Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2014
1. Неосознанный гипноз
Обаяние — вещь неуловимая. Если для красоты можно установить объективные критерии, которыми и руководствуются на конкурсах красоты (например, 90—60—90), то для обаяния нет никаких стандартов. Почему легкое движение руки или прищур глаз вдруг привлекают нас в одном человеке, а в другом оставляют равнодушными или даже вызывают неприязнь?
Обаяние — это свойство личности обнаруживать свою неподдельность и даже беззащитность. Обаятельный человек чуть больше приоткрывает себя, чем другие, проявляя нечто детское, не заслоненное опытом, возрастом, социальным статусом.
Вот как впервые предстает самая обаятельная героиня русской литературы Наташа Ростова:
«Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, выскочившими из корсажа от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках…»
Здесь живость противопоставлена красоте. Именно энергия движения и привлекает в Наташе. За выражением лица, мимикой и жестикуляцией обаятельного человека можно увлеченно следить, как за набегающими морскими волнами или за колеблющимися языками пламени, в которых явлена неутомимо-живая природа мироздания, бесконечно разнообразная даже в повторах.
«Обаятельный, очаровательный, обворожительный» — синонимы, и все они восходят к значению «колдовать», «ворожить», то есть указывают на магическую силу воздействия. Общепринятой этимологии слова «колдовство» не существует, однако предполагается, что оно первоначально означало «заговаривать». Это то же самое, что «обаивать», то есть «околдовывать словами», от древнерусского «баяти» («говорить»), откуда и «басня», «байка», «балагур», «баловать». Кстати, таково же исходное значение слов «волховать», «волшебство» — «говорить сбивчиво, неясно». По сути, разница между колдовством и обаянием только в том, как именно «заговаривают»: намеренно или непроизвольно. Колдовство потому и осуждалось практически у всех народов во все времена, что представляло собой своеволие человека, направленное на подчинение воли других людей, воздействовало на них «насильно» и «сверхъестественно», в нарушение законов природы и «Божьего мира», а значит, в сотрудничестве с нечистой силой.
Обаяние — это колдовство, в котором нет ничего насильственного и сверхъестественного, нет даже никакого умысла, злого или доброго. Это завораживающая сила самих жизненных процессов, бессознательно выступающих в личности. В присутствии обаятельного человека и особенно в общении с ним мы действительно чувствуем себя завороженными, как будто перенесенными в другое пространство и время, где все живет с умноженной силой, где прозрачнее преграда между внешним и внутренним. Обаяние — это неосознанный гипноз, когда человек чарует окружающих безо всякого намерения, просто потому, что полон жизни, которая своей энергетикой невольно заражает других, делает их соучастниками этого непрестанного движения мыслей, чувств, настроений. Обаятельные люди спонтанно-событийны, не навязывают себя, не насилуют восприятия.
Обаяние способно вызывать чувство, сходное с
умилением. Мы умиляемся ребенку, когда он произносит первые слова, делает
первые шаги. Умиляемся зверушкам, малым тварям, которые добросовестно исполняют
свое предназначение и находят себе место на пиру жизни. Умиляемся слабому,
хрупкому, когда оно обнаруживает в себе силу.
Обаяние — это непроизвольность, непосредственность, незавершенность, сплошные «не», через которые совершается таинство жизни, ее движение навстречу нам. Обаяние — это беззащитность, которая обезоруживает. В нас природой или Богом встроен механизм милосердия, и обаяние — это совокупность таких милых и умиляющих проявлений открытости, наивности, которые вызывают желание помочь, поделиться своим теплом.
Обаяние — это слабость, преисполненная достоинства, внутренней силы; или внутренняя сила, которая не боится проявить свою слабость.
2. Умение быть собой
У Мопассана есть рассказ «Портрет», посвященный тайне обаяния. Сначала рассказчик встречается с мужчиной, слывущим покорителем женских сердец, и пытается проникнуть в загадку его чар. «Красив он, конечно, не был. Он совершенно не обладал элегантностью…» Дальше выясняется, что он не блещет особым умом или остроумием. В чем же «необъяснимое обаяние этого человека»? В нем подкупает открытость, причем без надрыва, без исповеди, — он просто остается самим собой: «После нескольких минут разговора я вдруг почувствовал, что между нами установилась какая-то близость. Все двери были открыты, и, если бы он захотел, я, быть может, рассказал бы ему о себе такие вещи, в каких признаются обычно только самым старым друзьям. Право, в этом была какая-то тайна. Преград, которые существуют между людьми <…>, между нами как бы не существовало, и, должно быть, их вообще не было между ним и всеми остальными людьми, которых сталкивал с ним случай».1
Потом рассказчик приходит к новому знакомцу в гости, видит портрет его матери — и понимает, от кого тот унаследовал дар обаяния:
«Она была настолько одна и настолько дома, что во всей этой большой гостиной я не замечал ничего, решительно ничего, кроме нее. Она была здесь одна, все заполняла собой, всему придавала уют <…>. О, какое бесконечное обаяние, нежное и ласковое <…> исходило от этого темного портрета…»
Обаяние — это светлая аура, в которую другая личность вовлекается легко, как в свое собственное пространство (само слово «аура» в древнегреческой мифологии означает «богиня легкого ветра»). Обаяние влюбляет в себя, поскольку это открывшаяся нам непроизвольность, непосредственность бытия другого человека снимает преграду между душами, а сама возможность такого слияния и переживается как влюбленность.
3. Красота и обаяние
Красота — общеэстетическая категория, которая относится и к неживой природе, и к живым существам. Но обаяние присуще только живым и притом одушевленным. Звезды, моря, горы, леса и луга бывают необыкновенно красивы, но вряд ли можно им приписывать обаяние, если только не в каком-то переносном смысле, одухотворяя и персонифицируя («это была веселая, очень обаятельная звездочка»). Но уже в животных заметны признаки обаяния, отличные от красоты. Какая-нибудь невзрачная шустрая дворняжка может превосходить обаянием красавца добермана-пинчера.
Выше уже отмечалось, что «обаять» — значит «заговаривать», то есть выражать себя в словах и направлять силу их воздействия на других. Следовательно, только существа, способные к самовыражению, могут быть обаятельными. Первоначально «обаяние» — именно словесная ворожба, но постепенно оно оторвалось от связи с «речью» и стало означать просто чарующее воздействие, если не в словах, то в звуках, мимике, жестах… Самовыражение предполагает свойственное всем одушевленным существам раздвоение: на внутреннее и внешнее, на «кто» и «что». Живое, подвижное взаимоотношение между ними и есть источник обаяния. «Кто» постоянно меняет формы своего выражения и тем самым выступает как нечто невыразимое, как возможность, не воплотимая ни в какую действительность. Этим, собственно, и отличаются одушевленные существа от неодушевленных предметов: в них есть открытость невоплощенного, энергия «заблуждения», теплота несовершенства.
Напротив, красота в людях, если она не сопряжена с обаянием, может производить впечатление чего-то застылого, мертвенного, как «что», заслоняющее «кого». Правильность и совершенство, которые привлекают нас в кристаллах и цветах, могут отчуждать и отталкивать в человеческих лицах. Противоположность обаятельной Наташе Ростовой у Л. Толстого — красавица Элен Курагина. В ней подчеркнута неподвижность, статуарность, словно она несет свою красоту, как маску. У нее «неизменяющаяся улыбка вполне красивой женщины». Она идет «прямо, не глядя ни на кого, но всем улыбаясь и как бы любезно предоставляя каждому право любоваться красотою своего стана, полных плеч, очень открытой, по тогдашней моде, груди и спины». Именно потому, что красота свойственна и неживым явлениям, в человеке она может восприниматься как нечто отдельное от него самого, как предмет, который можно вы-ставлять напоказ и которым можно манипулировать. В этом смысле красота корыстна — поневоле ждет оценки со стороны, настраивается на нее, предлагая себя для созерцания. Красивые — красуются. Красота напряжена необходимостью соответствовать самой себе, удостаиваться признания и похвал. При красивом человеке зачастую чувствуешь себя скованно, как будто за тобой есть некий долг (удивления, восхищения). Обаяние, напротив, раскрепощает, ему никто ничего не должен, оно щедро расточает себя, ничего не ожидая взамен.
Красота, согласно И. Канту, формальна, это целесообразность, лишенная представления о цели, как, например, самодостаточна красота цветка, коралла или орнамента. Обаяние, напротив, — это энергия движения, которое проявляется в разрыве и преодолении формы. Конечно, сама пластика движений тоже может быть красивой, как в балете или гимнастике. Но тогда следует говорить о форме самого движения, в котором важны соразмерность, симметрия, гармония: ничего лишнего. Обаятельно же такое спонтанное движение, которое раскрывает потенциальность и метаморфозы души. На эту тему есть известное стихотворение Н. Заболоцкого «Некрасивая девочка»:
И пусть черты ее нехороши
И нечем ей прельстить воображенье, —
Младенческая грация души
Уже сквозит в любом ее движенье.
Здесь каждое слово указывает на признаки обаяния: «младенческая», «грация», «душа», «движенье»… Это и есть «огонь, мерцающий в сосуде».
Обаяние не имеет своей «субстанции», своего определенного проявления. Можно сказать, что симметрия красивее асимметрии, тонкая талия красивее толстого пуза, густые волосы красивее плеши… Но все эти «параметры» неприменимы к обаянию, потому что как магия жизненности оно проявляется в самых противоположных и неожиданных качествах. Не только быстрота и ловкость, но и замедленность, даже неуклюжесть бывают обаятельны. Ведь сама жизнь то убыстряется, то замедляется, выражаясь то бунтом, то смирением… Быстрота обаятельна как воплощение живости, но на фоне ударного производства или среди энергичных предпринимателей, непрерывно ускоряющихся ради профита, замедленность может выглядеть обаятельной, как, например, у платоновского Вощева, уволенного «вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда» («Котлован»).
Вероятно, самый обаятельный персонаж русской литературы второй половины XX века — Веничка Ерофеев, который официальному культу эффективности, героике труда противопоставляет свое кредо: «Все <…> должно происходить медленно и неправильно». Столетиями во всем мире прославлялась энергия, в самых разных ее проявлениях: кинетическая и потенциальная, энергия души и тела, энергия коллектива и индивида, энергия революции и строительства, энергия космическая и политическая… И вот в стране всех освоенных видов энергии нашелся наконец человек, подавший обаятельный пример убыли энергии. «О, если бы весь мир, если бы каждый в мире был бы, как я сейчас, тих и боязлив <…> как хорошо было бы! Никаких энтузиастов, никаких подвигов, никакой одержимости! — всеобщее малодушие». Боязливость и малодушие — это проявление живого в мире, где энергия и героика приобретают механические и умерщвляющие свойства.
4. Подделка. Харизма
Обаяние невозможно подделать: как только им начинают пользоваться сознательно, оно не просто исчезает, но приобретает отрицательную величину, отталкивает, как любое позерство. Попытка быть непосредственным тут же выдает свою натужность; и хотя некоторым лицедеям удается разыграть и безыскусность — это уже искусство актера, а не обаяние личности.
Конечно, между естественным и наигранным обаянием нельзя проводить жесткое разделение. Сам наигрыш может приоткрывать свою детскую природу и, в свою очередь, становиться обаятельным. Трехлетние дети уже умеют играть своим обаянием, завлекать им. Но у взрослых есть опасность перерастания такой нарочитой детскости в манерность — и тогда прекращается сама игра, детскость застывает в маску на взрослом лице.
Следует особо очертить фигуру «обаятеля», который сознательно пользуется своими чарами для подчинения чужой воли, овладения сердцами женщин или их кошельком. В этом ряду стоит профессионал, «обаятельный жулик» типа Остапа Бендера. Жулик, лишенный обаяния, может оказаться профессионально непригодным. Но если позволительно говорить об обаянии таких авантюристов, то это не то первичное обаяние, которое умирает в подделке и фальши, а то, что возрождается на уровне самой авантюры. Эта легкая, беспечная манера поведения, с расчетом на «авось», сама по себе может восприниматься как обаятельная, приоткрывающая нечто уязвимое, детское в человеке, который, даже преследуя корысть, способен превращать жизнь в азартную игру. По сравнению со своими сообщниками и противниками «великий комбинатор» выглядит не просто молодым по духу, но по-детски резвым, обаятельным, беззащитным в своих бесшабашных фантазиях.
Следует отличать обаяние от харизмы, присущей политическим вождям. Это особый, «сверхъестественный» дар подчинять себе волю других людей и вести их за собой; как правило, он служит инструментом подавления личности и магического овладения душой коллектива. Обаяние обнаруживает непо-средственное, непроизвольное бытие человека, тогда как харизма — это волевое самоутверждение, свойственное вожакам стаи, особенно лидерам тоталитарного типа: Муссолини, Гитлеру, Сталину, Кастро… Если обаяние — это сила слабости, то харизма — это сила силы. И все-таки даже харизме трудно обойтись без обаяния. Советская пропаганда всячески старалась представить Ленина обаятельным, «очеловечить» его улыбкой, картавостью, прищуром глаз… «Знал он слабости, знакомые у нас, / как и мы, перемогал болезни» (Маяковский) — и все это ради того, чтобы доказать: вот он, «самый человечный человек».
5. По ту сторону морали. Игра
Обаяние — и в этом его общность с красотой — по ту сторону добра и зла. Наташа Ростова совсем не добродетельное существо, в отличие, например, от ее подруги Сони, которая послушна голосу разума и морали, верна своему возлюбленному Николаю Ростову и старается сдержать в Наташе игру страстей, отговорить ее от бегства с Анатолем Курагиным. Но Соня не обаятельна, она «пустоцвет». Обаяние лишено моральной окраски, как и дети, по сути, аморальны: им еще неведомо, «что такое хорошо и что такое плохо».
В чем, например, загадка обаяния Печорина? В нем есть стихия жизни, которая глубже его воли и сознания: то непостижимое для него самого, что очаровывает женщин и привлекает к нему Максима Максимовича и доктора Вернера. Из дневника Печорина видно, что он остается загадкой для самого себя. «…Зачем я жил? для какой цели я родился?.. А, верно, она существовала, и, верно, было мне назначение высокое, потому что я чувствую в душе моей силы необъятные… Но я не угадал этого назначения…» Печорин тратит свою жизнь на «пустые хлопоты», вмешивается в дела контрабандистов, влюбляет в себя княжну Мери, к которой равнодушен, и Бэлу, которая ему быстро надоедает, ввязывается в дуэль с Грушницким — и при этом скучает, во всем сомневается и недоволен собой. Вот эта душевная маета, воля к жизни, которая не угадывает своей цели, увлекается чем-то ненужным, сознает свою тщетность и тем не менее заново устремляется на поиск приключений, — именно она делает Печорина обаятельным.
Таким образом, у обаяния есть и своя темная сторона, отрицательный магнетизм. Из персонажей Достоевского едва ли не самый обаятельный — Ставрогин. Это о нем сказано: «Аристократ, когда идет в демократию, обаятелен!» Ставрогин — это углубленный, демонизированный вариант Печорина. «Я пpoбoвaл вeздe мoю cилy. <…> Ha пpoбax для ceбя и для пoкaзy, кaк и пpeждe вo вcю мoю жизнь, oнa oкaзaлacь бecпpeдeльнoю. <…> Ho к чeмy пpилoжить этy cилy — вoт чeгo никoгдa нe видeл, нe вижy и тeпepь…» Вот эта бесконечность проб, сочетание беспредельной силы и неспособности ее приложить к чему-либо и делают Ставрогина обаятельным. Если бы он нашел до-стойное применение своей силе, он бы стал героем или злодеем, но лишился бы своего обаяния, этой игры на грани разных возможностей.
В обаятельных людях часто поражает их никчемность, «лишность». Таковы герои знаменитых советских фильмов «Жил певчий дрозд» Отара Иоселиани и «Полеты во сне и наяву» Романа Балаяна, а также недавней кинорефлексии на ту же тему «Географ глобус пропил» Александра Велединского. Во всех этих характерах привлекает игра жизненных сил без определенной цели и практического приложения. Такие деятельные бездельники бывают особенно обаятельны, хотя в конце концов их, как правило, съедает пустота и бесцельность. Их любят женщины и дети, потому что они живут нерасчетливо и непредсказуемо; от них всегда ждешь подарка, потому что они легко себя раздают. Их главное занятие — это проживать жизнь в щедрой и тщетной трате. Как поэзия (по определению А. Драгомощенко) есть бесцельная трата языка, так обаяние — бесцельная трата жизни.
Если красота, по Канту, — это форма целесообразности без цели, то обаяние — это форма жизненности без цели, жизнь, играющая сама по себе, просто потому, что она и есть сама для себя цель. Конечно, речь не идет о бессмысленной жизни, переходящей в автоматизм и уже похожей на умирание, — как у героя «Смерти Ивана Ильича». Имеется в виду полнота жизни, переливающейся через край, а не скудость жизни, лишенной цели.
Сколько надо отваги,
Чтоб играть на века,
Как играют овраги,
Как играет река,
Как играют алмазы,
Как играет вино,
Как играть без отказа
Иногда суждено…
Пастернак. «Вакханалия»
Обаяние — это тоже игра «без отказа», без удержу, которая легко выходит за границы добра и зла. О всеобъемлющем значении игры для цивилизации написана известная книга Й. Хёйзинги «Homo Ludens» (1938). Хотя игра сама по себе и бесцельна, но внутри нее постоянно возникают свои цели и функции, как в спорте или театре: выиграть самому, переиграть другого, перевоплотиться в персонажа… Обаяние — это вдвойне бесцельная, безотчетная игра, которая не отгораживает себя от жизни театральной сценой, или футбольным полем, или шахматной доской. Это не игра во что-то или в кого-то, а игра как свойство жизни. В этом случае было бы правильнее сказать Vita Ludens: играет не человек, а сама жизнь в нем — помимо его намерения и воли. Это и есть источник обаяния: жизнь в своей нестесненной жизненности. Это витальность без вето.
6. Обаятельность и обаяемость
Обаятельному человеку хочется подражать, иногда даже в мелочах, через которые он подпускает нас к себе. Заразительными бывают жесты, интонации, словечки. Есть личности, сумевшие обаять целую эпоху, породить легион подражателей, — такие как Джордж Броммель, основатель дендизма, или Коко Шанель, Лиля Брик. Про них можно сказать, что обаяние было их профессией. Я на разных этапах жизни бывал «обїян» разными людьми и в какой-то степени, сознательно или бессознательно, перенимал их черточки. Этому не стоит противиться, потому что, вбирая в себя черты других, мы создаем новых себя.
Обаяние — целостное воздействие другой личности, невольно влюбляющей нас в себя. Обаяние — самое человеческое, что есть в человеке. Благодаря такому стихийному воздействию мы, собственно, и становимся людьми в полном смысле слова, открываем других для себя и себя для других. Обаяние — более сильное проявление общечеловеческой эмпатии, чем приобретение знаний о разнообразии индивидов и культур из книг, фильмов, лекций. Единство человеческого рода осуществляется через множество непроизвольных, почти неосознаваемых влечений, которое передаются заразительными улыбками, жестами, мимикой. Шире откройте себя для таких воздействий, позвольте себя обаять, просто вбирая в себя то живое, теплое, детское, что исходит от других людей. Это одна из главных радостей быть человеком.
Хорошо быть обаятельным, но не менее важно быть обаяемым, чувствительным к обаянию других. Конечно, не все люди обаятельны — но ведь это зависит не только от них, но и от нас. Упражняя этот орган «седьмого» чувства, мы сможем воспринять очарование и таких людей, которые на первый взгляд лишены шарма или изюминки. На всякого малообаятельного найдется сильно-обаяемый, способный воспринимать, как через увеличительное стекло, крошечные задатки обаяния в другом человеке. Обаяемость, умение очаровываться — одно из тех человеческих свойств, которые, в свою очередь, делают нас обаятельными.
Любовь к ближнему — это ведь не просто нравственная заповедь. Тогда она звучала бы иначе: выполняй свой долг, будь добрым и щедрым, сострадай, помогай и т. п. Но сказано иначе: возлюби. А любовь невозможна без влюбления, без стихийной, интуитивной, ничем разумно не мотивированной нежности к другому существу. Обаяние есть то, чем другой человек — именно как личность, а не мужчина или женщина — влюбляет нас в себя. Поэтому быть восприимчивым к обаянию, уметь влюбляться в людей — это путь к выполнению заповеди о любви к ближнему.
Так, передаваясь по кругу, обаяние усиливает наше чувство принадлежности общему роду. От вражды, гнева, обиды, насилия нас часто удерживает не чувство долга и не заповедь любви, а простое, необъяснимое, внеморальное и внерелигиозное «нечто», чему мы легче всего сдаемся, при этом не чувствуя себя побежденными, — обаяние.