Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2015
Это было в эвакуации в далеком 1942 году. Прохладным летним вечером мы возвращались из леса в интернат. Мы — это бригада ребят-пильщиков, занятых заготовкой дров на зиму. Ехали на быках двумя подводами: впереди я на моем красавце Адаме, а сзади, сильно поотстав, плелся чернявый бык Иван. И хотя на моей телеге груз бревенбыл чуть ли не вдвое больше, чем на Ивановой, а поверх бревен сидело еще трое ребят, мой Адамчик выступал играючи, в то время как на соседней подводе ребята соскакивали перед каждым занюханным пригорком. Мыдвигались не спеша по мягкой от пыли лесной дороге. Солнце садилось за потемневшими деревьями. Было безветренно и так тихо, что слышался шелест резавших дорогу колес, оставлявших сзади две глубокие колеи.
Чтобы сократить путь, свернули наузкой проселок. Я шагал рядом с подводой, временами приподнимая низко опущенные ветки деревьев, чтобы не потревожить ребят, пристроившихся у меня на бревнах. Намаялись за день ребятки, пусть отдыхают, расслабив натруженные за день мышцы. А маленький очкарик Колька Звягин — тот и вовсе приноровился заснуть в ложбинке между бревнами.
— Споем! — веселогаркнул неутомимый заводила, мой дружок Витька Бондаренко.
— Заткнись, — негромко сказал рассудительный и всегда спокойный силач Борька Григорьев.
И то верно — не до песен. Целый день валить лес, обрубать сучья, пилить на двухметровки, а потом грузить на подводу — работа для здорового мужика. А где их взять, здоровых мужиков?
И конечно, труднее всего приходилось Звягину, ему всего двенадцать лет. Я старался не смотреть на этого маломерка, на его бессильно свесившуюся на бок голову на тоненькой шейке и сползшие с носа очки. Я хорошо понимал, что надо бы поменяться со Звягиным, как это делается на Иване, где ездовые меняются каждую неделю, работа эта все-такиполегче. Только как расстаться с Адамом? Я работал на нем уже второй месяц, потому что никто, кроме меня, не мог справиться с этим быком.
Я один знал секрет его вождения и, конечно, никому этого секрета не открывал.
Заметив, что Адам начал слишком часто потряхивать жесткими трубчатыми ушами, я остановил быка и первым делом мягким листочком подорожника протер ему глаза, очистив их от влаги. Адам поднял свою громадную лоснящуюся голову, шумно задышал и, скосив фиолетовый глаз, тронул меня рогом.
Я раздвинул руками тяжелые складки кожи у него на шее и почесал ему горло, перебирая пальцами по дыхательной трубке, похожей на бамбук. Потом легонько шлепнул быка по спине, негромко скомандовал, и Адам тронулся вперед. Я шел рядом, отгоняя веточкой комаров и слепней с егоморды.
Дело в том, что Адам был особенный бык и требовал к себе особого подхода. Адам, как и мы, был эвакуированный. И привезли его сюда из Республики немцев Поволжья, где он воспитывался в условиях, значительно отличающихсяот здешних. Ничего этого местные колхозники не знали, да и знать не хотели. Время было такое, что нужно былоработать не покладая рук. А Адам, несмотря на свой могучий рост и бугры мускулов под кожей, не желал работать. Он не выполнял ни одной команды. Больше того, когдаего наконец с помощью плетки и окриков — а вопили мы всем интернатом — удалось стронуть с места, бык так лихо рванул с дороги, что зацепил угол коровника, вдребезги расколов телегу. Возница, одноногий инвалид Михеич, едва успел выпрыгнуть из телеги, чутьбыло не сломав деревянную ногу. После этого Михеич наотрез отказался иметь дело со строптивым быком.
За Адамом укрепилась репутация злобного и коварного животного, способного на любую подлость, вплоть до убийства. Так, во всяком случае, утверждал Михеич, потирая при этом хилую грудь, в которую якобы Адам ударил двумя рогами.
Со страшным быком пробовала поработать веселая и смелая девушка Верка Казакова. Верка была на диво сложена и, если бы не коричневый румянец во все лицо, что делало ее похожей на застуженную Диану, была бы настоящей красавицей. Это она однажды, при выходе из клуба после кинофильма, шутливо обняла меня за плечи и жарко зашептала: «Пойдем ко мне миленький, очень ты мне нравишься. Уж я тебя приласкаю». А когда я забормотал что-то в том смысле, что у нас в интернате поздно возвращаться нельзя, за это ругают, хлопнула меня ниже спины и сказала:
—Ну иди, иди, несмышленыш.
С тех пор при встрече с этой Веркой у меня сохло ворту и потели ладони. Тем более, что была-то она всего года на три старше меня.
Так вот, Верке повезло меньше, чем Михеичу. Пару дней (как я сейчас догадываюсь, в эти дни стояла ветреная погода) Адам работал исправно, радуя своей неутомимостью, а на третий день рванул в сторону так, что большие камни, груженные в телегу для фундамента силосной башни, посыпались на дорогу, как картошка из мешка. Вместе с ними выпала и Верка. В итоге вывихнутая рука, не считая синяков. И вторая телега вдребезги.
На этот раз председатель колхоза Гуляев, единственный здоровый мужик на селе — он имел райкомовскую бронь, — рассердился не на шутку. Он сказал:
— Так дело не пойдет. Этотвыродок мне все телеги переломает и людей покурочит. Конечно, правильнее всего было бы проучить бандита, как в старину делали. Запрягали в кованую телегу, сверху грузапобольше. Двух парней покрепче и в степь в два кнута. До кровавого пота. Так ведьнету у меня ни телеги кованой, ни парней. Если никто не возьмется работать на этом фрице, придется его прирезать. А?
И я взялся. Один господь бог знает, каких усилий мне стоило уговорить Гуляева доверить мне Адама. А наша пушистая седенькая заведующая интернатом Милица Михайловна по прозвищу Мимишка чуть не упала в обморок, услышав, что я взялся укротить это рогатое чудовище. Впрочем, если быть совсем уже честным, то и мне временами было страшновато. Я и понятия не имел, как мне удастся справиться с Адамом. Единственное, что я твердо знал, это то, что Адам доброе и послушное животное. А узнал я это следующим образом.
В бытность мою возничим на Иване мне пришлось ухаживать и за Адамом. Стойла обоих быков были рядом, а Адам в те времена был без хозяина. Страшно было впервые войти в стойло Адама, да уж очень запакостился красавец бык без людского присмотра. Кормить его еще кормили, нет-нет да бросит кто-нибудь в ясли вязанку свежего сена, а убирать некому. Я взялся за это по доброй воле. Мне очень понравился этот могучий зверь — хотелось добиться его расположения. Сделать это оказалось несложно. Наверное, бык тоже стосковался по человечьей заботе, ласковому слову и тем лакомствам — морковка, турнепс, гороховая плеть, — что я приносил ему каждый раз, когда приходил на конюшню. Очень скоро Адам стал отличать меня от остальных и уже сам тянулся ко мнемордой, когда я появлялся в его стойле. А дальше случилось так.
Я чистил стойло Адама от навоза. Бык стоял рядом, вздыхал и жевал жвачку.Очистив свободную половину стойла я попытался передвинуть быка вперед.
—Ну давай, давай, Адамушка. Вперед, — уговаривал я, подталкивая быка сзади. Черта с два. С таким же успехом я мог бы подталкивать сзади колокольню в районном селе Абатское. — Ах ты вредина немецкая, — выругался я с досадой. По тем временам это было крайне обидное ругательство. И вдруг меня осенила догадка. — Форвертс! — жестко сказал я, и Адам послушно шагнул вперед. — Цурюк! — еще не веря себе, снова приказал я. — Адам послушно шагнул на прежнее место. Вот какая это была умница, мой бычок!
Волна ласкового раскаяния захлестнула меня. Я обнял быка за шею и зашептал:
— Прости меня, Адамчик. Прости, голубчик. Ты же ни в чем не виноват. Тебя так научили. Я обязательно научу тебя по-русски, умница моя.
Между тем наступил торжественный и тревожный день моего первого выезда на Адаме.
Было пасмурное, ветреное утро.
Первый наряд мне дали на перевозку турнепса. Я выбрал самую большую телегу с коробом и запряг быка. Посмотреть на зрелище моего выезда собралось довольно много публики, главным образом наша интернатская малышня, — те, что не были заняты на полевых работах. Прискакал в своем тарантасе Гуляев, как всегда впопыхах. Крикнул на ходу:
—Ну как? Живой? Давай-давай. Если выполнишь норму полстакана меду из личных запасов. А?
— Нужен Адаму ваш мед, — буркнул я. —Отрубей когда ему давали?
— Дадим. И отрубей дадим, ну, ни пуха…
И он исчез.
Мой дружок Витька Бондаренко притащил кусок резинового шланга.
— Слушай, я придумал, как обезвредить твоюзверюгу. Оденем ему на рога по куску дюритового шланга, так чтобы концы свисали. С мягкой резиной на рогах он же ничего плохого не сделает.
Пришел и Михеич и первым делом спросил, где у меня кнут.
— И-и, малый. И не надейся. Он и шагу не ступнет. Я весь кнут об негоизмочалил, пока с места сдвинул.
Я подошел к Адаму, громко сказал:
— Ну, тронулись, — и, нагнувшись к самому уху быка, добавил: — Форвертс.
Адам плавно двинулся в дорогу, сопровождаемый восторженными воплями моих малолетних поклонников.
В этот день Адам выполнил две нормы. Я получил обещанную мзду — полстакана меда и еще три ложки сгущенки от Мимишки. Адаму было выдано ведро отрубей.
На некоторое время я стал героем интерната. Шутка ли работать на самом злобном и своенравном быке из всего колхозного поголовья. Отблеск некоторой классической «бычьей» романтики — коррида, тореадоры, Кармен — озарил мою личность столь ярким и лестным для меня сиянием, что даже Вика, предмет моих давних мечтаний (вот почему я устоял перед Веркой), вдруг многозначительно сказала:
— Почему ты никогда не бываешь в палате старших девочек? Приходи, пожалуйста. Мы устроим флирт цветов.
Вика была, как всегда, пронзительно красива, а черный бархатный взгляд Кармен из-под ресниц, которым она сопровождала свое приглашение, способен был потрясти не только тореадора, но и его быка.
Я был на верху блаженства. До сих пор Вика дружила только со Славкой Батаговым, которому я люто завидовал. Теперь я готов был запрячь телегу самого Минотавра, про которого мы узнали из зачитанной книжки «Мифы Древней Греции».
Несколько дней все шло благополучно. Адам работал исправно. Я купался в лучах славы. Беда пришла неожиданно.
Я ехал лесной дорогой в жаркий солнечный день. В воздухе звенели комары, слепни и прочая тварь. Приходилось поминутно обмахиваться ветками. Еще больше этой кровососущейпакости жужжало над Адамом, который исправно тянул большой воз бревен — в то время меня уже прикрепили к пильщикам. Вдруг Адам взревел, замотал головой и рванул с дороги в сторону деревьев. Затрещала передняя ось. Хрястнула левая оглобля. С воза покатились наземь верхние бревна. Я едва удержался наверху
— Стой! Стой! Адам, стой! — кричал я, забывши все немецкие слова. — Назад! Хальт. Цурюк!
Но Адам продолжал мчаться в сторону от дороги, пока не врезался в чащу орешника. Здесь он стал, опустил голову и принялся мирно похрустывать жвачкой.
Придя в себя от неожиданности, я осмотрел телегу. К счастью, передняя поворотная ось выдержала. Колеса тоже целы. А вот левая оглобля пополам. А самое неприятное во всем этом то, что сама телега так плотно завязла между гибкими стволами орешника, что, казалось, вытащить ее оттуда нет никакой возможности. Однако нужда научит.
Первым делом я осторожно приблизился к Адаму. Бык спокойно стоял в тени орешника, иногда поматывая головой от назойливых мух, которые лезли ему в глаза. Ничего враждебного в его действиях я не почувствовал.
Я выпряг быка из телеги. Завел его с обратной стороны, привязал вожжами к задку телеги и дал команду. Адам легко вызволил телегу из орешника. Потом я впряг быка в оглоблю, а вторую оглоблю заменил теми же вожжами и вывел быка на солнышко, на дорогу. Тотчас же множество мошкары зазвенело возле нас. Адам беспокойно замотал головой и сильно потянул меня в тень орешника. И тут я понял свою ошибку. Обмахивать то надо было не себя, а Адама. Я выломал развесистую ветку и принялся обмахивать быка. Адам сразу успокоился. Так мы и двинулись. Адам исправно выступал по дороге, а я шел рядом по обочине и обмахивал емуморду и спину лиственным опахалом.
Потом лес кончился. Дорога пошла полем. Здесь уже чувствовался ровный ветерок, относивший мошкару в сторону. Опахало можно было спрятать. Вскоре показалась деревня.
Чтобы скрыть свое временное поражение, я въехал в деревню задами и, пробравшись в загон, быстренько приладил новую оглоблю. Никто и не заметил. Никто, кроме Михеича. В тот же день у нас состоялся такой разговор.
— И-и, парень. С чего это у тебя новая лесина?
— Где?
— Да вот эта.
— Ах эта. Да понимаешь, Михеич, старая с трещиной была, ну а на Адама, сам знаешь, как наваливают. Колеса и те эллипсом. Вот она, оглобля, и не выдержала.
— Не выдержала? — Михеич внимательно посмотрел на мои содранные до крови локти и коленки и сказал вполне дружелюбно: — Упрямый ты, паря. Ну ладно. Коли что надо, скажи. Твоя первая очередь.
С тех пор никаких конфликтов у меня с Адамом не было.
Все шло благополучно и в этот раз. Я приподнял последнюю, тяжелую, пахнущую смолой ветку, и мы выехали на открытое место. Перед нами был пологий спуск к реке. А вот и река. Внизу, между серебристыми кустами тальника, сверкнула розовая вода. Прямо под нами бревенчатый мостик. На него и надо спуститься.
А что если показать сегодня высший класс вождения животного? Адам спокоен и на редкость послушен…
Я приблизился к самому краю спуска. Спускбыл хотя и невелик, все же требовал определенной подготовки для его преодоления. Дело в том, что бык передвигается медленно, бегает неохотно, и тяжелогруженный воз, спускаясь с горы, может накатиться на задние ноги животного.
Тогда недолго и до беды. Поэтому на спуске бычиной подводы мы всегда устраивали простейший тормоз — прочный кол из лесины толщиной в руку: одним концом он заправляется между спицами колеса, а вторым заостренным концом царапает по земле.
— А ну, ребята, слезайте! — приказал я. — Прогуляйтесь вниз. Около мостика меня подождете.
Ребята послушно слезли с подводы, а Витька Бондаренко сказал:
—Ну где твой тормоз, давай поможем.
Вместо ответа я вскочил на воз, встал в полный рост и взмахнул вожжами:
— Вперед, Адам! Форвертс!
Бык ленивой рысцой тронулся с места и быстреебыстрее по мере того, как разгонялась тяжелая телега, побежал вниз к мостику.
— Но, но! Вперед, Адамчик! — кричал я больше от страха,чем погоняя быка. А страшно действительно было. Ведь до сих пор я съезжал так только порожняком, да и то один раз. С груженой телегой на такое я решился впервые. Расчет мой оказался правилен. Колеса телеги глубоко врезались в дорожную пыль, и мы благополучно спустились вниз. По инерции Адам тяжелой рысцой прогремел по бревенчатому мостику, и вот мы уже на той стороне.
Краем глаза я увидел сзади на склоне фигуры застывших от изумления наших ребят. Это был триумф! Молодец бычок. Умница.
Когда меня догнали ребята, Витька почтительно сказал:
— Не увидел бы — не поверил. Лихо ты скатился. Не всякий конь за тобой поспеет.
— Дурак ты, — сказал Борька Григорьев. — А если бы Адам остановился на спуске? Груженой телегой ему по задним ногам, вот и бык калека.
И только маленький очкарик Звягин понял мой маневр:
— Да брось ты, Борька. Смотри, какие глубокие колеи от колес. Вот тебе и тормоз. Риск, конечно, был, а все равно красиво, и Адам умница.
И я опять подумал, что и впрямь надо бы посадить Звягина на моего Адама.
Наблюдательный мальчишка и животных любит.
Надо бы, да как расстаться с быком? Я привязывался к нему все больше и больше. Мне даже стало казаться, что я начал понимать условный язык животного. Например, если бык неожиданно останавливался в дороге, погонять его не следовало. Следовало подойти и внимательно осмотреть быка. И каждый раз я обнаруживал, что Адам был прав. У него была причина для остановки, то муха залетела ему в глаз и прилипла к ресницам, то шлейка свернулась восьмеркой и терла шею животного, а однажды я вынул острый камень из раздвоенного копыта. Стоило мне только устранить причину остановки, как Адам, не ожидая команды, тут же трогался путь.
Если бык дотрагивался до меня рогом, следовало почесать ему горло, он очень это любил. Если начинал сопеть, значит, хотел пить и т. д. Помимо этого, дублируя немецкие команды русскими, я понемногу приучал быка к русскому языку. Адам уже останавливался по команде «Стой!».
Как же я мог расстаться с моим другом, когда каждый день приносил мне новое открытие.
«Вот поработаю еще немного, научу зверя русскому языку и тогда отдам», — уговаривал я себя, а сам по-прежнему работал на Адаме.
Слух о моем подвиге — скоростном спуске с грузом — быстро распространился по интернату. Я купался в лучах славы. Сам Гуляев, проезжая мимо, весело крикнул мне: — Ты уже, говорят, галопом дрова возишь, ну давай-давай…
Именно в эти дни ярешился наконец отправиться в гости к старшим девочкам.
Эвакуированные в Сибирь, вдали от родного дома, мы очень томились и скучали, нам не хватало дружбы и ласки взрослых.
Детское сердце привязчиво. Никогда потом у меня не было таких надежных и преданных друзей, как в те времена. И еще очень хотелось встретить хорошую девушку и полюбить.
Некоторые ребята из старшей группы дружили с девочками, и было это делом уважительным, хотя и рискованным. Это была как бы проверка на твой переход в группу взрослых. Если у тебя при этом не хватало авторитета старшего, от насмешек не было спасения.
Очень хотелось полюбить, но у меня ничего не получалось. Из всех девочек мне нравилась только одна, Вика Павлова.
Надо сказать, что дружба мальчиков с девочками носила характер детской влюбленности. Предусматривалось рыцарственное служение своей избраннице. Необходимо было драться за нее с ее обидчиками, помогать ей в учебе и делиться с нею морковкой и горохом, наворованными на огородах.
И все-такирешиться принять приглашение Вики мне было не просто. Ведь мне следовало выступить в роли соперника самого Славы Батагова из соседнего интерната.
Не то чтобы я его боялся. Слава был на редкость миролюбивым парнеми по-моему ни разу ни с кем не подрался, хотя был отличным фехтовальщиком-разрядником, — у него просто не возникало такой надобности. Ребята, даже самые хулиганистые, слушались его беспрекословно. Про их интернат так и говорили: «Это там, где Слава Батагов».
Всегда спокойный, всегда улыбчивый и доброжелательный, он обычно появлялся окруженный группой почитателей и был в дружеских отношениях со всеми.
Слава был немного старше меня и поэтому вряд ли отличал меня от других ребят нашей группы. И вот с таким-то человеком я должен был вступить в борьбу за Вику. Было о чем подумать. И все-таки в один прекрасный день я решился.
Палата старших девочек размещалась в одном из немногочисленных каменных домов, где раньше находилась почта. Почту перевели в опустевший дом трех братьев Федотовых, погибших на войне.Я вошел в наружные двери и остановился в передней, охваченный ныне забытым холодком каменного помещения (наше мальчишеское общежитие размещалось в покосившейся скрипучей избе), потом поднялся по лестнице на второй этаж, постучал в дверь и, услышав в глубине комнаты какой-то писк и возню, а потом Викино «Войдите», оказался в уютной девичьей светелке. Казалось бы, обстановка та же самая, что и у нас, мальчишек, те же койки, те же тумбочки, а все было по-другому. Кровати аккуратно застелены, натумбочках на вышитых салфетках нарядные коробочки с духами и одеколоном, на столике букет полевых цветов в стеклянной банке. На стене поблескивала лаком гитара с большим голубым бантом на грифе. Словом, всюду следы милого девичьего старания.
Я вспомнил полумрак и закопченные крошечные окна нашего общежития, заправленные кое-как койки и мешок с прошлогодней картошкой у запасливого Витьки под кроватью, вспомнил сложный запах, постоянно стоявший в нашем помещении, и затосковал.
Затосковал оттого, что здесь, в девичьей светелке, приятно пахло душистым мылом, духами и еще чем-то милым, совсем как в нашей ленинградской квартире, в мамином углу, где стоял ее трельяж. И стало совсем тоскливо, когда вспомнилось, что из дома давно уже не было писем.
Вика встретила меня приветливо, что, однако, не помешало мне скукожиться в приступе дикой юношеской застенчивости. Девочек немного, но мне понадобилось время, пока я смог их отчетливо рассмотреть и сосчитать. Девочки были мне знакомы, мы встречались в столовой, в школе, на полевых работах, но сейчас все эти диковатые, ехидные Зойки и Верки были совсем ручными; приоделись, причесались, двигались плавно, держались приветливо.
Понемногу я освоился.
Помимо Вики я сразу же выделил Зою, тоненькую, ровненькую, как стрела, немного как бы даже вывернутую назад. До войны Зоя училась в балетном училище и сохранила неповторимую осанку балерины.
Еще там была Эллочка, круглолицая, пухленькая, очень молчаливая девочка, забавно краснеющая по любому поводу. Стоило мне только внимательно посмотреть на нее, как кончик носа и щеки Эллочки начинали заметно розоветь. Дальше румянец распространялся на шею и грудь. Легко можно было себе представить, что через пару минут румянец дойдет до пяток и Эллочка станет вся розовая, как сортовая морковка, каротель. Впрочем, как только я отводил глаза, Эллочка сразу же принимала свой нормальный цвет.
Остальные девочки былипомельче и большого интереса собой не представляли. Вскоре они куда-то испарились. Славы Батагова тоже не было и, видимо, не предвиделось. Мне стало легко и просто.
— Наконец-то мы можем приветствовать тебя в наших палестинах, — витиевато сказала Вика и захлопала в ладоши. — Девочки, мальчики, разбирайте карточки. Начинаем флирт цветов. Девочки, дайте стул почетному гостю.
Видно было, что Вика привыкла к роли некоей матери-командирши. Держалась она с грубоватой самоуверенностью, говорила вычурно, и ее оживление напоминало больше развязность застенчивого человека, случайно оказавшегося на виду. Мне она нравилась все меньше и меньше.
Между тем Вика достала колоду плотных карточек, похожих на игральные карты, и распределила ее между нами.
Все оказалось очень просто. На карточках, под названиями различных цветов, были написаны от руки разнообразные цитаты и афоризмы, с помощью которых можно было вести любовную игру во всех ее оттенках — от легкого флирта до пылкой страсти.
— Георгин, — сказала Вика, передавая мне карточку. Под георгином было написано: «Грустить не надо — любовь вернется».
Я передал ей карточку: «Сирень. „Где чувства есть — там слов не надо“».
Вика сощурилась и близко поднесла карточку к глазам. И тут я понял, что она очень близорука. У нее сильно расширены зрачки глаз, как у нашего очкарика Звягина, а очки она не носит. Вот откуда этот ошеломляющий взгляд Кармен.
И сиделаона некрасиво ссутулившись, низко опустив голову на тонкой девичьей шее к раскрытым веером карточкам. На спине у нее под тонкой кофточкой выступили бугры верхних позвонков.
Зато мне все больше и больше хотелось наблюдать за пряменькой Зоей с ее насмешливым ртом и печальными глазами. Следующую карточку прислала Элла: «Тюльпан. „Отвечайте сей же час, кто вам нравится из нас?“».
Я долгокопался в своих карточках пока нашел более или менее подходящий ответ: «Шиповник. „Вы прекрасны, спору нет“».
Наконец прислала карточку Вика: «Вы очень нетерпеливы».
Я: «Быстры как волны дни нашей жизни».
Вика опять надолго задумалась.
И вдруг совершенно непонятная карточка от Зои: «Крапива. „Без меняменя женили“».
Я растерянно пожал плечами и не стал даже искать ответ, не догадываясь, что Зоина карточка, как это выяснилось немного погодя, полна тайного смысла и насмешливого предупреждения.
Вика заметила мое замешательство и сказала:
— Хватит девочки. Давайте теперь споем дорогому гостю. Дело в том, что мы готовим выступление к началу учебного года, дляинтернатских, и ты будешь нашим первым слушателем.Правда Эллочка? Эллочка — это наш оркестр, и соло, и художественный руководитель. Без нее мы ничто, скажи Эллочка?
Вика явно стремилась ееразговорить.
Вместо ответа Элла сняла со стенки гитару, сдернула с нее бант, удобно села, положив ногу на ногу, и низко склонилась вперед над гитарой. Тронула струны, поморщилась, повернула колышек и вдруг уверенно и красиво заиграла. Сейчас Эллочка мне почти нравилась. Увлеченная музыкой, она забыла о своем смущении, держалась свободно и даже будто постройнела. А когда, проигрывая какой-то особенно сложный пассаж, она выразительно посмотрела на меня, я вдруг обнаружил, что глаза у нее бирюзовые.
Эллочка остановилась, слегка прихлопнув струны, немного подумала и запела, подыгрывая себе на гитаре. Пела она негромко, но очень выразительно, отчетливо выговаривая слова.
Соколовский хор у «Яра»
Был когда-то знаменит.
Соколовского гитара
До сих пор в ушах звенит.
Полный текст читайте в бумажной версии журнала