Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2014
Н. И. Матиняну, главному агроному сельхоз-отдела исполкома Ленсовета в годы блокады и позже.
В бывшем финском поселке
Райвола (ныне Рощино) за
оградой православного храма стоит памятник. На гранитном постаменте — бронзовая
кошка.
Надпись на постаменте выбита русскими буквами: «ТОТТИ. „Не все
существа созданы для того, чтобы их так любили“. Эдит
Сёдергран».
Камень был теплым, и Сельма ощущала всей ступней эту теплоту. Лето стояло жаркое и сухое. Она любила этот камень-валун на небольшом острове, поросшем соснами и мхом. Изрядно обветшавший мостик вел прямо к сауне, построенной прадедом Сельмы. Недалеко в пологой части острова остался еще один его след: кольцо, вделанное в гранит, — за него привязывали лодку.
Дома было неспокойно. Пааво Ахонен, отец Сельмы, объявил жене и дочери, что им предстоит покинуть родные места. За два месяца до прекращения военных действий, 4 сентября 1944 года, правительство Финляндии приняло решение об эвакуации всех финнов с территории Карельского перешейка. Вот почему Пааво три месяца тому назад продал четыре коровы в Таммисуо и не косил траву на втором поле в лесу. Сельма, которой исполнилось четырнадцать лет, хорошо поняла, о чем говорит отец. Надо уезжать, а тут Мирри, ее любимая кошка, принесла первых котят. Она получила Мирри котенком в подарок от своей школьной подруги Мины Халонен. Халонены — их хутор в пяти километрах от Ахоненов — тоже собирали вещи. Подруги не виделись долгое время. Сельма знала, где укрываются Мирри и ее котята. Возле усадьбы в лесу на высоком фундаменте стояло небольшое сооружение — сарай, назначение которого Сельме было не известно.
Кажется, Анни, мать Сельмы, говорила, что там хранили мешки с зерном для помола. И сегодня Сельма принесла Мирри еду. Мирри неслышно появилась из продуха в фундаменте на голос хозяйки. Она громко замурлыкала и стала тереться о ноги Сельмы, не посмотрев на еду, неожиданно исчезла в отверстии, через минуту-другую появилась с котенком в зубах. Проделала это три раза. Теперь все семейство было перед Сельмой: один рыжий и два серых котенка с черными полосами и белыми лапками, похожие на мать. Мирри опять замурлыкала, доверчиво потерлась о ноги девочки и унесла котят в логово. Вернувшись, она в зубах унесла все, что ей оставлено. От нее Сельма и пришла на остров.
Большое озеро было спокойно, вода отражала синее небо. Зоркие глаза девочки различили на том берегу среди темных елей, загорелых стволов сосен белые стволики берез и каменную гряду, за которой был небольшой залив. Туда они с матерью ездили за черникой, а осенью — за брусникой и лисичками. Дальше озеро уходило за кулисы лесов и разделялось на две протоки. В одной был водопад — остатки плотины взорванной мельницы. В заводи у водопада отец с Сельмой ловили лещей.
Надо было возвращаться на хутор — Сельма привыкла помогать во всем матери.
10 июня Пааво запряг Уту, молодую кобылу, в повозку на резиновом ходу. Анни и Сельма вынесли тюки с бельем, ящик с посудой, лопаты, грабли, тяпки, корзинку с едой. Пааво накинул на повозку брезент, прочно связав груз оранжевыми парашютными стропами, и открыл ворота. Все сели на крыльцо. Анни тихо плакала. Сельма, скрывая слезы, смотрела, как отец, прихрамывая (след Зимней войны 1939 года), осматривал упряжь. Затем тронулись в путь. До Мюллюпельто было пятнадцать километров грунтовой дороги, ровной, без ям и колдобин. Вскоре к ним присоединились Халонены. Сельма и Мина шли молча, взявшись за руки.
На станции уже стоял состав из двухосных пассажирских вагонов старого производства, теплушек и платформ. Пааво отправился в здание вокзала, откуда вышел с человеком высокого роста, в черной железнодорожной форме и фуражке. В нем Анни и Сельма узнали Матти Пиринена, вместе с которым Пааво служил в армии. Матти заглянул в папку, которую держал в руках, и сообщил, что Анни и Сельма садятся в вагон номер три, с ними Халонены и семья Матти. «Теплушки — для крупного скота, с тормозной площадкой для ваших лошадей». Матти показал на последнюю. «Сорок человек — восемь лошадей, — грустно улыбнулся Матти. — У нас общая с Россией колея».
В небе, за облаками, послышался звук мотора самолета. «Русский разведчик. — Матти посмотрел на небо. — Все высматривает».
Грузили лошадей. Пааво и Тахво Халонен по мосткам завели своих в по-следнюю теплушку. К ним присоединились еще двое хуторян. Четыре лошади, тюки с сеном, небольшие мешки с овсом, упряжь — в теплушке оставалось еще место для людей. Долго крепили на платформах повозки со скарбом. Пааво, знавший в этом деле толк, помогал по просьбе Матти другим. Обходил платформы, делал замечания, ловко подбивал клинья под колеса, следил за растяжками. Маневровый паровоз дореволюционной постройки — «Овечка» — пыхтел у второй посадочной платформы, где стояли такие же товарные и пассажирские вагоны. По плану, без толкотни проходила посадка. «Овечка», издав тонкий свистящий звук, потащила вагоны со второй платформы, формируя состав. Пааво, устроившись с Тахво вместе с лошадьми в теплушке, отправился в вагон номер три. Анни сидела у окна, опираясь на деревянный столик. Сельма и Мина лежали на второй полке, завороженно глядя в окно. Увидев Пааво, Анни подняла с полу корзинку и подала ему завернутую в полотенце еду. «У нас все в порядке, — сказала она. — Как ты?» — «Устроились». Пааво посмотрел на вторую полку. Сельма, повернувшись к нему, заплакала. Сказались переживания послед-них дней: отъезд навсегда из родных мест, отказ отца взять Мирри, страх перед неизвестностью.
Наконец состав сформировался. Белая ночь размыла контуры вокзала и леса за ним. Матти, похожий на черный карандаш, пробежал вдоль вагонов, прося закрыть двери. Он зажег карбидный красный фонарь и, помахав им, вскочил на тормозную площадку. Судорога прошла по составу. Паровоз сдал назад. Звякнула сцепка. Глухо ответили буфера. Прощальным криком-эхом отозвался короткий паровозный гудок. Эшелон стал набирать скорость. Сельма видела в окно водную гладь озера, знакомые очертания кирхи, покинутые дома. Прогрохотал мост. Матти укрепил фонарь на площадке, и некоторое время тот красным глазом светился в сумерках. Затем его скрыл лес.
Казаров был ранен под Невской Дубровкой. Приказ Верховного об отзыве из армии агрономов ленинградских пригородных совхозов застал его в отделении для выздоравливающих. «Ну что, Казаров, отвоевался», — старшина посмотрел на подтянутого сержанта с нашивками о ранении на груди и медалью «За отвагу». «Не густо», — подумал старшина. «Идите в штаб и получите документы». В штабе Казаров встретил Житкова — бывшего агронома совхоза «Выборжец».
«Артем Никитич!» — «Сергей Павлович!» Они обнялись. «Мне рассказывали, — Житков пожевал губами, — город оголодал, и о нас говорил с Попковым Лазутин. Вот откуда этот приказ». На попутной машине они добрались до города. Полуторка шла в центр. Казаров, попрощавшись с Житковым (тот ехал на Петроградскую), вышел у Марсова поля. В городе он не был давно. Перекопанное Марсово поле, блиндажи, окопы, стволы зениток, наискосок от Пантелеймоновской церкви груды кирпича — остатки стен разбомбленного дома. Соседний дом выгорел изнутри, через окна виднелось серое небо.
Особенно его поразил дом на углу улиц Пестеля и Моховой. Снесенный угол открывал комнаты, коридоры и туалеты всех пяти этажей. У Литейного проспекта на сохранившемся здании надпись: «При артобстреле эта сторона улицы наиболее опасна». Закрытые мешками с песком витрины, заклеенные накрест окна. Самое тягостное впечатление на Казарова произвела малолюдность улиц. Он вошел в первую, с улицы Пестеля, парадную дома Мурузи, в котором жил в довоенное время. Война прошлась по его комнатам. Пробитые осколком бомбы крыша и потолок, вздувшийся паркет, остатки оконного стекла на полу, грязь. Сохранилось кое-что из мебели. Сбросив вещмешок с пайком и нехитрыми солдатскими вещами, Казаров направился по указанному в предписании адресу. Создающееся Управление пригородных совхозов располагалось в историческом здании, напротив квартиры Некрасова. Казаров заученно произнес: «Вот парадный подъезд…» Совещание проводил начальник, молодой человек в военной форме. Артему Никитичу он показался знакомым. До войны они встречались в Детском Селе, в Сельскохозяйственном институте, на курсах повышения квалификации. «Осокин», — вспомнил он. После совещания Осокин пригласил его остаться. «Артем Никитич! Вы назначены главным агрономом Управления. Устраивайтесь. Завтра мы обсудим наши планы».
Так началась новая жизнь. Житкова главный агроном взял своим заме-стителем. Город восстанавливался, несмотря на войну. Постепенно из эвакуации возвращались обитатели квартиры № 23. На место умерших и погибших объявлялись новые жильцы. Домочадцы Казарова — жена Евгения Арьевна, пасынок Даниил и дочь Наташа — вернулись одними из первых. Помогло обращение Артема Никитича к председателю горисполкома.
Евгения Арьевна — невысокая женщина с живыми зеленоватыми глазами и короткой мужской прической, заражавшая всех своим серебристым смехом, умела быть целенаправленной и серьезной. Она — сердце семьи, ее взвешенные решения считались для всех неоспоримыми. Устроилась юрисконсультом на две прядильно-ткацкие фабрики и там стала необходимой для администрации. Даниил, семнадцатилетний юноша, унаследовал от отца трудолюбие и целеустремленность. Из-под густых ресниц на мир глядели грустные черные глаза. Он пошел на завод учеником фрезеровщика, поступил в десятый класс школы рабочей молодежи и мечтал стать врачом. Наташа, первоклассница, подвижная тоненькая девочка; в ее каштановых косичках синими огоньками сверкали бантики. В карих продолговатых глазах таилась улыбка.
Семья получила три рабочих и одну иждивенческую карточки, что составляло 2 килограмма 100 граммов хлеба в день.
На работе у Казарова началось медленное возрождение пригородных сов-хозов. Семенной фонд, землеустройство, разминирование, техника-, — Казаров дотемна колесил по совхозам на бывшей штабной машине, возвращался домой совершенно измученным. Евгения Арьевна, как и до войны, была выбрана ответственным съемщиком квартиры. На двери черной лестницы появился график уборки коридоров и мест общего пользования.
Квартира на пятом этаже в доме Мурузи в прошлом снималась важным сановником Святейшего синода. В больших комнатах, выходящих в два коридора, жили сановник и члены его семьи. Далее располагались комнаты прислуги. Квартира имела выходы на парадную и черную лестницы. После революции она неоднократно перестраивалась. Большие комнаты делились перегородками и заполнялись жильцами. Оставались один туалет, ванная комната, превращенная в кладовку для всех, и кухня, добрую треть которой занимала плита, уставленная кастрюлями и сковородками. За ней — умывальник, один для всей квартиры, с медным краном. Два окна выходили во двор. Перед одним из них был укреплен деревянный ящик с круглыми отверстиями по бокам, служивший своеобразным холодильником. По высоте ящик доходил до половины окна. На его крышку, привлеченные насыпанными крошками, прилетали стайки городских голубей — сизарей.
Каждое утро начиналось с песен примусов, стоявших на столах. Это было сигналом всему рабочему люду квартиры. У умывальника выстраивалась очередь, начинался рабочий день.
В блокаду исчезли кошки. Их место заняли крупные агрессивные крысы. По городу шел слух, что на Московский вокзал пришел из Сибири вагон с кошками и их распределяют в обкоме партии. Квартира 23, как и весь дом, терроризировалась крысами. Вечерами во всех трех коридорах они сновали группами, пищали и бесследно исчезали в дырах стен и пола. Жильцы боялись лишний раз выходить в туалет и в кухню в конце коридора. Мышеловки не помогали, вместо одной-двух попавшихся крыс приходили десятки других.
В мае сорок пятого Германия капитулировала. В конце июля Осокин вызвал Казарова к себе в кабинет. «Артем Никитич! Обком обязал нас развернуть сеть совхозов на Карельском перешейке. У вас большой опыт в этом деле. Поезжайте, посмотрите, что можно сделать. Есть ли там люди, способные к этой работе? Возьмите кого-нибудь из ваших агрономов». — «Разрешите Житкова. Он хорошо знает кормовые травы и злаки».
Машина была заправлена под завязку, предстоял длинный путь. Утром выехали по холодку. Дорога местами почти сплошь состояла из рытвин и ухабов, из которых машина с двумя ведущими мостами с трудом выбиралась. Воронки приходилось объезжать.
Карельский перешеек еще хранил следы пребывания финнов. Часть дорог была была покрыта на больших участках асфальтом. Грунтовые дороги не уступали по качеству асфальтовым. Стеной стоял лес. Агрономы оценили и дренажные канавы, и противопожарные просеки, и санитарную вырубку. «Ухоженная природа. — Житков посмотрел на дорогу, выходя из леса. Водитель, подняв капот, копошился в моторе. — У них не было такой войны». Казаров вспомнил Невскую Дубровку и свою роту, половина которой полегла на ее топкой земле.
За Териоками их поразили гранитные надолбы, противотанковые рвы, доты разбитой линии Маннергейма.
Мюллюпельто открылось блеском озер и запахом воды. Поселок сохранился. Финские дома, стоявшие в лесу, были преимущественно засыпными и по сравнению с русскими бревенчатыми избами казались неосновательными. Обшитые вагонкой, разнооконные, как правило, двухэтажные, под невысокой черепичной крышей, они стояли на прочном гранитном фундаменте, сделанном на долгие годы. Именно фундаменты, а не дома, указывали места, где были финские хутора.
Казарову представили недавно назначенного директора совхоза. Кряжистый, с бритой головой и ногами кавалериста, Колосков понравился Артему Никитичу деловой хваткой. Он уже успел многое сделать: где-то достал трофейных немецких лошадей, починил немногочисленный, оставленный финнами сельскохозяйственный инвентарь, расселил людей, принятых в совхоз.
После совещания и знакомства с границами совхоза (пришлось ехать в воинскую часть, чтобы выяснить границы разминирования будущих совхозных угодий) Колосков пригласил Казарова, Житкова и водителя к себе — дом большой, всем места хватит: «Это хутор в пятнадцати километрах от Мюллюпельто».
Усадьба понравилась приезжим, особенно сад за домом с яблоневыми, сливовыми деревьями, черной и красной смородиной, крыжовником, малиной. Защищенные лесом, они, видимо, приносили хороший урожай. «Южная Финляндия. Здесь у них был рай. — Житков ходил по саду. — А вот стелющаяся порода». Он поднял пригнувшиеся к земле ветки кустарника, осыпанные крупными, начинающими чернеть ягодами черной смородины. Колосков уговорил гостей помыться в сауне. Они перебрались через обветшалый мостик на остров и оказались в жарко натопленной сауне с выходом на озеро. Разогревшись, ныряли с мостков в прохладную воду. Чувство необычайной легкости охватило Казарова; казалось, он сбросил с плеч десяток лет. За ужином опять обсуждали проблемы совхоза. Артем Никитич неожиданно для себя спросил Колоскова: «Кузьма Степаныч, ты не мог бы помочь мне с кошкой? Дома крысы заели, а в городе…» — «Знаю, знаю. Их здесь тоже не так много, но попробую помочь». Он позвал вихрастого сына-подростка: «Ваня, Артему Никитичу в город нужна кошка. Помоги». Ваня, искоса взглянув на Казарова и шмыгнув носом, спросил: «Одичавшую кошку возьмете? Соберу ребят, поймаем». — «Спасибо, за мной не станет». Казаров улыбнулся. Он не сомневался, что Ваня и его ребята поймают кого угодно.
В делах время пролетело быстро. Они собрались уезжать. Все уже попрощались, когда появился запыхавшийся Ваня в сопровождении ребят. «Вот возьмите. — Он протянул Казарову мешок, в котором что-то отчаянно фырчало. — Осторожно, она царапается». — «А это вам на сласти». Артем Никитич сел рядом с водителем, и машина выехала на дорогу. В город вернулись поздно. Казаров поднялся по лестнице. Ключом открыл дверь. Кошка в мешке стихла. Дома его ждали. Евгения Арьевна стала накрывать на стол. «Как ты съездил?» — «Хорошо. — Артем Никитич снял сапоги. — Я привез нам подарок». Евгения Арьевна и Наташа посмотрели на мешок, в котором что-то шевелилось. Даня оторвался от письменного стола (он занимался очередным заданием по математике). «Женечка, я сыт». — Казаров направился к мешку, развязал его. Серой тенью за диван метнулась кошка. «Артем, ты достал кошку! Где?» — Евгения Арьевна не верила увиденному. У Наташи округлились глаза, и она бросилась к дивану. «Одичавшая финская кошка. Ее поймали в лесу мальчишки». Так в доме появилась Мирри.
Диван служил ей убежищем двое суток. Попытки Наташи накормить ее кончались исцарапанными руками и злобным мяуканьем. По ночам кошка выскальзывала из своего логова и съедала то, что ей оставляла Наташа.
Вечером Казаров вернулся домой необычно рано. Почитав газету, он дремал на диване. Шорох и ощущение чьего-то присутствия насторожили его. Артем Никитич приподнялся и увидел серую кошку с черными полосами, белым пятном на груди и белой правой задней лапой. Она повернула небольшую голову с чуткими ушами. Ее зеленые, занимавшие всю морду глаза встретились с глазами Казарова. Кошка вздрогнула и исчезла в своем убежище. В этот же вечер Наташа застала ее за обнюхиванием сапог Артема Никитича. Сапоги пахли землей, травой, хвоей. Запахи были родными, связывали ее с прежней жизнью.
За белую лапу Наташа назвала кошку Лапкой, и все стали потом так ее называть. К удивлению Казарова, дикая кошка признала в нем своего хозяина. Лапка больше не уходила за диван.
Крысы продолжали устанавливать свой порядок в квартире. Евгения Арьевна спросила Артема Никитича: «Ты не думаешь, что ее нужно выпустить в коридор?» Он с неохотой согласился. Его смущали небольшие размеры кошки и численное превосходство крыс. Вечером Евгения Арьевна собрала жильцов: «Артем Никитич привез с Карельского перешейка одичавшую кошку. Сегодня на ночь мы собираемся выпустить ее в коридор». Жительница первого коридора Тамара, пережившая блокаду, боявшаяся до смерти крыс, поддержала ее. Все согласились с тем, что попробовать надо. А что же Лапка? Она с радостью встретила Артема Никитича, уселась столбиком у его ног и громко замурлыкала. Поздно вечером Лапка сидела у двери в коридор. «Ну, иди, Артемида-охотница», — Артем Никитич открыл дверь. Его домашние увидели, как Лапка повернула к нему голову и затем нырнула в темноту коридора. Тишина в коридоре была недолгой. Послышался шум, писк, кто-то за кем-то гонялся, что-то упало, угрожающе рычала кошка. Утром Артема Никитича разбудил крик жены: «Артем, иди сюда!» Евгения Арьевна стояла у открытой двери. На полу посредине коридора лежали три тушки крыс с отгрызенными головами. Во втором коридоре, похоже, лежала четвертая. Лапка, настороженная, готовая опять воевать, ходила победительницей, всем видом показывая, как она умеет работать. После этой ночи Лапка постоянно обхаживала квартиру, временами надолго замирая у какой-нибудь дыры или щели. Все заканчивалось броском, и не учуявший кошки грызун попадал в ее когти. Крысы отступили. Лапку признали все жильцы, ее туалет (кювета для проявления снимков) установили в бывшей ванной комнате. Уборка за ней вошла в список уборки мест общего пользования. Ее подкармливали, но своим домом она считала две комнаты Казаровых. Задолго до прихода Артема Никитича она садилась у входной двери в квартиру и не уходила до его возвращения.
Слухи о кошке из квартиры 23 пошли по всей лестнице. Первой к Артему Никитичу обратилась квартира на лестничной площадке напротив. К концу дня в квартиру к Казаровым постучался вернувшийся с фронта капитан, знакомый еще до войны, инженер-строитель. Он поинтересовался, как идут дела, как Евгения Арьевна, дети. Артем Никитич понимал, что он пришел за Лапкой. Капитан, посмотрев на кошку, сидевшую у ног Казарова, попросил дать ее хотя бы на ночь. Он обещал вернуть кошку под честное слово. Казаров спросил жену: «Женя, соседняя квартира просит Лапку. Дадим?» Евгения Арьевна ответила согласием. Артем Никитич пошел за привезенной из последней поездки плетеной корзиной. Лапка беспокойно следила за этими приготовлениями, готовая скрыться за диваном. Казаров бережно, с ласковыми словами поместил ее в корзину и затянул верх оставшимся куском гардины. Поблагодарив хозяев, капитан унес Лапку.
Венцом Лапкиной карьеры явился приход дворничихи Катерины. Должность дворника тогда значила многое. Дворник в те времена являлся «глазами и ушами государевыми». Постоянная понятая при обысках и арестах, выявлении случайных людей, нарушавших паспортный режим, Катерина знала себе цену. Она оставалась простой бабой, замученной двумя школьниками-сыновьями, трудной жизнью и одиночеством. Тень Большого дома незримо стояла за ее плечами. Для молодежи она была суровым судьей. Дело в том, что в полночь все парадные запирались на замки, ключи от которых хранились у Екатерины Николаевны. На замок запирались и тяжелые чугунные ворота, ведущие во двор. Для того чтобы попасть домой, нужно было звонить в дворницкую. Даня нередко выслушивал ее выговор после поздних проводов своих одноклассниц.
Появление Катерины в квартире 23 вызвало у обитателей страх. Катерина спросила, дома ли Артем Никитич, постучала и вошла. Казаров, растопив печку, любовался в приоткрытую дверцу игрой огня. Лапка лежала рядом и наслаждалась теплом. Наташа в маленькой комнате пыталась читать книжку. Даня делал какой-то чертеж. Евгении Арьевны еще не было, она задерживалась на работе. «Садитесь, Екатерина Николаевна. — Казаров подал стул. — Что случилось?» Артема Никитича Екатерина знала со времени возвращения его с фронта. Он нередко беспокоил ее своими поздними приездами. «Никитич, мочи нет. Крысы заели. Не знаю, что и делать. Помоги кошкой. О ней весь дом говорит». Казаров нашел корзину, посадил в нее обмякшую от тепла Лапку и, затянув верх, подал Екатерине Николаевне.
Три дня Лапка жила в дворницкой, где кроме Катерины с детьми находилась еще семья ее напарницы. Крысы сразу почувствовали присутствие Лапки, но привычек шнырять где попало пока не меняли. Лапка начала охоту. Ее стремительные броски и писк пойманного грызуна заставили крыс быть осторожными. Ночью к ним возвращалась инстинктивная тяга к обследованию всего съестного, они кишели на кухне. Здесь разворачивались войны с Лапкой. Возвращая кошку, Катерина поклонилась Казарову: «Спасибо, Артем Никитич, что ты достал такую умелицу. Крыс-то у нас не стало, ушли!»
Зима была долгой и холодной. По утрам и вечерам белые дымы из многочисленных труб то уходили столбами вверх, то, при ветре, шапками окутывали трубы. Снега выпало много. Казаровы запаслись дровами. Их уходило за зиму, по подсчетам Евгении Арьевны, до десяти кубометров. Дрова привозили поздней осенью, уже распиленными. Колоть их приходилось самим. Поэтому в семье существовала «трудовая повинность». Каждое воскресенье Артем Никитич и Даня уходили в подвал, где в клетушках под замками хранились дрова жильцов. Они складывали их в вязанки с помощью веревки и «на своем горбу» по крутой черной лестнице подымали на пятый этаж. Изрядно уставали. Те, кому не хватало клетушек в подвалах, хранили дрова в поленницах во дворе. Лапка всегда провожала Казарова и Даню до дровяника за плитой на кухне.
Крыс не стало. Лапка продолжала обходить закоулки квартиры. Однажды утром она увидела большую крысу. Та, оскалив зубы, пятилась к щели. Противник оказался сильным, и Лапке пришлось нелегко. Схватка окончилась победой кошки. Лапка с крысой в зубах прошла все коридоры. Двери в комнаты Казаровых были неплотно закрыты. Кошка приоткрыла их. Войдя, она прыгнула на кровать, где спали Евгения Арьевна и Казаров, и положила задушенную крысу на одеяло. Казаров долго затем объяснял жене, что таким образом кошка отблагодарила за внимание к ней.
Зима уходила февральскими вьюгами, серым небом и липким снегом. Лапка стала беспокойной. Обычно молчаливая, она оглашала квартиру громким мяуканьем, в котором слышался призыв. «Кота ей надо», — посмотрев на Лапку, заключила Олимпиада Ивановна (тетя Липа), жилица третьего коридора. Тетя Липа была медсестрой, целительницей жильцов квартиры. Она жила с сыном Костей, чуть постарше Дани, в узкой комнате. Ей не везло. Муж-алкоголик умер в конце войны. Костя унаследовал от отца страсть к спиртному. Он ловил силками появившихся во дворе сизарей. По кухне нередко разносился запах бульона из голубей.
Лапка стала чаще крутиться у двери черного хода. В начале марта она выскользнула вслед за выносившей мусор Тамарой и исчезла в проеме открытой двери чердака. Чердак показался ей родной стихией. Она шла по песку и гальке, обходя стояки-дымоходы. Периодически издавала крик-призыв и настороженными ушами старалась услышать ответ. Наверху под крышей бормотали голуби. Промелькнула убегавшая крыса. Лапка не обращала ни на что внимания, ей нужен был ответ на ее призыв. Временами пересекали ее путь валявшиеся истлевшие веревки (до войны на чердаках сушили белье). Отклика не было. Кошка добралась до чердачного окна и очутилась на обращенном во двор скате крыши. Город затихал. Над ней раскинулось черное небо с мерцающими звездами. Морозный ветер подвывал в трубах. Талый снег белыми языками делал крышу полосатой. Лапка прошла по крыше до следующего окна. Она мягко спрыгнула на песок и громким мяуканьем обозначила свое присутствие. Опять обходила стояки. Наконец она услышала ответ. Он становился все отчетливее, и вот в чердачном окне показался рыжий мордатый кот с желтыми глазами. Вместе они провели два дня, затем Лапка вернулась домой тем же путем. В квартире ее хватились, собирались искать. Немногословная тетя Липа налила в ее плошку голубиного бульона с косточками. Никитины, мать и дочь, переселенные в квартиру из разбомб-ленного дома, добавили к нему каши с тушенкой. Тамара принесла кусочек сушеной рыбы. Но главное ждало ее в комнате Казаровых. «Здравствуй, странница!» — Артем Никитич погладил Лапку, которая крутилась у его ног. Наташа подвела ее к тарелке, стоявшей у печки. На ней лежали кусочки свежего мяса. Даже сдержанная по отношению к кошке Евгения Арьевна смотрела на нее добрыми глазами.
В конце марта Лапка заметно округлилась, стала осторожней в движениях, больше дремала и реже обходила коридоры. «Артем, у Лапки будут котята. — Евгения Арьевна посмотрела на мужа. — Надо подумать, где ее устроить». Наташа и Даня достали плетеную корзину, в которой Лапка когда-то путешествовала по дому. Нашлись остатки ватника, фланелевые тряпки бывшего халата Евгении Арьевны. Логово вышло на славу, и Лапка сразу приняла его. Корзину поставили под кожаное кресло в углу у окна.
В конце апреля в корзине запищали котята. Солнце в мае приходило в комнату Казаровых во второй половине дня, оставляя на паркете у окон золотистые пятна. Подросшие котята, научившись вылезать из корзины, нередко грелись и играли в лучах света. Лапка, промышлявшая в коридорах и на кухне, нежным урчанием собирала малышей в корзину, подкармливая их. В один из выходных дней, когда Евгения Арьевна улаживала спор между Наташей и Даней из-за места на письменном столе, занятом по большей части книгами Дани, они услышали грозное урчание. Так Лапка никогда не обращалась к котятам. Наташа заглянула под кресло и ахнула. В корзине между Лапкой и котятами лежала задушенная крыса. Кошка своим урчанием побуждала котят перелезть через добычу. Это был урок того искусства охоты, которым владела Лапка.
Котят отдали в «хорошие руки». Трехцветную кошечку взяла в дворницкую «на счастье» Екатерина Николаевна.
В 1947 году отменили карточки. Появились овощи, молоко, мясо. Периодически снижались цены. Кажется, в послевоенной жизни наступил перелом. Страна поворачивалась к «светлому будущему». В 1949 году Даня уже учился на четвертом курсе медицинского института, Наташа — в пятом классе. Шел пятый год жизни Лапки в квартире 23. Казаров продолжал работать в Управлении пригородных совхозов. Он написал несколько брошюр, посвященных уходу за овощами, председательствовал в государственной экзаменационной комиссии Сельскохозяйственного института.
В гулких коридорах партийной и советской власти Ленинграда снова подули холодные ветры тридцать седьмого года. Зачастили комиссии из Москвы. Стали нередкими визиты похожего на скопца Маленкова, правой руки вождя. Осокин и Казаров, связанные по работе с председателем гор-исполкома Лазутиным, ощутили тревогу. В Управлении совхозов стали появляться люди из Большого дома. Опрашивали сотрудников и очень интересовались злоупотреблениями руководства. Казаров, занятый повседневной работой, старался казаться спокойным и не поддаваться панике. В один из вечеров он, плотно закрыв двери обеих комнат и выключив телефон, попросил Евгению Арьевну отвлечься от текущих дел и поговорить. Он описал обстановку в Управлении. Евгения Арьевна сразу стала серьезной, с четкостью юриста она задавала вопросы: «Артем, у тебя не было контактов с Лазутиным, помимо служебных?» — «Конечно, нет. Да и служебные — один-два раза в год». — «С кем ты мог поделиться своими мыслями о сегодняшнем дне?» — «Полагаю, что ни с кем. Однажды бегло поговорили с Осокиным». — «Кто-нибудь был во время вашего разговора?» — «Нет. Разговор был один на один». — «Если Москве нужно дело, они его сфабрикуют. Будь осторожен. С кем из партийного аппарата тебе приходится постоянно соприкасаться?» — «По большей части с инструкторами обкома и райкомов. Реже с секретарями». — «Максимально сократи внеслужебные контакты. Я чувствую, что положение гораздо серьезнее, чем тебе кажется».
Предчувствие Евгении Арьевны не обмануло ее. В 1950 году на закрытом процессе группа высших руководителей Ленинграда, в том числе П. Г. Лазутин, была приговорена к расстрелу.
Артема Никитича, к счастью, эти события не коснулись. Для дела нужны были знаковые фигуры.
Весенним днем Олимпиада Ивановна вернулась с суточного дежурства. Она зажгла примус, поставила чайник. Тут же на кухне позавтракала и, аккуратно собрав крошки, рассыпала их на крышке ящика-холодильника. Сидя у плиты, Лапка внимательно следила за Олимпиадой Ивановной. Через открытую половину окна можно было легко попасть на крышку ящика. Незаметно для Олимпиады Ивановны кошка оказалась там. Весеннее солнце слепило, голубое небо с разорванными белыми облаками уходило ввысь. Теплый ветер чуть ворошил шерсть. Зажмурив глаза, Лапка улеглась на ящике. К этому времени стайка голубей, привлеченная крошками, шумно опустилась недалеко от кошки. Вначале Лапка не обращала на них внимания. Голуби ворковали, громко бормотали и толкались возле крошек. Их присутствие пробудило в Лапке какие-то воспоминания. В кошке проснулась Охотница. Перевернувшись на лапы, она вжалась в крышку, кончик хвоста заходил в разные стороны, уши насторожились. Ближний к ней голубь совсем потерял голову. Он надувался, громко ворковал, стараясь понравиться своей по-друге. Лапка стала медленно подползать к нему. Опасность почувствовала голубка. Неожиданно взмахнув крыльями, она взлетела. Кошка прыгнула, готовая схватить добычу. Голубь рванулся, шумно хлопая крыльями, косо полетел к карнизу дворового флигеля напротив. Лишь небольшое сизое перышко повисло в воздухе. Лапка не удержалась на крышке ящика и с воем-криком рухнула на дно двора.
Вечером, когда Казаров умывался в кухне, к нему подошла тетя Липа: «Артем Никитич, хочу сообщить вам грустную вещь. Днем Лапка погналась за голубем и сорвалась с ящика». Она увидела, как окаменело лицо Казарова и погрустнели глаза. Разговор с Даней был кратким. Взяв полотняный мешок, они спустились во двор. Смеркалось, но было еще хорошо видно. Казаров пошел вдоль разобранной поленницы с одной стороны, Даня — с другой. Они нашли ее в конце поленницы. Лапка, вытянувшись, лежала на боку, на носу и кончиках усов бусинками застыли капли крови. Положили тело кошки в мешок и оставили до утра в дровянике за плитой.
«Не говори пока Наташе. — Артем Никитич посмотрел на Даню. — За-втра я еду в Невский лесопарк и возьму Лапку с собой».
Он похоронил Лапку за сгоревшими дачами, недалеко от причала. Опершись на черенок лопаты, задержался ненадолго у маленького холмика. Машина стояла на дороге. «Поехали!» — Казаров хлопнул дверцей. Его ждали в соседнем совхозе.