Публикация, вступительная заметка и примечания Павла Успенского и Артема Шеля
Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2015
Лирику Елены Андреевны Шварц (17 мая 1948 — 11 марта 2010) всегда отличало особое внимание к событиям и деталям внешнего мира, а описание увиденных или воображаемых сцен нередко становилось основой стихотворения. От ранних стихов, таких, как «Псков» (1966) или «Похороны» (1966), до стихов последних лет — «Утки в Павловске» (2008) и «Купанье прачки» (2009) — тянется целая череда лирических ситуаций, которые представляют собой не только и не столько реалистическое описание как таковое, но повод для метафизического прорыва. Он достигается благодаря неожиданным сравнениям и сложным цепочкам метафор, которые раздвигают, отстраняют и, в конечном счете, трансформируют увиденное. Такой принцип обращения с действительностью восходит к барочной поэтике. Сама Шварц эту связь отчетливо осознавала: не случайно название одного из ее циклов обыгрывает название культурной эпохи — «Летнее Морокко», и в нем демонстративно используется сложная метафорическая вязь. Здесь невозможно не вспомнить заметку Шварц «Три особенности моих стихов»: «Неодолимая привязанность к метаморфозам. Как у Овидия. Все превращается во все. Сириус — в пьяницу.Волк — во Льва, человек — в букет, в башню, цикаду, птицу, живую могилу, убийца — в жертву. Человек в Бога. <…> Да и сам └лирический герой“ неуловим: то римлянка, то цыганка, монахиня, китайская Лиса-оборотень». В настоящей подборке, как, безусловно, заметит читатель, в целом развивается именно эта линия поэзии Шварц.
Тексты печатаются по материалам домашнего архива Е. А. Шварц, преимущественно в хронологическом порядке. В начале помещены датированные автором стихотворения, а в конце — тексты, датированные публикаторами условно. Возможно, некоторые стихи печатались в отдельных самиздатских журналах или ходили в списках, но в любом случае они не попали в прижизненные книги или публикации в литературных журналах как
в России, так и за рубежом. Пунктуация в подборке стихов по просьбе правообладателей приведена к современным нормам (добавлены точки и запятые; авторские знаки препинания, однако, сохранены). Подобная унификация объясняется также и тем, что Елена Андреевна, по свидетельству близко знавших ее людей, не уделяла знакам препинания достаточного внимания даже при подготовке поэтических текстов к печати, больше доверяя в этом вопросе корректорам. Выражаем признательность Э. Липпа, В. Авдеенко
и К. Козыреву, без которых эта публикации никогда бы не состоялась.
* * *
Обломов, брат, взгляни
и пристально, и жирно,
но сладостно и мирно
скорей опять усни.
О этот взгляд знакомый
из-под тяжелых век —
только бы с милой подушкой
не расставаться вовек.
Сесть ли к окну,
ну конечно, в халате,
тихо под солнцем
светится слякоть —
ждать ли чего?
Любви внезапен приход,
но и она
в этот дом одинокий
вряд ли придет —
разве когда-нибудь
спустится ангел
с небес,
перелетев
через голый
пригородный лес.
В дряблом теле закут
сонной души поищет
и унесет ее в дальний приют
для нищих.
Дни мои, милый приятель,
тихо текут, как снег, —
только бы с теплой подушкой
не расставаться вовек.
Ох, не будите вы! ну вас!
Однообразно, сине —
жизнь от меня отвернулась?
Может быть, я от нее?
10 декабря 1969
Сон
Китаец хитрый Ли
Сегодня варит суп
И, кинув горсточку слив,
Вдыхает дыма куб.
Китаец Ли, китаец Чу,
Все говорят — похожи
Как одна ваши желтые рожи.
Но этому я верить не хочу.
Вот вышитый китайский соловей,
Рожденный в муках соловьихой,
Поет, что в Поднебесной тихо-тихо
И азиаты всех умней.
Китайская стена,
Свернувшись в трубку
Подзорную, следила, как волна
Несет на берег шлюпку.
А грусть поет,
Глаза расширив, пролетая над Москвой.
Его двойник свалился в тире
Вниз с пробитой головой.
На штыке китайском вдруг
Вознесся к небу Петербург.
Нева в слезах — еще б — она
Была в гарем отведена
Вслед за Москвою толстопятой,
Там пребывая двадцать пятой
И нелюбимою женой.1969
Семь ликов буддийского храма
Таинственное сходство богов.
Сами себе отцы
Священных саг, Вед.
Близнецы Один, Ягве.Зоопарковский слон
Тихо тело пронес
Вдоль Ростральных колонн
Цвета жареных роз.
Буддийский храм черней осенних веток
У Невки — среди тумана, катеров
И волейбольных сеток, —
Мерцая тусклой синевой,
Как пломба в пасти городской.
Или как черный слон,
Дождя макароны глотая
И пестрой башкою мотая,
Еще немного бурь и бед,
И поплывет он, как ковчег,
К себе туда, в родной Тибет.
Две телки встали золотые
У золоченого руля —
Их бронзовою кровью налитые
Зрачки кружатся, плыть веля.
Две золотые телки у руля —
Божественное колесо,
О повернись еще немного,
Пусть тянет душу до порога,
До занебесного чертога
Нерукотворный пылесос.
Город в синем заливе,
Как в мокром стогу.
Индра усыновил Петербург.
Как печать, как паук,
Шива выскользнул вдруг
И, качаясь, зацвел на снегу.
Он — как горный склон —
Руками, ногами оброс
Там, куда под мышкой
Наш грозный царь принес
И выкрасил две вышки
В цвет подгорелых роз.
Индра — видишь —
Этот храм — тумба
Для привязи коней небесных
У входа в дворик бестелесный…
Волненье странное — кусты и
Деревья так целомудренно дрожат,
Как будто Индия с Россией
На брачном ложе возлежат
Среди трамваев.1971
* * *
Как часто полночью январскою
Свет снегов и тьма небес
Спорят, волосатой маскою
Прикрывает поле бес.
Крещенскою ночной золой
Вдруг потушило все сугробы,
Ни зги, потом опять светло…
Так кто из них кого угробит?
То тьма, то машет снег крылом,
То врозь, то сходятся умильно —
Всю ночь метались за окном,
Как негритянка и насильник.
<1971>
Футбол
Ручьи людей, чернея, катятся к стадиону
Через фиолетовый город и через парк зеленый.
В трамвае тесном среди всех и я полубыла,
Окраина, краснея, по небу поплыла.
Сверху стадион похож на кричащий черный рот,
К светло-зеленому языку прилипла пара ворот.
Как нужна общая цель необщих усилий!
Архангел, подтолкни же синюю гетру
пучком своих крылий.
Чтобы радость пронзила иглою одной
Все сердца — вздрогни сетка за вратарской спиной.
Господь велик ни тем ни сем — он днем
и ночью безлунной
Видит вселенную сразу всю
и мышку под правой трибуной.
А нападающий бежит на острие заката,
Его рубаха алая от пота лиловата.
Глаз толпы не видно, но она довлеет,
Медленно вскипает, радостно звереет.
Гнет мерцающих тысяч глаз толкает
его в крестец,
Чтоб гол забил он наконец.
Но спотыкается, не выдержав давленья,
И, со своей сцепившись тенью,
Он катится, хромает, встав потом,
И все его молекулы страдают —
Их больше, чем болельщиков числом.1972
Со смирением
Снег удовольствия не находил в работе
Светить и стекленить массивы темной плоти.
Снежинки ловкие скользили мне в карманы,
Что делать им, когда стоят туманы, —
Как будто слямзить хочет
Из тусклоты кармана
Сверкающая нить,
Что мы не в силах увидеть,
Не в силах сохранить.
Снег удовольствия не находил в работе.
Где шкаф стоял дубовый темной плоти,
Две выставив в царапинах стопы,
Где я нашла средь шумной книг толпы
Евангелье в истертой позолоте,
Селились в корешке его клопы,
Там звезду несли, как свечку, к Вифлеему,
Хлопали пеленки на ветру,
И сиял младенец в колыбели…
О, когда бы нам такое зренье,
Как тем рыбарям — чинили сети
Порванные, новые вязали…
И глядит отец их в изумленье,
Как уходят за прохожим дети —
Даже до свиданья не сказали.
Сколько было их потом — о, тучи —
Рыбарей, что сети чинят, чинят,
А глядят все мимо, не в работу,
На дорогу будто бы с упреком,
Но по ней никто все не проходит,
А она как будто ждет кого-то…
О если б Лука говорливый
Иль озаренный ИоаннОбъяснили, кем Ты был от века,
До преображенья в человека
(цифрой, пламенем?).
В нем, непонятном там,
Божественная суть,
Непостижимое начало
В земном себя вдруг
Захотело встретить —
Две сущности, слиясь,
Себя теряют в третьей.
И человекобог — не Бог, не человек, —
Но Бог больной и плоть больная,
Благоговея и стеная,
Как вынесла она свой век?
Его скелет других недужней,
И скорбно кости говорят,
Что, в сущности, он был не нужен
И для одной проформы взят.
Но этот свет в себе небесный
Земной выдерживал состав,
Как эта книжечка чудесно
Содержит свет — ему не тесно,
Она не старится, устав.1973
Чебуречная
В захудалой и неприкаянной,
Но толпится в ней публика вечно,
В этой грязной окраинной
Чебуречной.
Зачем и кто, какого лешего
Обливает их желтым до боли
И, кружа, перемешивает
Людской салат без соли?
Эта вывеска их завлекла —
На ней грузин при шляпе, без носков,
Вокруг него земля цвела
Багровым лесом шашлыков.
Заходи же скорей, становись
В эту очередь братьев — похожи,
Все обтянуты серой кожей,
И баран — Господь, упокой —
Был такой нездоровый, родной.
А в Рождество
Над стойкой — ангелок-попечитель,
Посетителей тихий лечитель,
В халате синем с дырами,
С промасленными крыльями.
Он дует в свистульку
И машет метлой,
Отгоняя заботы,
Над седой головой
Старика, что поближе,
Ближе к радио сел,
Потому что там голос
Скрипки дальний запел.
Ртом поводил он, как смычком,
Качалась пьяная улыбка,
А с нею все кругом —
И чебурек, и скрипка,
И объедки, и грязь,
Да луна на занавеске
Сальной каплей расплылась.
Пей кислое вино,
Не слушай, как икает
По столику сосед,
Как бы благословляет
За годом год
Цепочку лет.
Освобождается от сна
Душа, тоской пробуждена,
И вдруг вскочив, скосивши рот
И всхлипнув жалобно и тонко,
Харчевню грязную прижмет
К груди, как грязного ребенка.Начало 1970-х гг.
Баллада о Махно
Сидишь на кухне, очумелый,
Накинув старое пальто,
А спросят: — Красный или белый?
— Зеленый, — скажешь ты на то.
Смешно родиться невпопад —
Со временем не свыкнуться.
Приходи, Петлюра, брат,
В картишки перекинуться.
Мне во сне Махно явился
В отблесках огня.
Свистнул он и провалился
В белого коня.
Не грози теперь наганом,
Ты, гонимый зимний волк,
Наших теплых всех и пьяных
Перерезал красный полк.
(А лопух и свекла
Под окном растет,
Дома тебя Фекла
Митриевна ждет.
Ты, казак, поглубже в глину
Зарывайся, спи, не верь —
Самостийну Украину
Называют усэсэр.)
Припадочный длинноволосый,
Лети же, плача, до границы.
Твои зрачки на юг уносят
Житомирские синицы.
Житомирские синицы
Над черепами галдят,
Пустые, пустые глазницы,
И все же они глядят —
Будто пустой колодец,
Столько свету на дне.
Зачем ты мне снова снишься
Белый на белом коне?
Смешно родиться невпопад —
Со временем не свыкнуться.
Приходи, Петлюра, брат,
В картишки перекинуться.Начало 1970-х гг.
Испорченная пластинка
Н. Горбаневской
Холодно, холодно. Визг по ночам.
Дворнику кошка родит.
Падает снег и течет по плечам,
и скользит,и скользит,
и скользит.
Сто веревок, белея, спустилось
с небес,
с небес,
нет, бесПротянул, был бы кто посмелее — залез.
Чуть колышется снег, задевая прохожих —
прохожих
расхожих.
И внезапно я вспоминаю,
я помню тебя
В том огромном ужасном платке,
Вдруг я вспомню тебя, да и всех
Вас забыть — это грех, но и помнить —
мученье,
мученье,
А леченье всегда под рукой.
Может быть, переменим пластинку,
Эта что-то тоскливо звучит,
Эта что-то уныло звучит,
Эта что-то уныло звучит,
Эта что-то уны….Начало 1970-х гг.
Ночь в Вавилоне
Мальчик засыпает в Вавилоне.
Невысоко над его окном
Ласточка впотьмах червя уронит
И, влетев в свой рукавишный дом,
Щебетнув, задернет вход крылом.
Ласточата залепечут вяло,
Кулачком гнездо уткнулось в воздух.
Что прочнее, ласточка, слюны?
И накинуто на всех, как одеяло,
Чье-то чувство пред живым вины.
Ты спокойно в крепком доме спишь
На дне времен, в глубоком их стакане,
В осадке мутном — в вечном Сеннааре.
Но, слава Богу, ты не замечаешь,
В какой глубокой древности ты спишь.
Ты окружен надежною страной
И греешь ночь своим живым теплом.
Ах, ласточка, законопать слюной
Продрогший мозг и мой холодный дом.
1974
Голова свиньи на витрине
Я не могу смотреть на этот
чуть тлеющий звериный рык,
хоть он ужасно так прекрасен —
сполз пятачок, к стеклу приник,
и мудрый глаз тяжел и красен.
Как будто в свой последний миг
он в тайну бытия проник,
смешались мука и блаженство
в его лице — их не разнять…
О, в миг последний преобразиться
и все понять!
Водя из снега на полу узоры,
толпа без глаз, без лиц кружится,
не хочет у тебя, о боров,
любви и кротости учиться.
1976
Равноденствие
1. Распутица и мозг
Расквашенность, размятость, сырость —
Преджизненное бытие,
И черепа округлый город
В бойницы созерцал ее.
И мозг, его дракон крылатый,
Обрадовался луж безбрежью —
О мир — близнец, в углах, косматый,
Ко мне дороги непроезжи.
Но он не замечал, как сам,
Размякший, лился по углам,
С землей блудил он по ночам,
И рос в ней — мыслящий кочан —
Почти бессмысленной опарой,
Курился к небу теплым паром.
43
Где-то жгут соломенную смерть,
Воздух пахнет верным возрожденьем,
И соломе весело гореть,
Умереть для смерти — наслажденье.
Пало солнце в равноденственный колодец,
И на дне, но завтра — О! Живая —
В нем вода прибудет. Тьма убудет.
Воротись, зеница ножевая.
5
Слышишь ли хруст, скользь?
Чувствуешь дальнюю боль?
Злую просыпал соль
Поздний мороз.
Кто-то на льду, бос,
Могилу себе копал?
Хрустнул где леденец?
На что-то наехал воз?
Кто-то стекло топтал?
Это замерз скворец —
И с ветки упал.
март, равноденствие 1977
Брат-сфинкс
1
Он завелся в душе Петербурга,
Сам — древний засушенный дух,
Вроде маленькой обезьянки,
Вершков не более двух.
Он города вертит шарманку,
Живет в доходных домах,
Во дворцах, на помойке, во льдах,
В травинке из-под асфальта,
Он хочет все погубить,
Чтоб настало вечное завтра.
Тогда расплавится в воздухе сфинкс
И развеется обезьяна,
Воскреснет младой Фараон
В новой коже, мягче сафьяна.
. . . . . .
Зачем лицо твое разбито,
Насельник храмов и пустынь?
Как бы огромное копыто,
Ударивши, умчалось в синь.
А мне давно, давно известно,
Что привезен к нам не один,
Что намертво к тебе привязан
Прообраз твой и господин.
Он — мумия и обезьяна,
И он — могучий Фараон,
И запах тлена и бальзама
В крови и в небе — это он.
Он поглотил сей город строгий
И насылает чох и сон,
И кто бы нами тут ни правил,
Все правит мертвый Фараон.
2
В Петербурге ур завелся,
Да не ур! Урей.
Надо лбом гранитным поднят
Фараонов змей.
Знаю я, что он ужасен
И что он слепой,
И что в самом грубом смысле
И прямом — живой.
И что он во мне провидит
Братца своего,
Все зовет его и манит
По ночам его —
Сфинкса, что лежит веками
У своей Невы,
Он бесплотен, он не камень,
На текущей мимо, мимо
На реке крови.
1990
«Опель»
(из «Стихов о Германии)4
На смеси из крови и бензина
Мчится «опель» старенький Берлина.
Мимо лошадиных морд во тьму —
В никуда, в ничто, нипочему.
Шарит фарою тревожно по глазам пустых домов.
Герр Мабузе подбирает пассажиров у мостов.
Не люблю эссенций крепких, слишком явленную суть.
Там за Шпрее вечерами каблуками давит жуть.
Смрад кожевенных заводов, труб стальных и лязг и блеск
Не заглушат чмок о воду, о гнилую воду всплеск.
Зашивает злую рану грубый шов горячих шин.
Черной кровью по аорте — по Берлину мчит Берлин.
1996
Овцы
Чуть легкой молнией зеленой
Оденет дальние холмы,
Бегут озябшие отары
Искать забвенья от зимы,
В их серой шерсти примесь тьмы,
В глазах зеркал осколки тусклых.
Вцепясь в руно двух матерей,
В их грязно-серую кудель,
И я за ними поспеваю
И становлюсь овцой отсель.
Мои маленькие пятки
Костенеют, костенеют,
Мои руки — теплый облак,
Кротость мертвая в глазах.
Ах, до следующей зимы
Не дожить нам, сестры, сестры,
Нас порежет ножик острый
Нужной смерти и труда.
Как стучат о пыль копыта,
Наша шерсть еще жива,
И зеленый гром гремит,
И взрываются деревья,
И зудит в земле трава.
1996
О жажде
<Из «Петербургских сплетен»>
О, как мучит алкоголика
Жажда страшная под утро.
— Хоть воды, раз нету водки, —
Шепчет глухо он в тоске.
Но соленая селедка
Ползет по высохшей реке.
Вообще-то, жажда столь сильна бывает,v Что ход истории переменяет.Утлегарь и бом-брам-стеньга
Не увидят воду вновь.
До песка всю хлещет Стенька
Волгу — будто это кровь.
Зеленый Петр появился
И, в страшной жажде нем и дик,
Шлагбаумом переломился,
Губами к Балтике приник.
О, как надо человеку,
Чтоб пускай не за окном,
Но хотя б за ближним домом
Мир кончался водоемом!
Начало 1970-х гг.
Описание сна
Приснился другу моему
мой кот умерший — как король.
Он в красной мантии был весь
и в короне золотой.
Двенадцать лет, как умер он,
о розовый нос, о серо-белая шубейка
и взгляд разумный.
Живая боль, еще живая боль.
И вот он стал теперь король,
и в небесах теперь всегда готова мне постель,
и кошки-фрейлины
несут мне хлеб и соль.
Кот в свою очередь сказал,
что я ему приснилась
горошинкой под микроскопом
и со стекла чуть не скатилась.
Он лапу протянул,
чтоб удержать,
тут я взвилась
на колесе, и унеслась
куда-то вверх, и пела так непонятно.
Чудесный сон! Прекрасный сон!
Как елочных шаров мерцанье красных, синих.
О хвост павлина,
о россыпи зениц,
глядящих отовсюду
зрачками больше апельсина.
О, мир нас видит. Видит, слышит.
И знобкий нападает страх,
когда подумаешь, что кто
во сне нас видит в небесах.
И наши сны, как два шара, столкнулися звеня,
входя друг в друга частию — во тьме,
и образуют комнату свиданий
коротких — при большой тюрьме.
<1970-е>
Моя машина
Прыгает в ночи машина
босой оторванной ступней,
в которой я живу, как сила,
которая ее носила,
грохочут люки подо мной.
Как будто чистым древним спиртом
напоена ее душа,
и вот — хоть мозг ее безумен —
она кати́тся коконом, шурша.
И мимо палевого неба, рек и уток,
что вслед мне вытянули шеи все,
она летит в суженье улиц
и в расступающеесе.
Когда б не грохот и не лязганье,
не око впереди зеленое,
летела <б>, белая, ты ангелом,
в паренье преосуществленная.
<без даты>
Вспышка на солнце
Я вошла в золотой омерзительный лес,
Весь изъеден он был от корней до небес
Червячками из меди. В нем птицы поют,
Будто бы сковородку ножами скребут.
В ноздри льется каленая острая нить,
Может быть — чтобы сердце позолотить,
Чтоб оно превратилось в дубовый листок
И его бы изгрыз златоед-червячок.
Солнцу плохо, толчками Оно блюет,
Разверзая свой золотом блещущий рот.
Землю держит ОноКак мешочек для рвотной нужды.
Солнце, Солнце — больное и Ты?
Как исцелить его? Оно,
Безумное, ревет,
Свое больное золото
На головы нам льет.
<1990-е?>
Белая ночь
I
С ночи — посмели —
Содрали кожу
И мелом
Вымазали рожу.
Белой ночи тайные суставы —
Одуванчики, — она висит на них,
Слепота и блеск, и тихая отрава
На крючках сияющих тупых.
«Стерегущий» никак не поймет,
Что давно уже он утонул,
Что лежит он на дне болот,
Канув в невский зеленый ил.
И упрямо он открывает
Сотню лет уж свои клинкеты —
В них влезает, вползает, втекает
Только дымное белое лето.
А лебеди лежат, устав,
На сердце города и мира,
Заледенев, как два пломбира,
И шеи прихотливо смяв.
Темна канавка, шумны потоки,
Скоро в них
Сирень увядшая помчится,
И гладиаторов других
Кровь под мостом зазолотится.
II
Белая ночь, долгая ночь,
Без ветра, людей и звезд,
Сияет мягко сирени куст,
Запах ее — свирель.
И в эту ночь я одна в садах
И старательный соловей,
И жалкую жизнь легко несу,
Как сотни бедных людей.
Сколько масок я подносила
К невидимому лицу,
Но картон и шелк — все прогнило,
Атлас подошел к концу.
И стало видимым лицо,
Как Кащеево яйцо,
Как картошка в голодных снах
Или видение на горах.
И вижу я жизнь свою свечой
С пламенем голубым,
С ломким и черным ее фитилем,
Пролетающую в садах,
Тонущую в волнах.
А там в воде пятна нефти, чернил.
Всю ночь, всю жизнь мы идем по мостам,
Которых суть — ни здесь и не там,
И карлик, дорожный рабочий, чинил
Дорогу к седым островам.
III
Сливки тьмы собирая еще негустые,
Как я радуюсь — кончились белые ночи!
Алчет зрачок темноты,
Мглистой воды хочет.
Напьюся ледяной,
Навью ее чалмой,
Скорее, как орех под корку, —
В родную мякоть темноты густой.
И насурмлюсь неразведенной тьмой,
Как ряженые — жженой пробкой.
<1980-е>
1 Текст датируется по стихотворению, расположенному на том же машинописном листе, под которым стоит дата — 1971 г.
2 Датируется на основании публикации в самиздатском журнале «37» (май—июнь 1977 г.).
3 Нумерация по единственному экземпляру машинописи. Тексты 2 и 3, если они и были, не найдены. Возможно, здесь используется поэтика пропущенных фрагментов. Ср. «Лестницу с дырявыми площадками».
4 В цикл «Стихи о Германии» стихотворение не вошло, вероятно, потому, что было написано позже (самые поздние стихотворения цикла датированы 1993 г.).
Публикация, вступительная заметка и примечания
Павла Успенского (НИУ ВШЭ) и Артема Шеля (Тартуский университет)