11. Революция: глупость, или измена, или?..
Опубликовано в журнале Звезда, номер 3, 2015
Незадолго до революции 1917 г. Павел Милюков произнес в Думе знаменитую обличительную речь, в которой рефреном повторялся вопрос: «Что это, глупость или измена?» Вопрос касался ведения войны царским режимом, однако, по сути дела, относился к функционированию царского режима в целом. Что обусловило его разложение? Что подготовило революцию? Что радикально настроило самые разные слои общества против той власти, которую недавно еще почитали как данную Богом? Кроется ли причина в глупости власть имущих? Или в измене тех, кто готов был на все ради захвата власти? А может быть, революция имеет под собой объективные основания, поскольку общество быстро меняется и уже не влезает в тесные одежды старого политического режима?
Сложный разрыв с традицией
Российская революция была столь мощным, столь трагичным и столь сильно потрясшим основы существования страны событием, что при рассмотрении вопроса о причинах нашей отсталости невольно хочется обратиться к катастрофе 1917 г. Кажется порой, будто Россия проигрывает соревнование с другими странами, поскольку именно ее поразило такое несчастье, как революция, переросшая затем в Гражданскую войну с многомиллионными жертвами.
Представление о российской уникальной катастрофичности берет свое начало в сборнике «Вехи», вышедшем в свет вскоре после революции 1905—1907 гг. Авторы статей резко противопоставили отечественную интеллигенцию западным интеллектуалам, подчеркнув наши антигосударственность (П. Струве), нигилизм (С. Франк), псевдорелигиозность (С. Булгаков), отсутствие правового сознания (Б. Кистяковский), склонность к поверхностному философствованию (Н. Берядев) и к отказу от серьезной работы ради ложного народолюбия (М. Гершензон). И хотя ныне про «Вехи» у нас не часто вспоминают, общий дух резкого противопоставления российской революционности и западной умеренности у либеральной интеллигенции в значительной степени сохранился: мол, не годны мы для нормальной жизни.
Сторонники коммунистического эксперимента тем более стремятся выделить революцию 1917 г. из общего ряда событий, но придают этому совершенно противоположный смысл. По их мнению, большевики проложили путь к успеху, и лишь отказ от завоеваний Октября обуславливает ныне российскую отсталость.
Как коммунисты, так и антикоммунисты сходятся в оценках большого значения революции, но присваивают этому значению различные знаки. Для одних это момент вступления на путь истинный, для других — момент ухода с истинного пути, которым страна следовала до того, как ее бес попутал. Спору нет, революция — событие эпохальное, однако даже беглый обзор истории Европы показывает, что есть не так уж много стран, в которых этот самый «бес» не попутал население на том или ином этапе развития. Причем если говорить о крупных державах имперского типа, революция (и далеко не однажды) обязательно перемежала собой периоды спокойного существования.
На опыте Великой французской революции (1789 г.) учились все европейские революционеры. Более того, на протяжении XIX столетия Франция прошла еще через три серьезные революции (1830 г., 1848 г. и 1870 г.). События 1848 г. потрясли многие европейские державы, в частности различные германские государства и австрийскую империю Габсбургов. А через 70 лет после этого революция 1918 г. полностью разрушила и Германию и Австро-Венгрию, причем последняя перестала существовать не только как империя, но и как единая страна. В Германии же революция 1918 г. быстро обернулась национал-социалистическим режимом, оставив лишь 10 лет на «веймарскую» демократическую интерлюдию. Еще тяжелее была судьба Испании. Первая половина XIX века для нее — это практически непрерывная череда нестабильности. По сути дела, одна многолетняя революция, состоящая из переворотов, войн, гражданских конфликтов, соперничества различных претендентов на престол. Причем по сравнению с катастрофой, постигшей Испанию через сто лет (гражданская война в 1930-х гг. ХХ века), это все представляется лишь легкой «разминкой». Похожим образом обстояло дело в Италии. В XIX веке расколотая на части страна, обедневшая и утратившая признаки былого величия, непрерывно находилась в состоянии внутреннего конфликта, местами перераставшего в настоящую революцию. Стабилизация произошла лишь к 1960-м гг. Однако победа фашизма в ХХ веке вновь породила острый гражданский конфликт, который во время Второй мировой войны, по сути дела, обернулся для Италии войной гражданской. Характерное для части российской интеллигенции отношение к революции как к бедствию, постигшему по-настоящему только нас, напоминает в известной мере сетования больного, стремящегося привлечь к своим страданиям всеобщее внимание и вызвать, соответственно, особую жалость со стороны чад и домочадцев. «У других-то разве болезни? Другие-то разве страдают? Вот у меня настоящие боли. Вот я-то ночами не сплю. Вот я-то нуждаюсь в заботе и тщательном уходе». Так же примерно и с революцией. Наша была, мол, самая революционная. У них там революционизировали не всерьез, чересчур сухо и рационально, тогда как у нас старый мир крушили по-русски широко, с надрывом, с излишествами, с миллионными жертвами и многомиллионными убытками для хозяйства. На самом деле революция при всей ее иррациональности представляет собой явление вполне естественное для стран, находящихся в состоянии модернизации. Даже сам краткий обзор европейских революций наводит на мысль, что социальные конфликты, политические катаклизмы переустройства общества и связанное с ними пробуждение разрушительных чувств широких масс населения — это не досадное недоразумение и не отступление с магистрального пути развития человечества, а своеобразная болезнь взросления. Она может проходить у народа в относительно легкой или в чрезвычайно тяжелой форме. Может постигать общество на более ранних или более поздних этапах развития. Может отпустить после одного раза, а может повторяться в виде рецидива, поскольку «врачи» в прошлый раз лишь сняли симптомы, но не вылечили организм в целом. Неверно было бы думать, будто есть страны правильные, которые успешно модернизировались, а потому миновали революционную смуту, и страны неправильные, которые «накапливали» внутренние конфликты и довели в итоге дело до катастрофических последствий. Самая что ни на есть правильная модернизация чревата, увы, «правильными» революциями со страшными жертвами, террором и авторитарным правлением. Можно даже сказать, что революция является обратной стороной модернизации и лишь благоприятное стечение ряда обстоятельств, которое нечасто встречается в мире, может позволить той или иной стране миновать революционный этап развития или сделать его сравнительно мягким, менее разрушительным и кровопролитным, чем у соседей. В этом смысле Россия вполне вписывается в общеевропейскую печальную картину. Модернизация — это не просто триумфальное шествие отсталых обществ к развитой рыночной экономике и демократической политической системе. Модернизация — это переход от традиционного общества к современному, в ходе которого меняется весь образ жизни человека. И смена эта зачастую бывает чрезвычайно мучительной, поскольку человек не может больше жить так, как привык с детства. Он вынужден качественным образом менять тип своей профессиональной деятельности, характер отношений с окружающими людьми, представление об устройстве мира и о смысле своего существования. В процессе модернизации, когда все постоянно меняется, объективно возникает целый комплекс противоречий, которые не удается разрешить традиционными методами (по заветам отцов и дедов), поскольку жизнь стала теперь совершенно иной. Противоречия обостряются, вовлекают в себя множество людей и под конец разрешаются социальным взрывом. Чем больше противоречий накопилось в ходе модернизации общества, тем сильнее может быть этот взрыв. В крупных имперских государствах, где проживают разные этносы, где в дополнение к стандартным противоречиям эпохи модернизации возникают еще межэтнические, межрегиональные противоречия, социальный взрыв особенно сложен и многогранен. А потому если малым странам еще удается порой миновать революцию или сделать ее относительно бескровной, то империям распадаться без чрезвычайно тяжких последствий практически не суждено. Россия, как огромное многонаселенное государство, на территории которого проживало множество этносов, в полной мере ощутила тяжесть накопленных противоречий и погрузилась в революции по самую макушку.
Попробуем рассмотреть основные противоречия, накапливающиеся в обществе по мере перехода от традиционного состояния к современному.
Начнем с экономики. Крестьянин традиционного общества имеет определенные обязательства по отношению к сеньору (барщина, оброк и т. д.), но они регулируются обычаем. Если сеньор по какой-то причине сильно отступает от обычая в пользу своего кармана, это вызывает непонимание со стороны крестьянина и чревато восстанием. Но когда сельский житель теряет землю и перебирается в город на заработки, он сталкивается с совершенно иной системой эксплуатации. Здесь господствует рынок, и заработок в основном определяется соотношением спроса и предложения на труд. Впитанное веками в сознание крестьянина традиционное представление об обычае и справедливости вступает в противоречие с совершенно новыми правилами поведения. Повышение эксплуатации со стороны капиталиста воспринимается как несправедливость. Недовольство растет. Рано или поздно оно должно обернуться классовой борьбой.
Более того, в традиционном обществе крестьянин понимает то место, которое занимает сеньор в системе разделения труда. Благородные господа — профессиональные бойцы, они защищают трудящихся от наездов бандитов, соседских господ, а также внешних врагов. Функция же капиталиста в модернизирующемся обществе отнюдь не столь очевидна. Для рабочего на заводе — это >мироед, вчера еще бывший таким же, как он сам, простолюдином, а ныне обладающий крупными средствами непонятно за какие заслуги.
Даже русская интеллигенция, по оценке выдающегося экономиста Петра Струве, «не понимала и до сих пор не понимает значения и смысла промышленного капитализма. Она видела в нем только └неравное распределение“, └хищничество“, или └хапание“ и не видела в его торжестве победы более производительной системы». Естественно, коли образованные горожане представляли себе плоды модернизации подобным образом, то что говорить о необразованных!
Мир стихийной капиталистической эксплуатации представлялся им неправильным по сравнению с привычным миром эксплуатации сельской, где были традиционные, то есть легитимизированные веками правила. И если на такие представления вчерашних крестьян ложилась систематическая антикапиталистическая агитация, социальному миру оказывалось трудно устоять.
Причем если в разбросанных по огромным сельским пространствам деревнях традиционного общества нарушение социального мира являлось чаще всего явлением локальным, а потому быстро подавляемым с помощью силы, то в городском пространстве (особенно столичном) дела обстояли иначе. Протест, формирующийся на отдельном заводе, перекидывался на соседние. Информация распространялась быстро. Возникал кумулятивный эффект. Городские рабочие выступали против капиталистов совместно, в отличие от крестьян, которые имели «персональные» отношения с сеньорами. С чисто технической точки зрения городская революция Нового времени могла возникнуть значительно легче, чем, скажем, крестьянская война Средневековья.
Теперь попробуем бросить взгляд на социальную общность, в которой оказывается горожанин эпохи модернизации в сравнении с сельским жителем традиционного общества. Деревня — это община. Здесь все свои, все на виду. Любому, кто станет проявлять индивидуальность, придется нелегко, поскольку его нестандартные действия или слова придут в противоречие с традицией и будут подавлены. Может, физически, может, морально. Последнее столь же тяжко для индивидуалиста, поскольку всеобщее осуждение в узком кругу сельской общины тяжелым бременем ложится на психику человека, которому негде укрыться от соседей.
Даже община средневекового города жестко ограничивает любую индивидуальность. И цеховые правила, и клиентелы «крестных отцов» заставляют подчиняться сложившимся за долгое время требованиям. А в благодарность за подчинение средневековый бюргер имеет поддержку соседей, без которой не проживешь.
Город нового времени эти традиционные связи разрушает. Рабочий на фабрике оказывается одинок, оторван от корней, от мира, который ему помогал и который определял, как надо жить. Иногда рабочий попадает в землячества, представляющие собой квазиобщину, перенесенную в городскую среду. Но стоит поменять работу, перебраться на новое место или тем более в город, расположенный вдалеке от родных краев, как человек оказывается в среде совершенно случайных людей — выходцев из иных регионов большой страны.
В этой среде человек сначала теряется, но вскоре, не имея поддержки общины и старых традиций, начинает жить своим умом. А поскольку ума у такого «индивидуалиста» еще мало, он с очень большой степенью вероятности попадает под влияние агрессивных лидеров, несущих новые идеи. Как правило, идеи социальной или национальной розни. Иными словами, рабочий стихийно пытается воссоздать комфортный мир прошлого, в котором он был одним из многих и вел себя в соответствии с правилами, утвержденными этими многими. А потому он легко оказывается членом революционных ячеек, партий, боевых групп. Где, правда, начинает руководствоваться не консервативными идеями крестьянского мира, а новаторскими идеями сторонников радикального переустройства общества. «Пролетарий, оторванный от народной (т. е. крестьянской) почвы, — писал русский мыслитель Георгий Федотов, — сам сделался почвой, на которую мог осесть революционный скиталец».
Формирование новой человеческой общности порождает в процессе модернизации такое явление, как национализм. И это тоже служит источником серьезных противоречий, способствующих возникновению революции.
В традиционном обществе крестьянин, как правило, не имел никаких отношений с теми, кто жил за пределами его узкой среды обитания. Деревенский мир определял основные нормы поведения, сельский священник регулировал отношения с Богом, местный сеньор обеспечивал защиту и брал себе долю производимого продукта, соседний город становился местом реализации части урожая и приобретения небольшого числа товаров, которые не создавались в собственном натуральном хозяйстве. Все остальное — жизнь королевского двора, большая политика, международная торговля, судьба иных регионов страны и даже война, если она проходила стороной, — не затрагивало интересов крестьянина.
Модернизация извлекла его из деревни, бросила в город, заставила менять место работы и, возможно, место жительства, вынудила служить в армии где-то «у черта на рогах». Грамотность, обретенная благодаря современным системам образования, позволила получать информацию о том, что не связано непосредственно с его жизнью и затрагивает судьбу людей, которых он никогда не увидит и с которыми не имеет никаких непосредственных отношений. >По сути дела, модернизация сформировала нацию как воображаемое сообщество (по выражению социолога Бенедикта Андерсона), то есть сообщество людей, которые в основном не связаны между собой непосредственно, не знают друг друга и не встречаются лично, однако считают себя большим коллективом, принципиально отличающимся от других коллективов — тех, которые говорят на других языках, живут в других местах и имеют другие символы (флаги, гербы, гимны, исторические мифы о победах и достижениях прошлого).
Чувство принадлежности к нации скрепляет сообщество, в котором уже нет старых традиционных связей. Оно помогает пережить трудности модернизации. В том числе помогает сосуществовать рабочему с капиталистом. Национализм с его величественной риторикой уводит куда-то на задний план представления об эксплуатации человека человеком и формирует ощущение, будто все мы вмес-те — от президента до дворника — трудимся ради совместного блага, несмотря на постоянные происки соседей, чуждых нам по языку и культуре.
Однако скрепляющий общество национализм, естественно, имеет и обратную сторону. Он оставляет «за бортом» тех, кто по языку и культуре не вписывается в этот «светлый новый мир». Дружить всегда легче «против кого-то», и этот кто-то обязательно обнаруживается в государствах эпохи модернизации. Особенно если это крупные государства имперского типа, в которых за минувшие века перемешались самые разные этносы.
Каждая нация в рамках империи имеет свой национализм. Большие нации стремятся подчинить себе малые и часто желают даже растворить их в себе, чтобы затушевать существующие проблемы и сделать единое сообщество более многочисленным и сильным перед лицом врагов из соседних государств. А малые нации, напротив, не хотят растворяться, претендуя на автономию в рамках империи или даже на обретение национальной независимости. Возникающие здесь противоречия становятся взрывоопасным материалом, который подстегивает стремление к революции как коренному переустройству традиционных для империи форм жизни. Разные этносы, которые при традиционном обществе спокойно сосуществовали друг с другом, поскольку никому не было дела до процессов, происходящих за пределами маленького сельского мира, теперь вступают между собой в острую схватку, поскольку членам большого воображаемого сообщества есть дело до всего, что происходит на его территории и даже по соседству.
Сконцентрированные в городе межклассовые и межэтнические противоречия дополняются противоречиями внутриэлитными. Новые элиты в ходе модернизации начинают претендовать на участие в управлении, однако элиты старые их к рычагам власти не допускают. До тех пор пока новые силы слабы, конфликт остается локальным. Однако модернизация с неизбежностью меняет соотношение сил. Она делает все более влиятельными буржуазию, опирающуюся на деньги, и интеллигенцию, претендующую на то, чтобы стать властительницей дум широких слоев населения. Дворянство и духовенство, как правило, становятся слабее. Однако внутри этих сословий неизбежно происходит раскол, усугубляющий ситуацию. Их реформаторская часть стремится адаптировать механизм управления к новым реалиям, тогда как консервативная надеется «подморозить» страну с тем, чтобы еще немного продержаться, а уж «после нас — хоть потоп».
В абсолютистском или самодержавном государстве не существует механизмов, с помощью которых к власти приходили бы наиболее сильные и дееспособные элиты. В итоге внутриэлитные противоречия приводят к бешеной борьбе за власть. Придворная камарилья говорит от имени элиты, тогда как у тех, кто оттеснен в сторону, возникает соблазн нанести удар по всей прогнившей системе. Оппозиционно настроенные круги начинают апеллировать к массам, играя на и без того обостряющихся в ходе модернизации межклассовых и межэтнических противоречиях. Массы, таким образом, получают вождей и деньги для той борьбы, которая вызревает в недрах общества.
Если внутриэлитные противоречия формируются на фоне острых религиозных конфликтов, то одна из сторон может примкнуть к движению реформаторов, тем самым резко усилив его. В традиционном обществе еретик имеет мало шансов на успех, поскольку против него выступает союз церкви и государства, который рано или поздно способен раздавить сопротивление. В модернизирующемся обществе, напротив, раскол господствующих сил содействует формированию союза реформаторов с политической оппозицией, что может обернуться успехом. Так, например, если альбигойцы и гуситы в Средние века потерпели поражение, несмотря на длительное и ожесточенное сопротивление, то нидерландская (XVI века) и английская (XVII века) революции одержали победу, взяв на вооружение протестантизм.
Комплекс противоречий, формирующихся в условиях модернизации, становится особо опасным для политического режима, поскольку власть значительной частью общества перестает рассматриваться в качестве происходящей от Бога.
«Власть монарха в народной психике всегда снабжена в большей или меньшей степени такой или иной сверхразумной санкцией, вследствие чего этой власти повинуются легче и проще особенно там, где она имеет за себя давность столетий, — отмечал правовед И. Покровский сразу после революции. — Власть же демократическая, выборная совершенно лишена подобной иррациональной поддержки; вся она должна опираться исключительно на рациональные мотивы >и прежде всего на гражданское сознание необходимости порядка и власти вообще. Эти же рациональные мотивы далеко не всегда оказываются равными по силе прежним. <…> Ибо кто наделяет людей властью, кто издает законы? Наши же представители, т. е., в конечном счете, мы сами. И вот власть и закон лишаются своего прежнего мистического авторитета».
Иными словами, в традиционном обществе не существовало вопроса легитимности монархического режима в целом. Сомнения в легитимности временами касались конкретного монарха, поскольку он имел меньше прав на престол, чем его родственник, или, как подозревали, был незаконнорожденным, а может, вел себя в чем-то не по-царски (например, отступил от веры). Подобные сомнения приводили порой к смутам, расшатывали позиции определенной династии, но не приводили к трансформации режима в целом. «Неправильный» монарх уступал место «правильному», и жизнь продолжала течь своим чередом.
Модернизирующееся общество отличается от традиционного помимо всего прочего еще и трансформацией представлений о роли Господа в земной жизни. Богу — Богово, а кесарю — кесарево. У земных правителей должен быть конкретный земной источник легитимности. Абстрактные представления о происхождении власти от высших сил перестают устраивать подданных. Они, собственно говоря, вообще перестают в новых условиях считать себя подданными, предпочитая быть гражданами, то есть теми, кто сам определяет легитимность правителей. Национализм предполагает, что народ посредством выборов решает, какая власть имеет право на существование, а какая должна отправляться в отставку.
Однако новые представления о легитимности власти сменяют традиционную картину мира не одномоментно. Модернизация сильно растянута во времени. Тогда как >как одна часть общества уже не признает Божественной легитимации власти (преимущественно в городах и среди наиболее образованной части населения), другая — всякое покушение на права законно правящей династии считает узурпацией (преимущественно в деревнях и среди малообразованных подданных). Но если одновременно существует два столь разных подхода к вопросу о легитимации власти, то трудно избежать столкновений. Консервативное меньшинство в этой ситуации не готово подчиниться модернизаторскому большинству, поскольку у него существует принципиально иное видение проблемы. Когда люди полагают, что власть исходит от Бога, то какая им разница, сколько неверующих в Бога людей высказывается за республику?
Если общество в силу каких-то причин оказывается сравнительно однородным, то ему легче перейти к новому политическому режиму без революции. Но если оно неоднородно, если в нем динамичные регионы, где распространены новые взгляды, сосуществуют с застойными провинциями, где люди придерживаются консервативных воззрений, трудно избежать серьезных столкновений. Революция порождается, таким образом, не только противоречиями между людьми по конкретным вопросам жизнеустройства (экономическим, национальным, религиозным), но и противоречиями по поводу того, как в принципе должна быть устроена жизнь.
В этой связи следует заметить, что в ходе модернизации чрезвычайно важная сфера противоречий формируется там, где сталкиваются новое и старое, современное и традиционное общества. Упрощенно эту сферу можно назвать противоречием между городом и деревней, хотя на деле, конечно, все выглядит гораздо сложнее. В глазах представителей традиционного общества, которым довелось жить в эпоху модернизации, коренная ломка сложившегося образа жизни (начиная с дифференциации сельских производителей и заканчивая формированием республики) предстает какой-то бесовщиной. Вместо того чтобы жить по заветам отцов и дедов, руководствуясь верой в Бога, люди начинают жить своим умом, а это для людей традиционного общества означает верный путь к погибели. Однако в глазах представителей модернизаторских элит и вдохновляемой ими части общества традиционалисты — убогие, забитые консерваторы, нуждающиеся в просвещении. В таком просвещении, которое можно порой приносить и на штыках, если противник упорно сопротивляется «свету разума».
Таким образом, большая страна имперского типа, в которой первоначально революционный конфликт (подпитываемый внутриэлитным конфликтом) вызревает в крупных городах благодаря межклассовым и межэтническим противоречиям, оказывается обречена на эскалацию напряженности, когда одна из сторон призывает на помощь традиционное общество. Городская революция оборачивается гражданской войной, в ходе которой «сознательная» часть общества несет в деревню «свет просвещения», тогда как приверженцы традиции «изгоняют бесов» из тех самонадеянных модернизаторов, которые стремятся жить своим умом.
Все несчастливые страны несчастливы по-своему
Все эти противоречия модернизирующегося общества сплетаются между собой и образуют по-настоящему адскую взрывчатую смесь. Причем чем глубже проникает в традиционную среду процесс модернизации, чем больше он разводит людей по конфликтующим лагерям, тем больше становится вероятность взрыва. Не там, так здесь гнилая политическая оболочка старого режима, рассчитанного на людей традиционного общества, оказывается прорвана. Начинается революция.
Естественно, не следует думать, будто революция в разных странах должна происходить одинаково. Общим является лишь то, что она становится следствием накапливающихся в ходе модернизации противоречий. Не следствием отсталости общества и не следствием заговора его врагов. Любая революция эпохи модернизации — это промежуточный итог объективного процесса развития. Этот рубеж надо преодолеть для того, чтобы двигаться дальше.
Что же касается различий революционных процессов, протекающих в отдельных странах, то они поистине беспредельны. К моменту наступления революционной ситуации в двух разных странах практически не может сложиться совершенно одинакового сочетания условий. Одни противоречия всегда обострены больше, другие — меньше. Одни весьма характерны для социальной структуры данной страны, другие — не очень характерны. Революционная ситуация — это как минное поле. Ты можешь идти через него различными путями и, соответственно, подорваться на разных минах. Общим для любого пути является лишь то, что шанс невредимым добраться до цели, увы, не слишком велик.
В странах со сравнительно развитыми капиталистическими отношениями «центр тяжести» революции разместится в крупном городе (скорее всего, в столице). Здесь велика вероятность массовых забастовок, мобилизации рабочего класса, баррикадных боев, уличных столкновений восставших с армейскими частями. А в странах, где капиталистические отношения к моменту начала революции еще не получили достаточного развития, столичный кризис может ограничиться «разборками» между враждующими элитами, но далее дело обернется гражданской войной, которая прокатится по городам и селам, в каждом из которых у лидеров обнаружатся свои клиентелы.
Для тех народов, которые к моменту возникновения революции не имеют своего государства, национализм, скорее всего, будет иметь большее значение, нежели социальные конфликты. Здесь в первую очередь пойдет решительная борьба за выход из состава империи или за объединение карликовых государств в единую национальную державу. В некоторых случаях неудовлетворенные своим положением национальные меньшинства могут проявить особую активность в борьбе за трансформацию империи в целом. Что же касается народов, имеющих свое собственное государство, то для них национализм вряд ли станет спусковым крючком революции. Он, напротив, до какой-то степени будет цементировать общество, сдерживая нарастание социальных конфликтов. Впрочем, не через «дверь», так через «окно» эти социальные конфликты все равно пролезут и спровоцируют возникновение революционной ситуации.
В тех обществах, которые сильно ощущают свою отсталость, особо большую роль при возникновении революции станет играть интеллектуальная элита, поскольку именно она хорошо информирована об этой проблеме. Элита будет стремиться к радикальному переустройству даже тогда, когда массы еще «спят». Отсюда — появление прогрессивных генералов, офицерские заговоры, движения карбонариев, хождения в народ, концентрация оппозиционных элементов через газеты, кафе, подпольные кружки и т. д. А в тех обществах, которые быстро модернизируются, одновременно происходит и быстрая трансформация масс. Они постепенно настраиваются на революционную борьбу, тянутся к «революционным знаниям», ищут образованных союзников и быстро сходятся с теми представителями элит, которые настроены половить рыбку в этой мутной воде.
Существенные различия в том, какой окажется конкретная картина революции в той или иной стране, зависят еще и от тех событий, которые непосредственно спровоцируют возникновение революционной ситуации. Как бы активно ни нарастали противоречия, возникающие в ходе модернизации, они автоматически еще не приводят страну к социально-политическому взрыву. Чтобы старый режим рухнул, житейские трудности (как отмечал еще Ленин) должны обостриться значительно выше обычного. Такое, как правило, происходит в двух случаях. Либо на фоне серьезной войны, когда тылу приходится кормить фронт, а следовательно, затягивать пояса. Либо на фоне серьезного экономического кризиса, когда пояса приходится затягивать в силу общего развала хозяйственной системы.
Подобная экстраординарная ситуация выводит на улицы какую-то группу людей, доведенную до отчаяния. У них притупляется чувство опасности. Они готовы порой идти против дубинок полиции или солдатских штыков. Они проливают кровь, теряют товарищей, озлобляются еще больше, доходят до остервенения, до состояния абсолютной непримиримости к старому режиму. И вдруг в ситуации непримиримого противостояния, когда власть, казалось бы, должна полностью задавить ростки протеста, выясняется, что армия не хочет больше стрелять в несогласных, интеллектуалы дают убедительные обоснования их правоты, а политики начинают предпринимать меры для трансформации режима, поскольку такой путь к нормализации ситуации им представляется лучшим, нежели пролитие крови. Иными словами, разного рода противоречия, которые обострялись годами и десятилетиями, вдруг проявляются в тот момент, когда находится некая сила, способная бросить хотя бы локальный вызов режиму и продемонстрировать всем его слабость.
А как только слабость становится очевидной, так сразу обнаруживается, что этот режим мало кому нужен. Различные группы интересов совокупными усилиями его устраняют и приступают к борьбе за то, чтобы реализовать именно свое видение будущего. Причем чем сложнее противостояние различных групп интересов, тем сложнее и кровопролитнее может оказаться революция.
В отношении русской революции печальный итог длительного накопления разного рода противоречий хорошо выразил либеральный политик начала ХХ века Михаил Стахович. Он отмечал, что «ненависть к правительству распространилась на самое понятие государственной власти. Оппозиция была уже не тактическим приемом, а казалась самодовлеющей политической целью. <…> обессилить их, свалить, — хуже не бывает, мол <…>. Борьба перешла уже в войну и приобрела стихийный характер».
Обобщая все вышесказанное, можно констатировать, что картина формирования революции выглядит примерно следующим образом. Демонстрационный эффект формирует запрос на преобразование общества. Интеллектуалы видят, как развивается мир за границей, и страстно желают ускорить модернизацию собственной страны. Они просвещают массы и готовят модели трансформации старого режима в желательном направлении. Однако то, как пойдет эта трансформация, определяется не только воздействием демонстрационного эффекта, но и зависимостью от исторического пути.
Элиты, как правило, хотят мягко демонтировать старый режим, не допуская серьезных разрушительных последствий. Однако накопленные в обществе противоречия с большой степенью вероятности приведут к революции, причем в зависимости от характера этих противоречий она может идти под различными социальными или национальными лозунгами. Конкретное сочетание лозунгов будет отражать характер соотношения борющихся между собой групп интересов. И конкретная сила той или иной группы будет определяться тем состоянием общества, к которому его привел конкретный исторический путь.
Если верен подобный взгляд на интересующую нас проблему, то вряд ли можно счесть плодотворной позицию, согласно которой успешно модернизирующаяся страна не должна дойти до революции, и, соответственно, наличие революционной ситуации является признаком краха модернизации. Развитие общества, увы, нельзя изображать лишь в черно-белых тонах. Страна может успешно развиваться и тем не менее дойти до революции.
Теоретически, конечно, можно себе представить, что старый режим аккуратно обходит препятствия и снимает все возникающие по ходу модернизации противоречия. Более того, хорошая власть, думающая об интересах общества, должна к этому стремиться. Однако на практике подобный успешный слалом чрезвычайно сложен. Он удается лишь на сравнительно простых трассах с минимумом крутых поворотов, коварных трамплинов и крутых спусков. То есть в переводе со спортивного языка на политический он удается лишь в тех странах, чей исторический путь сформировал для модернизации особо благоприятные условия.
Русские горки
Если с подобных позиций взглянуть на российскую революцию 1917 г., то она предстанет естественным следствием быстрой модернизации, сформировавшей комплекс противоречий, разрешить которые мирным путем старый режим оказался не в состоянии.
После отмены крепостного права Россия успешно развивалась в экономическом плане, однако формирование капитализма обусловило возникновение острых противоречий, приводивших к конфликтам в городской среде. На рубеже веков столичный Петербург — город, в котором затем произошла революция, — быстро наращивал численность населения, причем в основном за счет крестьян, находивших себе работу на расширявшихся промышленных предприятиях. Вслед за Петербургом устремлялись Москва, Варшава, Одесса, Баку, а также молодые города, сформировавшиеся в быстро развивающейся зоне юга России. К началу ХХ века из деревни на фабрики и заводы ушло около 3 млн крестьян. Примерно каждый шестой житель города стал горожанином в первом поколении. Вырванные из привычной деревенской среды рабочие первого поколения мучительно пытались обрести новую идентичность, понять, как надо правильно жить, с кем дружить, к кому прислушиваться. В этой ситуации они становились «добычей» социал-демократов, имеющих четкие марксистские представления о необходимости трансформации капитализма в социализм.
Похожим образом обстояло дело в Германии и особенно в Австро-Венгрии — двух государствах центральной Европы, где революции произошли в 1918 г., то есть сразу же после российской. Обе эти державы сравнительно незадолго до нашей страны прошли через отмену крепостного права и через земельную реформу, что обусловило быструю дифференциацию крестьянства и мощный приток обедневших селян в город на промышленные предприятия. В каждой из них имели место высокие темпы роста экономики. В каждой существовала сильная социал-демократия, влияющая на рабочих. Австро-Венгрия ко всему прочему была наряду с Россией многонациональной империей с острыми противоречиями, поставившими ее перед Первой мировой войной на грань распада.
Степень развития национализма «малых народов» в Австро-Венгрии была даже выше, чем в России, поскольку демонстрационный эффект еще на протяжении XIX столетия активно влиял на венгров, чехов, поляков. Венгерская революция 1848 г. стала серьезной попыткой разрубить имперский национальный узел, предпринятой задолго до того, как близкие по духу процессы созрели в подавляющем большинстве регионов Российской империи (кроме Польши, предпринимавшей попытки освободиться еще в 1830-м и 1863 г.).
В России, Австро-Венгрии и Германии остро стоял еврейский вопрос, что обусловило значительный приток евреев в ряды социал-демократии и других сил, настроенных на переустройство старого режима. Христианское общество традиционно воспринимало евреев как абсолютно чуждый ему элемент. Репрессии и изгнания на протяжении столетий составляли трагическую сторону еврейской жизни, однако до начала модернизации какие-то формы серьезного сопротивления с их стороны были фактически исключены. Лишь обострение комплекса противоречий в модернизирующейся стране позволило евреям включиться в политическую борьбу и найти себе серьезных союзников — тех, для которых старые религиозно-этнические конфликты уже были менее значимы, чем новые социальные. Неудивительно, что представители этнических меньшинств сыграли большую роль в становлении социал-демократии, которая ориентировалась на противостояние рабочих с капиталистами.
Непосредственным обстоятельством, спровоцировавшим революцию во всех трех странах, стала Первая мировая война. Затянувшееся противостояние великих держав обусловило падение уровня жизни. Государственное регулирование цен продовольственного рынка, пытавшееся остановить это падение, привело к спекуляциям (дававшим по 400—500 % прибыли при каждой сделке), которые в свою очередь вызвали возмущение масс. В иных обстоятельствах падение уровня жизни и возмущение спекулянтами вряд ли закончилось бы для империй летальным исходом, однако сказался комплекс накапливавшихся противоречий. Сработал «эффект домино». Падение одной «костяшки» вызвало падение следующей. Та в свою очередь повалила третью… И так — до тех пор, пока не рухнули все опоры, державшие государство.
В феврале 1917 г. недовольные своим положением петроградские рабочие стали стихийно выходить на улицу. Порой наиболее активно вели себя женщины, которым трудно было прокормить свои семьи в условиях роста цен и перебоев с поставками продовольствия. Стоит отметить, что «бабий бунт» не был специфически российским явлением. В частности, поход женщин на Версаль сыграл большую роль в активизации Великой французской революции, хотя конкретные механизмы развертывания революционных процессов были различны в Париже 1789 г. и Петрограде 1917 г.
У нас вслед за женами потянулись на протестные акции мужья. Число недовольных нарастало. Однако рабочие сами по себе, конечно, не смогли бы обрушить даже самый слабый режим, если бы им оказала сопротивление армия. Большевики, в частности, это хорошо понимали. По воспоминаниям Александра Шляпникова, который февраль провел в Петрограде (тогда как основные партийные лидеры еще не вернулись из эмиграции), революционеры готовы были, не считаясь с жертвами, специально провоцировать рабочих, чтобы затем воззвать к совести солдатской массы. Расчет был на то, что кто-то в какой-то момент не захочет стрелять в рабочих и перейдет на сторону восставших, благо усталость от долгой войны резко снизила лояльность армии царскому режиму.
Именно так и вышло на деле. Солдаты отказывались наводить порядок, а иногда сами расправлялись с чересчур активными городовыми. Они все чаще смотрели на противников власти как на друзей, поскольку власть вела долгую бессмысленную войну, на которую не хотелось возвращаться из столицы.
В мирные годы правительству, наверное, нетрудно было бы найти в стране хоть какие-то лояльные части и перебросить их в Петроград, однако в военной ситуации сделать это оказалось практически невозможно. Фронтовики держали фронт, тыловики быстро подвергались разложению.
Итак, рабочим, страдавшим от низкого уровня жизни, и солдатам, не желавшим отправляться на фронт, существующий политический режим нравился все меньше и меньше. Стихия захлестывала улицы столицы, и все труднее было найти тех, кто оказался бы заинтересован в поддержании порядка. Казалось бы, сторонниками сохранения режима должны быть государственные элиты, но у них имелся собственный счет к царизму.
Сторонники демократии были возмущены тем, что царь упорно отказывается формировать ответственное перед Думой правительство. С точки зрения этой образованной публики Россия по своему политическому устройству безнадежно отставала от передовых государств мира, а потому режим, коли уж он и так разваливается, не заслуживал поддержки.
Сторонники монархии считали иначе, но их возмущали данный конкретный царь и его семья, приблизившие к себе Григория Распутина и дискредитировавшие политический режим в глазах широких масс населения. Кроме того, монархистов возмущало неэффективное коррумпированное правительство, которое действовало при попустительстве монарха. С точки зрения консервативной части общества царизм следовало спасать, но для этого было бы лучше, чтоб на престол взошел иной человек, не скомпрометировавший себя плохим управлением.
Личная непопулярность Николая II стала последней каплей, переполнившей чашу терпения общества, расколотого на части сложной системой противоречий. Историк Борис Колоницкий на большом фактическом материале показал, что если в начале войны массовый патриотический подъем поддерживал фигуру слабого монарха, то к моменту возникновения революции минусы сложившейся репутации Николая явно перевешивали плюсы, которые он должен был бы иметь в качестве легитимного государя, правившего «от Бога».
Еще одной важной проблемой расколотого противоречиями общества было отсутствие единства в вопросах о том, как править страной после падения монархии, стоит ли продолжать войну, нужно ли проводить земельную реформу, как следует смягчать трудовые конфликты в промышленности? Одни тосковали по монархии, другие желали республики. Одни хотели реализовать старую имперскую мечту о Константинополе, другие рвались с фронта домой. Одни стремились сохранить свои земли, другие надеялись поживиться за счет богатых. В итоге период от Февраля до Октября не стал конструктивной эпохой в развитии страны. Большинством овладела политическая апатия, тогда как радикальное меньшинство в лице большевиков узурпировало власть.
Узурпация, как и >следовало ожидать, не сняла противоречия, а, напротив, их обострила, что нашло проявление в двух основных последствиях. Во-пер-вых, столичная революция переросла в Гражданскую войну, которая охватила всю страну. Во-вторых, империя распалась на отдельные национальные регионы, в каждом из которых имелись свои представления о том, как дальше следует жить.
В плане напряженности гражданского противостояния ситуация в России во многом напоминала ситуацию, сложившуюся в Испании через два десятилетия. Только в России внутреннее противостояние завершилось победой левых сил, тогда как в Испании — правых (практически столь же деструктивных).
В плане распада империи ситуация в России напоминала ситуацию в Австро-Венгрии. С той только разницей, что захватившие власть в России большевики смогли в конечном счете установить свой режим и на большей части национальных окраин, тогда как ни австрийцы, ни венгры не обладали ресурсами, необходимыми для того, чтобы вновь собрать славянские и румынские земли. Кроме того, демонтаж проигравшей в войне империи являлся условием, навязанным Антантой, и за его соблюдением (вплоть до запрета аншлюса Австрии Германией) союзники тщательно следили.
В общем, можно сказать, подводя итоги, что русская революция в целом складывалась из тех же «кирпичиков», что и революции в других странах. Однако последствия ее оказались иными.
Продолжение следует