарабатывали, но другое дело — купить нужные вещи было не просто. Кругом дефицит, кругом блат и звонки, партийно-хозяйственная верхушка все держала в своих руках. А это был уже ее способ дополнительного заработка. Даже книги расхватывали, хотя наверняка ни одной так и не прочитали. В общем, получалось, что каждый зарабатывал по-своему, своим способом.
Общения, действительно, почти не было. Ну и зациклился, как будто нет других проблем. Хотя, вот, у зятька появился случайно какой-то друг-немец, встречаются раз в неделю в строго определенное время, «от и до», в одном и том же ресторанчике, выпивают ровно по паре кружек пива, говорят о том о сем и расходятся до следующего воскресенья. Странная какая-то дружба… Иногда разговоры в семье переходили и на другую тему, — дети стали тщательно следить за праведностью образа жизни родителей: что едят, когда и как едят, что говорят и что пьют. «Па-па! — возмущалась дочь, — ты опять взял эту колбасу, она похожа на свиную! Если сейчас это узнает Зарочка, она тебя убьет». Зарочка, надо сказать, это его внучка, которой уже полностью перестроили ее бывшее «испорченное советское сознание» на новый лад в соответствии с требованиями синагоги и религиозного общинного мышления. Дочери же отвечал совсем незлобиво: «Ну и что, что свиная, свинья — это и есть их баран. У каждого народа есть свои любимые бараны на заклание и поедание».
Вспоминалась далекая Бухара, где в общем-то никто ни за кем не следил, и никто никого не заставлял следовать религиозным предписаниям. (Конечно, может быть, за всеми следил КГБ, как нам сейчас об этом все время говорят и там и тут, но мы об этом не догадывались). Получалась странная картина: и там, в «тоталитарном государстве», была своя свобода и несвобода, и здесь в «зоне демократии» тоже своя свобода и несвобода. Годами в Бухаре он не заглядывал в синагогу, проводя время в общении с друзьями-мусульманами. Хотя и не был никогда коммунистом. И никто ни разу не посмел упрекнуть его в этом или, упаси Аллах, заставить идти туда в обязательном порядке. Даже звучит теперь странно как-то — «мусульмане». Это слово появилось уже здесь, когда всё стало разлагаться и укладываться по своим полочкам и нишам. А до этого еще (да и теперь тоже) много говорилось, особенно учеными, о необходимости какой-то «энтичности» или «античности». Нет, постой, как же оно было, это слово, черт бы его побрал, вылетело из головы? Ааа, вот, вспомнил — «идентичности». А еще говорили о «торжественности», нет, не так — «тождевственности» или «тождественности», уже не припомнить. Впервые он услышал это слово (идентичность) еще в Бухаре на каком-то научном семинаре по культуре во второй половине 90-х, проводимом при участии одной немецкой культурной общественной организации и немецких же ученых-профессоров. И куда их «повели» из колледжа вместе со студентами послушать разговоры этих ученых-немцев и наших перестроившихся по ихней методике ученых. Понималось все это с большим трудом, но он, все же, уяснил для себя главное из всего сказанного, что надо всем нам, бывшим «советским людям», определиться строго в соответствии со своими национальными признаками. Зато потом всем будет хорошо. И нам, и вам. А до того, что же, плохо что ли было? Даже не думали об этом, да и слова этого не знали и не слыхивали в помине, жили да жили, постоянно ходили друг к другу в гости, по разным поводам и без повода, просто так. Если уж говорить по нынешним понятиям, то признаки «мусульманства» были естественной частью жизни для всех — и узбеков, и таджиков, и русских, и бухарских евреев, и корейцев, и поляков… Впрочем, как и какие-то признаки «христианства». Также и «советского образа жизни». Тут вообще трудно определить, как одно перетекало в другое, сменяло, заменяло, подпирало и поддерживало друг друга. Ну что там — выслушать краткую молитву на узбекском ли, на таджикском ли, на русском, в конце концов, и благопожелание всем присутствующим и хозяевам дома, провести ладонями по лицу в начале и в конце встречи-трапезы. А зато между тем и другим, между ними-то чего только не было из самого приятного: разлить по 100 грамм, и не один раз, выпить и хорошо закусить, много шутить и искренне радоваться общению, разговорам на самые разные серьезные и несерьезные темы. Что же в этом плохого, если по-человечески смотреть? И для чего живем, если жизнь так быстротечна? Ходить там друг к другу в гости на угощение — было такой естественной частью каждодневной жизни. А как там готовили, как накрывали столы! Конечно, не было такого разнообразия и строгого порядка блюд как здесь (айн, цвай, драй), но зато какое кулинарное искусство показывали его друзья в приготовлении разных видов плова, шашлыка, мантов, самсы и многого другого. Нередко компаниями выезжали только чтобы отведать то или иное блюдо в местах его наилучшего приготовления — в Чорбакр, Гиждуван, Каттакурган, ближние и очень даже отдаленные районы. А музыка?… Об этом лучше и не вспоминать — не было такого застолья, которое не завершалось бы музицированием по всем строгим правилам классической Бухары. По субботам и воскресеньям, да и в другие дни в обеденный перерыв и теплыми вечерними часами он любил выйти в большой общий двор, образуемый советскими четырехэтажками, и поиграть там, покуривая дешевые сигареты, в шахматы или нарды за долгой неторопливой беседой…
Конечно, и здесь, в Германии, никто не запрещает заходить в старые церкви, соборы и кирхи. Напротив, везде говорится и написано в разных буклетиках на разных языках, включая русский, что всё это предназначено не только для верующего — католика, протестанта — а и для человека вообще, для любого гражданина, не взирая на вероисповедание и национальность. И он любил это иногда делать, — потихоньку заходил в старинные строения, вслушиваясь в хриплую вязь звуков органа, отдаленно напоминавшую ему среднеазиатский кобыз (или кобуз, у кого как произносят), любимый инструмент сказителей и шаманов. Кобыз, хотя и водят по его двум толстым струнам одним только грубым волосяным смычком, кажется далеким предком-прародителем органа. Так оно, наверное, и есть. Ведь толстые струны кобыза и смычок составлены из большого числа конских волос, а каждый волосок издает свой звук, свой подголосок. И вот, сколько их, таких звуков-подголосков, сплетаясь в единое целое, порождают таинственное непостижимое многозвучие, многоголосие. А если к нему подбавить еще и голос сказителя-певца или шамана — жирау-бахши, тоже хриплый и с подголосками, то уже получается как бы три струны или даже больше — много струн. Как сказали бы специалисты-музыковеды (они же и подсчитали, небось, сколько там всего волосков в каждой струне и в смычке?), у обоих — и у органа, и у кобыза — есть что-то общее — божественно космическое, связь с неземными духовными силами. Только у кобыза — связь с духами-арвахами, а их очень много, у каждого музыканта — еще и свои собственные. А у органа — один Большой Бог, который, как говорят, любит всех подряд, без различия — и бедных и богатых, и белых и черных, и грешных и безгрешных… Ну, прямо как наш бухарский Аллах. Но белый европейский человек технически исхитрился и до такой степени развил и усовершенствовал орган, что превратил его в огромную сверхсложную машину, питаемую электричеством. Страшно даже приблизиться. Но и она может оказаться уязвимой и беспомощной. А что если вдруг исчезнет электричество, а? Кобыз, конечно, в этом смысле надежней, намного надежней, совершенней, что ли, это уж точно. … Так размышлял он, слушая переливы звуков в высочайшем заоблачном регистре.
Любил он и созерцать невозмутимые, полные глубокого сосредоточенного спокойствия, незнакомые ему лики выдающихся и невыдающихся немцев, взирающих с многочисленных портретов, развешанных в храмах, общественных и государственных организациях, и даже в кафе и ресторанах, только что не в туалетах. Хотя, может быть, и там, кто его знает, ведь не всё он еще видел. Был как-то только один раз в туалете пятизвездочного отеля, куда его пригласил на встречу один богатый бухарский еврей, за короткое время после отъезда из СССР сказочно разбогатевший и ставший известным в мире миллионером-меценатом, объединителем диаспоры. Не знал, у кого и спросить про туалет, пока ожидал его в холле отеля. Но потом, все же, догадался и подошел к одному «вахтеру» в белых перчатках, стоявшему элегантной невозмутимой статуей посередине зала напротив входа, и выдохнул: «туаллеттен, мистер». Тот провел его в самый угол громадного холла и, указав рукой на дверь, произнес: «битте, хер». Роскошный огромный «предбанник» туалета сверкал изысканным кафелем и зеркалами, и откуда-то, непонятно откуда — сверху или со всех сторон — вкрадчиво и завораживающе звучала известная во всех концах мира мелодия ансамбля «Битлз» «Естудэй» в инструментальной версии. Так он и простоял несколько минут, слушая эту мелодию, забыв, зачем он сюда пришел. Его привлекали не сами имена и даже не интерес к великой немецкой истории, а присущее «портретам» выражение внутренней гармонии и душевной твердости без какой-либо рисовки или высокомерия. Казалось, что лица на портретах были лишены даже малейших признаков эмоций и страстей; только уравновешенность и спокойствие, рассудительность и решительность действия. Это так дисгармонировало с его внутренней растерянностью и неутихающей болью души, чувством полной неопределенности перед будущим, что на какое-то короткое время успокаивало его. Гений этого народа-труженика вызывал у него бесконечное восхищение и надежду. Надежду на справедливость и милосердие. Он с удивлением припоминал кое-что из Достоевского, прочитанного еще в советскую бытность том за томом, по мере поступления подписного издания из книготорга. И не мог теперь согласиться с его характеристикой немцев, как скучных обывателей (фатеров) — накопителей капиталов.
Иное дело — холодный врожденный страх. Временами он крадется по спине, как невидимый глазом скорпион, о котором ты только догадываешься, — вот он ранним весенним утром выполз из расщелины их старого родового семейного дома на глинобитной улочке Бухары и забрался в твою рубашку, пока ты спишь. Так бывает несколько раз в году, и тоже, кстати, весной, когда по улицам их нестоличного городка маршируют, невесть откуда выползшие, организованные группы бритых наголо юнцов в черной униформе с тупо ублюдочными, залитыми пивом и шнапсом глазищами и перекошенными лицами. Дааа, слава Аллаху и Советской власти, так они и не добрались до благословенной Бухары, чтобы воочию увидеть там настоящую «арийскую культуру». Да если бы и добрались, все равно бы ничего не поняли и разрушили дотла, как в свое время татаро-монголы. Конечно, теперь они не буйствуют и не громят, и власть здесь способна быстро поставить их на место. Но все же… В такие дни семья старается не высовываться из дома. Мало ли что, уж слишком характерны их среднеазиатско-семитские типы с огромными изогнутыми носами и смуглым цветом кожи. Они не сожалеют о сделанном выборе, хотя время от времени, именно в такие дни подступает одна страшная мысль: а вдруг история повторится? Можно зарекаться, как все эти сменяющие друг друга конвейером политики, что нет, мол, никогда не повторится, мы теперь начеку, общество наше зрелое, гражданское и толерантное, страна богатая. Но все в этом мире, как и прежде, крутится и крутится, одно сменяет другое, но уже в другой упаковке.
С такими размышлениями и с сумрачным настроением пребывал он в апрельские дни во вторую или третью весну своей «эмиграции». В один из этих дней в дверь робко позвонили. За порогом стояла светловолосая девушка-парень, худенькая, в светлой куртке, кроссовках и с небольшим рюкзаком за спиной. Она поздоровалась на ломаном русском и представилась, напомнила о своем звонке неделю назад с просьбой о встрече. Да-да, он помнил об этом звонке с просьбой о встрече для молодой аспирантки, которая интересуется нашим древним городом и страной в целом, и хотела бы встретиться с кем-то из ее бывших жителей. Не меняя выражения своего окаменелого лица и не улыбаясь, он одними только губами почти шепотом пригласил ее войти внутрь квартиры. Но уже через несколько минут разговора он почти физически почувствовал, как что-то теплое распространяется у него в области сердца, снимая скованность и окаменелость. Какая-то особая искренность и простота его гостьи, ее необыкновенная открытость буквально притягивали к себе. Она все больше и больше вызывала у него симпатию своим неподдельным интересом к культуре его страны, и к нему самому, как к личности, хотя он и считал себя в общем-то уже конченным, в смысле возраста, человеком. Чувствовалось ее хорошее знание предмета, которое она, впрочем, и это тоже было приятно, не показывала в полной мере. Не была она похожа и на некоторых, кто зачастил к нам косяком после развала СССР делать свой «рисёч». Так они и говорили иногда вначале:
«У меня здесь есть рисёч, эээ, как это будет по-русски, исследование (с ударением на предпоследний слог). Я только что завершила один рисёч в Южной Африке и теперь интересуюсь сопоставить результаты африканского рисёча с ситуацией в вашей стране. Да-да, много общего, удивительно, очень-очень много». Многие из них свой рисёч видели (в какой бы области он не происходил) в развенчании русско-советской колонизаторской политики, погубившей многое из самобытных национальных традиций. Большинство приезжало уже с готовой установкой в голове: это черное, а это белое, и оставалось только заполнить эти «полки» тщательно подобранным фактическим материалом. Получалось так, что если бы не русские и не советы, то было бы все совсем по-другому, в смысле намного лучше, ну просто, прекрасно, как в их собственной замечательной стране. Некоторые особо интересовались сведениями об «интеллигентных басмачах», говоря, что они вовсе никакие не басмачи, а освободители-просветители нации, а если бы пришли к власти, разгромив коварных и кровожадных большевиков, то уж точно навели бы хороший порядок и понаделали много добра.
В комнате далеким отголоском взорвался дикий стадный вопль организованной толпы, маршировавшей за пару кварталов от их дома по большой трассе, прервав его параллельные беседе отвлеченные мысли. «Простите нас», — промолвила она. И не поясняя, за что, добавила: «Не думайте только, что это вся Германия, далеко не вся». «Да уж, — улыбнулся он внутри себя, — какая собственно разница, будешь ли ты подыхать с проломленным черепом, но с мыслью, что это не вся Германия, или то же самое, но без всякой мысли». Но все же что-то было и иное в этих словах… Только после ее ухода он, перебирая в памяти содержание разговора, понял, что ее появление не было случайным, и скорее всего связано не только с желанием получить какую-то информацию (видно, что она и так очень многое знает), но с чем-то еще другим. Да и дата встречи выбрана не случайно. Почему-то показалось, что эта, незнакомая ему девушка, издалека почувствовала состояние его души, и приехала из другого города, чтобы как-то поддержать, в общем-то, тоже незнакомого ей человека. Ему вдруг захотелось, как в старые времена, сделать какую-нибудь памятную запись в своей общей тетради. Это была старая советская привычка, много лет он записывал в общие тетради полюбившиеся ему стихи узбекских и персидско-таджикских поэтов, отдельные философские мысли на русском языке. Так постепенно накопилось много тетрадей, которые он время от времени перечитывал. Последний раз он сделал одну запись за два года до отъезда и с тех пор больше никогда не открывал эти тетради. Не было ни желания, ни настроения. Жена с усмешкой смотрела на его занятие и высказывала ему свои замечания, конечно, незлобивые, а так, для проформы. Помнится, как-то раз они с дочерью, шутя, спрятали от него шариковую ручку (у каждого в доме была своя ручка), когда он в очередной раз захотел что-то записать. «Тоже мне, еврей нашелся, еще и бухааарский. Подумаешь. Тут в доме хоть шаром покати, нет даже порядочного сервиза, а у него на уме книги да книги, книги да книги, их уже и ставить-то некуда, а он опять за свое. Читай не читай, хоть тысячу книг прочитай, был нищим и останешься им. Вот на днях была у Марьям, так у нее под стеклом уже три сервиза стоят, последний аж из самой Германии привезли, и название какое — «Мадоонна»! Вот это вещь, приятно поглядеть». Однако перед самым отъездом жена почему-то вдруг сама спохватилась и спросила, не забыл ли он упаковать в багаж свои тетради? Вот и пойми их. Ему неожиданно на память (а память у него на этот вид «информации» была на удивление цепкая) пришло двустишие на тюрки одного среднеазиатского поэта XV века, которое он вычитал в одной исторической хронике в русском подстрочнике не так уж и давно, прямо перед отъездом из Бухары. Всего несколько лет назад. Но уже не стал записывать. Ему показалось, что было бы очень кстати переписать его в тетрадь, именно сегодня. Он заглянул в антресоль и выволок оттуда большой пакет с тетрадями, нашел последнюю незавершенную тетрадь и, открыв на свободной странице, стал аккуратно записывать это тюркское двустишие в русском переводе по памяти:
Ты не завоевывай мир, так как в нем есть бесчисленное множество печалей.
Ты овладевай страной души и увидишь, сколько в ней миров.
А потом уже в верхнем правом углу страницы вывел и дату записи, которая была и датой встречи с девушкой-парнем — 20 апреля и год. Оказалось, что прошло не так уж и много лет после последней записи. Всего-то несколько лет. Но ничего особенного с ним самим не произошло, ничего не изменилось.
Аспирантка еще несколько раз навестила его до конца года, беседы продолжались, и теперь ему даже казалось, что они такие же, как в старые бухарские времена. А потом она исчезала надолго, лишь изредка названивая из разных городов и справляясь о здоровье. Но обещала приехать подольше, не на один день. Как только появится время. Он догадывался и почти знал, что это время скоро наступит — приближался апрель и тот день, когда они встретились первый раз… Он вдруг по привычке улыбнулся сам себе и вспомнил историю со своим знакомым, которому он объяснял, что «просто проект с ним закончен». Ну-ну, подбадривал он себя, наш-то проект не закончен, он только начинается, и будет продолжаться, Аллах знает, сколько…