Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2014
* * *
Как письмо, пришедшее слишком поздно,
раскрываешь — не помнишь, о чем и речь.
Как скрипач, играющий виртуозно
позабытую нами вещь.
Как гончар, что возится с теплой глиной,
а потом пройдется по ней огнем.
Как мгновенье нежности голубиной,
зарождающееся в нем.
Как свиданье с другом, что был когда-то
лучшим другом, а стал вот ни то ни се:
целовал, любил и берег, как брата, —
и куда девается это все?..
И слова горчат, как те четверть часа
перед сном, покуда таблетки не
отключат сознания, оба глаза
закрываешь, в голубизне
занавешенной комнаты молча тонешь,
тишиной, величьем, величиной
немоты охваченный: над тобой лишь
столбик света дрожит ночной.
* * *
Василию Русакову
Посмотри, ведь все ненастоящее —
музыка из «форда», летний день,
за ларьком продавленные ящики,
мертвый голубь, стекла, дребедень,
лишь шумят деревья, ты послушай-ка,
ладно, я под кайфом, ты-то нет…
Слышишь? Боже мой, какая музыка
и какой спокойный свет
на деревьях, на футбольном поле, на
всем, что гаснет и плывет, скользя…
Видишь, друг мой бедный, все позволено,
все теперь возможно… и нельзя.
* * *
Утром просыпаешься от шума —
давят банки местные бомжи,
равнодушно, медленно, угрюмо,
зло швыряя те, что не нужны.
Жизнь вот так сложилась, а могла бы…
Или не могла?
Сестры весело включают лампы,
выметают что-то из угла,
поднимают завтракать. По шторам
бьет снаружи летний свет.
Сквозняки снуют по коридорам,
носят запах леса и котлет.
На сырой, раздавленной громаде
мусорной — бомжи трясут мешки…
Выше бросишь взгляд — по автостраде
тяжело плывут грузовики.
* * *
Может быть, это счастьем и было —
те двенадцать, четырнадцать дней.
В водопад ускользнувшее мыло,
золотой небосвод, что синей
не бывает… Вода ледяная
и холодная пена у ног —
все покажется оттиском рая,
где незримо присутствует Бог.
Вот поэтому, ангел мой, кстати,
можно было читать, загорать
мастерить из иголок кровати,
и с огромного камня орать,
первобытным приветствуя криком
невозможность возможную ту —
связь былинки с простором великим,
берегущим живую тщету.
* * *
Мне теперь все кажется: немного,
вот еще немного — и успел,
я сумел бы вымолить у Бога
то, чего когда-то не сумел:
не хватило ни ума, ни воли,
да и прежде как же было знать… —
Этот вот, трагические роли
примерявший, сможет все сыграть
наяву, а тот — умрет от рака,
приезжавший в гости, пивший чай…
Третий — смотрит на меня из мрака,
вообще ушедший невзначай.
Над петляющей дворами скорой,
над заросшим стадионом, над
голубой стекляшкой продуктовой
миллиарды сонных лет подряд
души их летят… На остановке
холодно. Железо, грязный скотч,
мелкий дождь, разбухшие кроссовки,
смятые рекламные листовки —
все плывет в густую ночь…
* * *
Строитель копошится в яме,
скучает тетка у лотка,
над голубыми тополями
плывут простые облака.
«Явить себя в конечном виде —
и беззащитно и смешно…»
Увы, обидное открытье,
а впрочем, это все равно.
Возьми горячий капучино
над темной северной рекой.
Жизнь совершенно беспричинна —
как нежный свет над головой,
как слов державная пехота,
как радость мутная, когда
над суматохой теплохода
встает балтийская звезда.
* * *
Кажется — нет,
слабый мотив…
Что-то в ответ
проговорив,
тихо стоишь:
что рассказать?..
Просто молчишь.
Глупо молчать.
(Поздний звонок
бывшей жены…
Горький урок
из глубины
прошлого — там
сонно, темно,
все по местам
разнесено.)
Жаркой тоской
вдруг окатив
(видишь, какой
слабый мотив!), —
издалека
шепчет, легка:
— Ладно, пока!..
— Пока!
* * *
Темнеют красноватые предгорья,
и в ресторане зажигают свет.
Во тьме шумит классическое море,
почти одолевая парапет.
Типичный мир дешевого курорта:
у стойки дремлет пьяный белорус,
и волны несмолкающего Понта
свой возле входа сбрасывают груз.
Соседка, полногрудая мегера,
призывно улыбается: к чему б?..
Две девочки обсчитывают в меру,
и счет слетает, как улыбка с губ.
Приятно знать, что заработан отдых,
сидеть, не доставая сигарет,
под говор волн, взлетающих на воздух,
несущих оглушительный привет…
Галдят туристы праздно и счастливо,
покинут пляж щебечущими ню…
И альпинист заказывает пива,
махнув на рукописное меню.