Исторический роман. Окончание
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2014
ОКТЯБРЬ, 1777. МОНТИСЕЛЛО
Джефферсону казалось, что со дня смерти их новорожденного сына Марта погрузилась в какое-то вязкое облако, которое следовало за ней повсюду, как наброшенный саван. Мальчик прожил всего две недели, его даже не успели окрестить, он умер безымянным. Роды опять были тяжелыми, Джефферсон проводил долгие часы у постели выздоравливающей жены. Она иногда бредила по ночам, часто повторяла фразу «грехи отцов падут на детей». Неужели она считала свои несчастья расплатой за грехи отца, любвеобильного мистера Вэйлса? Нужно будет при случае напомнить ей, что библейский праотец Иаков имел потомство от служанок своих жен, Лии и Рахили, и никаких кар за этим не последовало ни ему, ни его детям.
Бетти Хемингс иногда подменяла Джефферсона у постели больной, приносила какие-то снадобья из трав. Вот над кем время было не властно, так это над Бетти. В свои сорок с лишним лет она недавно родила одиннадцатого ребенка и щедро оделяла крепкого малыша грудным молоком из своих объемистых кувшинов. Отец новорожденного, белый столяр Джозеф Нельсон, нанятый для внутренней отделки главного дома, соорудил для своего отпрыска узорную кроватку, которая теперь занимала почетное место в хижине Хемингсов.
В конце лета здоровье начало возвращаться к Марте, вскоре она уже давала первые уроки игры на фортепьяно пятилетней дочери. В августе ее порадовало появление олененка, купленного Джефферсоном для домашнего парка. В сентябре занялась варкой пива, в чем была большой мастерицей. Октябрь традиционно отводился для изготовления мыла, потому что в холодные дни в доме начинали топить и из каминов выгребали достаточно золы, а второй необходимый компонент — жир — получали при забое овец и свиней. Марта отдавалась хозяйственным хлопотам с энергией, однако вязкое облако не покидало ее. Джефферсон буквально чувствовал его под руками, когда пытался обнять жену. Она вся сжималась, будто от страха, будто ждала не нежных ласк, а мучительной процедуры, за которой еще по-следует тягостная расплата.
Доктор Раш в свое время рассказывал Джефферсону, что у хрупких женщин, переживших несколько трудных беременностей, часто возникает панический ужас перед ними, парализующий и жажду любви, и жажду иметь потомство. В нем самом при виде страданий жены вскипало чувство вины, ее холодные безответные губы гасили сердечный жар. Что ему оставалось делать? С какого-то момента он начал ложиться спать в кабинете. Ночью вслушивался в шум ветра, в стук ставни, в скрип половиц. И думал — мечтал — об этой прелестной, немного загадочной женщине, которая жила с ним под одной крышей, но которую теперь ему, наверное, придется завоевывать заново, спасать из вязкого облака бесчувственности, возвращать ее лицу способность расцветать улыбкой ему навстречу.
Дневная же жизнь вся теперь была заполнена одним геркулесовым заданием: пересмотром и переработкой устаревшего Свода законов колонии Вирджиния. Законодательное собрание включило его в комитет из пяти депутатов, который должен был подготовить соответствующие рекомендации. Тома юридической премудрости, трактаты по англосаксонскому праву, книги на латыни и французском громоздились на рабочем столе, на креслах, на полу. В Уголовном кодексе колонии больше половины преступлений карались смерт-ной казнью. Она полагалась даже за содомию и скотоложество. Нужно было отыскивать прецеденты судебных дел, выстраивать аргументацию в пользу смягчения наказаний. Казнить следовало только за убийство и государственную измену — в этом Джефферсон был убежден. Но его оппоненты заявляли, что смягченные законы будут годиться для управления какой-то новой расой людей — не той, которая населяла Вирджинию сегодня.
И, может быть, они были в какой-то степени правы. Джефферсону доводилось видеть толпы, стекавшиеся на публичные экзекуции в Вильямсбурге, Ричмонде, Шарлотсвиле. Лица зрителей загорались звериной радостью при виде голой спины осужденного, с которой свисали клочья окровавленной кожи. Приговор в пятьдесят ударов плетью из девяти жгутов с узлами на концах почти наверняка означал смерть. Присутствующий врач мог потребовать перерыва и отсрочки исполнения наказания. А что если он был где-то в отъезде? По старинным законам человека могли осудить за преступление, совершенное его женой. Изнасилование не считалось преступлением, если два свидетеля покажут, что женщина не сопротивлялась и не звала на помощь. Как удобно при таком законе насиловать втроем! У каждого подозреваемого два свидетеля будут готовы заранее.
А что было делать с институтом рабовладения? Эта проблема выглядела неразрешимой во всех аспектах: юридическом, моральном, политическом, религиозном. Даже в экономическом плане подневольный труд был явно менее эффективен, чем труд свободных. При строительстве Монтиселло Джефферсон имел возможность сравнивать и видел, что нанятые работники вели кладку кирпича вдвое быстрее, чем рабы. Моральный же ущерб для подрастающих поколений оценить было просто невозможно. Дети плантаторов, видя жестокость и произвол родителей по отношению к невольникам, утрачивали представление о свободе человека как бесценном даре Творца, вырастая, превращались в деспотов, верящих только в право силы.
Взаимоотношения между государством и Церковью стояли особняком. Джефферсон был убежден, что светская власть не имеет права, не должна преследовать людей за их религиозные убеждения. То, что в Пенсильвании начали арестовывать квакеров за их пацифистские проповеди, казалось ему недопустимым. Среди депутатов последнего созыва он нашел горячего единомышленника. Посланец графства Орандж Джеймс Мэдисон в свои два-дцать шесть лет был самым молодым членом Вирджинской ассамблеи. Он происходил из семьи богатых плантаторов, имевших пять тысяч акров земли в окрестностях Ричмонда и множество рабов. Во время обучения в Принстоне он изучал классические языки, историю, географию, математику, философию, овладел даже древнееврейским. Многообразие человеческих верований и ярость, с которой люди отстаивали их, убедили его в том, что веротерпимость должна лежать в основе государственной политики. Джефферсон со дня на день с нетерпением ожидал обещанного визита молодого депутата, чтобы вместе наметить план пересмотра законов о вероисповеданиях.
Известия о военных событиях не радовали. В кампании 1777 года американцы терпели поражение за поражением. В июле они были вынуждены оставить форт Тикондерога. В августе проиграли стычки при Орискани и Беннинг-тоне. Приближаясь к Филадельфии, британцы для устрашения жителей жгли дома, церкви, общественные здания. В сентябре армия Вашингтона попыталась остановить врага, но потерпела поражение в битве при Брейнтри. Конгресс был вынужден поспешно оставить город посреди ночи. 26 сентября победители вошли в город, и толпы лоялистов приветствовали их на улицах.
Как ни странно, известия об успехах прилетали только с океанских просторов. Могучий британский флот оказался не в состоянии угнаться за сотнями небольших американских бригов и шхун, нападавших на торговые суда англичан. Их называли «прайватирами», но, по сути, это были пираты, оперировавшие с согласия и по поручению портовых городов. Подогреваемые жаждой наживы, они нападали днем и ночью и потом делили добычу между капитаном, командой и снарядившими их частными предпринимателями. Лондонские купцы несли огромные убытки, многие фирмы разорились.
Джефферсону нравилось угощать гостей овощами и фруктами, выращенными им самим в саду или в оранжерее. Все, что происходило на грядках, кустах и деревьях, регистрировалось в специальной «Садовой книге». Утром в день намеченного приезда Джеймса Мэдисона он листал ее страницы, выбирая, чем бы побаловать приезжего. Скупые строчки вызывали в памяти запах свежевскопанной земли. «10 марта: посеяли грядку раннего и грядку позднего горошка. 11 марта: треугольную клумбу на верхней террасе засеяли лиловой капустой; рядом с ней — брокколи; также салат и редиска. 12 марта: посадили две грядки клубники. 1 апреля: начали цвести персиковые деревья и черешня. 19 апреля: посадили огурцы, бобы, ирландский картофель. 4 июня: ранний горошек подали к столу».
«Пожалуй, в оранжерее сейчас можно собрать салат и огурцы, — решил Джефферсон. — Нужно будет послать Бетти Хемингс с корзинкой».
Он заранее описал Марте внешность Джеймса Мэдисона, чтобы появление гостя не вызвало у нее изумления или обидной улыбки. Этот ученейший джентльмен, уважаемый член ассамблеи, прекрасный оратор, был так мал ростом, что на улице его иногда принимали за мальчика. Легкий пушок на подбородке, мягкие губы, блестящие любопытством глаза усиливали впечатление детскости и застенчивости. И когда изо рта этого юного создания вылетал убийственный сарказм, или парадоксальное сравнение, или длинная цитата на латыни — с переводом для невежд, — непривычный собеседник в первые минуты невольно впадал в оторопь.
Услышав топот копыт, Джефферсон вышел на крыльцо и сразу по лицу гостя понял, что тот привез какое-то важное известие.
— Чудесные новости, мистер Джефферсон! Полный разгром британской армии на севере! Депеша пришла в Ричмонд только вчера! — выкрикивал Мэдисон, спрыгивая с седла, передавая поводья подскочившему Юпитеру, взбегая по ступеням.
Взволнованный, улыбающийся хозяин ввел гостя в библиотеку, усадил в кресло, очистив его от груды томов, сам уселся напротив.
— Рассказывайте все по порядку.
— Первоначальный план британцев был задуман очень коварно. Генерал Бургойн должен был двигаться с севера, из Канады, генерал Хоу — ему навстречу, вдоль берега Гудзона. Если бы эти две армии соединились, вся Новая Англия была бы отрезана от остальных колоний.
— Почему же генерал Хоу предпочел нанести удар в Пенсильвании?
— Этого мы не знаем. Не исключено, что он рассчитывал захватить Филадельфию быстрее и после этого двинуться на север, однако бои с армией Вашингтона замедлили его продвижение. В результате семитысячная армия Бургойна должна была вступить в сражение с американцами без поддержки с юга.
— Кто командовал нашими войсками?
— Генерал Горацио Гейтс. У него насчитывалось примерно столько же солдат, но среди них было много ополченцев-минутменов с нарезными ружьями, которые бьют гораздо точнее, чем мушкеты. И добровольцы стекались в лагерь америкацев со всей округи. Битва длилась три дня вблизи озера Саратога. В конце Бургойн понял, что положение его безнадежно, и решил избежать дальнейшего кровопролития. Капитуляция была подписана семнадцатого октября. По ее условиям побежденным разрешено было выйти из лагеря со своими знаменами, дойти до берега Гудзона и там сложить оружие. Пять тысяч пленных британцев и гессенцев, мистер Джефферсон! Плюс за-хваченные пушки, мушкеты, порох и прочее снаряжение!
— Надеюсь, эта победа убедит Францию, что с американцами стоит за-ключить военный союз против Британии.
— В качестве союзников генерал Бургойн использовал индейцев. Им было обещано вознаграждение за каждого пленного американца. Но они вместо пленных приносили скальпы и уверяли, что снимали их с пленников, пытавшихся бежать. Не исключено, что жертвами этой охоты становились также канадцы, французы и даже британцы.
— Обмануть белокожих у индейцев считается не только не постыдным, но скорее почетным проявлением хитроумия.
— Еще в конце лета мне довелось услышать трагическую историю. Индеец племени вяндот по имени Пантера принес в лагерь Бургойна пышный пучок черных волос. Он требовал награду, но свидетели изобличили его и показали, что скальп снят с убитой невесты британского лейтенанта, находившегося в том же лагере. Индейца схватили, судили военным судом, приговорили к повешению. Однако помощник Бургойна объяснил ему, что, если Пантеру повесят, все индейцы покинут лагерь. Перед надвигающимся сражением с американцами генерал не мог остаться без союзников, составлявших чуть ли не треть его армии. Негодяя пришлось отпустить.
— Наши поселенцы на западной границе рассказывают страшные истории о жестокости индейцев. Пленника связывают, вспарывают живот и начинают вытягивать внутренности у живого. Сдирают кожу, отрубают конечности по кускам. Любят пытать детей на глазах у матерей. А ведь нам с вами в ассамблее придется сочинять правила, регулирующие отношения и с краснкожими тоже. В какие законы можно вписать подобную меру дикости, какими наказаниями карать за нее?
К обеду Марта спустилась принаряженная, в платье с кружевной отделкой, которое в последний раз надевала на свадьбу сестры. Янтарная брошь украшала ее корсет, завитые локоны раскачивались вдоль подрумяненных щек. Она оживленно начала расспрашивать гостя о его семье и детских годах, и у Джефферсона мелькнула надежда на то, что вязкое облако сегодня хоть ненадолго выпустит ее из плена.
— Да, я рос старшим в толпе братьев и сестер, но всегда страдал из-за маленького роста. Представьте, как это обидно! Братья, которых ты еще недавно мог повалить или обогнать, через несколько лет вдруг становятся выше и сильнее тебя… Поневоле начнешь состязаться с ними там, где тебе еще светит надежда на победу — в учебе… Нет, образование получил не в Вильямсбурге. Считалось, что климат там слишком сырой и моему слабому организму не будет спасения от лихорадки. Меня послали в Принстон… О, Нью-Джерси не зря называют Садовой колонией… Да, родители мои живы, растят обильное потомство в нашем поместье в Монтпелье. Это недалеко отсюда, в графстве Орандж…
Марта слушала рассказы гостя с неподдельным участием, роняла одобрительные замечания, изумлялась, восхищалась, сочувствовала. Давно уже Джефферсон не видел ее такой радостно возбужденной, такой приветливой и доверчивой. Она снова стала похожа на ту чаровницу, которая со страстью защищала от него Троянскую Елену на балу в Вильямсбурге — сколько? Неужели уже восемь лет назад?
— …Нет, сам я еще не женат, — продолжал Мэдисон. — Хотя в студенческие годы был влюблен в сестру однокурсника, делал ей предложение… Увы, моя избранница объявила, что ценит меня, но решила никогда не выходить замуж, потому что в Вирджинии оставаться незамужней — это единственная возможность для женщины сохранить независимость и интеллектуальную свободу.
— Какое заблуждение! — воскликнула Марта. — Эта девушка сама не знает, чего она лишила себя. Если бы она ответила вам «да», ее дни проходили бы в самых увлекательных занятиях. На рассвете она раздавала бы задания служанкам. Потом кормила завтраком детей и мужа. Потом надзирала за штопкой и стиркой простыней и одежды. Потом — за изготовлением мыла и свечей. За два часа до обеда ей нужно было бы спуститься в кухню и прочесть кухарке из поваренной книги подробные инструкции готовки всех блюд. Озаботиться доставкой воды, потому что колодец в горах имеет привычку пересыхать в самый неподходящий момент. Разобрать ссору управляющего с женой, закупить в деревне масла и яиц, творога и молока, и так далее, и так далее, и так далее.
Джефферсон понимал, что Марта — скорее всего — просто без запинки описывала свой сегодняшний день. Однако в ее сарказме не было ни горечи, ни раздражения, а вернувшаяся на губы улыбка превращала обвинительную речь в милый домашний фарс. Порой он и сам напоминал себе, как нелегко его жене было жить в вечно достраиваемом и переделываемом доме, как раздражали строительная пыль, стук молотков, капающая с потолка вода. Это только у него перед глазами всегда стояла сияющая картинка их будущего дворца, помогавшая забывать о временных недоделках и неустройстве. Ей же приходилось терпеть их день за днем, и прятаться от них в мир фантазий она не умела. Или не хотела.
После обеда мужчины уединились в кабинете. Им нужно было обсудить стратегию предстоявшей борьбы в Законодательной ассамблее. Для обоих учреждение веротерпимости в колонии представлялось первоочередной задачей. Никакого обложения налогами в пользу установленной государством церкви — с этим они были согласны. Но готовы ли другие делегаты к идее полного отделения религии от светской власти?
— У
нас в Вирджинии число сектантов уже сильно превышает
число прихожан епископальной церкви, — говорил Мэдисон. — Скоро нам придется
защищать англикан от преследований со стороны
пресвитериан и баптистов. Недавно мне довелось читать жалобы англиканского
священника. В его церковь бесчинствующие пресвитериане являлись с собаками и
устраивали собачьи бои посреди службы. Жалобы в городскую управу не помогали,
потому что сидящие там магистраты покрывали своих единоверцев.
В другой раз у него украли рясу, и какой-то человек, переодевшись в нее, нанес
визит проститутке. Местные газеты раздули историю о развратном служителе
Божьем.
— Англиканская церковь доминировала в колониях целое столетие и разучилась бороться за сердца верующих. Теперь ей придется состязаться с другими вероисповеданиями за человеческие души. Будем надеяться, что это пойдет ей на пользу.
Беседа двух вирджинских законодателей затянулась до сумерек. Мэдисон хотел еще навестить родственников в Шарлотсвиле, поэтому уехал, не дожидаясь полной темноты. Проводив его, Джефферсон вернулся в кабинет, принялся сортировать свои заметки и рекомендации. Наутро ему предстоял отъезд в Вильямсбург, он хотел пуститься в дорогу пораньше.
Дом затихал.
В столовой простучали детские шаги, прозвучал голосок Патси, и домашний попугай Шедвел ответил ей скрипучим возгласом: «В добрый путь». Вошел Юпитер с ворохом подушек и простыней, застелил диван. Вздохнул неизвестно почему, ушел.
Раскладывая
бумаги в ящик стола, Джефферсон задержался над
рисунком, избражавшим слона с огромными бивнями. Этот
рисунок был сделан для него вождем индейского племени делавар,
с которым он встретился
в свое время на конференции во дворце губернатора. Индеец объяснил ему, что, по
их поверьям, гигантские кости неведомых животных, которые они иногда находят на
берегах Охайо, являются останками огромных мамонтов,
бродивших в тех краях много лет назад. Эти мамонты якобы пожирали медведей,
оленей, лосей, бизонов, бобров и прочих животных, созданных Верховным вождем
для пользы индейцев. Верховный вождь разгневался на такую несправедливость и
уничтожил всех мамонтов молниями. Рассказывалась легенда с таким благоговением,
что ни у кого не повернулся бы язык спросить, кто и для чего создал мамонтов.
Засыпая, Джефферсон видел оленей, выбегающих в испуге из знакомого леса на берегу Риванны. Птицы разлетались из-под их копыт, лунный свет серебрил пятнистые шкуры, несущиеся рога. Вслед за ними появилась неясная фигура в белом, начала беззвучно приближаться к нему.
Скрипнула половица.
Сновидение растаяло, но белая фигура не исчезла. Она двигалась бесшумно, росла, склонялась над ним.
Он протянул руки ей навстречу, нашел плечи, шею, рассыпавшиеся волосы.
— О, Боже! — только и мог сказать он. — Ты пришла! О, Боже мой, иди ко мне!.. О, щедрый Верховный вождь!.. О, счастье мое!.. О, свет и радость!..
Утром следующего дня любимый конь Карактакус уносил своего переполненного счастьем хозяина под золотые шатры осенней листвы, на восток. В Вильямсбурге съехавшиеся депутаты с нетерпением ждали мистера Джефферсона, который должен был помочь им найти выход из дремучих лесов старинных вирджинских законов. Ему придется провести с ними много недель, прежде чем государственные заботы позволят ему вернуться в родное Монтиселло.
Но та счастливая ночь не прошла бесследно.
И первого августа следующего 1778 года у супругов Джефферсон родится дочь, которой дадут имя Мария, хотя по неизвестным причинам, все в семье начнут называть ее Полли.
Декабрь, 1777
«Один депутат, сидевший рядом со мной, спросил меня, как я могу спокойно, без возражений выслушивать явно глупые рассуждения. Я ответил, что возразить таким рассуждениям легко, но заглушить их невозможно. Лучше выслушивать их и ждать, что скажут другие, чтобы не тратить время на повторение одних и тех же аргументов. Иначе мы будем недопустимо расходовать время ассамблеи. Если бы все придерживались такого правила, мы за день делали бы работу, на которую тратим неделю. Перед революцией в этой ассамблее я заседал с генералом Вашингтоном, потом в Конгрессе — с доктором Франклином. Не помню, чтобы тот или другой когда-нибудь говорил дольше десяти минут. Они сразу находили главный пункт проблемы, веря, что мелочи добавятся должным образом сами собой».
Томас Джефферсон. «Автобиография»
Январь, 1778
«Еда ужасная, теснота, холод, усталость, одежда в лохмотьях, рвота, дым — не могу больше выносить все это. Приходит солдат, его босые ноги видны сквозь дырявые башмаки, икры едва прикрыты остатками изорванных чулок, штаны и рубаха свисают в виде полос, волосы спутаны, лицо грязное; весь вид выражает заброшенность и уныние. Он входит и плачет с отчаянием: все болит, ноги воспалены, кожа мучительно чешется, одежда распадается, холод и голод, сил нет; скоро меня не станет, и в награду я только услышу: └Бедный Билл помер“».
Из дневника хирурга Албигенса
Валдо, находившегося
с Континентальной армией на зимовке в Вэлли Фордж (Пенсильвания)
Февраль, 1778
«Сегодня поступили жалобы от полков, что они уже четыре дня сидят без продовольствия. Дезертирство растет, и назревают все признаки готовящегося мятежа. Нужно только удивляться невероятному терпению солдат, продемонстрированному ими до сих пор. Если не принять срочные меры по исправлению положения, я не знаю, как мы сможем сохранить армию и возобновить войну с началом лета».
Из письма Александра Гамильтона
губернатору колонии Нью-Йорк Джорджу Клинтону
Март, 1778
«На зимовке в Вэлли Фордж никто не следовал какому бы то ни было порядку. Капитаны не вели учета солдат, и никто с них этого не требовал… Когда я спросил полковника, сколько человек под его командой, он ответил: └Около двухсот или трехсот“. Мушкеты покрыты ржавчиной, многие негодны для стрельбы. Штыков нет, потому что американский солдат не доверяет этому виду оружия. Он использует его только для жарки бифштексов, которых сейчас не имеется… Многие ходят голыми в буквальном смысле этого слова. У офицеров мундиры самого разного вида и цвета. Я видел офицеров, которые выезжали на парад в Вэлли Фордж в чем-то похожем на ночную рубашку. Что касается военной дисциплины, то такая вещь им неизвестна».
Из дневника прусского барона фон Штойбена,
приехавшего учить американскую армию боевым порядкам и дисциплине
Май, 1778
«Христианнейший король Франции, Людовик XVI, заключает союз с Соединенными Штатами Америки, ведущими в настоящий момент войну с Англией. Цель этого оборонительного союза — эффективно защищать свободу, суверенитет и независимость Соединенных Штатов как в вопросах управления, так и в делах торговых. Христианнейший король и Соединенные Штаты призывают другие страны, страдавшие от притеснений Англии, присоединиться к этому союзу на условиях, которые будут оговорены специальными соглашениями в результате справедливых и равноправных переговоров».
Из
соглашения, заключенного Бенджамином Франклином в
Париже
и зачитанного перед американскими войсками в Вэлли Фордж
Июнь, 1778
«Новый командующий британскими войсками, сэр Генри Клинтон, был облечен большой властью и ответственностью, чреватой важными последствиями для его страны и для его собственной репутации. В начале июня, на фрегате └Тридент“, ему был доставлен приказ из Лондона: в течение шести дней провести эвакуацию гарнизона, находившегося в Филадельфии. В соответствии с этим приказом британская армия оставила свой лагерь и 18 июня двинулась в направлении Нью-Йорка».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
ИЮНЬ, 1778. МОНМУТ, НЬЮ-ДЖЕРСИ
Очередной военный совет был назначен Вашингтоном на восемь утра. Оглядывая лица собравшихся, Гамильтон впервые обратил внимание на то, как много иноземцев оказалось в ближайшем окружении главнокомандующего. Случайность или нет? Чем влекли его люди, знавшие другие страны, другие континенты? Или сам факт, что они решились пересечь океан, чтобы защищать чужую свободу, казался ему свидетельством искренности их порыва?
Вот сидит юный аристократ из Франции, Мари Жозеф Поль Ив Рок Жильбер де Мотье, маркиз де Лафайет. Он приплыл год назад за свой счет, вступил в Континентальную армию без платы, участвовал в сражениях, был тяжело ранен в битве при Брейнтри. Что двигало им? Почему вместо военной службы своему королю он предпочел рисковать жизнью за дело чужой далекой республики? И почему Вашингтон оказывал ему такое доверие, уже поручал командовать крупными отрядами американцев? Правда, вскоре после прибытия Лафайет стал членом той же масонской ложи, к которой принадлежал главнокомандующий. Возможно, это помогало им находить общий язык?
Дальше — прибывший из Германии барон фон Штойбен. В Европе он служил в армии Фридриха Великого, был хорошо знаком с приемами насаждения строгой дисциплины. Во время зимовки в Вэлли Фордж он учил ополченцев быстро выстраиваться в боевой порядок, беспрекословно подчиняться командам офицеров, регулярно чистить и смазывать мушкеты. Англий-ский его был очень ограничен, поэтому Гамильтону часто доводилось выступать в роли переводчика. Барон сознавался ему, что в американцах он обнаружил боевой дух, сильно отличавшийся от того, который доминировал в прусских войсках. Там рядовые считались пушечным мясом, главным достоинством которого было слепое подчинение. Здесь, как он выражался, «я открывал гражданов, познавших, к чему они идут рисковать на смерть». Фон Штойбен сумел завоевать доверие солдат, деля с ним лишения трудной зимовки, всегда являясь на плац раньше всех, верхом, с двумя огромными пистолетами в кобурах у седла, оглашая снежные просторы громовыми командами.
Джона Лоуренса, родившегося в Южной Каролине и присоединившегося к штабу год назад, конечно, иноземцем назвать было нельзя. Но все же бЛльшую часть сознательной жизни он провел в Европе, образование получал в Швейцарии, в совершенстве овладел французским, потом жил и женился в Англии, и его жена и дочь до сих пор оставались там. Несмотря на то что отец его был богатым плантатором, Джон горячо выступал против рабо-владения и носился с идеей создания черных батальонов из освобожденных невольников.
То же самое — и Питер Мюленберг. Родился в Пенсильвании в немецкой семье и был вскоре вместе с братьями отправлен учиться в Голландию и Германию, даже служил там какое-то время в немецких драгунах. Вернувшись, стал лютеранским пастором. Ходила легенда о том, как он вступил в Континентальную армию два года назад. Для очередной проповеди выбрал тексты из Книги Экклесиаста и, дойдя до слов «время войне и время миру», объявил, что настало «время войне». После этого снял рясу, открыв под нею мундир полковника вирджинской милиции. Некоторые прихожане были так взволнованы, что тут же начали прощаться с женами и записываться к нему в вирджинский полк.
Генерал Чарльз Ли — это уж был чистокровный англичанин. Продержав его в плену полтора года, британское командование затем обменяло его на своего пленного офицера, и он смог присоединиться к штабу американского главнокомандующего. Вашингтон относился к нему с подчеркнутым уважением, всегда спрашивал его совета, отводил ему важную роль в планировавшихся операциях.
Но Гамильтон ничего не мог поделать со своими подозрениями.
Из донесений лазутчиков в Нью-Йорке он знал, в каких условиях содержался там пленник. Генералу Ли был предоставлен трехкомнатный апартамент в здании городского совета, придан личный слуга. Каждый вечер близлежащая таверна доставляла ему обед с вином и бренди, на шесть персон гостей по его выбору, за счет британской короны. Свечи и дрова тоже поставлялись бесперебойно. После возвращения из плена генерал Ли должен был заново присягнуть на верность Конгрессу. Гамильтон заметил, что, давая клятву, Ли дважды снимал руку с Библии. За спиной Вашингтона он неустанно критиковал его действия, объявлял неспособным вести за собой большую армию.
Рядом с генералом Ли на складном табурете с трудом пристроил свой объемистый зад Генри Нокс. Родился он в семье иммигрантов недавно прибывших сюда из Шотландии и Ирландии. Ирландский акцент иногда проскальзывал в его речи. Так же, как и Гамильтон, он должен был уже в двена-дцать лет пойти работать клерком в лавке, так же жадно зачитывался книгами по военной истории, так же рано был зачарован грозной мистикой артиллерийских стволов.
Ну а сам Гамильтон? Должен ли был он и себя считать иноземцем? Пришельцем, занесенным в Америку причудливыми ветрами судьбы? И кто, как не судьба, подстроила так, чтобы он и его батарея раз за разом попадались на глаза генералу Вашингтону в боях под Брунсвиком, Трентоном, Принстоном? Во время зимовки в Морристауне генерал предложил ему пост адъютанта, а весной 1777 года Гамильтон уже вел почти всю обширную переписку штаба армии, сортировал сообщения лазутчиков, допрашивал британских дезертиров. Вскоре главнокомандующий проникся таким доверием к суждениям и эпистолярным талантам своего молодого помощника, что стал доверять ему составление писем к Конгрессу и соперничающим генералам, ухитрявшимся интриговать друг против друга даже в разгар войны.
Нелегко далась Гамильтону поездка на север, в армию генерала Гейтса. Самолюбивый генерал был явно возмущен тем, что Вашингтон прислал для переговоров молоденького адъютанта, а не кого-нибудь чином повыше. Пришлось пустить в ход все приемы дипломатического и даже театрального искусства, чтобы уговорить Гейтса отправить две пехотные бригады на подкрепление армии Вашингтона. Зато в этой поездке Гамильтону удалось повидаться с другом студенческих лет Робертом Тропом. Тот служил в пехотном полку, а квартировал в доме генерала Скайлера. И глаза двадцатилетней дочери генерала Элайзы с тех пор всплывали в памяти Гамильтона в самые неожиданные и неподходящие минуты.
Самое трудное задание выпало ему после битвы при Брейнтри летом 1777 года, когда стало ясно, что Филадельфию отстоять не удастся. «Мне так же трудно отдавать вам этот приказ, — писал Вашингтон, — как вам будет трудно выполнять его. Но армия срочно нуждается в лошадях, обмундировании, продовольствии, одеялах. Возьмите сотню солдат и отправляйтесь в город, чтобы реквизировать все это у жителей, по возможности действуя деликатно и не озлобляя население против нас». Гамильтон и его солдаты двигались с подводами от дома к дому, и в каждом он оставлял расписку с обязательством от имени Конгресса возместить в будущем стоимость реквизированного добра.
В другой раз он был послан уничтожить запасы муки в складе на берегу реки Скулкил. Пока они с солдатами подтаскивали связки хвороста к деревянным стенам, выставленный часовой выстрелом предупредил их о приближении британского разъезда. Американцы бросились к заготовленной лодке, стали выгребать на середину реки. Драгуны открыли по ним стрельбу, убили одного солдата. Гамильтон вместе с остальными прыгнул в воду, до-плыл до другого берега. Но часовой, остававшийся на берегу, увидев пустую лодку, уносимую волнами, решил, что все погибли, и донес об этом в штаб. Вымокшего Гамильтона штабные встретили потом таким ликованием, будто он вернулся с того света. Именно в эту ночь он отправил в Филадельфию гонца с письмом, предупреждающим членов Конгресса о приближении британцев.
Штабным офицерам часто приходилось ютиться вчетвером, вшестером в одной комнате, рядом с кабинетом генерала, порой спать по двое в одной постели. Но, видимо, выбирая их, Вашингтон искал близких по духу себе — надежных, искренних, внимательных к нуждам окружающих, способных подавлять вспышки раздражения, — поэтому атмосфера дружелюбия и покладистости нарушалась крайне редко.
Гамильтон особенно сблизился с маркизом Лафайетом и Джоном Ло-уренсом. Все трое, несмотря на разницу происхождения и состояния, были страстными республиканцами, всем троим гибель в бою за правое дело представлялась достойным уделом, все трое были запойными книгочеями. Получая от своих друзей книги по истории Греции, Рима, Пруссии, Франции, труды Бэкона, Цицерона, Гоббса, Монтеня, Гамильтон не только ухитрялся прочитывать их при свете ночной свечи, но и конспектировать на пустых страницах своей расходной книги. Единственное, чему он завидовал в судьбе друзей, — тому, что оба уже успели жениться до начала войны. Хотя жены обоих оставались за океаном, в Европе, сам факт их существования там придавал Лафайету и Лоуренсу статус житейской умудренности, которой Гамильтон тоже мечтал достичь как можно скорее.
Отец Китти Ливингстон теперь был губернатором Нью-Джерси, и штаб Вашингтона поддерживал с ним постоянную связь. В своих письмах девушке Гамильтон старался не впадать в выскопарные излияния, держаться иронично-дружеского тона. «Когда мне откроется, какой стиль Вы предпочитаете в амурных отношениях — романтический или серьезный, — я подстроюсь и буду вести себя соответственно. Если Вы предпочтете роль богини, ждущей поклонения, я напрягу свое воображение, чтобы изыскать нужные доказательства, что Вы этого заслуживаете… Но если Вы удовлетворитесь тем, чтобы остаться обычной смертной, я буду обращаться к Вам по-дружески… В любом случае только конец революции сможет удалить препятствия, лежащие сегодня на пути к той сладостной цели, которую именуют супружество». Китти отвечала сдержанно, игривый тон ей, похоже, не давался.
Вашингтон вошел в комнату ровно в восемь, занял свое место во главе стола, обвел взглядом собравшихся.
— Кажется, все в сборе. Генерал Грин прислал мне записку, он вынужден задержаться на полчаса. Начнем без него. Джентльмены, мы уже не первый раз собираемся, чтобы обсудить сложившуюся ситуацию. Пора принимать решение. Полковник Гамильтон, доложите, что нам известно о намерениях и перемещениях неприятеля на сегодняшний день. Включите в свое сообщение вчерашние донесения лазутчиков.
— Вчера мы получили секретное письмо из Нью-Йорка от нашего агента, подтверждающее, что решение британцев оставить Филадельфию было согласовано с Лондоном. Получив известие о том, что Франция заключила союз с Америкой, Вестминстер опасается прибытия французского флота и экспедиционного корпуса к нашим берегам. Объединенная франко-американская армия легко смогла бы осадить Филадельфию. Поэтому новый командующий британскими войсками генерал Клинтон отдал приказ гарнизону вернуться в Нью-Йорк. Часть войск, артиллерия и снаряжение были отправлены морем неделю назад, но основной корпус численностью около десяти тысяч движется сейчас через Нью-Джерси. Из-за большого количества повозок движение происходит крайне медленно, колонны растянулись на двенадцать миль. Стоящая жара тоже тормозит марш, армия покрывает примерно шесть миль в день. Вопрос перед собравшимися: следует ли нам воспользоваться выгодным моментом и атаковать неприятеля или дать ему спокойно вернуться в Нью-Йорк?
Пока Гамильтон говорил, генерал Ли нервно кусал губы, подергивал головой, наклонялся к собаке, лежавшей у его ног, и что-то бормотал ей, будто призывая сохранять спокойствие. Он первым попросил слова и, едва дождавшись кивка Вашингтона, начал выстреливать одну за другой короткие фразы, не допускавшие возражений.
— Напасть на противника сейчас — безумие. Кого мы можем противопоставить регулярным европейским войскам? Этот сброд, который еще не пришел в себя после голодной зимовки в Вэлли Фордж? Да, барон фон Штойбен пытался привить им начатки дисциплины. Но на это требуются годы. Я здесь единственный, кто водил в бой британских гренадеров. Я знаю, какие это солдаты. Наши оборванцы бросятся бежать при виде их штыков. Кавалерия Корнваллиса пустится в погоню и перерубит половину нашей армии. Зачем идти на риск полного поражения, когда французы спешат нам на помощь? Нужно дождаться их и тогда ударить соединенными силами.
Гамильтон быстро двигал пером, занося речь генерала в журнал. Он вдруг припомнил, что индейцы дали Чарльзу Ли прозвище Кипящая Вода. Во время войны против французов и индейцев генерал, к которому пристало проз-вище Кипяток, удивил всех экстравагантным поступком: женился на индианке из племени мохавк. Легендарной также была страсть генерала к собакам. Он всюду являлся со сворой своих любимцев, которые вели себя без-образно: лаяли, кусались, дрались друг с другом. На левой руке у Кипятка не хватало двух пальцев — потерял во время дуэли в Италии.
Офицеры один за другим высказывали свое мнение. Некоторые соглашались с аргументами генерала, другие возражали. Горячо выступил за атаку Лафайет.
— На военных советах мы стараемся держаться в рамках логики. Но на поле боя логика улетучивается в пушечном дыму. Невозможно предсказать, как поведут себя войска. Под Брейнтри американцы отступили, а под Саратогой три дня выдерживали атаки тех же британских гренадеров и победили. Единственное, что абсолютно предсказуемо: если мы упустим такой выгодный момент, не атакуем противника, оставившего укрепленные стены и редуты, весь мир будет иметь право усомниться в боеспособности американской армии.
Присоединившийся к совещанию генерал Грин тоже решительно высказался за нападение. Подводя итог, Вашингтон указал на карте местечко под названием Монмут.
— Британцы достигнут его через два дня. Наша армия не перегружена обозом и вполне может настичь их там. Командовать передовым отрядом в четыре тысячи человек я поручаю вам, маркиз. Вы вступите в бой, британцы будут вынуждены перестраиваться из походного порядка в боевой. Тут подоспеем мы с остальной армией. Посмотрим, удалось ли барону фон Штойбену превратить замерзающих новобранцев в настоящих солдат.
Утром 28 июня солнце, выползавшее из-за лесистого гребня, обещало такую же беспощадную жару, какой оно мучило обе армии накануне. Еще не настигнув противника, американцы потеряли несколько солдат и лошадей, умершими от теплового удара.
Гамильтону было поручено осуществлять связь между авангардом и главнокомандующим. В сопровождении Редвуда он скакал вдоль тянувшейся колонны, вглядываясь в силуэты нескольких всадников, ехавших впереди. По плюмажу на шляпе узнал Лафайета, нагнал, поехал рядом.
— Что происходит?
Лафайет повернул к нему печальное лицо, сделал неопределенный жест рукой.
— В последний момент генерал Ли объявил главнокомандующему, что он передумал и готов возглавить авангард. Вашингтон был весьма смущен. Он спросил меня, соглашусь ли я проглотить обиду и стать под начало генерала. Что мне оставалось? Мы должны уважать порядок старшинства в армии. Я сказал «да». Генерал Ли там, во главе колонны. Вы легко отыщете его по лаю собак.
Гамильтон не нашел что сказать. Сочувственно сжал локоть друга, поехал вперед.
Дорога тем временем выползла из леса на широкую равнину, изрезанную там и тут мелкими оврагами, ручьями, лощинками. Солнце стояло еще очень низко, слепило глаза. Только отстранив его блеск ладонью, Гамильтон смог разглядеть густые колонны британской пехоты, спускавшейся на равнину по дальнему склону.
Ах, была бы у него под рукой дюжина пушек!
На таком расстоянии ядра могли бы пробить изрядные бреши в рядах врага.
Конные разъезды американцев вдали развернулись, поскакали назад. Долетел треск ружейных выстрелов. Неподвижный воздух над равниной тяжелел, наливался дневным жаром.
Гамильтон огляделся. Увидел неподалеку силуэт всадника, застывшего с нацеленной подзорной трубой. Подскакал к нему, отгоняя арапником беснующихся собак.
— Генерал, я готов взять на себя командование артиллерией! В середине нашей колонны движется батарея десятифунтовок. Мы сможем открыть огонь минут через десять.
— Открыть огонь? Вы сошли с ума. Хотите, чтобы я вступил в бой с неприятелем, вдвое превосходящим мой отряд? С отборными полками самого Корнваллиса?
— Но наши главные силы подойдут сюда через час-полтора. Нужно завязать бой и только продержаться до их подхода!
— Мальчишки будут учить меня стратегии! Какая наглость! Вашингтон балует своих любимчиков, а армия должна будет расплачиваться за это кровью.
Генерал Кипяток привстал на стременах, оглянулся на офицеров своего штаба, поднял руку.
— Приказ всем полкам! Немедленное отступление! Не вступать в бой до подхода главных сил!
Верховые поскакали в разные стороны передавать приказ генерала.
Гамильтон в бессильной ярости смотрел им вслед. Потом подозвал Редвуда, схватил его за плечо.
— Габриэль, скачи назад, найди Вашингтона! Расскажи ему, что происходит. Он должен знать. Иначе вся армия может напороться на британцев внезапно.
Ряды смешались.
— Что там впереди?
— Британцы наступают!
— Мы попались в ловушку!
— Где генерал?
— Заварили кашу, а расхлебывать нам!
— Куда прешь, как слепой?!
— Эх, от пули увернешься, от жары не спасешься.
Узкая дорога не могла вместить толпу отступавших. Солдаты разбегались, исчезали между стволами, теряли своих офицеров. Уроки фон Штойбена были мгновенно забыты, каждый снова был сам по себе. Слова команд не достигали ушей. Невидимый враг наполнял сердца страхом сильнее, чем свист пуль и ядер.
Гамильтон с трудом вырвался на опушку и поскакал в объезд рощи. Кукурузные всходы хлестали по копытам коня. Обрывистый овраг преградил ему путь. Направо? Налево? Ох, как они нужны — местные проводники! Он снова и снова говорил об этом на военных советах. Беда была в том, что в Нью-Джерси местные охотнее помогали британцам. Это они показали то-гда брод через Хакенсак армии генерала Хоу, настигавшей американцев. Только чудом им удалось в тот день избежать полного разгрома.
Прошло почти полчаса, прежде чем Гамильтону удалось выбраться из переплетения мелких лощин, увидеть беспорядочную толпу солдат, вытекавшую на открытое место. Две кавалькады всадников ехали по дороге навстречу друг другу. Он успел доскакать до них как раз в тот момент, когда конь Вашингтона почти уткнулся в бок коня генерала Ли.
— Сэр, я хочу знать, что происходит. Как прикажете понимать это бегство?
Никогда еще не доводилось Гамильтону слышать голос Вашингтона таким сдавленным, так переполненным скрытым бешенством.
— Генерал, мы столкнулись с превосходящими силами противника. Я отдал приказ войскам передислоцироваться на более выгодные позиции.
— Вам был дан ясный приказ: обнаружить неприятеля и вступить с ним в бой. То, что вы совершили, есть прямое невыполнение приказа командира. Понимаете вы это?!.
— Генерал, я не привык… Я не могу допустить, чтобы джентльмен говорил со мной таким тоном… Честь офицера требует…
— Честь офицера требует вести своих солдат в бой и показывать им пример!..
— Сэр, эти солдаты не готовы к бою с регулярными войсками. Бессмысленное пролитие крови…
— Не готовы?! Вы хоть раз дали им шанс показать себя? Несчастный трус! Я отстраняю вас от командования! Маркиз, постарайтесь собрать эту толпу и вернуть их к подчинению офицерам. Генерал Грин, продвиньте свою бригаду вон туда, на лесной гребень! Полковник Мюленберг, растяните своих вирджинцев по краю оврага. Полковник Гамильтон, сколько у нас пушек под рукой?
— Батарея десятифунтовок двигалась вместе с авангардом. Четыре батареи полевых орудий должны подойти вот-вот под командой генерала Нокса.
— Немедленно направьте их вон на те холмы. Мы должны встретить гостей с почетом. И повторите войскам мой приказ, мое обещание: кто побежит, будет расстрелян на месте!
Бой под Монмутом показал, что уроки барона фон Штойбена сделали свое дело. Снова и снова колонны британской пехоты шли в атаку на американские ряды и снова и снова должны были откатываться под убийственным огнем мушкетов и пушек.
К полудню жара пропитала дрожащий воздух так, что удары сердца отдавались в голове барабанным боем. Редвуд отыскал ручеек у подножия холма и непрерывно таскал наверх ведра с водой. Полуголые артиллеристы по очереди припадали к ним, жадно пили и возвращались к раскаленным стволам.
В объективе подзорной трубы Гамильтон там и тут ловил знакомый силуэт всадника, скакавшего вдоль рядов. Он не первый раз видел Вашингтона в бою и заново изумлялся его способности заражать войска своей яростью и уверенностью в победе.
Мушкетный огонь врага густел, раненые брели мимо батареи в тыл.
Вдруг лошадь и всадник исчезли из объектива.
Сердце Гамильтона сжалось, костяшки пальцев побелели. Неужели пришел конец легендарной неуязвимости Вашингтона, о которой рассказывали еще индейцы, стрелявшие в него с близкого расстояния во время войны с французами двадцать лет назад?
Он подкрутил линзы трубы.
Нет, кажется, обошлось и на этот раз!
Вашингтон выбирался из-под упавшей лошади, Билли Ли подводил ему свежего коня.
В это время две шеренги гессенцев вынырнули из лощины совсем близко.
Гамильтон вскочил на коня и поскакал вокруг холма к траншее, в которой притаилась рота ньюйоркцев, прикрывавшая батарею с другой стороны.
— За мной! В штыки!
Он скакал прямо на дула гессенских мушкетов и не знал, бегут нью-йоркцы за ним или нет.
Раздался залп, и конь начал боком валиться на землю.
Гамильтон едва успел соскочить с него.
И в это время солдаты, справа и слева, с дружным криком, выставив штыки, начали обгонять его.
Гессенцы побежали.
Сражение продолжалось до темноты.
Убийственная жара нехотя отступала под холодным светом проступивших на небе звезд. Редвуд расстелил конскую попону на земле вблизи зарядных ящиков, и Гамильтон, не раздеваясь, повалился на нее с благодарным стоном. Вдали, на другом конце равнины, мерцали огоньки британ-ских костров.
— Габриэль, что сказал Вашингтон, когда ты сообщил ему об отступлении авангарда?
— Он взял меня за плечо, нагнулся к моему уху и пообещал собственноручно высечь, если я проболтаюсь об этом кому-то еще.
Гамильтон почувствовал, что к его окаменевшим за день губам, кажется, возвращается способность растянуться в улыбке.
— Сэр, у меня есть просьба к вам, — сказал Редвуд.
— Да, Габриэль. Только покороче — пока у меня не слиплись глаза.
— Моя заветная труба показывает большую стрельбу на завтра… Если со мной что случится, не могли бы вы… Вот письмо, и в конверт вложено колечко… Адресовано Сьюзен Кларксон, в Филадельфии. Третья улица, дом меховщика Кларксона… Я собирался нанести им визит, но наша часть обошла город стороной…
— А про меня ничего не видел в своей трубе? По совести, и мне следовало бы написать что-то нежное и прощальное Китти Ливингстон и Элайзе Скайлер… Но сил нет, нет, нет… Хранил нас Всевышний до сих пор, авось сохранит и завтра…
Однако наутро вернувшиеся лазутчики донесли, что британцы ночью покинули свой лагерь. Их костры были обманной уловкой. Американцы вправе были считать себя победителями. Но на военном совете постановили, что преследование врага невозможно, что армии необходима передышка — пополнить запасы пороха и продовольствия, позаботиться о раненых, восстановить боевые порядки перемешавшихся полков. А главное — момент внезапности, который принес победу под Бостоном, под Трентоном, под Принстоном, был непоправимо упущен из-за необъяснимого поведения генерала Ли.
Декабрь, 1778
«Военный суд над генералом Ли нашел его виновным в неуважении к командиру, невыполнении приказа и в беспорядочном отступлении перед лицом противника. Утвержденный Конгрессом приговор: отстранение от командования и исключение из армии на год. Генерал не признал себя виновным, продолжал рассылать письма конгрессменам, печатал статьи в газетах с критикой главнокомандующего. Возмущенный клеветническими нападками на Вашингтона, полковник Джон Лоуренс вызвал генерала Ли на дуэль и ранил его в ребро».
Из газет
Январь, 1779
«Конгресс постановил перевести британских военнопленных из Кембриджа в Шарлотсвиль, штат Вирджиния. Никогда еще жители американских городов не видели такого зрелища: тысячи смелых воинов и офицеров врага были проведены через леса и равнины, так что даже самые робкие и неосведомленные американцы могли увидеть, насколько уязвимы британские батальоны. Военная мощь, нагонявшая страх на колонии, теперь превратилась в объект любопытства, вызывала не страх, а сочувствие. Народ Англии и парламент больше не смотрели на войска Соединенных Штатов как на сброд, они наглядно продемонстрировали свою силу».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
Весна, 1779
«Мое единственное занятие сейчас — учить английский язык. Процесс учебы сильно облегчается тем, что я получил доступ к превосходной библиотеке полковника Джефферсона. Он сейчас заканчивает строительство элегантного здания, спроектированного им самим… Как и все вирджинцы, он очень любит музыку. В его доме имеются клавикорды, пианино и несколько скрипок. Сам он играет на скрипке, его супруга очень искусна в игре на клавикордах и вообще очень приветливая, разумная и утонченная леди».
Из письма пленного немецкого офицера
Апрель, 1779
«Я уверен, что обесценивание нашей валюты, сопровождающееся биржевыми спекуляциями и партийными раздорами, в огромной мере питает надежды наших врагов на победу и удерживает британские войска на нашей территории. Они не стесняются вслух объявлять об этом и заявляют, что мы сами разгромим себя. Неужели не найдется в Америке достаточно здравого смысла, чтобы разочаровать их? Неужели несколько интриганов, преследующих свои корыстные цели, движимые жадностью и скупостью, смогут разрушить те устои порядочности и благоразумия, которые мы так долго создавали ценой непомерных усилий и пролитой крови? Неужели мы сделаемся жертвами собственной отвратительной погони за выгодой? Не приведи Господь! Каждый штат должен установить и проводить в жизнь законы, противодействующие этим болезненным явлениям и восстанавливающие тот нравственный порядок, который существовал до начала войны. Наше дело благородно, это дело всего человечества! И главная опасность ему грозит только от нас самих».
Из письма Вашингтона председателю ассамблеи колонии Массачусетс
Июнь, 1779
«Первого июня я был назначен губернатором колонии Вирджиния. Одновременно меня избрали в совет директоров колледжа Вильяма и Мэри. Выступая в этой роли во время пребывания в Вильямсбурге, я способствовал внесению перемен в организацию этого учреждения. Мы закрыли кафедру грамматики и восточных языков. Вместо этого были учреждены кафедры юриспруденции, медицинской анатомии и химии, а также современных языков. По уставу колледжа мы могли иметь только шесть профессоров. Поэтому на профессора этики мы возложили преподавание политических наук, естество-знания и искусства, а на профессора математики и природоведения — преподавание естественной истории».
Томас Джефферсон. «Автобиография»
ОКТЯБРЬ, 1779. ВИЛЬЯМСБУРГ, ВИРДЖИНИЯ
В Ричмонде Юпитер посадил Джеймса Хемингса на пассажирский шлюп, ходивший вверх-вниз по реке, оплатил его плавание до Вильямсбурга и отправился обратно в Монтиселло верхом, ведя освободившуюся лошадь в поводу. Среди пассажиров Джеймс очень скоро выбрал миловидную черную девушку, путешествовавшую со своей хозяйкой, и принялся рассматривать себя ее глазами.
«Какой симпатичный молодой человек, — думала эта девушка. — Интересно, где он мог раздобыть такую отличную коричневую куртку, такой жилет в бежевую полоску, такие крепкие башмаки, такую модную шляпу? Любопытно было бы узнать, куда он направляется. Не может ли оказаться, что он держит путь в губернаторский дворец в Вильямсбурге? На вид ему можно дать все шестнадцать лет (неужели только четырнадцать?), но внешность бывает обманчива. А главное, непонятно: он белый или цветной?»
Ах, если бы человеку дано было управлять цветом своей кожи! Тогда бы при встрече с черными девушками Джеймс поспешно темнел, а при встречах с белыми безотказно светлел. Что было бы совсем нетрудно юноше, в котором переливалась только четвертинка негритянской крови. Мама Бетти, сама мулатка, не скрывала от своих светлокожих детей, что отцом их был покойный мистер Вэйлс, а миссус Марта выходила им, таким образом, сводной сестрой. Но Джеймс очень скоро усвоил, что обсуждать эту тему вслух не следовало. Дети и внуки Бетти Хемингс и так пользовались в Монтиселло многими привилегиями. Разжигать лишнюю зависть в черных соседях по Муллен-Роду — кому это нужно?
Соседи выделяли Джеймса среди отпрысков Бетти и часто заманивали его в свои хижины. Каким-то образом — никто уже не мог вспомнить когда и почему — за ним, вернее за его руками, установилась слава колдовских исцелений. Бетти научилась от миссус Марты делать лечебные мази и припарки из трав, но почему-то считалось, что только мазь, наложенная рукой Джеймса, может принести избавление от страданий. Соседи заманивали его то вкусным пирожком, то миской клубники, то сваренным яйцом. Но вскоре заметили, что самой верной приманкой для ловли Джеймса Хемингса — да, очень рано, лет с десяти — служили обычные, невкусные деньги.
— Смешно сказать, — признавала Бетти то ли с печалью, то ли с усмешкой, — но мальчишка делается сам не свой, если ему в руки приплывает пенс или два. А от шиллинга его будет трясти лихорадка. И зачем они ему? Он ничего не может купить такого, чего бы я не дала ему даром. Миссус Марта подарила ему глиняную свинью-копилку, и он складывает туда свои сокровища. Надеюсь, повзрослеет и успокоится.
Нет, мама Бетти, напрасны были твои надежды! Джеймс никому не сознавался, но сам-то отлично знал, для чего он копил деньги, каким светом сияли для него бока глиняной свиньи. Еще лет в семь-восемь, слушая разговоры взрослых, он узнал, что бывают такие невероятные случаи, когда негр-невольник, правдами и неправдами накопивший много-много денег, может выкупиться на свободу. Джеймс понятия не имел, как люди живут на свободе и что таится для них за этим словом. Но именно потому, что идея не имела никаких ясных черт и примет, она воцарилась в его душе как полно-властная мечта.
Ему уже довелось побывать в большом городе, в Филадельфии, когда масса Томас возил туда трех сыновей Бетти для прививки оспы. Джеймс видел толпы на улицах, витрины богатых лавок, разодетых щеголей, фонтаны в садах, однако городские соблазны вовсе не связывались в его душе со словом «свобода». Мечта оставалась мечтой, и от каждой монетки, опуска-емой в прорезь копилки, к ней тянулся маленький лучик, и где-то в далеком будущем лучи сливались в ослепительный световой столп — этот столп, и только он, заслуживал названия «свобода».
Джеймс сам не знал, сколько у него накоплено денег и как далеки размеры его сокровища от выполнения мечты. Однако год назад облако неясной угрозы надвинулось на нее, начало размывать, превращая любые сокровща в труху. Из-за войны деньги на глазах теряли свою силу и власть, дешевели, обесценивались. Звонкие монетки куда-то исчезли, их заменили бумажки, выпускаемые Конгрессом, которые торговцы брали с большой неохотой. Корзинка яблок, которую он еще недавно покупал по поручению мамы Бетти за шилинг, месяц спустя стоила три; дюжина яиц дорожала с каждым днем; к башмакам и чулкам в шарлотсвильской лавке было не подступиться. Война, еще не докатившись до них пулями и ядрами, размывала привычный строй жизни, подтачивала мечты, отравляла надежды.
И вот, незадолго до отъезда в Вильямсбург, зайдя по своим лечебным делам в бедную хижину, стоявшую в самом конце Муллен-Рода, он застал там все семейство вокруг незнакомого негра, читавшего вслух при свете коптилки какую-то смятую страницу с напечатанным текстом. В верхнем углу страницы можно было разглядеть красиво нарисованного льва в короне. То, что Джеймс услышал, наполнило его душу страхом. Однако сквозь страх пробивалось что-то светлое, знакомое, надежду возвращающее. Казалось, мечта, раздавленная неумолимым умиранием власти денег, вынырнула где-то в другом, совершенно неожиданном месте и снова протянула к нему свои манящие лучи. Опасно — да, очень. Родным про такое лучше не рассказывать, с друзьями не поделиться. Но зато можно снова жить с мечтой в душе. А разве это не самое главное?
Брат Роберт встречал Джеймса на причале. Он тоже был одет франтовато, медные пряжки блестели на ремешках, крепивших его штаны к жилету. Два нарядных светлокожих молодых человека уселись в бричку, покатили по своим делам, оживленно болтая, — нет, никто из местных не мог бы даже предположить, что это обычные невольники, которых можно купить или продать за сходную цену. А если бы кто и догадался, такому можно было объяснить, что хозяин молодых людей, масса Томас Джефферсон, давно уже перестал продавать рабов, особенно если это было связано с отрывом их от семьи.
— Ты приготовься к тому, что наш брат Мартин в очень мрачном настроении, — говорил Роберт. — Он никак не может привыкнуть к тому, что деньги дешевеют, и ругается с поставщиками до хрипоты, требуя снижать цены до прежних. Пока миссус Марта болела, он распоряжался всем хозяйством, нанимал работников и лошадей. А теперь снова масса Томас часто выдает деньги для закупок жене. Наш Мартин считает, что она переплачивает, балует торговцев, и из-за этого ходит мрачнее тучи.
— А что достанется делать мне? Не знаешь, кто послал за мной — хозяин или хозяйка?
— Я думаю, что оба. Будешь прислуживать за столом, топить камины, убирать комнаты, выносить горшки. По сравнению с Монтиселло работы здесь прибавилось втрое. Губернатор должен каждый день принимать толпу посетителей и гостей, многие из них остаются на обед, а некоторые даже и ночуют. У кухарки есть свои помощники, еще наняты две прачки. Одна очень хорошенькая, но, к сожалению, замужем. Спать будешь в одной комнате со мной, на третьем этаже.
Вид губернаторского дворца поразил Джеймса. Эти ворота с узорной решеткой, эти львы в коронах на столбах, и сверкающие ряды окон, и вознесенная в небеса башенка на крыше — неужели ему выпало пожить в такой красоте? Внутреннее убранство оказалось еще более роскошным: столы и кресла с изогнутыми ножками, ковры, часы в стеклянном футляре, тяжелые портьеры, позолоченные канделябры. И ведь все это было привезено из-за океана, все было изготовлено загадочными британцами, которыми мама Бетти стращала младших детей и которых пастор в Шарлотсвиле объявлял посланцами сатаны.
Нет, пастору Джеймс больше не верил. Ранней весной тысячи пленных британцев и немцев были поселены неподалеку от Монтиселло, и их офицеры много раз навещали массу Томаса. Не было в них ничего сатанинского или злобного. И на черных они смотрели без пренебрежения, если заговаривали с ними, то часто могли даже вставить слова «пожалуйста», или «будьте любезны», или «сердечно благодарю», или даже «мистер».
Особенно нравилось Джеймсу, когда в гости приезжали британский генерал-майор Филипс или немецкий барон фон Ридсель со своим семейством. У толстой и шумной баронессы голос был сказочной красоты, и Джеймс не раз прятался за дверью, чтобы послушать ее пение. Однажды ему повезло: она начала петь, когда он осторожно раздувал мехом огонь в камине гостиной. Джеймс замер, а потом, обернувшись, увидел, что на него пристально смотрит старшая дочь баронессы, прелестная Маргарита. Глаза в глаза они застыли на долгую-долгую минуту под звуки загадочных немецких рулад — ах, одно воспоминание об этом сжимало сердце Джеймса сладким волнением. Наверное, его кожа в эти минуты сама собой посветлела до полной белизны.
Миссус Марта встретила Джеймса приветливо, подарила серебряный шиллинг, долго расспрашивала про Бетти и ее потомство. Семилетняя Марта-младшая потребовала, чтобы он послушал ее игру на клавикордах и поговорил с домашним попугаем Шедвелом, сидящим в красивой клетке. Годовалая Полли была на попечении няньки, но ее мать, похоронившая уже троих детей, впадала в панику от каждого случайного кашля и часто отказывалась выходить к гостям, оставалась с дочерью. В такие дни Джеймс приносил ей и детям обед из кухни в их комнаты на втором этаже.
Прислуживать за столом было для него делом привычным, он умел двигаться бесшумно, не звякать посудой, появляться и исчезать, не привлекая внимания. Наиболее частыми гостями губернатора были два молодых джентль-мена, мистер Джеймс Мэдисон и мистер Вильям Шорт. Из разговоров Джеймс понял, что мистер Шорт только-только закончил Вильямсбургский университет и что масса Томас был среди тех, кто принимал у него адвокатский экзамен. Мистер Мэдисон выглядел постарше, он уже был депутатом ассамблеи, но когда он обращался к хозяину дома, в тоне его тоже звучала подчеркнутая почтительность ученика к учителю.
Однажды в застольном разговоре мелькнули те же слова, которые вычитал из британской листовки незнакомый негр в хижине в Монтиселло и которые так запали Джеймсу в память: «армия чернокожих». Он вздрогнул, откатил столик с приборами в угол, начал для вида осторожно перетирать ножи и стаканы. Мистер Мэдисон рассказывал о том, что Конгресс в Филадельфии одобрил проект, предложенный офицером из Южной Каролины, Джоном Лоуренсом: создать полк из негров. В качестве платы черным воинам предлагалось освобождение из рабства, а их хозяевам уплачивалась справедливая компенсация.
Постановление далекого Конгресса вызвало бурю возмущения в собрании вирджинских джентльменов. Депутаты ассамблеи вставали один за другим и со страстью доказывали невыполнимость и опасность задуманного. Белые ополченцы идут сражаться за свою страну — а за что станут сражаться черные? Послушность невольников гарантирована их страхом перед хозяином и надсмотрщиком — а кого станет бояться человек с заряженным мушкетом в руках? Овладев военным делом, черные смогут поднять вооруженное восстание, и их мстительное озлобление против белых может оказаться страшнее и сильнее ненависти индейцев. Молодые отпрыски плантаторов, заразившиеся мечтаниями гуманистов в европейских университетах, понятия не имеют о реальных страстях, кипящих в душах черных под маской покорности и незлобивости, и не отдают себе отчета в том, какими кровопролитиями могут обернуться их новации.
Подслушанный разговор наполнил душу Джеймса бурей страхов, надежд, сомнений, упований. Королевская прокламация, тайно читавшаяся в Монтиселло, обещала освобождение невольникам, вступившим в британскую армию. Теперь оказывалось, что и американцы готовы предложить рабам такую же сделку. Война, обесценившая деньги, разрушившая мечту о выкупе на свободу, теперь вдруг возрождала эту мечту, придавая ей новый — красивый и понятный — облик. Черный солдат с мушкетом и пистолетом, под развевающимся знаменем, под взглядом девичьих глаз — ах, как это было прекрасно!
Теперь, засыпая, Джеймс часто видел себя в мундире, марширующим в шеренге черных новобранцев, под звуки флейт и барабанов. Синий или красный был мундир, не имело для него значения. Нельзя было позволить мечте опуститься на землю, напороться на все трудные вопросы, превратиться в будничные планы, невыполнимость которых погубит ее, как губит летящего фазана охотничья сеть. Как он решится расстаться с братьями и сестрами, с мамой Бетти? Какая армия примет в свои ряды четырнадцатилетнего? На войне могут ранить, изувечить — какими глазами посмотрит на него прекрасная Маргарита, если он явится перед ней одноруким или хромым или обожженным?
Мечта не слабела, не исчезала, но все чаще отождествлялась теперь, воплощалась в одном и том же понятном предмете: военном мундире. Если Джеймсу доводилось выезжать с братом Мартином на закупки продовольствия, он впивался глазами в ополченцев, маршировавших перед зданием городского совета, в часовых у ворот арсенала, в военных моряков, охранявших здание таможни. Блестевшие пуговицы и пряжки, сиявшие галуны, узорные шнуры завораживали его. А что если купить в лавке сукна, ниток, иголок и сшить мундир самому? Или попросить о помощи сестру Мэри, работавшую на кухне в губернаторском дворце? Но его начнут спрашивать, зачем ему понадобился военный мундир, его планы откроются — и что тогда? Не объявят ли это попыткой бегства, не накажут ли продажей какому-нибудь жестокому плантатору?
Самые красивые мундиры носили двое ополченцев, двое Андерсонов: белый и черный. Белый был флейтистом, черный — барабанщиком. Они являлись почти каждое утро к дворцу, чтобы приветствовать губернатора военным маршем. Потом флейтист отправлялся к Мартину с надеждой получить от него стаканчик виски в уплату, а барабанщик — в кухню, где надеялся снискать расположение Мэри Хемингс.
Целый месяц Джеймс жил с мечтой о мундире, без всякой надежды на ее осуществление. И вдруг непредсказуемая судьба подбросила ему случайную встречу — схватку — передрягу, которую всякий другой мог бы легко упустить, но только не Джеймс Хемингс. О нет, сэр, не на такого напали!
В тот вечер обслуживать за столом гостей губернатора была очередь Роберта. Через час он поднялся в их комнату озабоченный, держа в руках пачку купюр.
— Джеймс, срочно беги в таверну. В кладовке кончилась мадера, а гости, я чувствую, вот-вот потребуют следующую бутылку. Купи на всякий случай четыре. Если трактирщик откажется записать на наш счет, держи наличные.
Джеймс взял деньги, натянул куртку, вышел под быстро темневшее небо. Таверна была на улице Герцога Глостера, всего в четырех кварталах от дворца. Трактирщик уже знал его, легко согласился внести стоимость вина на счет губернатора. Даже укутал бутылки овечьей шерстью, чтобы они не разбились в мешке.
— А сколько стоит сегодня пинта яблочного бренди? — спросил Джеймс.
— Если бумажными деньгами, то восемь шиллингов, а если монетами, то два.
Джеймсу уже доводилось несколько раз воспарять в царство хмельного блаженства, уготованное для взрослых мужчин. Соблазн был велик, деньги жгли руку. Они с Робертом разделят волшебный напиток перед сном, а потом как-нибудь восполнят недостачу. Он отсчитал восемь бумажек, протянул их трактирщику, и плоская фляжка с тихим звяком нырнула в мешок.
На улице было уже совсем темно, только бусинки звезд поблескивали сквозь ветви деревьев. Стук подошв о камни тротуара отлетал эхом от стен домов. Два-три окна еще слабо светились, между ними стояли столбы сплошного мрака. Вдруг что-то засопело, заворочалось, сдвинулось в одном из столбов. Будто рожденная густой чернотой темная фигура выпрыгнула на освещенный квадрат тротуара, бросилась на Джеймса, занесла над ним две черные лапы, почти ухватила за ворот куртки.
Нет, он увидел ее не глазами, не ушами услышал, не носом учуял пьяное дыхание. Наверное, так куропатка взлетает в дюйме от собачьих зубов, как мышцы его шеи без команды успели совершить спасительный кивок, мышцы поясницы нагнули корпус вбок, мышцы ног пружинно бросили все тело вперед, прочь от угрозы.
Нападавший промахнулся, испустил злобный крик, рухнул на мостовую.
Джеймс уже несся прочь, колени его мелькали, дыхание свободно вырывалось из горла. Он уже видел отблески света на спинах позолоченных львов у ворот губернаторского дворца, он был почти спасен…
И вдруг остановился.
И мысленно вгляделся в отпечаток темной фигуры, ухваченный его памятью.
Мозг Джеймса словно вынырнул из-под пелены мгновенного куропаточьего испуга, вернул себе власть над мышцами. И по каким-то своим — непостижимым, непредсказуемым, губительным! — причинам приказал ногам повернуть и двинуться назад, навстречу опасности.
Нападавший теперь сидел на земле, прислонившись спиной к стволу дерева. Изо рта его лились невнятные жалобы и угрозы, обещания разделаться со всеми врагами Кеннета Макдугала, которые еще не знают, с кем они связались, которые еще горько пожалеют. Густой запах блевотины мешался с ночной прохладой. Грязные пальцы ноги торчали из порванного сапога.
Но главное, но волнующее, то, что заставило Джеймса вернуться к месту схватки, было ухвачено его памятью без ошибки.
На Кеннете Магдугале был мундир вирджинской милиции!
Могла ли эта вожделенная вещь свалиться к ногам Джеймса Хемингса без вмешательства высших сил? Не светился ли здесь явный знак милости Всемогущего и Всеведающего, его сочувствия задуманному плану?
Джеймс извлек из мешка фляжку бренди, осторожно приблизился к пьяному ополченцу.
— Эй, Кеннет, старина… Погляди, что у меня есть. Не хочешь ли добавить? Ты ведь явно недобрал сегодня…
Пьяный с изумлением вгляделся в протянутый ему сосуд. Его боевой пыл истощился, мышцы протянутой руки с трудом могли раскачивать ее на уровне глаз. Другую руку он запустил в карман штанов, начал шарить там, вывернул пустую подкладку.
— Нет денег? Это не беда. Готов меняться. Я тебе бутылку, а ты мне свой мундир. Ночь теплая, да еще и изнутри согреешься. А капитану наутро скажешь, что тебя ограбили индейцы. Он поверит. Всем известно, что индейца хлебом не корми — дай покрасоваться в мундире.
Голова пьяного моталась на непослушной шее. Видимо, какие-то отблески чувства долга еще блуждали в ней, но делались слабее с каждой секундой. Зато фляжка с бренди блестела в лучах, падавших из освещенного окна, все ярче. Потом все десять пальцев обессилевшего воина вознеслись к горлу, встретились у ворота и, мешая друг другу, принялись расстегивать оловянные пуговицы.
Нет, не было у Джеймса Хемингса ни одного человека, с кем бы он мог поделиться свалившейся на него удачей. Мундир был поношенный, с большой дырой под мышкой, с навозным пятном на локте, с оторванным позументом, с бахромой на обшлагах. Когда новый владелец попытался примерить его, стало ясно, что ему придется еще долго расти и толстеть, прежде чем его размеры смогут заполнить пространство мундира хотя бы с малой долей правдоподобия. Но все равно, все равно! Теперь он сделался обладателем сокровища, перед которым бледнело все, что могло уместиться внутри глиняной свиньи-копилки.
Мысль о мундире, аккуратно сложенном и спрятанном под матрасом, словно путеводная звезда, освещала ему путь к свободе. То он видел себя возвращающимся после боя, со знаменем, отбитым у врага, опускающимся на колено перед генералом, который с благодарной улыбкой надевал ему на шею орден на красной ленте. То его уносило на морской простор, на корабль с раздутыми парусами, который гнался за неприятельской шхуной, догонял ее, брал на абордаж. Мечта оставляла неясным, на чьей стороне он участвует в сражениях. Но если оказывалось, что на этот раз ему удалось перебежать к британцам, сияющий и восхищенный взгляд прелестной Маргариты легче вписывался в ликующий финал.
Однажды брат Мартин выдернул его из сладких сновидений еще до рассвета, растолкал, усадил в кровати.
— Джеймс, выручай! Мы с Мэри вчера немного перебрали, она не может дойти до плиты. Подмени ее только для завтрака, сготовь тот омлет, который тебя научила жарить мама Бетти. К середине дня Мэри придет в себя, обед сделает сама.
Джеймс послушно протер глаза, ополоснул лицо, потащился на кухню.
Да, омлет мамы Бетти он мог бы сделать не просыпаясь. Насчет колдов-ских свойств своих рук он не был уверен, но вот уж что знал за собой точно — это умение слышать утекающее время. Будто точнейшие часики были спрятаны у него в затылке, они отсчитывали секунды и минуты и безошибочно говорили ему, пора или не пора. А ведь в этом и был главный секрет умелой готовки!
Бросить несколько полосок бекона на горячую сковородку, дать им пошипеть, обжариться, выпустить жир — раз!
Одновременно разбить полдюжины яиц, смешать их в миске с кружкой молока — два!
Бекон вынуть из сковородки, нарезать мелко-мелко, перемешать с нарезанным луком и ломтиками черных маслин — три!
Теперь вылить яичную массу на сковородку, туда же высыпать бекон, перемешанный с овощами, — четыре!
Дальше наступало главное: поймать тот момент, когда омлет надуется, поднимется к краю сковородки и на поверхности его появятся лопающиеся пузырьки.
Пять — готово!
Благодарный Мартин подхватил сковородку, исчез за дверью, затопал по лестнице.
Прислуживать за обедом в тот день была очередь Джеймса. Вслушиваясь в застольные разговоры, он настораживался каждый раз, когда речь заходила о возможном приближении британского флота к их берегам. Трудное название «Чесапикский залив» он уже запомнил, но неясно представлял себе, где этот залив находится. Мистер Мэдисон говорил о том, что пора объявить призыв вирджинской милиции, что для обороны побережья понадобится около десяти тысяч человек. Масса Томас согласился с ним, но, повернувшись к мистеру Шорту, спросил:
— Сколько мушкетов имеется в арсенале колонии?
— Едва наберется четыре тысячи. И в большинстве своем это старье, заржавевшее от долгого бездействия. Нарезных ружей почти нет, а все говорят, что их дальнобойность и точность намного превосходят старинные образцы.
Миссус Марта выглядела явно обеспокоенной разговорами о войне.
— Джентльмены, насколько я знаю, ни один из вас еще не имел случая скакать на врага с саблей в руке или стрелять в него из пушки. Даже если вам удастся собрать милицию и вооружить ее, кто поведет ее в бой? Разве не следует озаботиться тем, чтобы пригласить на помощь опытных офицеров и генералов?
— Все опытные командиры сейчас служат в Континентальной армии, — сказал масса Томас. — Или командуют гарнизонами в портовых городах: Бостоне, Чарльстоне, Саванне.
— Иногда я просыпаюсь ночью от неясного шума за окном и со страхом думаю: «А вдруг это британцы? Вдруг они подплыли бесшумно и уже высадились на берег?» Для них захватить губернатора штата Вирджиния вместе с женой и детьми было бы заманчивым призом.
— Твои страхи, конечно, преувеличены, дорогая, — сказал масса Томас. — Однако наша ассамблея до какой-то степени разделяет их. Идут разговоры о том, что Вильямсбург расположен в опасной близости к океану. Возможно, будет принято постановление о переводе правительства колонии в Ричмонд.
Джеймс не знал, как ему отнестись к услышанному. Объявят призыв в милицию — но будут ли принимать в нее черных? Если британцы высадятся неподалеку, даст ли это ему шанс перебежать к ним и поступить в их армию? А переезд в Ричмонд — приблизит он исполнение мечты или отдалит?
Вечером, оставшись один, он уже собирался извлечь мундир и попытаться поработать над ним с иголкой и ниткой. Но тут за дверью раздались шаги. Вошел Мартин и мрачно объявил брату, что хозяин призывает его к себе в кабинет.
— Не знаешь зачем? — испуганно спросил Джеймс.
— Не знаю. Но сердитым не выглядит. Иди, не бойся.
Масса Томас уже переоделся в халат, сидел за столом с пером в руке. Он обернулся к вошедшему Джеймсу, улыбнулся, указал на стул перед собой.
— Присаживайся. Хочу поговорить с тобой о деле, которое может представить интерес для нас обоих. Ты помнишь иностранных гостей, посещавших нас весной?
— Я помню пленного британского генерала. И толстую баронессу, которая распевала немецкие песни. Она приезжала с мужем и дочерьми.
— Вот-вот. Не знаю, заметил ли ты, как эти гости вели себя за столом. Они явно опасались брать в рот некоторые непривычные для них продукты. К помидорам, например, не прикасались. То же самое и с устрицами. Картофель ели осторожно и лишь после того, как я и миссис Марта показали им пример. Авокадо, артишоки, бататы всегда оставались на тарелках нетронутыми.
— Миссус Марта специально просила нас, чтобы мы потом на кухне не дали пропасть такому добру. Мы пировали на славу.
— То, что для нас — деликатес, непривычным людям кажется просто несъедобным. И я подумал: иностранцы будут приезжать в Америку все чаще, многие нанесут визит в Монтиселло. Хорошо бы на эти случаи иметь в доме повара, который умел бы готовить европейские — и особенно французские — блюда. Не хотел бы ты стать таким поваром?
— Я?!. Но как же?.. Почему вдруг я?..
— Твоя сестра Мэри призналась миссис Марте, что утром ей нездоровилось и что завтрак готовила не она. Мы с женой в жизни не ели такого вкусного омлета. И подумали: а вдруг Творец наделил Джеймса Хемингса особым кулинарным талантом? И если его развить, из него может получиться превосходный повар. Что скажешь?
— Ох, прямо не знаю, масса Томас… Это ж надо столько лет учиться… А где? У кого?
— В Ричмонде есть неплохой ресторан, которым владеет эмигрант из Парижа. Когда мы зимой переедем туда, для начала я мог бы отдать тебя ему в апрентисы. Если у тебя учеба пойдет, будем думать, искать настоящих мастеров этого дела. Может быть, даже в Филадельфии.
— Вы же знаете, масса Томас, для меня слово хозяина — закон. Как вы скажете, так и будет.
— Это я знаю. Но также я знаю, что талант насиловать нельзя. Нельзя человеку приказать: «Научись играть на скрипке». Если в нем не будет таланта и желания, ничего не получится. Думаю, и в искусстве кулинарии дело обстоит таким же образом. Поэтому и позвал тебя для разговора. Ну как, хотел бы ты выучиться и стать первоклассным поваром?
— Вообще-то… Все это так неожиданно… Не знаю, что сказать… Наверное, да… Даже очень, очень да.
— Не исключено, что мне, мистеру Мэдисону и другим удастся добиться, чтобы ассамблея отменила закон, требующий немедленной высылки освобожденных рабов из колонии. В этом случае я смогу освободить тебя и нанять на роль повара как свободного человека, за жалованье.
Про заключительную часть разговора Джеймс не стал рассказывать братьям. Его пошлют учиться поварскому ремеслу — вот все, о чем шла речь. Уже и этого было довольно, чтоб возбудить зависть в окружающих. Но волна ликования и надежд поднималась в душе будущего шеф-повара с такой силой, что рот в самые неподходящие моменты растягивался в дурацкую улыбку — хоть руками возвращай его в серьезную мину.
И как быстро мечта о свободе меняла свои обличья! Еще недавно она воплощалась в свинье-копилке, потом — в военном мундире, теперь — в поварском колпаке. Все это перемешивалось в неправдоподобных причудливых сновидениях. Он видел себя верхом на коне, объезжающим празднично накрытый стол, расставленный на просторной лужайке, а красавица Маргарита выходила из дверей дома, всплескивала руками и восклицала в тревоге: «Мы забыли купить мадеру!» А он отвечал ей со спокойной улыбкой: «Мадера вышла из моды. Теперь пьют только яблочное бренди».
Зима, 1780
«Все упирается в деньги. И главный вопрос: как добыть их? Налоги, даже очень высокие, не поступают достаточно быстро; занимать мы не можем, потому что никто не даст нам в долг, пока над армией висит угроза голода или роспуска. Если увеличивать налоги, те самые люди, которые раньше были готовы отдать половину своего имущества, если не все, на пользу своей стране, сегодня могут поднять восстание, если у них потребуют всего две сотых. Может возникнуть такое напряжение, которое расколет наш союз. С другой стороны, если не увеличить налоги, это может означать конец нашей борьбы. Эти трудности усугубляются успехами неприятеля, вгоняющими в уныние армию и народ. Но я не отчаиваюсь. Одна энергичная и успешная военная кампания может принести славное завершение войны. Нужно только напрячь наши усилия. Нам придется выбирать между славой, честью и счастьем, с одной стороны, или позором, бесчестьем и горем — с другой».
Из
письма спикера ассамблеи Массачусетса
Джеймса Уоррена генералу Вашингтону
Весна, 1780
«Совместное
наступление с французами в Квебек, на котором настаивает Конгресс, не вызывает
во мне энтузиазма. Эта территория настолько привязана к Франции своими
традициями, языком, религией, способами управления, что, если французский флаг
будет водружен там, он останется надолго… Людям свойственно впадать в
крайности; ненависть к Англии может во многих породить преувеличенное доверие к
Франции… Я всем сердцем питаю добрые чувства к нашим новым союзникам и рад
поддерживать их
в других до определенного предела… Но весь опыт человеческой истории учит
нас, что любое государство станет действовать исключительно в своих интересах.
Ни один разумный государственный деятель или политик не должен забывать этого».
Из
письма Вашингтона Генри Лоуренсу,
американскому послу в Нидерландах
Июнь, 1780
«Итак, я расстаюсь с моей свободой и отдаю ее мисс Элайзе Скайлер. Она девушка добронравная и никогда, я уверен, не превратится в мегеру. Она миловидна, имеет прекрасные черные глаза и прочие внешние черты, делающие ее возлюбленного счастливым… Непостижимым образом она нашла способ превращать все, что касается ее, в самое важное и интересное для меня… У нее достаточно вкуса, чтобы не пользоваться теми приемами тщеславия и кокетства, которые так привлекают глупцов. Короче, это странное существо обладает прелестью, добродетелями и изяществом своего пола без тех милых дефектов, которые знатоки ценят как необходимые теневые черты в характере привлекательной женщины».
Из письма Александра Гамильтона другу
Лето, 1780
«Немедленно после получения известия о том, что генерал Линкольн сдал Чарльстон и вся его армия попала в плен, генерал Гейтс, прославленный победитель под Саратогой, был назначен командующим войсками южного фронта. Армия лорда Корнваллиса подошла к окрестностям города Кэмден, где и завязалось большое сражение 16 августа 1780 года. Поначалу обе армии проявили изрядное мужество с обеих сторон, но потом ополченцы из Вирджинии и Северной Каролины не выдержали, побросали оружие и бежали в полной панике. Видя свои войска полностью разбитыми, генерал Гейтс тоже бежал, что в какой-то мере запятнало его лавры, полученные под Саратогой».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
СЕНТЯБРЬ, 1780. НА БЕРЕГАХ КОННЕКТИКУТА И ГУДЗОНА
Тридцать лет военной службы оставили свои следы на внешнем облике французского командующего графа Рошамбо — заметная хромота, шрам над бровью и та застылость черт лица, которая, казалось бы, должна была говорить каждому встречному: «Ох, только не думай, что ты можешь заморочить мне голову, — лучше и не пытайся». Ростом он был заметно ниже Вашингтона, но в плечах так же широк. Предварительная договоренность ставила его в подчинение американскому генералу, однако все понимали, что отдавать прямые приказы французским полкам, высадившимся летом в Ньюпорте, Вашингтон не сможет.
Выбор места встречи двух главнокомандующих тоже был не случайным: Хартфорд находился как раз на полпути между их ставками. Гамильтон вел запись переговоров на английском, но при этом замечал, что Лафайет переводил речь графа, чуть смягчая резкие обороты, мелькавшие в ней.
Рошамбо имел серьезные возражения против предложенного Вашингтоном плана совместной осады и штурма Нью-Йорка. Во-первых, француз-ский флот, прибывший к американским берегам, еще не имел полного превосходства над флотом британцев, усиленным дополнительной эскадрой, приплывшей из Англии месяц назад. Во-вторых, французским войскам тяжело дался океанский вояж, многие заболели во время долгого плавания — им необходимо время для восстановления сил. В-третьих, и Континентальная армия, по признанию самих американцев, находилась в довольно плачевном состоянии: нехватка пороха и продовольствия, дезертирство, болезни, а главное — поражения на юге, под Чарльстоном и Кэмденом, в результате которых сотни орудий перешли в руки британцев, тысячи солдат и офицеров погибли или попали в плен. Нет, граф Рошамбо решительно не видел возможностей для серьезных военных операций в этом году.
Тем не менее переговоры закончились уверениями в прочности американо-французского союза, обещаниями поддерживать постоянную связь между штабами, обмениваться сведениями о перемещениях и намерениях общего врага. Рошамбо даже пообещал отправить своего сына в Версаль, чтобы он мог лично просить у королевского двора дополнительную помощь деньгами, кораблями, оружием.
На обратном пути, во время ночевки в Дэнбери, Гамильтон и Лафайет оказались в одном номере гостиницы. Друзья не виделись почти год, им было о чем поговорить. Но, конечно, главной новостью, главной темой разговоров сделалась предстоящая женитьба Гамильтона на дочери генерала Скайлера Элайзе.
— Как ты знаешь, армия в этом году зимовала в Морристауне, — рассказывал Гамильтон. — Генерал Скайлер приехал туда с семьей, они поселились в двухэтажном особняке. И кто, ты думаешь, представил меня этому семейству? Такие причуды судьбы — Китти Ливингстон! Мои ухаживания за ней оказались бесплодны, но, видимо, это она разожгла мой сердечный жар до такой степени, что при виде Элайзы он запылал с новой силой.
— Александр, ты хоть благодарен Творцу за дарованный тебе счастливый характер? Меня бы крушение любви погрузило в тоску на месяцы.
— Элайза обладает талантом чаровать не только мужчин, но и женщин. До того как вскружить голову мне, она сумела завоевать сердце Марты Вашингтон. Скайлеры и Вашингтоны очень сблизились во время зимовки. Не стану описывать тебе мою невесту, ты должен увидеть ее своими глазами. Но чтобы ты понял мое состояние, приведу один эпизод. Однажды я возвращался в лагерь после чудесного вечера в доме Скайлеров. В голове витали мечты о будущем супружеском счастье. У ворот меня остановил часовой и спросил пароль. Представь себе — я молчал, как пень. Забыл пароль! Часовой прекрасно знал меня в лицо, но решил проявить строгость и не впустил, пока не пришел дежурный офицер.
— Смотри, в следующий раз ты так замечтаешься, что добредешь до британских часовых.
— Не скажу, что Элайза очень начитанна, но у нее огромный интерес к истории и к текущим событиям. В доме отца ей довелось встречаться с многими замечательными людьми. Сам Бенджамин Франклин учил ее играть в бэкгаммон. Когда ей было тринадцать, генерал Скайлер взял ее с собой на переговоры с вождями индейских племен в Саратогу. Индейцам она так понравилась, что они дали ей прозвище, которое в переводе означает «одна из нас».
— Представляю, как сплетники раздуют эту деталь: «Подражая генералу Ли, Александр Гамильтон женился на индианке».
— Хочу сознаться тебе еще в одной вещи. Но поклянись, что не расскажешь никому-никому.
Гамильтон откинул одеяло, сел на кровати, уперся взглядом в лицо друга.
— Клянусь.
— В какой-то момент в дом Скайлеров приехала с визитом старшая сестра Элайзы Анджелика. Три года назад она влюбилась в богатого авантюриста, покинувшего Англию из-за игорных долгов и дуэли. Родители были настроены против такого жениха, поэтому она сбежала и вышла за него без их разрешения. И что ты думаешь? Нет, даже тебе мне трудно признаться… Я пытался обманывать себя… Но правда есть правда, и она неумолима: Анджелика покорила мое сердце с первой же встречи.
— Силы небесные! Что же теперь будет?.. Ты порвешь помолвку с Элайзой?
— Ни за что! Элайза — счастье, посланное мне небесами, я никогда не откажусь от него по доброй воле. Но Анджелика… Джозеф, ты вращался в парижских салонах, при Версальском дворе, у тебя есть опыт в амурных делах… Слыхал ты когда-нибудь про такое? Чтобы человек был одновременно влюблен в двух и не мог изгнать из своего сердца ни ту, ни другую?
— В Версале о подобных историях рассказывают каждый день. Этой весной в Париже по рукам ходила рукопись романа «Опасные связи», написанного каким-то артиллерийским офицером. В нем герои без конца устраивают всякие перекрестные любовные интриги. Во Франции на любовный треугольник уже давно смотрят как на что-то нормальное. Но пуританские нравы Америки…
— Дай я попробую описать тебе очарование Анджелики… Хотя это нелегко… Она почти так же красива, как сестра, такие же пышные черные волосы, такой же чувственный рот… Но взгляд, но глаза!.. Это взгляд женщины, ждущей от мира чудес. И когда он обращен на тебя, ты тоже становишься частью чудесного… На тебя смотрят с предвкушением восторга — и ты чувствуешь, как в душе вскипают силы и желание оправдать это восторженное ожидание.
— Ты, наверное, хотел бы уподобиться библейскому Иакову, который заполучил в жены обеих сестер — и Лию и Рахиль.
— Анджелика уже замужем и, кажется, ждет ребенка. Нет, я не хотел бы разрушать ее семейное счастье. Но разве невозможно оставаться влюбленным, отказавшись от плотского обладания? Так великий Данте был влюблен в свою Беатриче, Петрарка — в Лауру, так влюблялись ваши французские трубадуры.
— Конечно, ты ведь тоже поэт! Но не надейся, что ваши пасторы и проповедники простят тебе подобные отклонения от строгих моральных правил. Ты будешь заклеймен прямыми словами Христа: «Кто смотрит на женщину с вожделением, тот уже прелюбойдействовал с ней в сердце своем».
— Про пасторов не знаю. Но миссис Вашингтон уже нашла деликатную форму показать мне, что моя влюбчивость не прошла незамеченной. Она назвала своего кота Гамильтоном.
Последний день путешествия был подпорчен сильным дождем. Вашингтон пересел в карету и пригласил Гамильтона и Лафайета присоединиться к нему. Намокшие леса Коннектикута проплывали за стеклами, взбирались на горные склоны по обе стороны дороги. Путешественники обменивались впечатлениями о переговорах с французами, потом заговорили о предстоявшем им визите в форт Вест-Пойнт.
— Дорогой генерал, правда ли, что Бенедикт Арнольд сам обратился к вам с просьбой назначить его комендантом этой крепости на Гудзоне? — спросил Лафайет. — Судя по рассказам о нем, это человек, всегда рвавшийся в гущу боя. Что могло заставить его искать спокойную должность?
— Во-первых, последнее его ранение было очень тяжелым. Врачи даже хотели ампутировать ногу, но он категорически отказался. Теперь сильно хромает, на лошадь влезает с трудом. Во-вторых, он недавно женился на молодой женщине, у них родился сын. В-третьих, жители Филадельфии выдвинули против него обвинения в злоупотреблениях, которые он позволил себе на посту коменданта города. Конгресс разбирал эту тяжбу, большинство обвинений отверг, за какие-то мелочи пожурил. Но даже такой исход оставил у Арнольда сильное чувство горечи.
— О его военных подвигах ходят легенды.
— Еще до того, как Конгресс назначил меня командовать армией под Бостоном, Арнольд принял участие в захвате форта Тикондерога. Потом воевал в Канаде, был ранен при штурме Квебека. На озере Шамплейн построил флот из гребных судов и вступил в бой с британскими фрегатами. Многие считают, что и в победе под Саратогой он сыграл более важную роль, чем генерал Гейтс.
— Кстати о Гейтсе, — сказал Гамильтон. — Все признают, сэр, вас искусным наездником. Но согласитесь, что вам было бы не по силам повторить рекордный проезд генерала Гейтса. Ускакать от своей армии, разбитой под Кэмденом, и покрыть сто восемьдесят миль за три дня — в анналах мировой истории это должно остаться наравне с марафонским пробегом.
Вашингтон усмехнулся, погладил набалдашник трости.
— Историки любят связывать победы и поражения в битвах со свойствами полководца. Он на виду, он известен, он понятен. Но историкам трудно разглядеть и понять свойства главного участника боя: солдата с мушкетом. Они не понимают, что под Саратогой у Гейтса были одни солдаты, а под Кэмденом — совсем другие.
— Я тоже однажды задумался, — сказал Лафайет. — Почему до сих пор все победы американцев имели место на севере: Лексингтон, Банкер-Хилл, Бостон, Саратога? Не может ли разгадка крыться в том, что к местам этих боев сразу стекались добровольцы, полные яростной готовности сражаться не щадя себя?
— Недаром британцы перенесли свои операции на юг, — согласился Гамильтон. — Они правильно рассчитали найти там поддержку среди местных лоялистов. Во время боев за Лонг-Айленд и Нью-Йорк хорошо если половина наших солдат была настроена сражаться всерьез, остальные разбегались при первых выстрелах. Отступление через Нью-Джерси было очень тяжелым. Но оно очистило армию от трусов, и мы смогли победить под Трентоном.
— Возвращаясь к Арнольду, — сказал Вашингтон. — Я много раз посылал письма в Конгресс, указывая на необходимость своевременно возна-граждать его военную доблесть повышением в чине. Но на раздачу чинов там влияют какие-то таинственные политические ветры, дующие непредсказуемо. На сегодняшний день Арнольд — генерал-майор, но многие менее заслуженные офицеры получили этот чин раньше.
— Говорят, молодая миссис Арнольд необычайно хороша собой, — сказал Лафайет. — Увидим ли мы ее завтра?
— Ах, молодые люди, у вас только одно на уме. Да, Пегги Арнольд-Шиппен очень красива, и я имел удовольствие танцевать с ней. Однако во время оккупации Филадельфии и она и ее отец, судья Шиппен, по слухам, очень тесно общались с британцами. Так что будьте осторожны, не вздумайте делиться с ней рассказами о наших переговорах с французами или о других военных секретах.
На следующий день, после ночевки в Фишкиле, кавалькада подъезжала по левому берегу Гудзона к дому генерала Арнольда. Прибрежные батареи Вест-Пойнта за рекой, освещенные утренним солнцем, отражались в тихой воде. Вашингтон поднес к глазам подзорную трубу, вгляделся, с недоумением покачал головой.
— Я не вижу ни одного часового. И редут генерала Патнама, в который было вложено столько труда и денег, выглядит наполовину обвалившимся. Что происходит? Видимо, генерал Арнольд просто не имел еще достаточно времени, чтобы навести порядок.
У дома генерала приехавших встречала одинокая фигура.
— Ваша светлость, мое имя майор Дэвид Фрэнк. Я — адъютант генерала Арнольда. К сожалению, рано утром он получил важное известие, которое потребовало его присутствия на другом берегу, в Вест-Пойнте. Миссис Арнольд нездорова и заперлась в своей спальне. Но завтрак для вас и ваших спутников готов. После завтрака вы сможете переправиться на западный берег, и генерал встретит вас там.
— Но что могло случиться? Генерал узнал о приближении неприятеля?
— Мне об этом ничего не известно. Несколько дней назад британский военный шлюп «Кондор» поднялся от Нью-Йорка по реке с непонятной целью и стал на якоре в нескольких милях отсюда. У наших солдат на берегу не было тяжелых орудий, но все же они открыли огонь из полевых пушек. «Кондор» отстреливался, потом отплыл из зоны огня. Вот все, что мне известно.
За завтраком Вашингтон попытался сгладить неприятное впечатление от случившегося, отвлечь своих спутников рассказом о владельце особняка, в котором они оказались.
— Я был дружен с Беверли Робинсоном, в свое время даже ухаживал за девушкой, на которой он впоследствии женился. Эти земли по берегам Гудзона достались ему в качестве приданого невесты. Он вел здесь обычную жизнь богатого землевладельца, поддерживал борьбу патриотов против британского министерства. Когда была создана ассоциация за отказ от импортных товаров, вся его семья оделась в местное полотно. Но после Конкорда и Лексингтона, после осады Бостона… Не знаю, что с ним случилось. Мы получили известия, что Беверли Робинсон объявил себя на стороне короля, сформировал полк из нью-йоркских лоялистов, назначил своих сыновей офицерами. Это его полк вместе с британцами отбил у нас форт Монтгомери три года назад. Не правда ли, есть ирония судьбы в том, что сегодня его конфискованный дом занимает генерал бунтовщиков?
В какой-то момент в столовой появился офицер, представившийся помощником генерала Арнольда. Подполковник Варик выглядел смущенным, растерянным, с трудом подбирал слова.
— Ваше сиятельство, прошу меня извинить… Но с миссис Арнольд происходит что-то неладное… Она бегает по спальне, прижимая к себе своего младенца, умоляет спасти ее… Я попытался успокоить ее, но она кричит, что к ее голове прижаты полоски раскаленного железа и что только генерал Вашингтон может убрать их. Право же, мне трудно решить, что можно предпринять в такой ситуации…
Вашингтон отер рот салфеткой, встал, направился к лестнице. Гамильтон, подчиняясь его знаку, последовал за ним.
Войдя в спальню, они увидели разбросанную одежду на полу, раскрытую постель с измятыми простынями. Пегги Арнольд в ночной рубашке, с едва прикрытой грудью, с распущенными волосами быстрыми шагами ходила взад-вперед вдоль окна, прижимая к себе годовалого ребенка.
— Миссис Арнольд, вот генерал Вашингтон, — сказал подполковник Варик. — Он пришел, чтобы успокоить вас, заверить, что никакая опасность не грозит ни вам, ни вашему сыну.
Пегги уставилась на вошедших блуждающим взглядом, судорожно замотала головой.
— О, нет, никакой это не Вашингтон! Я знаю, кто это! Это человек, которого вы наняли, чтобы убить моего ребенка. Зачем? Что сделал вам мой невинный малютка?
Вашингтон шагнул в сторону метавшейся женщины — она отпрыгнула.
— Миссис Арнольд… Пегги… Вы не можете не узнать меня… Года не прошло с тех пор, как мы встречались в Филадельфии. Пожалуйста, успокойтесь и объясните нам, куда подевался ваш муж? Он был заранее предупрежден о нашем приезде. Что могло заставить его внезапно покинуть дом, оставить вас в таком состоянии?
— Мой муж, мой бедный Бенедикт! Он улетел, он уже там, на небесах. Его пытали раскаленным железом… Духи спустились и унесли его прочь. Он никогда-никогда не вернется!
Обезумевшая женщина продолжала нести какую-то невнятицу, не обращая внимания на то, слушают ее или нет. С трудом удалось уговорить ее вернуться в постель, укрыть одеялом.
Подполковник Варик отправился на поиски горничной.
Вашингтон и Гамильтон в растерянности спустились вниз. У подножия лестницы их ждал Лафайет с запечатанным пакетом в руках.
— Сэр, приезжал гонец от полковника Джемисона из Пикскилла. Пометка на конверте: «Генералу Вашингтону в собственные руки».
Вашингтон взял пакет, удалился в кабинет Арнольда. Дверь за ним закрылась.
Гамильтон и Лафайет вернулись к столу. Недоумение, растерянность, любопытство причудливо сменялись на лицах собравшихся, когда они слушали рассказ Гамильтона о сцене в генеральской спальне. Вспоминали похожие случаи внезапного безумия, гадали о том, что могло послужить причиной. Болезни тела врачи уже кое-как умеют лечить, но что делать с заболеваниями души? Здесь наша наука недалеко ушла от индейских шаманов.
По прошествии получаса Вашингтон появился в дверях столовой и застыл, уперев взгляд в оленьи рога на стене. Всех поразили его бледность и углубившиеся морщины на лице. С заметным трудом он разжал губы и произнес:
— Полковник Гамильтон, я хочу ознакомить вас с полученными документами.
Потом, не взглянув ни на кого, удалился.
Гамильтон поспешил за ним.
На столе в кабинете Арнольда стопками лежали какие-то бумаги. Рядом с ними валялась разорванная обертка срочного пакета. Вашингтон сел за стол, жестом пригласил Гамильтона сесть напротив. Начал по очереди подвигать к нему листы.
— Вот это — протокол последнего заседания военного совета, который я лично вручил генералу Арнольду, когда мы проезжали здесь на встречу с французами. Вот это — точный перечень наших стоянок на пути туда и обратно. Это — план укреплений Вест-Пойнта с пометками, где их легче всего атаковать. Пометки сделаны рукой самого Арнольда, я знаю его почерк. Все эти бумаги были спрятаны в сапоге задержанного британского офицера Джона Андре, который был перехвачен нашими минутменами на пути к британским постам. Он путешествовал, имея пропуск на имя некоего Джона Андерсена, подписанный генералом Арнольдом.
Гамильтон вглядывался в лежащие перед ним бумаги, зачем-то подравнивал пальцами края листов и пытался осознать — вместить — непостижимость, огромность и одновременно простоту и неопровержимость совершенного предательства. Да, вот так — рассердился на Конгресс, обиделся на недостаток признания и решил переметнуться. Плюс сорвать хороший куш. Интересно, сколько ему было обещано? Видимо, есть люди, которым все равно, кому продавать свою военную доблесть и талант. Ландскнехты, наемники. Кто больше заплатит, тому и послужим.
— Теперь ясно, зачем приплывал из Нью-Йорка военный шлюп «Кондор»! — воскликнул Гамильтон. — Если бы наши артиллеристы не отогнали его, этот Андре-Андерсон спокойно уплыл бы на нем и мы бы узнали об измене генерала Арнольда слишком поздно.
— Я полагаю, сей негодяй, покинувший дом с раннего утра, уже достиг корабля и сейчас пирует со своими новыми хозяевами. Мы можем ожидать атаки неприятеля на Вест-Пойнт в любой момент.
— Сэр, позвольте мне послать гонца в армию генерала Грина. Шестой коннектикутский полк расквартирован в пятнадцати милях отсюда, он сможет прибыть сюда для усиления гарнизона уже завтра утром.
— Хорошо. И пришлите ко мне обоих помощников сбежавшего генерала. Не думаю, что они знали об измене. Но до выяснения обстоятельств их необходимо поместить под арест.
— А что будет с пойманным лазутчиком, с этим Андре?
— Он был задержан на нашей территории переодетым в штатское, с изобличающими его секретными бумагами. Полагаю, у военного суда не останется иного выхода, как признать его шпионом и в соответствии с правилами ведения войны приговорить к повешению.
2 октября, 1780
«В полдень Джона Андре привели к виселице. Всех поразило, как спокойно он принимал свою участь. Никогда мне не доводилось видеть такую стойкость в человеке накануне ухода из мира… Когда к нему приблизился палач с лицом, вымазанным черным жиром, Андре спросил, нет ли возможности заменить повешение расстрелом. Ему сказали, что приговор изменить нельзя. Он сам надел себе петлю на шею и завязал глаза собственным платком. У него спросили, хочет ли он произнести последнее слово. └Я только прошу присутствующих засвидетельствовать перед людьми, что я умер как смелый человек“, — ответил он. Тело его провисело почти полчаса, прежде чем палач перерезал веревку».
Из воспоминаний армейского хирурга Джона Харта
Декабрь, 1780
«Скажите мне, прелестная мадмуазель, настроены ли вы заниматься домашним хозяйством? Ясно ли вы отдаете себе отчет о радостях, которые ждут жену бедняка? Научились ли вы предпочитать домашнее полотно шелесту шелка, стук колес фургона — поездке в карете шестеркой? Готовы ли вы встречать прежних знакомых, щеголяющих в элегантных нарядах, упивающихся весельем, в то время как на вашу долю достанется лишь сознание доброй и скромной жены? Если вы не готовы ко всему этому, мы, дорогая, ломаем комедию и вы должны поскорее исправить ошибку, прежде чем мы начнем разыгрывать трагедию несчастного супружества. Только не думайте, что я выражаю здесь низкое мнение о всем женском поле. Мужской пол я ставлю гораздо ниже».
Из писем Александра Гамильтона невесте накануне свадьбы
Зима, 1781
«Прибывший в Вирджинию генерал Арнольд высадился в Вестовере и двинулся на Ричмонд, сжигая и разрушая все на своем пути и почти не встречая сопротивления. Лорд Корнваллис презирал его и писал главнокомандующему в Нью-Йорке, генералу Генри Клинтону, что для достижения победы в Вирджинии необходима иная тактика, а не те действия, которые предпринимал Арнольд. Не приходится удивляться тому, что многие достойные офицеры в британской армии были возмущены тем чином и тем доверием, которым их главнокомандующий наделил это беспринципное ничтожество».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
Март, 1781
Условия конфедерации и постоянного союза между штатами Нью-Хэмпшир, Массачусетс, Род-Айленд, Коннектикут, Нью-Йорк, Нью-Джерси, Пенсильвания, Делавер, Мэриленд, Вирджиния, Северная Каролина, Южная Каролина и Джорджия
Статья 1. Название этой конфедерации будет Соединенные Штаты Америки.
Статья 2. Каждый штат сохраняет свой суверенитет, свободу и независимость, а также все права и юрисдикцию, кроме тех, которые условиями данной конфедерации передаются в ведение Конгресса Соединенных Штатов.
Статья 3. Вышеупомянутые штаты отныне вступают в твердый союз дружбы друг с другом, с целью общей обороны, обеспечения их свобод, и об-щего благоденствия, обязуясь помогать друг другу против любых враждебных сил или нападений, независимо от того, были ли предлогом для нападений объявлены религия, суверенитет, торговля или что-то еще.
(Всего условия конфедерации включали тринадцать статей, они были ратифицированы Законодательными собраниями всех тринадцати штатов.)
Весна, 1781
«Из разговора с мистером Бердом я узнал, что он был ограблен британцами, когда они проходили мимо его дома, двигаясь к Вестоверу, преследуя армию Лафайета, и когда возвращались в Вильямсбург, не сумев настигнуть маркиза. Фрукты, птица, скот были унесены авангардом, армия забрала то, что оставалось, даже офицеры забрали ром и провизию всякого рода, не заплатив ни фартинга. А потом началось самое страшное — оборванцы и всякая шваль, называвшая себя лоялистами, шли вслед за армией не для того, чтобы принять участие в боях, а для того, чтобы присоединиться к грабежам. Они опустошали дома, и мистер Берд с возмущением рассказал, что они силой сорвали с его ног сапоги».
Из путевых заметок франузского генерала Шастеллю
ИЮНЬ, 1781. МОНТИСЕЛЛО
Ночь на четвертое июня прошла почти без сна. Джефферсон пытался скрасить ее, мысленно повторяя слова «конец», «все позади», «отслужил», «избавился». Не помогало. Да, двухлетний срок его губернаторства истек, но желанного облегчения это не принесло. Тем более что накануне ассамблея так и не смогла выбрать нового губернатора на смену ему. Формально бремя власти все еще лежало на его плечах и пригибало до земли.
Ассамблея! Он по привычке все еще называл кучку растерянных адвокатов и плантаторов, гонимых из города в город, правительством гордой колонии Вирджиния! Сначала они были вынуждены покинуть Вильямсбург, опасаясь близости британского флота, переехали в Ричмонд. Через год враг подошел под стены этого города, им пришлось срочно бежать под грохот артиллерийской канонады. Теперь остатки ассамблеи укрылись в Шарлот-свиле, но и там они не могли чувствовать себя в безопасности.
И кто же вел британские полки? Кто безнаказанно сжигал дома, мельницы, кузни, угонял скот и рабов, захватывал склады зерна и пороха, рубил сады на дрова, насиловал женщин? Кто хвастливо обещал поймать главных смутьянов, взбунтовавшихся против английской короны, и доставить их к подножию виселицы? Грязный предатель, покрывший позором не только свое имя, но и само понятие «офицер Континентальной армии» — генерал Бенедикт Арнольд.
Воспользовавшись попутным ветром, британские суда поднялись по реке Джеймс до Вестовера, высадили на берег полуторатысячную бригаду Арнольда, которая быстрым маршем двинулась на Ричмонд. Отряд милиции, охранявший город, едва насчитывал двести ополченцев, не могло и речи идти об обороне. Джефферсон едва успел отправить семью в свое поместье Файн Крик, а сам носился по округе, пытаясь связаться с бароном фон Штойбеном, только что назначенным им командиром военных сил колонии.
За три дня оккупации столицы британцы успели захватить несколько пушек, арсенал, а главное — сжечь все государственные архивы колонии. В доме губернатора они допрашивали оставшихся рабов, куда ускакал их хозяин, уверяли, что они не намерены причинять ему зла, только наденут «вот эти изящные серебряные наручники». Потом разграбили винный погреб и кладовые, кормили своих коней заготовленной кукурузой, увели с собой несколько рабов, включая кормилицу Урсулу и ее сына Исаака.
Печальным было возвращение губернатора в дымящийся, разоренный город, который он не сумел отстоять. Чувство беспомощности рождало бессильную ярость, ярость искала выхода. В какой-то момент Джефферсон начал носиться с идеей похищения злодея Арнольда. Свои секретные планы подробно описал в письме старинному знакомому, бригадному генералу Мюленбергу:
«Было бы в высшей степени желательно похитить худшего из предателей из-под крыла его новых покровителей. Для этой цели хорошо было бы использовать смелых и предприимчивых поселенцев, живущих к западу от Аппалачских гор. Вы лично знакомы с многими из них, и я прошу Вас выбрать несколько надежных, которым можно было бы доверить такое важное и опасное предприятие. Если им удастся доставить пленника живым, в качестве вознаграждения им будет предложена сумма в пять тысяч гиней. В тылу неприятеля они должны будут притворяться лоялистами, но действовать нужно с крайней осторожностью, потому что по законам войны разоблачение будет чревато для посланных самыми суровыми наказаниями».
Конечно, ничего не вышло бы их этих планов, даже если бы сумма вознаграждения была увеличена в пять раз. Золотой телец стремительно утрачивал свой былой блеск и власть над душами. Ассамблея устанавливала размеры налогов на новый год зимой, но деньги, собранные летом, были уже дешевле в десять раз. Оклад губернатору в первый год был назначен в 4500 фунтов, однако уже осенью его пришлось поднять до 7500, а на следующий год вместо денег в качестве платы Джефферсон получил 60 тысяч фунтов табака.
Пять лет назад война началась с того, что британцы послали четыре батальона в Конкорд и Лексингтон, чтобы арестовать несколько видных патриотов, скрывавшихся там. Каким чудом тысячи простых жителей колонии Массачусетс, схватив мушкеты, за одну ночь стеклись к этим городам, чтобы защитить своих вождей? И почему он, Томас Джефферсон, губернатор колонии с населением в полмиллиона, не смог собрать военную силу, достаточную для отражения полуторатысячного отряда Арнольда?
Его упрекали за то, что в течение двух лет своего правления он безотказно посылал новобранцев и военное снаряжение в Континентальную армию, сражавшуюся в других штатах, а Вирджинию оставлял беззащитной. Что распылял силы милиции, отправляя отряды на западную границу для борьбы с индейцами или организовывая безнадежную военную экспедицию в далекий Детройт. Известие о появлении британского флота в Чесапикском заливе показалось ему недостаточно достоверным, и он тянул два дня, прежде чем отдать приказ о призыве ополченцев, да и то поначалу призвал только половину.
Неужели прав был барон фон Штойбен, приславший в ассамблею горькое письмо с упреками правительству штата за пассивность, за неумение организовать военную оборону?
По сути, на своем ломаном английском барон повторял азбучные истины. Что состояние войны требует временной отмены гражданских свобод и вольностей. Что правительство обязано ввести чрезвычайные налоги для вербовки солдат и закупки военного снаряжения. Что имущество неплательщиков налогов должно реквизироваться неукоснительно. Что люди, защищающие своей кровью дома мирных жителей, имеют право ночевать под крышами этих домов, а не мерзнуть под открытым небом. И что дезертиров следует карать безжалостно, а имущество лоялистов конфисковывать, не считаясь с высокими словами Декларации независимости.
Джефферсон пытался объяснить барону, что предложенное им срочное строительство укрепленного форта на реке Джеймс невозможно осуществить, ибо у ассамблеи нет средств для найма рабочих. Барон не мог понять его: «Давать мне рота ополченец, и мы строить форт за два недель. Или сотня черный невольник — и дело бывать сделан».
На это губернатор штата Вирджиния говорил, что он не станет вводить у себя прусские порядки. По вирджинским законам гражданская власть не имеет права вынуждать свободного человека бесплатно трудиться, даже если он находится в данное время на военной службе. Не может она также использовать невольников без согласия их хозяина.
«Ваш свободный людей переставать быть свободный и ваш владелец рабов переставать иметь свой невольник, потому что британцы приплывать на незащищенный река и увозить и тех и других!» — кричал фон Штойбен.
Военные и гражданские правители колонии не могли расслышать и понять друг друга.
Беда была в том, что все меры, предлагавшиеся фон Штойбеном, представляли собой сгусток того, что Джефферсон ненавидел всеми силами души. Это была та самая тирания, против которой они начали свою борьбу. Как же он мог теперь своими руками — своими приказами — осуществлять то, за что еще недавно проклинал королевскую власть и британский парламент? Да, возможно, роль военного лидера была ему не по плечу. Разве мог бы он когда-нибудь сделать то, что, например, Вашингтону приходилось совершать чуть ли не каждый день? Отдавать приказ о бичевании полуголого дезертира на морозе? О расстреле бунтовщика? Разве смог бы отказать в помиловании несчастному юноше Джону Андре — шпиону, схваченному с секретными бумагами?
Когда он согласился занять пост губернатора, война полыхала где-то далеко от Вирджинии. Ему все время казалось, что Лондон вот-вот поймет безнадежность затеянного противоборства, отзовет войска и корабли, даст американцам возможность самим устраивать свою судьбу. А пока его задачей, как он ее понимал, было проводить в жизнь самые разумные законы и отдавать полезные и разумные распоряжения. Если же эти законы почему-то не соблюдались, а распоряжения не выполнялись, в этом уже не было никакой вины губернатора — разве не так?
Ему все время приходилось выслушивать упреки в том, что он не стремится занимать посты, уклоняется от своего гражданского долга, предпочитает отсиживаться в своем горном гнезде. Джон Адамс писал ему: «Нам нужна Ваша энергия и таланты… Умоляю, вернитесь в Конгресс и помогите нам побороть инфляцию… Ваша страна еще не достигла той степени безопасности, которая позволила бы предаться радостям домашней жизни..».. Эдмунд Пендлтон корил за то же: «Нас ранит, когды вы заговариваете об уходе на покой. Вы еще слишком молоды, чтобы уйти от служения обществу».
Радости домашней жизни!
Ах, знали бы они, какой болью сжималось его сердце каждое утро, когда побледневшая и исхудавшая Марта спускалась к завтраку, неуверенно нащупывая ногой ступени лестницы, ведя прозрачной рукой по перилам. Когда она пыталась поднять с пола и усадить на стул трехлетнюю Полли, а потом разжимала пальцы и виновато смотрела, как восьмилетняя Салли Хемингс справляется с этой — уже непосильной для нее самой — задачей. Как страшно было слышать по ночам сиплый кашель, переходящий в свистящее дыхание и стоны.
Из Ричмонда им пришлось бежать под порывами безжалостного январ-ского ветра. Нет сомнения в том, что новорожденная Люси Элизабет именно тогда подхватила простуду, которая три месяца спустя унесла ее в мир иной. К двум детским могилам на склоне его любимой горы добавилась третья.
Смерть дочери привела Марту в состояние близкое к помешательству. Она ходила взад-вперед по спальне, тихо подвывая, мотая головой, хлопая себя по щекам будто в наказание. У нее появилась потребность рвать или ломать все, что попадало ей в руки: постельное белье, свечи, перья, детские игрушки. В какой-то момент она начала выдирать страницы из Библии и разрезать их ножницами на мелкие кусочки. Если Джефферсон пытался утешать ее, она смотрела на него как на чужого, как на забредшего в дом незнакомца. Но однажды вдруг замерла, устремила недобрый взгляд прямо ему в лицо и начала говорить.
Будто все накопленные за десять лет обиды, горечь, разочарования прорвали плотину и обрушились на него волной упреков и обвинений. Это он, он был во всем виноват. Он оставлял ее одну в недостроенном доме, посреди диких лесов, сражаться с непогодой, болезнями детей, тяготами домашних трудов. Он исчезал на месяцы, чтобы вместе со своими друзьями раздувать смуту, разрушившую мирную жизнь людей, залившую всю страну огнем и кровью. Это вы разожгли непосильную войну, а теперь не можете защитить нас от врага. И мы вынуждены бежать, бежать все дальше и дальше, под снегом и дождем, как зайцы от зубов собаки, как крысы, выгнанные из своих нор!
Таковы были его «радости домашней жизни» этой весной.
В мае военная ситуация сделалась катастрофической. Корпус лорда Корн-валлиса соединился с бригадой Бенедикта Арнольда, и таким образом численность британской армии в Вирджинии достигла семи тысяч. Генерал Лафайет имел только три тысячи, и он умело маневрировал этими полками, угрожая британцам то в одном месте, то в другом, но тщательно избегая решительного сражения, которое могло бы обернуться полным разгромом. Он даже сумел не допустить вторичного захвата Ричмонда, однако выбить врага из колонии — на это нужна была более серьезная сила.
В конце мая Джефферсон наконец пересилил себя и воззвал о помощи к самому Вашингтону. «Дорогой сэр, — писал он, — кроме пехоты и кавалерии противника, оперирующих на территории нашего штата, нам противостоят соединенные силы британцев и индейцев на западной границе, против которых, как Вам известно, мы должны держать там около трех тысяч ополченцев. Также суда врага, поднимающиеся по нашим рекам, разоряют прибрежные поселения и не дают возможности различным графствам оказывать помощь друг другу. Я не могу судить о том, как обстоят дела в других частях Союза, общая картина видна только Вам, и только Вы можете решать, существует ли сейчас возможность прийти на помощь Вирджинии, которая все эти годы посылала свои войска сражаться на территории других штатов. Однако если бы Вы смогли появиться среди нас в этот трудный момент, это воодушевило бы войска и вернуло всему населению веру в возможность победного исхода нашей борьбы».
Небо уже посветлело, когда Джефферсон оставил попытки заснуть, оделся и вышел в сад. Листья на саженцах персиковых деревьев поблескивали каплями росы, невидимые корни наливались в глубине соками удобренной навозом земли. Огуречные плети уверенно обвивали натянутые для них шпагаты, но грядки зеленели свежими ростками сорняков. Надо будет сегодня послать работниц на прополку.
Вдруг снизу раздался топот копыт. Кто бы это мог быть в такую рань?
Всадник появился из-за поворота дороги внезапно. Бока его коня были исхлестаны, да и сам ездок выглядел не лучше: казалось, что он проделал долгий путь, на котором то ли встречные кусты безжалостно хлестали его по лицу и рукам, то ли мстительные эринии гнали плетками за неведомую вину. Завидев Джефферсона, он подскакал к нему, спрыгнул с седла, сорвал шапку.
— Сэр! Капитан шестнадцатого полка вирджинской милиции Джон Джуэт!
Тонкий голос и внешняя моложавость плохо сочетались с мощной фигурой и высоким ростом утреннего визитера. Он дышал тяжело, под глазами темнели круги. Видимо, за долгий путь ноги его отвыкли нести груз могучего тела. Пошатнувшись, он ухватился одной рукой за шею коня, другой — за седло.
— Я, кажется, знаком с вашим отцом, — сказал Джефферсон. — Он был среди жителей нашего графства, подписавших петицию против короля, так?
— Совершенно верно: Джон Джуэт-старший. Моя семья живет в Шарлотсвиле. Отец владеет трактиром «Белый лебедь» и другими бизнесами.
— Вижу, что вам пришлось скакать всю ночь, капитан Джуэт. Что-нибудь случилось?
— Вчера вечером я был в таверне в сорока милях отсюда, в графстве Луиза. Большой отряд британских драгун остановился там на короткий привал. Мне удалось подслушать их разговоры. Из них мне стало ясно, что это не просто сторожевое подразделение. Отряд направляется в Шарлотсвиль. Ему дано задание захватить правительство Вирджинии. Включая и губернатора. То есть вас.
— Благодарю вас, капитан. Я немедленно пошлю гонца к генералу Лафайету с просьбой прислать войска для защиты членов ассамблеи.
— Сэр, боюсь, на это нет времени. Драгуны могут быть здесь в любую минуту.
— Вы же сказали, что они остановились на ночлег. Наверное, они только-только проснулись.
— Не на ночлег — на привал. Их ведет подполковник Тарльтон. Он знаменит своими стремительными марш-бросками. От семидесяти до восьмидесяти миль за сутки. Мне пришлось пользоваться боковыми тропинками, которые я хорошо знаю. Но они-то поедут по главной дороге, что гораздо легче и быстрее. Я должен немедленно скакать дальше, чтобы предупредить наших законодателей в Шарлотсвиле.
— Неужели вы не дадите себе и коню передохнуть? Хотя бы освежиться стаканчиком мадеры?
Джуэт помотал головой, нащупал ногой стремя, с трудом перебросил усталое тело в седло.
— Никак не могу, сэр. И настоятельно взываю к вам: покиньте свой дом немедленно. Уверен, что подполковник Тарльтон имеет хорошие карты и найдет дорогу сюда. Заполучить такого пленника, как вы, — большой соблазн для него.
Джуэт ускакал.
Джефферсон посмотрел ему вслед, потом пошел к дому.
Как всегда, приближение опасности не подхлестывало его, а, наоборот, притормаживало, заставляло вглядеться в контуры угрозы, чтобы не поддаться первому импульсу, не впадать в панику. Кроме того уязвленная гордость тоже подавала свой голос. Он просто устал убегать. Последние полгода он только и делал, что спасался бегством от безжалостного и непобедимого врага. Неужели прав был фон Штойбен и такова была плата за строгое следование идеалам свободы и справедливости в разгар беспощадной борьбы?
Так или иначе семью надо было отправить в укрытие первым делом. Он подозвал Джеймса Хемингса, коловшего дрова у бокового входа, и велел ему запрягать фаэтон. Сам с тяжелым сердцем поднялся в спальню жены. Видимо, Марта услышала топот коня утреннего гостя, все поняла и уже одевала детей. Она повернула к нему застывшее лицо и спросила голосом сдавленным и уставшим:
— Опять? Куда теперь? На край земли?
— Джеймс отвезет вас в поместье полковника Картера. К обеду я присоединюсь к вам. Со дня на день меня должны освободить от должности губернатора, и тогда мы все вместе уедем в Поплар-Форест.
— А что будет здесь? Британцы, которых мы принимали в качестве пленных гостей, въедут сюда хозяевами?
— Надеюсь, этого не случится. Но получено сообщение, что их войска продвинулись довольно близко. Нам следует принять меры предосторожности.
— Мне не жалко, если они разграбят наше имущество. Но если они угонят и распродадут наших негров — это будет для меня невыносимо. Вот уж кто будет страдать без всякой вины!
Черные страдают без вины, вся вина лежит на белых — сколько раз ему приходилось выслушивать эту сентенцию! И сдерживать себя, скрывать боль и раздражение. Причем вина вторгшихся британцев, врагов, в глазах Марты была явно меньше вины американцев, затеявших безнадежную борьбу.
Джефферсон вздохнул, поднял на руки Полли, отнес ее вниз, усадил в фаэтон.
— А где Салли? — захныкала девочка. — Я хочу, чтобы и Салли поехала с нами.
Пришлось вызывать из хижины Салли Хемингс, а заодно уж и кухарку Мэри. Роберт и Джеймс взобрались на козлы. Нагруженные рессоры издали протестующий скрип, но выдержали. Колеса оставили глубокий след на мокром песке.
Оставшись один, Джефферсон пошел проверить, выполнили ли его вчерашнее поручение, подкован ли Карактакус. От дверей конюшни открывался вид на Шарлотсвиль. В объективе карманного телескопа улицы городка вы-глядели безмятежно спокойными, не ведающими о близкой угрозе. Не может ли оказаться, что капитан Джуэт преувеличил опасность? Что подслушанные им слова «Шарлотсвиль», «Монтиселло» были произнесены всадниками случайно? А если даже и нет, не будет ли более достойным прервать бесконечное бегство и встретить врага на пороге собственного дома со шпагой и пистолетом в руках?
Джефферсон еще раз поднес телескоп к глазам и чуть не отшатнулся от представшей перед ним картины. Драгуны в бело-зеленых мундирах проносились по улицам городка волна за волной, спешивались, стучали в двери домов эфесами сабель. Полуодетых испуганных горожан сгоняли на площадь. Женщины с детьми на руках бежали за уводимыми мужьями.
Джефферсон перевел объектив вправо. Там просвет между деревьями позволял увидеть то место, где от главной дороги конная тропа отделялась и начинала подъем к его поместью на вершине горы. И как раз в этот момент по зеленоватому фону один за другим беззвучно начали скользить силуэты всадников. Они были так близко, что он мог разглядеть лица: разгоряченные охотой и близостью добычи, по-собачьи оскаленные.
Времени на колебания больше не оставалось.
Джефферсон вывел из конюшни Карактакуса, вскочил в седло, направил коня к боковой калитке. По тайной лесной дороге до поместья полковника Картера было около часа езды. А что если и эту дорогу какой-нибудь предатель-лоялист уже успел указать британцам? Ну что ж, тогда ему придется испытать на себе ту судьбу, которую он готовил предателю Бенедикту Арнольду. Ведь в глазах лондонского парламента он, Томас Джефферсон, тоже был изменником, а для таких в Тауэре всегда найдется подходящий каменный мешок.
Лето, 1781
«В моем поместье Элкхилл войска лорда Корнваллиса сожгли весь урожай кукурузы и табака на полях и в складах, все, что они не могли использовать; как и следовало ожидать, они забрали коров, овец и свиней для себя, а также годных для военной службы лошадей; жеребятам перерезали горло. Также были сожжены все ограды на плантациях и были уведены тридцать негров. Если бы они были отпущены на свободу, это было бы правомочно, но они были обречены на гибель от оспы и тифа, свирепствовавших в британском лагере. Насколько мне известно, из уведенных двадцать семь умерли. Об остальных трех я не имел известий, но, полагаю, и их постигла та же участь».
Из письма Джефферсона другу
Июль, 1781
«Мы не сможем покорить Северную Каролину или укрепиться в глубине Южной Каролины до тех пор, пока не завоюем Вирджинию. Эти колонии не имеют достаточно судоходных рек, чтобы позволить крупной армии оперировать в них на обширных территориях вдали от побережья. Многочисленное население и богатые ресурсы Вирджинии позволяют снабжать подкреплениями южную армию бунтовщиков. Я невысоко ценю боевые качества милиции южных колоний, однако длинный список британских офицеров и солдат, убитых ими в течение последнего года, фатально показывает нам, что к ним нельзя относиться с полным пренебрежением».
Из письма лорда Корнваллиса генералу Генри Клинтону
Сентябрь, 1781
«Я увидел на берегу генерала Вашингтона, размахивающего шляпой в состоянии полного ликования. Его обычная сдержанность испарилась. Он кричал только одно: └Адмирал де Грасс прибыл в Чесапикский залив!“ Это был человек, на минуту забывший, что ему выпало быть вождем Северной Америки, и сделавшийся просто гражданином, охваченным радостью по поводу счастливого поворота судьбы для своей страны. Ребенок, чье заветное желание вдруг исполнилось, не мог бы выразить свой восторг более искренне и полно».
Из воспоминаний французского офицера армии генерала Рошамбо
Осень, 1781
«Генерал Генри Клинтон информировал лорда Корнваллиса о том, что у него не осталось сомнений: американцы и французы готовят наступление на Нью-Йорк, поэтому он не сможет послать ему просимые подкрепления. Лорд Корнваллис не был согласен с ним, но ему ничего не оставалось делать, как поспешно начать укреплять свои позиции вокруг города Йорктаун в Вир-джинии. Между тем граф Рошамбо и генерал Вашингтон секретно изменили планы и двинули объединенную франко-американскую армию на юг. 24 августа они пересекли Гудзон и быстрым маршем достигли Филадельфии. Совершив трудный и утомительный переход, армия вошла в Вильямсбург 14 сентября».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
ОКТЯБРЬ, 1781. ЙОРКТАУН, ВИРДЖИНИЯ
Только к вечеру Гамильтон смог уединиться в палатке, чтобы написать необходимые письма: жене Элайзе, ее отцу — генералу Скайлеру, ее сестре Анджелике. Если он погибнет в завтрашнем штурме редута № 10, ему хотелось, чтобы дорогие ему люди получили от него прощальные слова любви. С другой стороны, что если он останется жив? Грустно-прощальный тон мог без нужды напугать его адресатов, и они будут обречены до следующей почты жить в напрасной тревоге. Он решил писать немного загадочно и поручить отправку посланий Габриэлю Редвуду на следующее утро после атаки — но только в том случае, если он будет убит или тяжело ранен.
Жене он регулярно писал во время всего двадцатидневного марша от Вест-Пойнта до Вильямсбурга. Но этот марш был окружен такой секретно-стью, что ему нельзя было даже называть города, через которые они проходили. Было использовано множество хитростей, чтобы оставить британцев в уверенности, будто объектом атаки будет Нью-Йорк. Для этой цели на западном берегу Гудзона выстроили большой палаточный лагерь. Множество подвод въезжало в него ежедневно с разных сторон с грузами и выезжало опустевшими. По реке доставлялись понтоны и барки, необходимые для переправы. Из донесений лазутчиков, из перехваченных писем, из показаний предателя Арнольда генерал Клинтон знал, что Вашингтон много лет лелеял мечту отбить Нью-Йорк, отомстить за свои поражения летом и осенью 1776 года. Укрепление фортификаций и усиление гарнизона этого города британцы считали своей главной задачей.
Внезапность удара — вот что было до сих пор ключом ко всем победам американцев. Но одно дело — провести под покровом ночи и зимнего шторма отряд в две тысячи человек и внезапно ударить по Трентону. Другое — тайно перебросить десятитысячную армию на расстояние не восемь миль, а четыреста! Целью похода было поймать армию врага, неосторожно загнавшего себя в ловушку на полуострове между устьями двух вирджинских рек: Джеймс и Йорк. Многим это казалось невыполнимым в начале пути. А когда чудо случилось, когда все части гигантского маневра сошлись одна с другой и армия генерала Корнваллиса оказалась заперта в Йорктауне, мысль о руке Провидения стала всплывать в сознании участников похода как единственное возможное объяснение.
Конечно, благодарные американцы не забывали о том, что Провидение на этот раз включило в свои непредсказуемые замыслы огромный французский флот. Двадцать девять линейных кораблей, вооруженных сотнями орудий и имеющих три тысячи солдат на борту, приплыли из Вест-Индских островов под командой адмирала де Грасса, вошли в Чесапикский залив и отрезали осажденных британцев от возможной помощи с моря. Правда, этот флот должен был вернуться на острова не позднее конца октября. Осаждающим следовало спешить.
Гамильтон зажег свечу, подвинул чернильницу, крупно вывел на первой строке «Дорогая Элайза!». В письмах, отправленных ей с дороги, он писал о том, что ее любовь стала для него главной пищей души, что он дорожит ею, как скупец может дорожить спрятанным сокровищем. «Каждый прошедший день убеждает меня в том, что мне следует оставить служение стране и посвятить себя целиком тебе. Пусть другие жертвуют своим временем и покоем в погоне за властью и славой».
Выводя на бумаге эти слова, он был абсолютно правдив, ибо в момент писания они точно выражали то, что он чувствовал к жене. А если бы кто-то напомнил ему, как все предыдущие месяцы он упрашивал Вашингтона дать ему роль в командовании боевыми частями, он не смутился бы таким явным противоречием. К своим двадцати шести годам он достаточно изучил себя и решил смириться с тем, что он — человек порывов. Хватит ему стыдиться тех моментов, когда порывы сталкивались друг с другом и навлекали на него упреки в непоследовательности.
Голова Габриэля Редвуда просунулась во входную щель палатки.
— Сэр, тут один джентльмен просит разрешения поговорить с вами.
— Он назвал свое имя?
— Да. Это пасынок главнокомандующего, мистер Джон Кустис.
— О, конечно, проси!
Гамильтон встал из-за стола, встретил позднего посетителя у входа, приветливо пожал руку. Он знал, что Вашингтон во время остановки в Маунт-Верноне наконец уступил просьбам Джеки, взял его в действующую армию. Однако только на роль своего личного адъютанта.
— Очень рад вашему визиту. Жалею, что нам не довелось ближе познакомиться раньше. Мы с вами, кажется, ровесники? Среди моих друзей есть выходцы из Массачусетса, Нью-Йорка, Южной Каролины, даже из Франции и Германии, но до сих пор ни одного вирджинца. Мне всегда было интересно узнать, какие переживания, какой опыт выпадает на долю человека, родившегося и росшего в этом красочном и своеобразном крае.
— Мы ровесники, да. Но вы уже полковник, а мне только-только удалось добиться у генерала Вашингтона разрешения вступить в армию.
— Вас привлекает военная служба?
— По крайней мере у меня есть надежда, что это дело мне по плечу. Оружием я владею с юности, хорошо ориентируюсь в горах и лесах, на лошади могу проехать хоть восемь часов, хоть больше. Не знаю, сумею ли я командовать солдатами, вести их в бой. Но ведь узнать это можно только на опыте.
— Сознаюсь вам, мои первые попытки в этом деле были обескураживающими. Мне казалось, что все рекруты, присылаемые на мою батарею во время боев за Нью-Йорк, должны были быть пламенными американскими патриотами, которые только и рвуться в бой. Каждый случай дезертирства, пьянства, воровства, неподчинения изумлял меня как нечто противоестественное, вгонял в растерянность.
— Сколько помню себя в своих отношениях с генералом Вашингтоном, я был для него предметом огорчений и разочарования. В колледже удержаться на сумел, ехать на учебу за границу отказался, потому что рано влюбился и хотел жениться. Когда все видные вирджинцы ушли на войну, меня избрали депутатом в штатную ассамблею, но и там я ничем не проявил себя. После смерти моей сестры Патси я остался единственным выжившим ребенком у моей матери. Вы можете себе представить, какими глазами она смотрела на своего мужа каждый раз, когда речь заходила о моем вступлении в военную службу.
— Удалось ли вам по крайней мере соединиться со своей возлюбленной?
— О, да! Обеспечить своих родителей внуками — это единственное, в чем я преуспел. Моя жена рожала уже семь раз, и четверо детей выжили и растут здоровенькими. На пути сюда, во время остановки в Маунт-Верноне, мой отчим увидел их впервые, и радости его не было границ.
— Я пытаюсь представить себе генерала Вашингтона играющим с внуками, но у меня не получается.
— Это случается нечасто, но иногда невозмутимость и самообладание изменяют ему. Видели бы вы его ликование месяц назад, когда пришло известие о том, что эскадра адмирала де Грасса вошла в Чесапикский залив. Он скакал по доскам причала, размахивал руками, в одной — сорванная шляпа, в другой — белый платок, и вопил только одно слово: «Де Грасс! Де Грасс!»
Гамильтон, откинувшись на спинку стула, начал смеяться и недоверчиво качать головой. Потом посерьезнел и вгляделся в лицо гостя.
— Мистер Кустис, я догадываюсь, что у вас были причины нанести мне поздний визит. Если вы имеете какую-то просьбу, не стесняйтесь высказать ее. Я постараюсь во всем пойти вам навстречу.
— Да, просьба есть… Для меня — очень важная… Догадываюсь, что вам будет нелегко выполнить ее… И все же…
Джеки достал из кармана платок, отер капли пота со лба. Узел каштановых волос на его затылке был завязан так туго, что натягивал кожу на лице, и оно заострялось, как мордочка у лисенка.
— Полковник Гамильтон, — тон его неожиданно стал торжественным и серьезным, — я прошу вашего разрешения принять участие в завтрашнем штурме. Возьмите меня в свой отряд простым солдатом.
Огонек свечи отражался в глазах гостя, наполнял их сиянием надежды. Ошеломленный Гамильтон вдруг подумал, что, наверное, и у него самого был такой же вид и голос — смесь мольбы, обиды, возмущения — каждый раз, когда он просил Вашингтона о переводе в действующую армию.
— Мистер Кустис, я понимаю ваши чувства… Это желание испытать себя, доказать себе и всему миру, что ты уже мужчина, — оно так знакомо мне… Но и вы должны понять меня… Генерал Вашингтон стал для меня чем-то вроде отца… Этой весной, впервые за пять лет моей службы ему, у нас произошла размолвка по пустячному поводу — и я переживал ужасно… Как же я могу за его спиной нарушить его волю в таком важном деле? А если вас ранят или убьют? Я буду казнить себя до конца жизни.
— Уверяю вас, это не будет нарушением воли моего отчима. В глубине души он хотел бы, чтобы я получил боевое крещение… Но он так бережно относится к чувствам моей матери, что никогда не даст мне разрешение открыто.
— Мистер Кустис, я тоже не могу сделать это. Только представить себе, какими глазами будет смотреть на меня миссис Вашингтон… Ужас!
— Мистер Гамильтон, я знаю, что вы рано осиротели. Вам трудно себе представить, какое это тяжкое бремя: расти под неусыпной опекой любящих родителей. Ведь любовь часто не замечает того момента, когда она превращается в мягкое тиранство. Я умоляю вас: дайте мне шанс хоть ненадолго вырваться на свободу.
Гамильтон набрал полную грудь воздуха, чтобы произнести решительное «нет». В этот момент раздался первый артиллейрийский залп, и вскоре за ним — второй. Ночные обстрелы осажденного города велись вслепую, однако британские перебежчики сообщали, что ядра, попадая в тесно набитые дома, производили опустошительный эффект. И под грохот канонады вме-сто заготовленного «нет» Гамильтон начал задумчиво произносить совсем другие слова.
— Мистер Кустис, давайте немного изменим суть нашего разговора. Вы заходили ко мне просто для того, чтобы отдать долг вежливости, — не правда ли? Наша беседа касалась разных тем. Да, я проявил неосторожность, сообщив вам, что штурм десятого редута намечен на ночное время. И что мушкеты останутся незаряженными — бесшумная штыковая атака. Еще решено нанести мелом крест на груди и спине каждого участника штурма — это уменьшит их шансы погибнуть в темноте от американского штыка. Но могло ли мне прийти в голову скрывать эту информацию от адъютанта главнокомандующего, который одновременно является его пасынком? А уж как он решил использовать эти сведения, остается целиком на его совести.
Лицо Джеки постепенно размягчалось, светлело. Облик отца большого семейства стремительно исчезал, его место снова занимал тот юнец, который десять лет назад бежал через луг навстречу девушке в синем платье. Он сделал шаг к Гамильтону, порывисто схватил его ладонь обеими руками, благодарно потряс. Выходя из палатки, обернулся и жестом опытного заговорщика прижал палец к губам. Исчез в ночном грохоте.
Весь следующий день ушел на подготовку к штурму. План десятого редута удалось нарисовать по рассказам перебежчиков. Гамильтон, разъясняя своим офицерам их задачи, стрелками указывал направления атаки для каждой роты. Пока этот редут находился в руках врага, он мог держать под обстрелом пространство перед линией бастионов, лишал нападающих воз-можно-сти подвести вторую осадную траншею.
В полдень Лафайет зазвал Гамильтона и Лоуренса в свою палатку перекусить. Он был еще очень слаб после перенесенного приступа малярии, но с оживлением расспрашивал друзей о событиях последнего года.
Лоуренс только что вернулся из Парижа, привезя крупную партию оружия и боеприпасов, а также значительную денежную субсидию, полученную Бенджамином Франклином от французского правительства. Однако настроение его было омрачено судьбой отца. Генри Лоуренс-старший целый год возглавлял Континентальный конгресс, потом был назначен послом в Голландию. Но во время второго плавания через океан его корабль был перехвачен британцами у берегов Ньюфаундленда. Из захваченных при нем бумаг (он пытался выбросить их за борт, но английский матрос прыгнул в воду и выудил пакет) парламент узнал, что Голландия согласилась тайно помогать американцам, и объявил ей войну, а самого Лоуренса-старшего отправил в Тауэр, где его содержали в холодной и темной камере как изменника своему законному королю. Лоуренс-младший возлагал большие надежды на взятие Йорктауна: в этом случае лорд Корнваллис оказался бы в плену, и такую важную персону можно было бы обменять на Лоуренса-старшего.
Гамильтон не без смущения рассказал друзьям о том, как простодушно он и генерал Вашингтон поверили в безумие, разыгранное женой генерала Арнольда. Помочь несчастной женщине, брошенной мужем, ничего не знавшей о его предательстве, оставшейся с младенцем на руках, — разве не в этом состоял долг настоящего джентльмена? Вашингтон снабдил ее деньгами и пропуском, чтобы она могла вернуться к отцу в Филадельфию. Лишь потом стало известно, что казненный майор Андре был близко знаком с Пегги Шиппен, что это она свела его со своим мужем и что именно под ее влиянием Арнольд решился на измену своей стране.
О том, как успешно Лафайет маневрировал в Вирджинии, то угрожая британскому корпусу, то исчезая из поля зрения врага, друзья уже знали достаточно. Но они с волнением выслушали его рассказ о войсковом бунте весной того же года.
Нехватка продовольствия, рванье вместо обмундирования, многомесячное отсутствие жалованья вызывало массовое дезертирство в Континентальной армии. Когда взбунтовалась бригада генерала Вэйна, он арестовал зачинщиков, устроил военно-полевой суд, который быстро приговорил шестерых к расстрелу. Привести приговор в исполнение было приказано остальным подсудимым. Они подчинились со слезами на глазах. По свидетельству очевидцев, расстрельный взвод был поставлен так близко от осужденных, что от выстрелов загорелись платки, которыми были завязаны их лица, а кровь и мозг разлетелись на колосья ржи за их спинами. Всю бригаду заставили пройти маршем мимо трупов.
Лафайет решил применить другой способ подавления бунта. Он объявил солдатам, что разрешает желающим покинуть армию, не совершая преступления дезертирства. Подайте заявление об отпуске — и вам будет разрешено вернуться в Морристаун. Но в этом случае вам придется одолеть сотни миль пути, на котором вас будут поджидать тысячи опасностей. Плюс, конечно, гордое сознание американского патриота будет вами утрачено навсегда. Поразительно — только считаные солдаты воспользовались этим предложением, а многие дезертиры вернулись в ряды. Лафайет вознаградил свои войска, заняв под свой кредит две тысячи фунтов и накупив на эти деньги столь необходимых одеял, рубах, штанов, сапог и шапок.
Обсудили также военную ситуацию. Положение британцев, осажденных в Йорктауне, делалось хуже с каждым днем. Не имея фуража, они вынуждены были пристрелить сотни лошадей, и конские туши плыли по реке, наполняя воздух зловонием. Кроме солдат и лоялистов в городе скопилось множество негров, перебежавших к британцам или захваченных ими на вирджинских плантациях. В какой-то момент осаждающие увидели толпы этих бедолаг, бредущих куда глаза глядят. Не надеялись ли осажденные, выпуская их из города, перенести оспу и тиф в лагерь американцев?
Если верить перебежчикам, в Йорктауне болезни уже вывели из строя чуть ли не четверть армии. Надежда на близкую победу витала в воздухе, воодушевляла, придавала силы. Команды звучали увереннее, смех — громче, глаза наполнялись блеском. Еще немного, стиснув зубы, последний рывок! Неужели может случиться такое счастье — конец проклятой войны?!
Вечером 13 октября все американские и французские батареи перенесли огонь на два вынесенных вперед редута: девятый и десятый. Гамильтон объезжал выстроившиеся роты, отдавал последние приказания, проверял наличие белых опознавательных крестов на мундирах солдат. В какой-то момент ему показалось, что в рядах мелькнуло лицо Джеки Кустиса. Но он мог и ошибиться.
Туча затянула западный горизонт. Темнота упала внезапно, будто кто-то разом задул факел заката. Канонада не утихала, но теперь к пролетающим над головами ядрам добавилось что-то еще: зажигательные бомбы, оставлявшие светящийся след на черном небе. В их неверном мерцающем свете роты бесшумно двинулись по открытому пространству, отделявшему траншеи осаждавших от земляных валов редута. Гамильтон спешился и присоединился к саперам, несшим штурмовые лестницы и деревянные мостки. Мысль о возможной смерти, о жене, ждущей в далеком Олбани, о нерожденном сыне промелькнула где-то на задворках сознания — он отмахнулся от нее легко, как отмахиваются от досадной осы, от залетевшей в комнату летучей мыши.
Артиллерия внезапно смолкла.
Саперы бегом преодолели последние ярды, начали набрасывать мостки через ров с водой. Только теперь вылезшие из своих укрытий защитники редута заметили приближение нападавших, открыли стрельбу из мушкетов.
За рвом громоздились поваленные деревья с торчавшими во все стороны, остро обрубленными сучьями.
Замелькали заготовленные топоры, расчищая десятки проходов для атакующих.
Соблюдать тишину больше не было нужды — и с диким индейским воплем «вууп-вууп!» американцы ринулись на штурм.
Гамильтон добежал до вздымающегося вала одним из первых. Габриэль Редвуд вынырнул из мрака, водрузил штурмовую лесенку. Гамильтон вскарабкался по ней, ухватился за край деревянного парапета.
Беспорядочная мушкетная стрельба продолжалась, фигуры защитников метались по двору редута.
Вскочивший на ноги Гамильтон едва успел достать из ножен палаш, чтобы отразить удар штыка, нацеленный ему в живот. Но тут же британский гренадер был повален ударом приклада по голове. Белый крест на груди ополченца-спасителя мелькнул перед глазами и исчез в толпе других солдат, стремительно заполнявших стены редута.
Рукопашная схватка длилась недолго. Ошеломленные внезапной атакой, британцы сдавались один за другим. Пленных оттесняли в угол двора, Гамильтону пришлось выставить вокруг них охрану. Он знал, какая жажда мести накопилась в душах его солдат за годы войны, и опасался, не выплеснулась бы она бессудными расправами.
Бой утихал, стали слышны стоны раненых. Зажглись факелы и осветили сцену короткого побоища.
В этот момент какая-то фигура с белым крестом на груди вынырнула из мрака, отбросила мушкет и сжала Гамильтона в коротком, но крепком объятии. В пляшущих отблесках огня он с трудом узнал смеющееся и ликующее лицо Джеки Кустиса.
В ту же ночь французская бригада под командой Лафайета захватила девятый редут. Теперь положение осажденных сделалось безнадежным. Вторая осадная траншея быстро приближалась к их позициям. На территории захваченных редутов были установлены тяжелые гаубицы, каждого ядра которых было достаточно, чтобы разрушить двухэтажный дом. Саперные батальоны готовили штурмовые лестницы с острыми крючьями на концах, которые должны были впиваться в деревянные перила на стенах бастионов.
Ночью 16 октября лорд Корнваллис предпринял последнюю отчаянную попытку спасти хотя бы часть своей армии. На реке Йорк была тайно собрана флотилия больших барок. Она должна была переправить солдат и офицеров, еще способных держать оружие, в Глостер, откуда им предстояло с боями пробиваться на север. Но опять, как и в Бостоне пять лет назад, как и в Трен-тоне, Провидение стало на сторону американцев, послав внезапный убийственный шторм. Речные волны вздымали тяжелые барки, разбивали их о камни, выбрасывали солдат в кипящую пену. Только нескольким ротам удалось достичь восточного берега реки, где они вскоре попали в плен к американцам.
В десять часов утра 17 октября перед бастионами появился британский офицер с белым флагом. В послании, которое он доставил генералу Вашингтону, командующий британской армией лорд Корнваллис предлагал установить перемирие на 24 часа, чтобы представители обеих сторон могли встретиться и договориться об условиях капитуляции гарнизона.
На переговорах британцы просили, чтобы им разрешено было выйти из города с оружием, с развернутыми знаменами и под барабанный бой. На это им ответили, что церемония сдачи будет проходить на тех же условиях, какие были предоставлены американской армии генерала Бенджамена Линкольна при капитуляции Чарльстона в Южной Каролине.
Длинным коридором, протянувшимся на полмили, лицом друг к другу выстроились американские и французские полки утром 19 октября. Контраст между внешним видом союзников был разительным. Французы щеголяли парадными мундирами, начищенными сапогами, блестящими эфесами сабель. Форма американцев пестрила заплатами разного цвета, кожа поясов была истерта до залысин, чулки зияли дырами. Кто-то явился босым.
Колонна британцев и гессенцев двигалась по коридору с зачехленными знаменами. В конце они выходили на открытое пространство, где оставляемые ими мушкеты и сабли постепенно вырастали внушительной горой. На обратном пути они старались не смотреть на американцев — только на французов, только их признавали настоящими победителями.
Лорд Корнваллис уклонился от участия в церемонии, сославшись на нездоровье. Присланный им заместитель попытался вручить саблю своего командира французскому генералу. Но Рошамбо отступил и указал на стоявшего рядом Вашингтона. Однако и тот не счел возможным принять символ капитуляции от младшего по чину.
В конце концов сабля была вручена генералу Линкольну.
Барабанная дробь смолкла, военный оркестр грянул американский марш.
Толпа горожан и окрестных фермеров, собравшаяся посмотреть на невиданное зрелище, взорвалась ликующими воплями.
— Генералу Вашингтону — ура!
— Французским союзникам — виват!
— Колонии Вирджиния — цвести!
— Победным Американским штатам — слава!
Замешавшийся в толпу Джеки Кустис тоже улыбался, размахивал снятой шляпой. Но рука его двигалась с трудом, «ура» вылетало изо рта едва слышным хрипом. Удерживаться на ногах он мог только потому, что стоявший рядом черный слуга крепко держал его за талию.
Какая жестокая насмешка судьбы!
Она дала мистеру Кустису увернуться от вражеского штыка, от случайной пули, от заблудившегося в полете ядра. Но не захотела уберечь от невидимого врага — тифозной заразы.
Два дня спустя после штурма десятого редута болезнь повалила Джеки на койку, наполнила все тело ознобом, залила грудь болью и жаром. С трудом раскрывая губы, он прошептал склонившемуся над ним Вашингтону:
— Сэр, всю жизнь я приносил вам одни огорчения. И теперь ухитрился омрачить даже такую великую, такую славную победу.
— Не болтай ерунды, Джеки. Моя семья — самое дорогое в моей жизни. А ты всегда был и останешься важным и незаменимым членом ее. Лучше отдохни и потом направь все силы на то, чтобы поскорее выздороветь.
Однако и этой просьбы своего отчима Джеки выполнить не сумел. Болезнь усиливалась, высасывала все соки из молодого тела. Из Маунт-Вернона вызванные гонцом примчались Марта Вашингтон и жена Нелли, привезли с собой семейного доктора. Но и он не смог помочь, и две недели спустя Джеки умер на руках безутешной матери.
21 октября, 1781
«К этому времени из всех орудий у нас оставалась только одна восьмидюймовка, да и у той не насчитывалось и ста зарядов. Много солдат и офицеров погибло от неприятельского огня, но еще больше — от болезней, а остальные были измотаны и истощены непрерывным трудом на укреплениях. В этих обстоятельствах я посчитал, что было бы тщетно и бесчеловечно пожертвовать жизнями доблестных воинов, обрекая их отражать враже-ский штурм, который, судя по соотношению сил, неизбежно кончился бы успехом неприятеля. Мною была предложена капитуляция, и я прилагаю копии моей переписки с генералом Вашингтоном, описывающие условия сдачи. Сожалею, что не смог добиться лучших, но я сделал все, что было в моих силах, чтобы облегчить условия содержания пленных».
Из письма лорда Корнваллиса генералу Генри Клинтону
Январь, 1782
«Все признают, что мой семимесячный Филип — красавец, у него правильные черты лица, взгляд не только живой и выразительный, но также полон добродушия. Знатоки считают, что сидит он изящно, а руками размахивает как будущий оратор. Стоит еще не очень уверенно, и его ноги не так стройны и элегантны, как у его отца… Единственный недостаток в его манерах — он слишком много смеется… Я теряю всякое желание гнаться за славой, а хочу только оставаться в компании моей жены и ребенка».
Из письма Александра Гамильтона другу
Зима, 1782
«В ожидании эвакуации британцев из Саванны жители этого города обратились к американскому генералу Вэйну с просьбой обеспечить охрану их собственности. Он обещал, что те купцы, которые не захотят жить в Соединенных Штатах, смогут оставаться в городе, до тех пор пока им не удастся распродать свое имущество и уладить дела, и что армия обеспечит им необходимую защиту. Вскоре британские войска очистили весь штат Джорджия, оставались только те, кто попал в плен к американцам. К чести британского командования, покидая Саванну, они не нанесли городу никаких повреждений, оставили нетронутыми даже те оборонительные сооружения, которые сами построили».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
Апрель, 1782
«Позвольте дать вам портрет хозяина Монтиселло: ему еще нет сорока, он высок, выражение лица мягкое и приятное, но приметы внешнего изящества перестаешь искать, когда прикасаешься к глубине его ума. Американец, никогда не покидавший свою страну, но сумевший стать одновременно музыкантом, рисовальщиком, геометром, астрономом, философом, законодателем и государственным деятелем…
Поначалу его характер показался мне весьма серьезным, почти холодным; но после двух часов общения мы сделались так близки, как будто прожили наши жизни рядом; прогулки, книги, но главное — беседа, всегда интересная и разнообразная, дающая огромное удовлетворение двум людям, которые обмениваются своими мнениями и чувствами, всегда созвучными, которые понимают друг друга по первому намеку. Четыре дня пролетели, как четыре минуты».
Из
путевых заметок французского академика и генерала
Франсуа Шастеллю
СЕНТЯБРЬ, 1782. МОНТИСЕЛЛО
Джефферсон не верил в игры с судьбой, но в этот раз он пытался заклясть ее — вырвать договор — повязать обетом: пока он пишет свою книгу, его жена не может умереть!
О, книга должна быть очень длинной!
Описание Вирджинии — это только начало. Потом он перейдет к другим штатам, в которых уже успел побывать: Пенсильвания, Мэриленд, Нью-Йорк. Затем совершит путешествие в остальные. И ни на один день, ни на минуту не прервет писание. Потому что, пока он пишет, Марта остается среди живых.
«Месье Бюффон полагает, что мамонт, кости и бивни которого находят к северу от реки Охайо, является, по сути, тем же животным, что и слон. На это можно возразить, что: 1) Скелеты мамонта соотносимы с животным, которое превосходит своими размерами слона в пять-шесть раз; 2) Жевательные зубы мамонта тоже в пять раз больше и имеют выступы, в то время как у слона они плоские; 3) Мне никогда не доводилось слышать, чтобы зубы слона были найдены в Америке; 4) Слоны обитают только в тропиче-ской зоне, и они никогда не могли бы выжить в тех холодных районах, где находят останки мамонтов, а их находят даже в Канаде».
Все же хорошо, что он весной уговорил свою овдовевшую сестру Марту Карр поселиться в Монтиселло со всеми шестью детьми. Двум старшим дочерям скоро придет пора выходить замуж, понадобятся деньги на приданое, но он вел финансы этой семьи уже почти десять лет, с самой смерти дорогого его сердцу Дэбни Карра, и знал, откуда можно будет взять дополнительные средства. Он всегда мечтал иметь сына, и двенадцатилетний племянник Питер Карр, похоже, сумеет заполнить эту лакуну. У мальчика были явные способности к математике и иностранным языкам, и Джефферсону удавалось выделять время на занятия с ним.
Девочку, родившуюся у них в мае, Джефферсоны назвали Люси Элизабет, в память о дочери, умершей год назад. Бетти Хемингс говорила, что этого не следовало делать, что духи не любят, когда им бросают такой дерзкий вызов, но Марта настояла на своем. Она болела всю зиму, рожала опять тяжело — шутка сказать, седьмой раз! — и здоровье не возвращалось к ней даже под лучами летнего солнца. Доктор Гилмор только разводил руками и больше не пытался предлагать слабительные и кровопускания — знал, что Джефферсоны решительно разуверились в этих методах лечения.
«Племена американских индейцев не управляются законами, у них нет никаких форм принуждения, ни тени правительства. Их поступки контролируются только принятыми у них нормами поведения, моральным чувством, отделяющим правильное от неправильного. Нарушения наказываются общим презрением, изгнанием из племени или в серьезных случаях, как например убийство, возмездие берут на себя родственники погибшего. Такая система выглядит несовершенной, но преступления в их среде крайне редки. Примечательно, что языки разных племен так отличаются друг от друга, что общаться с иноплеменниками они могут только с помощью переводчика… Существует представление, что белые отнимали у них территорию при помощи военной силы. Однако в исторических отчетах и архивах мы находим бесчисленные упоминания о покупке земельных участков у индейцев за деньги и товары».
После разгрома британцев под Йорктауном война ушла из Вирджинии. Доходили известия о военных стычках на юге, мощный британский гарнизон оставался в Нью-Йорке, цепь вражеских фортов на западной границе и в районе Великих озер по-прежнему угрожала американским поселениям. Однако в Париже Бенджамин Франклин и Джон Адамс встретились с представителями Вестминстера, чтобы прощупать возможность заключения мирного договора.
Предварительные условия этого договора, зачитанные в парламенте, вы-звали бурю возмущения. Видные члены Палаты лордов и Палаты общин вставали один за другим и в своих речах объявляли любые уступки бунтовщикам национальным позором. Нет, Британия еще не исчерпала свои ресурсы до конца! Ее армия, ее флот, ее промышленность еще способны противостоять объединенным силам Франции, Голландии и Испании, примкнувшим к восставшим колониям. А что будет с теми британскими подданными, которые в течение семи лет войны сохраняли верность короне? По предварительным условиям мира решение судьбы лоялистов отдавалось на усмотрение законодательных собраний американских штатов. Не означало ли это отдать своих преданных союзников на милость их злейших врагов?
Пожар войны переместился на просторы океана. В апреле французский флот под командой адмирала де Грасса попытался соединиться с флотом испанцев. Но британцы перехватили его на пути, и в районе острова Мартиник завязалась тяжелая битва. На французских кораблях находились десантные войска, поэтому их потери от артиллерийского огня были огромными: несколько тысяч человек по сравнению с несколькими сотнями англичан. Победа британского флота была полной, но теперь ему нужно было спешить на защиту Гибралтара. Вестминстер, похоже, был готов искать мира с американцами.
Джефферсон со вздохом откладывал газеты и возвращался к своим «Заметкам о Вирджинии».
«Монтиселло расположено на возвышенности, и это позволяет иногда наблюдать странный феномен, который редко случается на суше, но довольно часто — на море. Моряки называют его └раздутие“. Ученые отстают от мореплавателей и еще не дали названия этому явлению. Оно заключается в том, что удаленные предметы начинают выглядеть крупнее, чем близкие. Был случай в Йорктауне, когда наблюдатели на берегу увидели вдали лодку с тремя гребцами и она показалась им кораблем с тремя мачтами. В сорока милях к югу от Монтиселло есть гора Виллис, имеющая обычную кониче-скую форму. Но благодаря эффекту └раздутия“ она иногда выглядит полушарием; иногда ее стороны поднимаются перпендикулярно горизонту, а вершина кажется плоской и такой же широкой, как основание. Причем эти перемены могут происходить в течение одного утра».
Джефферсон иногда спрашивал себя: взялся бы он за писание этого труда без толчка со стороны? Вряд ли. Политическая жизнь, семейные заботы, хозяйственные хлопоты так тесно заполняли каждый день, что казалось — времени не могло остаться ни на что другое. Но вот два года назад он, как и все остальные губернаторы штатов, получил письмо от секретаря французского посольства маркиза Барбе-Марбо с подробным списком вопросов о природе и населении Америки. Любознательного француза интересовало все: реки, морские порты, горы, водопады, климат, организация милиции, индейцы, законы, финансы, история. Подробный вопросник, включенный в его письмо, избавлял от необходимости думать о композиции книги, он естественным образом превратился в ее оглавление. К весне 1782 года объемистый труд был почти закончен, теперь надо было работать над стилем, уточнять некоторые детали.
У постели больной дежурили по очереди: Бетти Хемингс — ночью и ранним утром, сестра Марта — днем, Джефферсон — вечерами. Новорожденную кормила одна из дочерей Бетти, у которой недавно родился сын. Марта-жена просила приносить ей младенца Люси Элизабет каждый день, клала рядом с собой на подушку, вглядывалась в личико спящей, трогала пальцем щеки и губы. В те дни, когда болезнь ослабляла свои тиски, она хотела, чтобы Джефферсон читал ей перед сном. Он старался выбирать тексты, не содержавшие ничего печального и горестного, однако замечал, что и чистые комедии — Шеридана, Бомарше, Вольтера — не веселили ее.
— Не старайся угодить моему вкусу, — говорила больная, — следуй только своему. Потому что твой голос звучит гораздо лучше, когда ты читаешь то, что увлекает тебя самого.
Ей нравились знаменитые эссе Бенджамина Франклина, собранные в сборнике, названном «Альманах бедного Ричарда». Их простые и нравоучительные сентенции создавали у читателя иллюзию, что все на свете можно упорядочить, улучшить, закрепить, исправить. «Если ты любишь жизнь, не растрачивай попусту время, ибо это тот самый материал, из которого она ткется». «Налоги правительства уплачивать нелегко, но в пять раз тяжелее налоги, которые налагает на нас собственная лень и тщеславие». «В дом трудолюбивого голод может заглянуть, но войти не посмеет».
Летом пришло письмо от Томаса Пэйна, в которое были вложены стихи молодого шотландца Роберта Бернса. Джефферсон читал их больной с таким воодушевлением, будто это был любовный мадригал возлюбленной, сочиненный им самим:
Любовь, как роза, роза красная,
Цветет в моем саду.
Любовь моя — как песня,
С которой в путь иду.
Сильнее красоты твоей
Моя любовь одна.
Она с тобой, пока моря
Не высохнут до дна.
Не высохнут моря, мой друг,
Не рушится гранит,
Не остановится песок,
А он, как жизнь, бежит…
Будь счастлива, моя любовь,
Прощай и не грусти.
Вернусь к тебе, хоть целый свет
Пришлось бы мне пройти!1
Слово «прощай» Джефферсон на ходу заменил словом «цвети».
Однажды Марта попросила его почитать ей какой-нибудь отрывок из книги, над которой работал он сам. Джефферсон выбрал главу о религии.
«…В своих верованиях мы ответственны только перед Богом. Законная власть правительства может запрещать только такие наши поступки, которые наносят вред другому. Если мой сосед говорит, что Бога нет или что существуют двадцать богов, я не терплю от этого никакого ущерба. Он не залез в мой карман, не сломал мне ногу. Принуждение может сделать его лицемером, но не приблизит к истине. Только разум и свободное исследование могут исправлять ошибочные суждения. Если бы правительство Рим-ской империи запрещало свободный поиск, христианство никогда не появилось бы на свет… Разница мнений обогащает религиозную жизнь… Достичь единомыслия в этой сфере невозможно… Миллионы невинных мужчин, женщин и детей были сожжены, подвергнуты пыткам, тюремному заключению, штрафам — и все безрезультатно».
Не имея представления о том, насколько серьезна была болезнь его жены, друзья и сторонники Джефферсона в графстве Албемарль снова выбрали его делегатом в Законодательное собрание штата. Он сразу письменно известил ассамблею о том, что не сможет принять участие в ее работе. Но оказалось, что этого недостаточно. По установленным когда-то правилам, избранный должен был явиться перед делегатами лично и изложить причины отказа. Председатель собрания прислал ему письмо, полное упреков за уклонение от общественного долга и скрытых угроз послать за ним вооруженного шерифа.
Свою горечь и возмущение по этому поводу Джефферсон излил в длинном послании к молодому делегату Джеймсу Монро. «Тринадцать лет жизни я отдал общественному служению, — писал он. — За эти годы мои личные дела пришли на грань разорения. Моя семья была лишена заботы и внимания, которых она была вправе ожидать от меня. И теперь мне говорят, что я не имею права отказаться от участия в политической жизни, потому что, уклонившись, я могу освободить место корыстным и злонамеренным невеждам. Это ли не настоящее порабощение индивидуума государством? В нашей стране со дня объявления независимости сотни людей отказывались от предложенных им постов или уходили в отставку, и никому не приходило в голову поставить им это в вину. Чего будет стоить наша свобода, если наше священное право служить своей стране будет превращено в обязанность?»
Больная с трудом проглатывала две-три ложки супа, потом лежала без сил. Миска клубники, ломтик хлеба с медом, творог на блюдце оставались нетронутыми. Корица, растертая в порошок, настойка из мяты, малиновый чай и прочие домашние средства не приносили облегчения. Джефферсон возвращался к своей рукописи, пытаясь растянуть ответ на последний, два-дцать третий вопрос французского дипломата до бесконечности. «Исторические хроники колонии, мемуары, отчеты о последних событиях» — о, на эту тему он мог писать и писать. Горы документов, скопированных для него Вильямом Шортом, лежали перед ним, и он описывал их с таким старанием, словно это занятие действительно могло вернуть силы умирающей.
«9 октября 1651 года. Принято постановление об увеличении морских перевозок.
12 марта 1652 года. Подписаны условия принятия власти парламента Англии в колонии Вирджиния.
16 августа 1654 года. Капитуляция Порт-Рояля.
1655 год. Зачитана прокламация лорда-протектора Кромвеля касательно острова Ямайка.
26 сентября 1655 года. Зачитано послание лорда-протектора ассамблее колонии Мэриленд.
3 ноября 1655 года. Договор между Англией и Францией, одобренный Вестминстером.
27 марта 1656 года. Послание ассамблеи Барбадоса лорду-протектору.
9 августа 1656 года. Протокол заседания, посвященного развитию торговли».
В конце августа в состоянии больной произошла перемена. Она стала дышать ровнее, лицо разгладилось, синева под глазами исчезла. Луч надежды загорелся в душе Джефферсона, но вскоре погас. По каким-то неуловимым признакам он понял — догадался — почувствовал, что Марта не победила болезнь — просто перестала бороться с нею. В ней появился покой, который возможен лишь для тех, чей внутренний взор перестает жадно ловить завтрашний день, оборачивается лишь на прошлое, на прожитое. Утром первого сентября слабым голосом она попросила позвать всю семью.
В спальню пришли Марта-дочь, Полли, племянник Питер, Марта-сестра привела остальных своих детей. Больная оглядела собравшихся, потом поманила мужа пальцем, жестом попросила нагнуться и прошептала на ухо:
— Хемингсов тоже…
Бетти Хемингс появилась в сопровождении дочерей, Мартин, Роберт и Джеймс пришли позже, прямо из леса, где они занимались уборкой сушняка.
Каждый подходил по очереди к больной, каждому она тихо говорила несколько слов, потом отпускала. Марта-дочь, с трудом сглатывая слезы, обняла мать за шею и долго не отрывалась от нее. Джеймс вдруг опустился на колени рядом с кроватью, так чтобы рука умирающей могла погладить его по волосам. Для младшей, девятилетней Салли, у Марты был заготовлен маленький сувенир: колокольчик на цепочке, которым детей созывали к столу.
Джефферсон не запомнил, какими словами Марта прощалась со своими дочерьми, с племянником и племянницами, со сводными братьями и сестрами, доставшимися ей от любвеобильного отца. Лишь когда она повернула лицо к нему, ее слова достигли его сознания.
— Ты знаешь — помнишь, что в детстве мне довелось много терпеть от моих мачех. У меня тяжело на сердце от мысли, что и моим дочерям достанется пережить подобное. Очень прошу тебя: выбирая новую жену, убедись, что она способна быть доброй к чужим детям.
Тоска, ужас, горечь вскипали в сердце Джефферсона, но сильнее всего было чувство вины. Раньше, когда оно накатывало на него, он умел утешать себя расплывчатыми «искуплю», «это не повторится», «в будущем все пойдет по-другому». Но теперь будущего не осталось, искупить ничего было нельзя. И он услышал, как рот его — почти без его воли, — но страстно и убежденно произносит слова:
— Никогда!.. Пусть все слышат… Обещаю тебе… Никогда и ни на ком я больше не женюсь!.. Дочери будут расти со мной… До конца жизни… Никакой мачехи у них не будет!.. Клянусь тебе!
Джефферсон не помнил точно, когда именно в нем истаяла вера в за-гробную жизнь, в рай и ад, в грозную неизбежность последнего суда. Во всяком случае, четырнадцатилетний подросток, стоявший когда-то над гробом отца, уже точно не верил ни в возможность будущей встречи, ни в воскрешение из мертвых. Бог присутствовал в мире как бесконечно творящая сила, как даритель жизни, который, конечно же, не мог заниматься по отдельности судьбами миллиардов существ, выпущенных им в короткое земное плавание. Право — и обязанность — судить доброе и злое было оставлено человеку, именно потому все связанное с поисками и защитой справедливого переживалось людьми как самое важное, сакральное, самим Творцом порученное им дело.
Но каким облегчением было бы сейчас вернуть себе простую веру раннего детства! Да, наши души бессмертны! Да, нас ждет встреча в будущей жизни! Да, смерть — лишь иллюзия, недолгая разлука! Ушедшая в мир иной будет невидимо витать над нами, вместе с нами радоваться и горевать, помогать нам отыскивать путь к жизни вечной!
Когда умирал их новорожденный сын, Марта, глядя на судороги, сотрясавшие маленькое тельце, в отчаянии прокричала пришедшему пастору Клэю:
— За что?! Чем он мог успеть заслужить такие страшные муки? Как вы можете называть Всеблагим того, кто допускает страдания миллионов невинных младенцев, гибнущих в пожарах, наводнениях, землетрясениях, от смертельной болезни, от ножа злодея?
Обуреваемая горем, она не стала слушать то, что пастор Клэй ответил ей. Но Джефферсон запомнил короткую проповедь, произнесенную негромко, но с большой убежденностью:
— Страдания посланы в мир не в наказание нам. Всякая боль дана Творцом для того, чтобы его создания яростно защищали дар жизни. Представьте себе, что вы пытаетесь уговорить свою дочь не совать руку в горящий камин. Никакими словами вы не могли бы убедить ребенка, что нужно оставить эти красивые пляшущие язычки в покое, если бы огонь не обжигал ей пальцы. То же самое — и боль сострадания. Только она заставляет нас устремляться на помощь друг к другу, искать путей спасения попавших в беду, строить больницы и приюты, доставлять еду голодным и лекарства больным. Способность испытывать боль — главный защитный дар Божий, главное условие выживания, побуждающее спасать себя. Способность испытывать сострадание дана для спасания друг друга.
Конец, которого все ждали, все равно наступил как-то внезапно. В тот день Джефферсон пришел в спальню жены с томиком стихов Оссиана. Ему хотелось прочесть ей понравившееся ему описание бури:
Ужасна ночь, а я одна
Здесь на вершине одинокой.
Вокруг меня стихий война.
В ущелиях горы высокой
Я слышу ветров свист глухой.
Здесь по скалам с горы крутой
Стремится вниз поток ревучий,
Ужасно над моей главой
Гремит Перун, несутся тучи.
Куда бежать? где милый мой?
Увы, под бурею ночною
Я без убежища, одна!
Блесни на высоте луна,
Восстань, явися над горою!1
Дежурившая у постели Марта-сестра прижала палец к губам, кивком головы показав на уснувшую. Потом испуганно вгляделась в ее лицо, взяла запястье, попыталась нащупать пульс. Пульса не было. Зеркало, поднесенное к губам, тоже осталось незамутненным.
Джефферсон повернулся и на цыпочках перешел в библиотеку. Приблизился к столу, открыл дневник и аккуратно записал: «6 сентября 1782 года. Моя дорогая жена умерла сегодня днем в 11:45».
После этого какие-то светящиеся круги начали сыпаться на него с потолка, они делались все больше и больше, и, падая на пол, он попытался прикрыть лицо рукой, все еще сжимавшей перо.
Сентябрь, 1782
«В течение трех недель отец оставался в своей комнате, и я старалась ни на минуту не оставлять его. Он непрестанно ходил взад-вперед, днем и ночью, только когда силы кончались, ложился на подстилку, принесенную в комнату во время его длительных обмороков. Мои тетушки тоже оставались при нем все эти недели. Когда он наконец покинул комнату, он отправился верхом в горы и ездил там по запущенным дорогам, а иногда просто через лес. В этих печальных поездках я была его постоянным спутником, единственным свидетелем взрывов его безутешного горя».
Из воспоминаний дочери, Марты Джефферсон Рэндолф
Эпитафия на могиле Марты Джефферсон
В мир скорбных теней загляни:
Любви там гаснут огни.
Но мой огонь будет гореть,
Прорвется сквозь твердь,
Прорвется сквозь смерть,
Сквозь ночь — в светлый день
Принесет твою тень.
Строчки из поэмы Гомера «Иллиада»1
Ноябрь, 1782
«Ваши письма пришли в тот момент, когда я постепенно выходил из умственного омертвения, в которое повергла меня смерть жены. Они напомнили мне, что среди живых есть еще дорогие мне люди. Причиной того, что я раньше не выразил Вам радость по поводу нашего короткого знакомства весной, было ужасное состояние неопределенности, длившейся все лето, и катастрофа, завершившая ее. До этого мои планы жизни были ясны. Я намеревался уйти на покой и искать счастья в домашней жизни и литературных занятиях. Но это единственное событие смыло все задуманное мною и оставило в пустоте, которую нечем было заполнить. Находясь в таком состоянии, я получил сообщение, что Континентальный конгресс хочет направить меня на другой берег Атлантического океана, на помощь нашим посланникам во Франции».
Из письма Джефферсона маркизу Шастеллю
Осень, 1782
«При французском дворе мистер Адамс не пользовался популярностью, его манеры не соответствовали принятой там утонченной вежливости. Но он твердо защищал интересы своей страны на переговорах об условиях мира. Так же и мистер Джон Джей внимательно и неутомимо следил, чтобы все статьи соответствовали принципам справедливости и равенства. Дипломатические таланты доктора Франклина тоже сыграли огромную роль в успешном завершении переговоров. Предварительный мирный договор между Соединенными Штатами и Великобританией был подписан в ноябре 1782 года».
Мерси Отис Уоррен. «История революции»
Март, 1783
«Дорогой
сэр, от всего сердца присоединяюсь к вашей радости по поводу прекращения
военных действий. Теперь перед нами открывается путь, который, если следовать
по нему с достаточной мудростью, сделает нас великим, уважаемым и счастливым
народом. Опасность лежит в разногласиях и раздорах между разными штатами. Нашим
врагам очень хотелось бы видить раскол в нашем союзе.
Действительно, несовершенство нашей нынешней конституции создает многие
трудности в достижении и сохранении единства.
Я буду весьма благодарен, если вы найдете время поделиться со мной вашими
мыслями по этому поводу».
Из
письма генерала Вашингтона депутату Конгресса
Александру Гамильтону
«Главнокомандующий приказывает остановить враждебные действия между Соединенными Штатами Америки и королем Великобритании, и это сообщение должно быть зачитано завтра в 12 часов перед всеми полками и подразделениями армии. После этого капелланы бригад должны возблагодарить всемогущего Бога за все Его милости, особенно за то, что он обернул гнев человека в орудие достижения славы и дал силы прервать ужасы войны между народами. Главнокомандующий, с ликованием в сердце, поздравляет всех офицеров и всех солдат армии Соединенных Штатов, особенно тех доблестных и решительных американцев, которые записались в армию на условиях службы до самого конца военных действий, ибо они составляют главную гордость и славу нашей армии. Слава тем, кто приложил руку к созданию нашей независимой и свободной страны — убежища для всех гонимых и угнетаемых людей во всем мире».
18 апреля, 1783
Из генерального приказа по армии