Стихи
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2014
ЛОСЕВУ ВДОГОНКУ
Йес, обезлосел лес,
проплешиной полез,
споткнулись бук и ель
на хлебниковском эль —
как выбыл Лосев Лёв,
Володимиров сын,
не из друкарни слов,
а из семьи лесин.
А что теперь? Трава,
а на траве дрова,
которых не сберечь,
которым место — печь.
Огонь не в меру сух,
и слишком жарок дух.
Превозмогая шок,
приму на посошок.
Туда же полувхож,
туда же мне пора.
Бутылок сколько хошь
и трупов полтора.
ВСПОМИНАЯ ДОВЛАТОВА
1
Если идешь в пустыне, позабудь про оазис.
Новый этап ныне — другой, скажем так, фазис.
Правило без исключенья: никогда не гони картину.
Брошенный в приключенье, установи рутину.
Главное: будь неспешен, тут не бывает погони,
то, что пройдешь пешим, не одолеют кони.
Так что забудь подкову, но не толпись и с людом,
а докажи Ежову, что не прочь пребывать верблюдом.
2
Здешний песок — не сахар, выше бери — Сахара.
Главное — остерегайся солнечного удара.
У алкашей примета: чем больше вольешь микстуры
(«дайкири», «солнцедара») — тем разность температуры
между жарой снаружи и градусами внутрянки
меньше, и в этом польза, разум и радость пьянки.
Так что забудь про воду, про акваторий дурий:
родина там, где водка, как объяснил Меркурий —
распорядитель градусов, ртути, начальник стражи:
цель движения по песку — не оазисы, а мирїжи.
3
Строений не видно. Верблюд околел. Оазисы — под сомненье.
Со временем (время и есть песок) сам себе становишься тенью.
Солнце, которое — это я, достанет и не остынет.
Секрет выживания крайне прост: не ходить, а стоять в пустыне.
Пустынника, ясное дело, в песках искушают соблазны.
Но духи пустыни, что ни скажи, не всегда безобразны.
Антонию (Марку) явился один в образе Клеопатры,
со змеями бывшей накоротке и распустившей патлы.
И так уж римлянина пленил ее роковой шнобель,
что эту историю переиграть не смог даже мирный Нобель.
Другого пустынника умный дух всё соблазнял на царство,
зовя для разминки осуществить свободный полет в пространство.
А что? Поэт, Афанасий Фет, заскучав на шестом этїже,
шасть в окошко — и ввысь взлетел, и стишок сочинил даже.
Дураков, сучком посадив в песок, поливали водичкой-лейкой,
подменив в минуту расплаты дензнак совшампанской наклейкой.
Даже Сеньке понятен такой сюжет, не говоря о Стеньке:
для писателя (еже писах — писах) бумага и есть деньги.
Впрочем, всяко бывает. Один Сэмюэл по фамилии Клеменс
весьма живописно изобразил синдром «делириум тременс»:
как Геков папаша один на один боролся с ангелом смерти.
Такой почтенный был господин, но его унесли черти.
4
Вот уж полсотни строчек, много ладов и складов,
только читатель спросит: а при чем здесь Довлатов?
Отвечу, коли спросили: тут такой, понимаете, номер,
я еще жив вполсилы, а он, извините, помер.
Как говорит Беккет, тут просто другой брекет.
Я ведь к этому маю 75 кочумаю.
В поколенье потёмки, а в потомстве потомки.
Бродяга какой-нибудь горький вынет том из котомки.
Довлатов уже не Серега или, сказать, Серый,
он теперь недотрога, отбыл в иные сферы.
Не тело уже — слово, Афанасий в полете,
а слову, скажу к слову, не нужно чужой плоти.
Всякая плоть чужая, собственная тем паче.
Освобожденный от бремени да почиет in pace!
5
А сам-то чего выжил? Ай из пустыни вышел?
Или, бредя песками, вывернулся с носками?
Коли зовут колоться, выскажу для наводки:
в пустыне полно колодцев, но не хватает водки.
С ВАГИНЫМ В РИМЕ
Что может быть преоборимей
любви к России,
когда гуляют в Третьем Риме
носы да вии,
тогда как автор и Евгений
гуляют в Первом,
предоставляя без зазрений
разрядку нервам.
Как невозможно адвокатам
без элоквенций,
так в Риме станешь униатом
и без Флоренций.
Знаком оригинал распятий,
и ладан сладок,
что значит: ласковой теляти
сосать двух маток.
Приятно в жизни быть красивым
и бородатым
и выделять как бы курсивом
любовь к опятам.
Москва сосет свою конфету
неутолимо,
а здесь гуляет по буфету
подруга Римма.
Такая тут корнукопЕя —
тельцы и овны,
а в Ватикане кроме Пия
радиоволны.
Расстались — в Риме ль нехристь нужен?
Скорей в Нью-Йорке.
И я, как матерь тех жемчужин,
задвинул створки.
Не на мостах ли место вздохам?
Но в новых зонах
ни духом, ни скорее чохом,
ни сном о ВСХСОНах.
Теперь что колокол, что вече:
язык подвешен
обоим — знаем и вне встречи,
чтЛ вкупе сбрешем.
А предъявить в чернявой раме
фамилью-имя —
одно: что в Новом Амстердаме,
что в Древнем Риме.
Но хоть в Кампанье, не в Саранске
тебя списали,
попы, как треба, по-славянски
литургисали.
* * *
Прибирает красавицу рак
то одной клешней, то другой,
разрушает достаток и брак,
распадается, гнется дугой.
Из отечества беглых берез
неухоженный беженский скарб.
Но ее уберег и привез
позолоченный доктор Гольдфарб.
Он биолог, он доктор наук!
В микроскопе шныряет микроб,
он не рак, он покуда паук,
в худшем случае краб.
А какие бывали пиры,
а какие роскошные ню!
Бизнес-классом летала в Пари
и на Пятой жила авеню.
Но кончаются бизнес и класс,
вавилонская эта игра,
бабьелонская эта икра,
только шейками щерится рак.
На достатке щедрот-позолот
любо-дорого жить — не тужить,
на остатке двенадцати нот
ракоходную фугу сложить.
На поминках, тверез,
разглядел указательный знак:
мы в отечество беглых берез
бестелесный вернем березняк.
Распадается на голоса,
умножает ноли Вавилон.
В небеса улетел, в небеса
беспилотник, по-ихнему дрон.
ПАМЯТИ ГЕНДЛЕРА,
директора русской службы «Радио Свобода»
Говорил: «Мы рабы,
так чего там смердеть из-под глыбы.
Где в России гробы,
там в Америке рыбы.
У совков особняк — особист,
смерть шпионам, гэбэшник.
А в Америке банк (а не Бог) пособит —
и готов персональный скворешник.
Замордован в мордовских потьмах, будто вор,
ковыряй из-под палки.
Здесь же катер бери и гони на простор
океанской рыбалки».
Напевал: «Ах, Америка, это страна,
там гуляют и пьют без закуски».
Наливал. Пил до дна
и занюхивал коркой по-русски.
Объяснял: «Тут — тому, кто не вовсе болван,
а не только Саулам да Фридам.
Посмотри на себя: из Иванов Иван.
Словом: либерти, фридом».
Толковал: «Оглянись, убедись, возгордись —
здесь и Спилберг и Тайсон.
А не хочешь сказать „парадиз“,
называй „парадайcом“».
Как учил дядя Сэм, с девяти до пяти
расширяются газы.
На каком ты, инструктор, пути
удалился от базы?
Талибан, Калибан,
ненадежная база-базука.
Под колодой змея, под забором кабан,
под желудком не лебедь, не щука.
Увядают томаты в твоем огороде-саду,
и от были ни пыли.
Рай окончен. До встречи в аду,
мой Вергилий.
НА ВЫНОС В. П. АКСЕНОВА
ИЗ КЛИНИКИ СКЛИФОСОВСКОГО
Врач, исцелись! Писатель, оживи-ка
наследье скифа!
Ай не растут морошка-ежевика
в палате Склифа?
А в Крым трусцой? Какой там нынче джоггинг —
и впрямь Формоза!
Вот разве к Биаррицу по ожоги
бежать с мороза.
Как водится, от елок до акаций
летают пташки.
Багамы в рассуждении вакаций,
а сдохнуть в Рашке?
Диджей кричит: равны отцы и сыны,
джинса посконна!
Абрама вологодские терцины,
что Бабель конный.
Когда по центру штрафы зачастились —
играй по краю!
И выйдешь чистым из любых чистилищ,
готовым к раю.
А ни хрена не будет в эмпирее,
прикинься редькой
в земле чертополоха и пырея,
российской, редкой.
НА СМЕРТЬ МАРИИ ШНАЙДЕР
Хавальник раззявь проемом двери
и окна в своем этаже:
последнее танго танцуют в Пари,
сказать же полней — в же.
Грустит шнайдерин: у нее как на грех
в стогу затерялась иголка.
Теперь не заделать ни дыр, ни прорех,
а в сене — темно и колко.
Представить нетрудно: такие стога
найдешь ли у Клода Монета?
По счастью, мораль теперь не строга
по части любви да совета.
Не пушки, а масло приносит доход,
смекнули Мумбай и Манила:
направо, налево, в тупик и в проход,
и даже в отсутствие мыла.
Однако последнее — тоже в зачет:
какая без пены премьера?
Шампань ли, шампунь — или просто течет:
из ванны выходит Венера.
Невинность и скромность — что лошадь в манто,
а если желаете чисто,
стреляйте в Марлона, стреляйте в Брандо,
а заодно в пианиста!
Зачем же выслушивать чей-то «бобок»,
и что нам церковка да кирка?
Портняжка-бедняжка, клубок-колобок,
примерка, премьерка и дырка.
ФУКО
Знания злаки
вырастив, ел
в слове, как в знаке,
выросший чел.
Дальше, за Кантом,
опыт зловещ,
и трансмутантом —
слово как вещь.
Слово как дело —
резать, колоть,
тело предела,
крайняя плоть.
А для примера
вехой, столбом —
злая Венера
в ванне Рембо.
С Вакхом на барсе
спит Аполло.
Корчится Марсий
(ногу свело).
Козлик без песен —
как без козы,
но бестелесен
плоти язык.
Вырасти в теле
хворости скит
и на пределе
скорости — в спид.
Сдохнешь — не жалко,
въехал и пьян.
Смерть-госпиталка
выдаст баян.
ТЫ и Я
(Мосфильм, 1971. Режиссер — Л. Шепитько, сценарий Г. Шпаликова)
Он из Швеции сбежал,
как от злой какой напасти, —
вдруг поверит кинозал,
будто нет советской власти?
Для того и белый свет,
чтобы без мотивировок,
будто не было и нет
ни бараков, ни столовок.
Разнеслась смешная весть:
сел в Москве на подоконник,
и сидит, ни там ни здесь,
не жилец и не покойник.
Высунувшись за окно,
за небесную кулису
заглянуть не всем дано,
но Геннадию с Ларисой.
Скоро вечер. В цирк пора:
комплименты и кульбиты,
рыжий клоун у ковра
выдвигается в джигиты.
Тужась из последних жил,
на лонжé, как куль, качался
Визбор, тож недолго жил,
тож безвременно скончался.
Вполпьяна, полугола,
белонога белла донна
выползает, весела,
из телячьего вагона.
Управляет молодцом,
вертит семо и овамо,
соблазняет огурцом,
будто яблоком, Адама.
Потерялся? Всё равно:
по причалам и затонам
одиночное бревно —
запятая плотогонам.
А финал, финал каков!
Отворяйте все ворота!
То ли выставка мехов,
то ль медвежая охота.
Знаю, верить нелегко,
но дерзните и поверьте:
Шпаликову с Шепитько
много лучше после смерти.
Жития-бытия
книга, нет, скорей изустно.
Ты и я, ты и я,
ничего, пустяк, искусство.
* * *
Ищи-свищи, теряя след,
где хорошо, где нас не нет,
читай роман и повесть,
веди дознанье, поиск.
На поиск без поводыря
не хватит дня и фонаря:
среди глубокой ночи
надень очки на очи.
Но что есть день, и поводырь,
и мир, заношенный до дырь?
И я его теряю
и приближаюсь к ряю.