Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2014
Последняя публичная речь председателя Совета министров П. А. Столыпина, с которой он выступил 27 апреля 1911 года в Государственной думе, оказалась более символичной и по своей сути трагичнее, чем это виделось в тот момент. Премьер-министр давал ответ на депутатский запрос о «незакономерном применении» статьи 87 Основных законов, позволяющей в «чрезвычайных обстоятельствах» утверждать законы и в период перерыва в работе законодательных учреждений — Государственной думы и Государственного совета. Добившись от Николая II высочайшего указа о прекращении занятий обеих палат с 12 по 15 марта, Столыпин получил юридическую возможность превратить в закон один из законопроектов, проваленных Государственным советом, — о введении земства в западных губерниях. Столь демонстративное пренебрежение законодательными правами парламента вызвало почти единодушное возмущение политической элиты — в нем усматривали попытку создания опасного «антиконституционного» прецедента. Несмотря на то что сам законопроект был достаточно прогрессивен и поддержан ранее депутатами Думы, именно стиль действий власти вызвал протест, и весьма принципиальный.
Впрочем, и для Столыпина принятие закона было делом принципа. Глава правительства усмотрел интригу лично против себя, когда очередной законопроект, относившийся к заявленной программе преобразований (и, казалось бы, одобрявшийся государем), не прошел «фильтр» Государственного совета с его консервативным, зачастую реакционно настроенным большинством. Столыпин подал в отставку, но Николай II ее не принял, не желая в том числе создавать «парламентский» прецедент — что премьер или министр может уходить из-за конфликта с какой-либо из палат законодательных учреждений. «Разрубив» проблемную ситуацию — проведя закон о западном земстве на основании 87-й статьи, — Столыпин обосновывал право на подобные действия «чрезвычайностью» обстоятельств. Причем, как он особенно настаивал, «чрезвычайность» может выражаться не только в срочности, но и в политической принципиальности вопроса, требующего решения. Недвусмысленно полемизируя с оппонентами, противостоящими справа, Петр Аркадьевич заявлял, что правительство является «политическим фактом», а не просто «высшим административным местом». Правительство «имеет право и обязано вести определенную яркую политику» и в исключительных ситуациях «должно вступать в борьбу за свои политические идеалы», а не просто «корректно и машинально вертеть правительственное колесо, изготавливая проекты, которые никогда не должны увидеть света». Более того, Столыпин прямо обвинил Государственный совет, проваливающий законопроекты правительства как «слишком радикальные», в противодействии осуществлению программы реформ: «А в конце концов, в результате, царство так называемой вермишели, застой во всех принципиальных реформах».1
Фактическое признание Столыпиным провала политики реформ — весьма знаковое. Очевидно, что оно отражало и психологически тяжелое состояние, в котором пребывал в это время глава правительства. По свидетельствам политиков и чиновников, много соприкасавшихся по своей деятельности со Столыпиным, в последний год своей жизни (и особенно после мартовского политического кризиса вокруг принятия закона о западном земстве) он находился в крайне подавленном настроении, предчувствуя закат своей государственной карьеры и даже физическую обреченность. «Пять лет тяжелого труда подорвали его здоровье и под цветущей, казалось, внешностью он в физическом отношении был уже почти развалиной, — отмечал С. Е. Крыжановский. — Ослабление сердца и Брайтова болезнь, быстро развиваясь, делали свое губительное дело, и если не дни, то годы его были сочтены».2 Но главным являлась политическая изоляция — и в широких общественных кругах, и, что было особенно важно для Столыпина как реформатора, в ближайшем окружении Николая II, в среде серьезно влиявшей на него «придворной камарильи». Один из лидеров октябристов, С. И. Шидловский, говоря о последнем этапе деятельности Столыпина, отмечает его «отчуждение от всех трех источников государственной власти в стране»: «Ни с государем, ни с Государственным советом, ни с Государственной думой он по-прежнему работать уже не мог, и весь этот эпизод надлежит считать концом его государственной деятельности. Он продолжал оставаться главой правительства, исполнять свои обязанности, но политически он являлся уже поконченным человеком, долженствующим в ближайшем будущем сойти со сцены. И с этой точки зрения особенно бессмысленным является убийство Столыпина, <…> собственноручно совершившего над собой политическую казнь».3
Пятилетнее пребывание у власти (кстати, по совпадению, Столыпин, только назначенный главой МВД, впервые посетил Государственную думу тоже 27 апреля — в день ее открытия, в 1906 году) оказалось, по сути, историей отказа от программы системных либеральных реформ. Столыпин, поначалу выступивший в многообещающей роли «конституционалиста», приверженца дальнейшего «обновления России», сторонника привлечения в правительство либеральных общественных деятелей, воспринимался как новый тип государственного деятеля (а не просто очередной «представитель бюро-кратии»). Последующая политическая эволюция предопределялась не только изменявшейся конъюнктурой, укреплением позиций власти по мере подавления революции и наступления «стабильности». Наиболее негативно сказывалось постоянно усиливающееся сопротивление реформам. Оно исходило от главных «центров влияния» — от царя и многих членов его семьи, консервативного придворного окружения и «объединенного дворянства», боровшегося за сохранение своей политической и экономической роли (как крупных помещиков-землевладельцев).
Влияние этих сил стало одним из главных факторов неудачи программы реформ — убежден хорошо осведомленный А. И. Гучков, лидер партии октябристов, которая длительное время была в Думе основной опорой для курса Столыпина. «Как это ни странно, но человек, которого в общественных кругах привыкли считать врагом общественности и реакционером, представлялся в глазах тогдашних реакционных кругов самым опасным революционером, — отмечал Гучков. — Считалось, что со всеми другими так называемыми революционными силами легко справиться (и даже, чем они левее, тем лучше) в силу неосуществимости тех мечтаний и лозунгов, которые они преследовали, но когда человек стоит на почве реальной политики, это считалось наиболее опасным. Поэтому и борьба в этих кругах велась не с радикальными течениями, а главным образом с целью свергнуть Столыпина, а с ним вместе и тот минимум либеральных реформ, которые он олице-творял собою. <…> Убить его политически удалось, так как влияния на ход государственных дел его лишили совершенно, а через некоторое время устра-нили его и физически».4
Аграрная реформа — основополагающий элемент программы Столыпина — имела, безусловно, позитивное значение, способствуя созданию в России массового слоя мелких земельных собственников, прообраза будущего «среднего класса» в деревне. Считалось, что эти люди, становясь фермерами, эффективно ведущими свое хозяйство, вместе с экономической независимостью превратятся со временем в свободную, пользующуюся всеми гражданскими правами, культурную часть общества. Однако почти от всех остальных важнейших реформ, которые были нужны для комплексного решения социально-политических проблем в стране, власти в той или иной форме отказались. Приносились в жертву декларировавшиеся ранее, в 1906—1907 годах, преобразования, призванные развивать принципы правового государства, укреплять основы гражданского общества, формировать цивилизованные условия политической деятельности, поддерживать частую предпринимательскую активность, разрешать различные социальные противоречия и т. д. Реальные проблемы власть загоняла вглубь, а жизненно необходимые преобразования подменялись, например, воинствующим национализмом, демонстративной заботой об укреплении военной мощи, гигантскими стратегическими «стройками века». В итоге все существующие противоречия, при отсутствии не только реформ, но уже и надежд на них, лишь увеличивали пропасть между властью и обществом. Причем этот процесс шел намного динамичнее, чем формировался слой мелких сельских собственников — будущий оплот стабильности для государства. А вскоре ход истории окончательно превратил в несбыточную утопию мечту (или заклинание) Столыпина: «Дайте государству 20 лет покоя, внутреннего и внешнего…»
Новое лицо власти
Саратовский губернатор П. А. Столыпин, вызванный в Петербург в конце апреля 1906 года, вряд ли ожидал стремительных изменений в своей карьере и тем более не готовился к роли «великого реформатора». За день до созыва Государственной думы, назначенного на 27 апреля, Петр Аркадьевич был приглашен в Царское Село и услышал от Николая II предложение занять пост министра внутренних дел в новом составе правительства. Возможности для отказа предложение не допускало, прислушаться к опасениям Столыпина — мол, в столь тревожное время может оказаться недостаточно его опыта работы в провинции — государь не пожелал. Впрочем, не заводил он с будущим главой МВД и разговора о какой-либо программе преобразований. Скорее всего, Николай II воспринимал Столыпина просто как энергичного, решительного, хорошо знакомого с происходящим в стране управленца. Не догадывался он и о наличии у Петра Аркадьевича потенциала политического лидера и амбиций крупного государственного деятеля. Иначе на одной из ключевых должностей в правительстве оказался бы персонаж совсем другого склада.
Николай II, отправив в отставку правительство во главе с графом С. Ю. Витте накануне созыва Государственной думы, заботился не только о том, чтобы произвести благожелательное впечатление на общественное мнение. С радост-ным единодушием было воспринято только увольнение министра внутренних дел П. Н. Дурново, имевшего репутацию крайнего реакционера. «Призванный» на эту должность Столыпин, пребывавший до сих пор в стороне от столичной «большой политики», одиозной фигурой тогда не считался. Важнее была замена на посту председателя Совета министров Витте — ему «пришлось сдаться», подписав Манифест 17 октября 1905 года. Николай II стремился избавиться от слишком масштабного, самостоятельного и влиятельного деятеля, нацеленного на проведение программы либеральных реформ, которые развивали бы конституционные начала, провозглашенные Манифестом.
Выбранный государем 66-летний И. Л. Горемыкин, не скрывавший неприятия любых идей «обновления России», отличался не только безнадежной консервативностью взглядов. Он славился как руководитель «олимпийским спокойствием» — пассивностью, безразличием к происходящему. Назначение в столь ответственный момент главой правительства Горемыкина вызвало недоумение и в общественных кругах, и в среде бюрократии — было очевидно, что такая фигура мало подходит для попыток достичь соглашения хотя бы с умеренной либеральной оппозицией. Николай II, однако, исходил из совсем других критериев, ему хотелось, чтобы новый премьер, в отличие от Витте, был лично предан и полностью управляем: «Для меня главное то, что Горемыкин не пойдет за моей спиной ни на какие соглашения и уступки во вред моей власти, и я могу ему вполне доверять, что не будет приготовлено каких-либо сюрпризов, и я не буду поставлен перед совершившимся фактом…»5 Но объявленный состав правительства во главе с Горемыкиным произвел явно негативное впечатление на общественность, подрывая доверие к власти, повышая и так критичный, конфронтационный настрой всей политической оппозиции. Как вспоминал И. В. Гессен, один из лидеров кадетов, редактор газеты «Речь» и журнала «Право», власть, таким образом, уже накануне созыва Думы омрачала «радостное бодрое настроение»: «…министерство Витте—Дурново хотя и уволено, как того требовало общество, но на его место подобрано было другое из заведомых реакционеров, под председательством едва ли не самого яркого бюрократа Горемыкина, принципиального противника Манифеста 17 Октября».6
«В Петербург Столыпин приехал без всякой программы, в настроении, приближавшемся к октябризму»7, — констатировал С. Е. Крыжановский, товарищ министра внутренних дел, который и при новом главе ведомства остался одним из ключевых сотрудников. В довольно разнородном по составу правительстве Столыпина сразу причислили к министрам-«либералам», считавшим себя сторонниками конституции и «правового порядка», — наряду с министром финансов В. Н. Коковцовым, министром иностранных дел А. П. Извольским, министром юстиции И. Г. Щегловитовым (тогда еще близким к среде либеральных правоведов). И действительно, Столыпин был убежден в необходимости перехода к полноценному «конституционному строю» и проведению соответствующих реформ — и для спасения монархии, и для создания будущей «Великой России». Возврат верховной власти на позиции до Манифеста 17 октября, то есть отказ от сделанного исторического шага — превращения неограниченного самодержавия в конституционную монархию, — представлялся Столыпину неприемлемым.
Столыпин поначалу всерьез рассчитывал на
возможность сотрудничества с левой, почти в полном составе оппозиционной I
Государственной думой. Более того, понимая в широком смысле свою роль как
руководителя внутренней политики, Петр Аркадьевич проявил себя энергичным
сторонником соглашения с либеральной оппозицией вплоть до включения их
представителей в состав кабинета и создания «коалиционного» правительства. В. Н. Коковцов свидетельствовал, что
Столыпин в 1906 году был поборником «идеи полной готовности правительства идти
навстречу новым течениям, если только они не находятся в непримиримом
несогласии с только что дарованными России Основными законами и обеспеченными
ими прерогативами верховной власти».8 «Он видел неудачный состав
министерства, к которому сам принадлежал, — отмечал Коковцов.
— Он разделял мнение многих о том, что привлечение людей иного состава в
аппарат центрального правительства может отчасти удовлетворить общественное
мнение и примирить его с правительством. Он считал, что среди
выдающихся представителей нашей „общественной интеллигенции“ нет недостатка в
людях, готовых пойти на страдный путь служения родине в рядах правительства и
способных отрешиться от своей партийной политической окраски и кружковской организации,
и он честно и охотно готов был протянуть руку и звал их на путь совместной
работы».9
Примечательно в этой связи, что и к решению о необходимости роспуска I Думы, проработавшей всего 73 дня, Столыпин придет позже других сановников — лишь когда убедится в неудаче переговоров с общественными деятелями, в том числе с лидером кадетов П. Н. Милюковым. Но и после назначения председателем Совета министров 9 июля 1906 года Столыпин сохранял, в принципе, готовность к привлечению в правительство «людей, облеченных общественным доверием». Он демонстрировал это и в период «междудумья», и весной 1907 года, во время II Государственной думы (ей довелось проработать 103 дня). Разве что, по-видимому, находясь «на почве реальной политики», Петр Аркадьевич и сам постепенно избавлялся от чрезмерных надежд на возможность компромиссов с либеральной общественностью…
Появление Столыпина в сфере публичной политики и прежде всего в Государственной думе, привлекавшей беспрецедентное общественное внимание, было воспринято не только с интересом, но в целом и достаточно позитивно. Особенно на фоне образа Горемыкина, символизирующего собой никак не уходящую с политической арены старую бюрократию. «Впереди, с краю, маленький сутулый старичок Горемыкин с невыразительным лицом и с длинными белыми бакенбардами — совершенный Фирс из „Вишневого сада“, рядом с ним — красивый и изящный Столыпин…»10 — вспоминал кадет В. А. Оболенский впечатления от министров, присутствовавших в Таврическом дворце. Правительственная декларация, тихо и монотонно, с безразличным видом прочитанная Горемыкиным 13 мая в Думе, вызвала почти единодушное негодование («Цусима нашей бюрократии»). В принятой резолюции — «формуле перехода к очередным делам» — объявлялось «полное недоверие к безответственному перед народным представительством министерству», которое следует немедленно заменить «министерством, пользующимся доверием Государственной думы».
Столыпин выделился как яркий оратор и политический лидер, способный достойно представлять официальную власть, с первых же выступлений в I Думе. А после назначения Столыпина премьер-министром, в период II Государственной думы, всем стало очевидно, что теперь во главе правительства находится действительно масштабная и харизматичная фигура нового государственного деятеля.
Депутаты Думы сразу почувствовали, «что перед ней не угасающий старый Горемыкин, а человек полный сил, волевой, твердый», — вспоминала А. В. Тыркова-Вильямс впечатления от появления Столыпина на трибуне в Таврическом дворце. «Высокий, статный, с красивым, мужественным лицом, это был барин по осанке и по манерам и интонациям. Дума сразу насторожилась. В первый раз из министерской ложи на думскую трибуну поднялся министр, который не уступал в умении выражать свои мысли думским ораторам. Столыпин был прирожденный оратор. Его речи волновали. В них была твердость. В них звучало стойкое понимание прав и обязанностей власти. С Думой говорил уже не чиновник, а государственный человек. Крупность Столыпина раздражала оппозицию. Горький где-то сказал, что приятно видеть своих врагов уродами. Оппозиция точно обиделась, что царь назначил премьером человека, которого ни в каком отношении нельзя было назвать уродом. Резкие ответы депутатов на речи Столыпина часто принимали личный характер».11
Столыпин представал в образе политика и государственного деятеля принципиально нового стиля, отвечающего современным реалиям, понимающего важность игры по правилам публичной политики и, главное, обладающего необходимым для этого потенциалом. «В лице его впервые предстал пред обществом вместо привычного типа министра-бюрократа, плывущего по течению в погоне за собственным благополучием, — какими их рисовала молва — новый героический образ вождя, двигающего жизнь и увлекающего ее за собой, — реконструировал политико-психологический портрет Столыпина вдумчивый наблюдатель и непосредственный участник политической жизни С. Е. Крыжановский. — Высокий рост, несомненное и всем очевидное мужество, уменье держаться на людях, красно говорить, пустить крылатое слово, все это, в связи с ореолом победителя революции, довершало впечатление и влекло к нему сердца…»
Петр Аркадьевич обладал артистичностью, абсолютно не свойственной высокопоставленным царским сановникам, хотя среди них были, естественно, и очень решительные, мужественные деятели. «Но ни один из них не умел, подобно Столыпину, облекать свои действия той дымкой идеализма и самоотречения, которая так неотразимо действует на сердца и покоряет их, — отмечал Крыжановский. — И кривая русская усмешка, с которой встречалось прежде всякое действие правительства, невольно стала уступать уважению, почтению и даже восхищению. Драматический темперамент Петра Аркадьевича захватывал восторженные души, чем, быть может, и объясняется обилие женских поклонниц его ораторских талантов. Слушать его ходили в Думу, как в театр, а актер он был превосходный… Короткое дыхание — следствие воспаления легких — и спазм, прерывавший речь, производили впечатление бурного прилива чувств и сдерживаемой силы, а искривление правой руки — следствие операции костяного мозга, повредившей нерв, — придавало основание слухам о том, что он был ранен на романтической дуэли».12
Реформаторская премьера
«Эра Столыпина» началась в полной мере 9 июля 1906 года — с роспуском I Государственной думы и назначением Петра Аркадьевича председателем Совета министров. Впрочем, в условиях почти всеобщего недоверия к власти, в обстановке сильнейшей политической конфронтации превращение Столыпина в премьер-министра не напоминало триумфальный политический взлет.
Борьба с революционным насилием и проведение либеральных реформ на пути совместной работы с народным представительством — две эти идеи подчеркивались в Высочайшем манифесте о роспуске Думы, написанном в основном Столыпиным. В упрощенном виде эта политическая стратегия представлялась зачастую и самим Столыпиным идеологической формулой, ставшей легендарной: «Сначала успокоение, затем реформы». Но именно Столыпин добился включения в Манифест важнейшего тезиса, который отсутствовал в предложенном Николаем II «конспекте»: «Распуская нынешний состав Государственной думы, мы подтверждаем вместе с тем неизменное намерение Наше сохранить в силе самый закон об учреждении этого установления». Был обозначен и ключевой конституционный принцип, касавшийся законодательных функций Думы, совместно с которой необходимо осуществлять преобразования: «Мы будем ждать от нового состава Государственной Думы осуществления ожиданий Наших и внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России». Сообщалось в Манифесте, хоть и в довольно патриархальной стилистике, об особом внимании государя к решению крестьянского вопроса: «Все дальнейшие заботы мои, как отца о своих детях, будут направлены к справедливому обеспечению крестьян землею».
Признаком «конституционности» могла показаться замена правительства, объявленная одновременно с роспуском Думы. При этом вместе с уходом Горемыкина, откровенно враждебного конституции, по личному требованию Столыпина были уволены из правительства особенно реакционные министры А. С. Стишинский и А. А. Ширинский-Шихматов. Хотя этот «реверанс» в сторону общественного мнения мог показаться на общем политико-психологическом фоне совсем незначительным.
Негативно влияла на авторитет власти и популярность лично Столыпина длительная, семимесячная отсрочка выборов во II Думу. Предопределялось это желанием дождаться нормализации политической обстановки в стране, спада революционного радикализма и, как следствие, получить состав депутатов, более подходящий для конструктивной работы. Впрочем, то, что в Манифесте сразу указывалась точная дата созыва Думы — 20 февраля 1907 года, — было оптимистичным знаком, подкреплявшим надежду на выполнение властью этого обязательства. И кстати, не желая повторять скандально-сатирический опыт правительства Горемыкина, предложившего депутатам лишь законопроект о кредите на строительство котельной при оранжерее и прачечной Юрьевского университета, Столыпин обеспечил II Думу массой материалов для содержательной работы. В. А. Маклаков вспоминал, что депутаты сразу столкнулись с изобилием законопроектов: «В первый же день их было внесено 65; в другие дни бывало и больше; так, 31 марта было 150».13
Знаковой политической неудачей оказалась для Столыпина попытка в очередной раз привлечь в правительство известных либеральных деятелей. Возобновленные после роспуска I Думы переговоры — с Д. Н. Шиповым, Г. Е. Львовым, А. И. Гучковым, Н. Н. Львовым — показали, что даже весьма умеренные либералы склонны дистанцироваться от власти, несмотря на лояльное в общем отношение к Столыпину лично. «Министерство г. Столыпина во всяком случае исполнено большой решимости — взять на свои плечи гигантскую теорему о спасении России без общественных деятелей»14, — язвительно писали журналисты после провала переговоров. Отсутствие у Столыпина в первые недели премьерства достаточно внятной и развернутой программы называлось в либеральной печати одной из причин отказа от вхождения в правительство «небюрократических элементов»: «Во всяком случае, конечно, ни один истинно общественный деятель не согласился принять формулу, которую до сих пор поддерживал в своих выступлениях г. Столыпин: „прежде успокоение, потом — перемены“. Эта лукавая игра словами <…> находится в прямом противоречии с честным прямодушием, которого вправе требовать общество от каждого из деятелей».15
Принципиальный подход либералов, на котором настаивали, в частности, А. И. Гучков и Н. Н. Львов, — о вступлении в правительство «целой группы лиц с какой-то программой» — был неприемлем для Николая II. Столыпин откровенно предупреждал их об этом перед приемом у государя — мол, в России не может быть речи о парламентском режиме и только от воли монарха зависит ограничение власти.16 Гучков вспоминал впоследствии: «Он (Столыпин. — И. А.) очень желал, чувствовал необходимость ввести в бюрократическую среду новые элементы и не только дорожил личностью Львова и моей, но самим принципом чего-то нового. Он чувствовал, что это произведет впечатление. Мы, однако, сказали ему то, что говорили Витте: мы готовы идти, но только при двух условиях — программа, которая должна была бы связать правительство и характеризовать новый его состав в глазах общественного мнения, и затем мы настаивали на значительном расширении состава людей со стороны». Примечательно, Столыпин, соглашаясь пригласить большее количество популярных в обществе фигур (включая А. Ф. Кони, который был бы принят с «восторгом»), не горел желанием вырабатывать какую-то общую правительственную программу, «которая, может быть, связала бы это правительство более практически». Он был готов говорить подробно только об аграрной программе (казавшейся в целом Гучкову приемлемой). «Насколько Столыпин хотел введения новых элементов, настолько государь перестал этим дорожить»17, — отмечал он после встречи с Николаем II.
Наблюдение, сделанное Гучковым, показательно — особенно с точки зрения дальнейшей половинчатости и непоследовательности реформ, проводившихся Столыпиным. Александр Иванович был поражен «полным спокойствием и благодушием государя», «не вполне сознательным отношением к тому, что творится, — не отдавал себе отчета во всей серьезности положения». Складывалось впечатление, что у Николая II и его окружения уже начинало крепнуть «какое-то ощущение спокойствия, безопасности», что «революционная волна не так грозна и можно без новшеств обойтись». Вердикт Гучкова оказался категоричен и далек от оптимизма: «Я сказал Столыпину: „Если спасать Россию, самого государя, ее надо спасать помимо его, надо не считаться с этими отдельными проявлениями его желания, надо настоять“. Самое тяжелое впечатление [оставило то], что у него было полное спокойствие».18
Программу реформ как часть более широкой программы действий правительства Столыпин представлял несколько раз. В зависимости от текущей политико-психологической конъюнктуры, от реалий политической ситу-ации в стране, расклада сил в правящих кругах и в целом установок власти вносились коррективы. Наряду с содержательным наполнением декларировавшейся программы преобразований они затрагивали и акценты в политике правительства — касавшиеся конкретных реформаторских мероприятий и направлений деятельности, которые представлялись особенно актуальными. Отличалась и общая политическая стилистика поведения власти и, конечно, лично Столыпина, олицетворявшего курс на проведение реформ.
Центральным элементом программы «Столыпинских реформ», как известно, была аграрная реформа — нацеленная на превращение крестьян в полноценных хозяев обрабатываемой земли, освобождение от диктата деревенской общины, уравнение в гражданских правах с другими категориями «подданных». При этом Столыпин изначально ориентировался на необходимость проведения ключевых преобразований «сверху» — не дожидаясь созыва II Государственной думы (и не рассчитывая на одобрение депутатами правительственных законопроектов). Поэтому на основе указов государя, по статье 87 Основных законов, были приняты в первую очередь самые приоритетные акты аграрной реформы — и указ от 9 ноября 1906 года о праве свободного выхода крестьян из общины и «укрепления» земельного надела в частную собственность, и ряд сопутствующих законов в сфере землеустройства.
Примечательно, что причастным к «властным коридорам» современникам было очевидно: эта часть программы Столыпина не отличалась большой оригинальностью и опиралась фактически на имевшиеся уже правительственные наработки. Как подчеркивал С. Е. Крыжановский, «совокупность устроительных мер», проведенных Столыпиным по статье 87 осенью 1906 года, «представляла собою не что иное, как политическую программу князя П. Д. Святополк-Мирского, изложенную во Всеподданнейшем докладе от 24 ноября 1904 года, которую у него вырвал из рук граф С. Ю. Витте, осуществивший часть ее в укороченном виде, в форме указов 12 декабря того же года. <…> В частности, предусмотренное программой Святополк-Мирского упразднение общины и обращение крестьян в частных собственников — так называемый впоследствии закон Столыпина — был получен им в готовом виде из рук В. И. Гурки (имеется в виду товарищ министра внутренних дел Гурко. — И. А.). Многое другое — законопроекты об устройстве старообрядческих общин, об обществах и союзах, проект переустройства губернского и уездного управления и полиции — Столыпин нашел на своем письменном столе в день вступления в управление МВД».19
Программа правительства Столыпина, объявленная 25 августа 1906 года, включала как реформаторскую часть, так и репрессивную, с предупреждением: «Правительство, не колеблясь, противопоставит насилию силу». Объемный перечень важнейших законодательных мер, предусматриваемых правительством, был представлен тогда, впрочем, в весьма негативном для восприятия общественностью контексте.
Внимание оказалось сконцентрировано прежде всего на утвержденном 19 августа, по статье 87, положении о военно-полевых судах. Этот инструмент «наведения порядка» — «скорострельная», «пулеметная» юстиция — предусматривал изъятие дел гражданских лиц из ведения обычных судебных инстанций, если преступные деяния были «настолько очевидные, что нет надобности в их расследовании». Такие дела надлежало рассматривать в течение не более 48 часов, и 24 часа отводилось на приведение в исполнение приговора. И хотя инициатором введения военно-полевых судов выступал не Столыпин (столь жесткую меру предложил Николай II), тем не менее в общественном мнении этот шаг власти расценивался не иначе, как ответ на взрыв дачи премьер-министра на Аптекарском острове 12 августа (теракт унес жизни 27 человек, 32 было ранено). Военно-полевые суды вызывали почти единодушное неприятие в обществе, дополнительно настраивая против власти. «Эти суды не оправдали тех ожиданий, которые Совет министров на них возлагал, — признавал впоследствии В. Ф. Джунковский, московский губернатор и командир корпуса жандармов, — думаю даже, что они принесли более вреда, чем пользы, так как способствовали произволу, увеличивая кадры недовольных, и часто предание такому суду зависело от характера и взгляда отдельных лиц».20
Либеральный реестр
Наиболее подробно план реформ Столыпин изложил в первом выступлении перед депутатами II Государственной думы 6 марта 1907 года.
Примечательно, что Столыпин сразу подчеркнул необходимость решения сложной задачи, стоящей перед правительством, — «в стране, находящейся в периоде перестройки, а следовательно, и брожения». Работа по формированию новой и четкой системы законов будет иметь единую идейную основу — «общую руководящую мысль, которую правительство будет проводить во всей своей последующей деятельности». Воздерживаясь от использования понятия «либеральный», премьер именно таким образом по сути обозначал ключевой принцип, определявший подход правительства при разработке программных законопроектов: «Мысль эта — создать те материальные нормы, в которые должны воплотиться новые правоотношения, вытекающие из всех реформ последнего времени. Преобразованное по воле Монарха отечество наше должно превратиться в государство правовое, так как, пока писаный закон не определит обязанностей и не оградит прав отдельных русских подданных, права эти и обязанности будут находиться в зависимости от толкования и воли отдельных лиц, то есть не будут прочно установлены».
В первую очередь правительство должно выработать комплекс законодательных норм, которые позволят реализовать права граждан, «возвещенные» Манифестом 17 октября. «Тогда как свобода слова, собраний, печати, союзов определена временными правилами, свобода совести, неприкосновенность личности, жилищ, тайна корреспонденции остались не нормированы нашим законодательством», — отмечал Столыпин. С оговоркой о православной церкви, исторически являющейся «господствующей», премьер заявлял о намерении обеспечить принципы веротерпимости и свободы совести, определяющие свободный переход из одного вероисповедания в другое, «беспрепятственное богомоление», «образование религиозных общин», «сооружение молитвенных зданий» и т. д.
Говоря о законодательных гарантиях неприкосновенности личности, Столыпин обещал «обычное для всех правовых государств обеспечение ее, причем личное задержание, обыск, вскрытие корреспонденции обусловливаются постановлением соответственной инстанции, на которую возлагается и проверка в течение суток оснований законности ареста, последовавшего по распоряжению полиции». Обещано было также упразднить административную высылку «в определенные места», а вводимые в случае войны или народных волнений «исключительные положения» сократить с трех до одного.
«На новых началах» будет перестроена «местная жизнь». Столыпин декларировал проведение реформы управления — в сторону ее децентрализации и расширения прерогатив самоуправления на всех уровнях (земском, городском, областном). Должна быть создана и мелкая земская единица — «бессословная, самоуправляющаяся волость», «волость будет самой мелкой административно-общественной единицей, с которой будут иметь дело част-ные лица». Реформируя систему земского и городского самоуправления, правительство предлагает законопроект, перестраивая систему земского представительства на принципе налогового ценза — «расширяя этим путем круг лиц, принимающих участие в земской жизни, но обеспечивая одновременно участие в ней культурного класса землевладельцев, компетенция же органов самоуправления увеличивается передачею им целого ряда новых обязанно-стей, а отношение к ним администрации заключается в надзоре за законностью их действий».
Административная реформа предусматривает объединение на местах многочисленных учреждений в однотипные губернские, уездные и участковые органы. Результатом административной реформы станет в том числе упразднение должностей земских начальников, обычно особенно консервативных и непопулярных у населения. В этой связи Столыпин обращал внимание на планы реформирования полиции: «Полицию предполагается преобразовать в смысле объединения полиции жандармской и общей, причем с жандармских чинов будут сняты обязанности по производству политических дознаний, которые будут переданы власти следственной». Депутатам Думы предлагается на рассмотрение и новый полицейский устав — он «должен заменить устарелый устав о предупреждении и пресечении преступлений и точно установить сферу действий полицейской власти».
Совершенствование судебной системы — обязательное условие для движения к правовому государству. В рамках общей реформы управления «с отменой учреждения земских начальников и волостных судов необходимо создать местный суд, доступный, дешевый, скорый и близкий к населению». Столыпин анонсировал разработанный Министерством юстиции и представляемый в Думу законопроект о преобразовании местного суда, который предусматривает сосредоточение «судебной власти по делам местной юстиции в руках избираемых населением из своей среды мировых судей, к компетенции которых будет отнесена значительная часть дел, подчиненных ныне юрисдикции общих судебных установлений».
Знаковый характер имело заявление премьера о «незыблемости основных начал судебных уставов Александра Второго» и намерении, продолжая развитие системы правосудия, обеспечить доступ адвокатов к участию в предварительном следствии, ввести институт условного осуждения и условного досрочного освобождения и т. д. Примечательно было и утверждение Столыпина о том, что «в целях обеспечения в государстве законности и укрепления в населении сознания святости и ненарушимости закона» будет внесен законопроект об уголовной и гражданской ответственности служащих. Причем, как подчеркивал премьер, это будет закон, который «действительно» обеспечит «применение начала уголовной и имущественной ответственно-сти служащих за их проступки», ограждая при этом их деятельность «от обвинений явно неосновательных».
Показательным, особенно учитывая левую, социалистическую ориентацию большой части оппозиционного думского большинства, было указание Столыпина на необходимость решения рабочего вопроса. Важнейшей задачей государственной власти он называл «положительное и широкое содействие <…> благосостоянию рабочих и стремление к исправлению недостатков в их положении». Премьер стремился обозначить и принципиально отвеча-ющий духу «обновленного строя» взгляд на «рабочее движение как естественное стремление рабочих к улучшению своего положения». Соответственно, «реформа должна предоставить этому движению естественный выход, с устра-нением всяких мер, направленных к искусственному его поощрению, а также к стеснению этого движения, поскольку оно не угрожает общественному порядку и общественной безопасности». Решению рабочего вопроса должно способствовать сокращение административного вмешательства в отношения промышленников и рабочих, государственное попечение о нетрудоспособных рабочих путем страхования от болезней, увечий, инвалидности. Улучшение ситуации с охраной труда выразится в том числе в пересмотре норм труда малолетних рабочих и подростков, запрет для них и для женщин ночных и подземных работ…
Столыпин заявлял и о планируемых мероприятиях в сфере народного просвещения, без чего невозможно «поднятие экономического благосостояния населения». Приоритетом объявлялась «коренная» школьная реформа на всех ступенях образования — иначе «наши учебные заведения могут дойти до состояния полного разложения». Ближайшей задачей правительства и общества называлось обеспечение «общедоступности, а впоследствии и обязательности начального образования для всего населения Империи». В области средней школы предусматривалось создание разнообразных типов учебных профессиональных заведений, обеспечивающих общий минимум образования. А в реформе высшей школы следует развивать начала, положенные в основу предполагаемых преобразований указом государя от 27 августа 1905 года.21
Разумеется, в общем выступлении о планах преобразований Столыпин подчеркивал приоритетность мероприятий аграрной реформы. Он говорил о проведенных уже по статье 87 «законах об устройстве быта крестьян» как незамедлительных, обосновывая это невозможностью «отсрочки в выполнении неоднократно выраженной воли Царя и настойчиво повторявшихся просьб крестьян, изнемогающих от земельной неурядицы». Очевидно, не желая раздражать и без того негативно настроенное по отношению к власти оппозиционное большинство Думы, Столыпин деликатно указывал на расчет правительства, что принимаемые меры будут способствовать успоко-ению крестьянской массы: «К тому же на правительстве, решившем не допускать даже попыток крестьянских насилий и беспорядков, лежало нравственное обязательство указать крестьянам законный выход в их нужде». Премьер отмечал уже принятые государем решения о предоставлении крестьянам государственных земель, а также удельных и кабинетных «на началах, обеспечивающих крестьянское благосостояние», в том числе вносящих коррективы в устав Крестьянского банка. Потребность в спешном проведении земле-устроительных мероприятий, создании условий для «облегчения разверстания чересполосицы, выделения домохозяевам отрубных участков» и т. д. делает необходимым переустройство землеустроительных комиссий, в частности и для того, чтобы «теснее связать эти комиссии с местным населением путем усиления в них выборного начала».
Что же касается ключевого закона земельной реформы — о выходе из общины, — который вызывал наибольшую критику со стороны не только левых, но и либералов, прежде всего кадетов, то Столыпин обращал внимание на его «ненасильственный» и прогрессивный характер. «Устранено всякое насилие в этом деле и отменяется лишь насильственное прикрепление крестьянина к общине, уничтожается закрепощение личности, несовме-стимое с понятием о свободе человека и человеческого труда», — уверял Столыпин.
Впрочем, к содержательному рассмотрению реформаторских законопроектов II Государственная дума фактически так и не приступила. Резкое и почти единодушное неприятие вызвало у оппозиционных депутатов само программное выступление Столыпина. Вынужденный в ответ на многочисленные нападки повторно подняться в этот день на трибуну, Столыпин обратился к депутатам уже в другом тоне — корректном, преисполненном достоинства, но при этом очень уверенном и жестком: «Я должен заявить и желал бы, чтобы мое заявление было слышно далеко за стенам этого собрания, что тут волею монарха нет ни судей, ни обвиняемых и что эти скамьи — не скамьи подсудимых, это место правительства». «Не запугаете!» — это стало одним из знаменитых знаковых выражений Столыпина. Заявив, что правительство «будет приветствовать всякое открытое разоблачение какого-либо неустройства, каких-либо злоупотреблений», премьер пообещал, что правительство будет вести безжалостную борьбу с нападками, подстрекающими к революционным выступлениям: «Эти нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти паралич и воли, и мысли. Все они сводятся к двум словам, обращенным к власти: „Руки вверх“. На эти два слова, господа, правительство с полным спокойствием, с сознанием своей правоты может ответить только двумя словами: „Не запугаете“».22
Из опыта взаимодействия с двумя оппозиционными Думами Столыпин сделал исключительно прагматические выводы — политические и админи-стративные; произошли, естественно, и изменения в стиле поведения премьера, в его психологии…
Новый стиль реформ?
3 июня 1907 года был издан Манифест о роспуске II Государственной думы и одновременно государь утвердил новое Положение о выборах в Думу — новый избирательный закон. Столыпин был главным идеологом и организатором такого способа «разрубить» политическую проблему — невозможность власти работать с левой оппозиционной Думой — и сконструировать лояльную правительству нижнюю палату. Предлог к роспуску Думы был найден легко, с помощью привычного средства полицейской провокации. Социал-демократическую фракцию обвинили в подготовке государственного заговора, «организованного» с помощью сотрудников «охранки», а от всего депутатского корпуса ультимативно потребовали «выдачи» коллег (отстранить от работы 55 социал-демократов, лишив 16 депутатской неприкосновенности).
«Государственный переворот» — подобная оценка действий власти сближала и оппозиционеров, и высокопоставленных представителей бюрократии. Нарушались Манифест 17 октября 1905 года и Основные законы 23 апреля 1906 года, согласно которым ни один закон впредь не может быть принят без утверждения Государственной думой. Более того, в статье 87 Основных законов особо оговаривалась невозможность издания в обход Государственной думы и Государственного совета законов, касающихся изменения избирательной системы. Общественное мнение не приняло аргумент, содержащийся в Манифесте о роспуске Думы, — мол, поскольку состав Думы Николай II признал неудовлетворительным, то и право изменять избирательный закон принадлежит не ей, а государю («только власти, даровавшей первый избирательный закон»).
Издание Манифеста о роспуске Думы с прилагаемым новым избирательным законом находилось в «формальном противоречии с Основными законами» и содержало «бесчисленное количество недостатков с точки зрения теоретической» — признавал С. Е. Крыжановский. Но, указывая на отсутствие, по сути, альтернативы нарушению Основных законов, он обосновывал политическую целесообразность предпринятых шагов и выпуск Манифеста как «учредительного акта», непосредственно исходящего от верховной власти. «Производить новые выборы на прежних основаниях значило ввергать страну лишний раз в лихорадку без всякой надежды получить Думу, способную к производительной работе, — пояснял логику действий Крыжанов-ский. — И первая, и вторая Думы приоткрыли картину народных настроений, которой не представляли себе ни правители, исходившие из понятий, завещанных официальным славянофильством, ни даже общество, исходившее из представлений народнических. <…> Оставалось одно — прикрыть отдушину, закупорить ее в надежде, что огонь притухнет и даст время принять меры к подсечению его корней и к укреплению правительственного аппарата. Вырвать Государственную думу из рук революционеров, слить ее с историче-скими учреждениями, вдвинуть в систему государственного управления — вот какая задача ставилась перед Верховной Властью и правительством». И кстати, Столыпин, лично составлявший Манифест 3 июня, очень гордился получившимся документом. После его смерти в письменном столе был обнаружен черновик этого акта в особом конверте, с надписью: «Моему сыну».23
«Третьеиюньский переворот», призванный обеспечить формирование в Думе проправительственного, «работоспособного» большинства, кардинально изменял соотношение представителей от различных социальных групп. Новый избирательный закон, превращая Думу «крестьянскую» в «господ-скую», перераспределял в пользу имущих слоев — землевладельцев и буржуазии — квоты выборщиков. Это стало ключевым инструментом «настройки» состава Думы, учитывая, что система выборов была в своей основе многоступенчатой. Так, число выборщиков в крестьянской курии сокращалось на 45 %, в рабочей курии — на 46 %, а в землевладельческой курии увеличивалось почти на 33 %. В итоге в губернских избирательных собраниях прочное большинство обеспечивалось землевладельцам, которые являлись самым консервативным элементом. Ощутимое влияние на социально-политиче-ский «портрет» депутатов Думы оказывало и сокращение количества городов, где проводятся прямые выборы, — с 26 до 5. При этом городских избирателей, составлявших ранее единую курию, разделяли на две: к первой курии относились домовладельцы, купцы и т. д., а ко второй — «средний класс», уплачивающий квартирный налог. Соответственно, городская интеллигенция, политически наиболее активная, вытеснялась во вторую курию, в которой голос избирателя весил в 7,6 раза меньше. Наконец, были полностью лишены представительства в Думе 10 областей и губерний азиатской части России, значительно сокращались депутатские квоты для польских губерний и Кавказа.24
Фракционный состав III Думы, выбранной по новому закону (и с многочисленными злоупотреблениями со стороны властей «административным ресурсом», включая бесчисленные псевдоюридические «разъяснения»), подтвердил арифметические расчеты авторов «избирательной реформы». Правительство могло опираться в Думе на большинство, причем в двух политических конфигурациях, — это позволяло Столыпину эффективнее манипулировать позицией депутатов, в зависимости от конъюнктурных особенностей рассматриваемых вопросов. Основу этого большинства составляла самая многочисленная фракция «партии власти» — октябристов (154 депутата к открытию первой сессии Думы 1 ноября 1907 года). Однако в Думе, состоящей из 442 депутатов, октябристам требовалось в каждом случае объединяться либо с умеренно правыми и националистами, либо с находившимися левее более радикальными либералами — кадетами и прогрессистами. Крайние течения — ультраправые, социал-демократы и трудовики — не могли играть самостоятельной роли. Таким образом, Столыпин получал инструмент проведения своей политики — и «репрессивной», для окончательного подавления революционной смуты, и реформаторской. Опираясь в Думе на центристское большинство с правонационалистической или более либеральной комплектацией…
Первое же выступление Столыпина с правительственной декларацией перед III Думой 16 ноября 1907 года стало явным свидетельством новых политических реалий «третьеиюньской системы». Изменилась стилистика в целом политической жизни, другим стал и стиль публичного поведения представителей власти — прежде всего перед депутатами вполне лояльной и, как считалось поначалу, полностью управляемой Думы.
Речь Столыпина перед «работоспособной» Думой, сконструированной собственными усилиями, отличалась от предыдущих программных выступлений. Более строгим, сдержанным, высокомерным стал общий тон обращения к депутатам. Подчеркиваемая лаконичность и тезисность изложения проявлялась особенно заметно при упоминании реформ. Столыпин уже не утруждал себя перечислением всех либеральных по своей сути преобразований, о которых ранее подробно вещал депутатам оппозиционной и враждебно настроенной II Думы. Напротив, стилистику речи определяли категоричность заявлений с «репрессивными» угрозами, напыщенный пафос «государственнической» и откровенно националистической, «почвеннической» риторики. Язык выступления Столыпина отражал уверенность, которую хотелось ощущать власти в новейшей политико-психологической реальности, и решимость в проведении своего курса.
Основной акцент делался Столыпиным теперь на актуальность задач «наведения порядка» и «успокоения» вместо программы реформ. «Для всех теперь стало очевидным, что разрушительное движение, созданное крайне левыми партиями, превратилось в открытое разбойничество и выдвинуло вперед все противообщественные преступные элементы, разоряя честных тружеников и развращая молодое поколение. (Оглушительные рукоплескания центра и справа; возгласы: „Браво“.), — сразу начал излагать принципиальные подходы правительства Столыпин, выйдя на трибуну. — Противопо-ставить этому явлению можно только силу (возгласы: „Браво“ и рукоплескания в центре и справа). Какие-либо послабления в этой области правительство сочло бы за преступление, так как дерзости врагов общества возможно положить конец лишь последовательным применением всех законных средств защиты. По пути искоренения преступных выступлений шло правительство до настоящего времени — этим путем пойдет оно и впредь».25
Шокирующее впечатление произвели и финальные тирады в речи «конституционалиста» и «либерала» Столыпина. Премьер объявлял, что «обновленный строй» (не упоминая ни Манифеста 17 октября, ни его конституционного содержания) всецело зависит от «Монаршей воли». Несмотря на «чрезвычайные трудности», верховная власть, как пояснял Столыпин, «дорожит самыми основаниями законодательного порядка, вновь установленного в стране и определившего пределы Высочайше дарованного ей представительного строя». Однако, как недвусмысленно и с необычайным пафосом возвещал премьер, определяющую роль в России играла и будет играть исключительно верховная власть: «Проявление Царской власти во все времена показывало также воочию народу, что историческая Самодержавная власть (бурные рукоплескания и возгласы справа: „Браво“)… историческая самодержавная власть и свободная воля Монарха являются драгоценнейшим достоянием русской государственности, так как единственно эта Власть и эта Воля, создав существующие установления и охраняя их, призвана, в минуты потрясений и опасности для государства, к спасению России и обращению ее на путь порядка и исторической правды (бурные рукоплескания и возгласы: „Браво“ в центре и справа)».26
В. А. Маклаков, один из лидеров думской фракции кадетов, эффектно выступивший вслед за Столыпиным с критикой его программной речи, вспоминал: «Не только текст этой декларации и бурные ликования справа, но и ничем не вызванный резкий тон, которым Столыпин ее прочел, произвели ошеломляющее впечатление. Это был явный реванш правых. Они победили Думу, да и Столыпина, а он явился перед Думой как бы другим человеком. Оппозиция негодовала или злорадствовала. Она-де это предвидела. Октябристы были смущены и не знали, как на это им реагировать. Был объявлен перерыв заседания».27
Либеральной общественности был очевиден сдвиг вправо в позиции власти, ставивший под сомнение готовность правительства к проведению не только аграрной реформы, но и тех преобразований демократического характера, созвучных идеям формирования правового государства и граждан-ского общества, которые ранее декларировались Столыпиным.
Вместе с ослаблением «боевого настроения страны» и появлением лояльной Думы становилось все более заметным стремление власти к отказу от обещавшихся либеральных реформ. «Заявления правительства освобождались от украшавшего их налета либерализма, а список возвещаемых реформ все сокращался и сокращался, — отмечал тенденцию известный кадетский публицист А. С. Изгоев. — В декларации 6 марта 1907 года, прочитанной перед второй „революционной“ Думой, П. А. Столыпин говорил о совместной деятельности правительства с народным представительством; членам благонамеренной третьей Думы он уже говорил о „совместной работе вашей с правительством“. Этот тон менял, конечно, всю музыку деклараций. Но и помимо тона множество реформ, возвещенных второй Думе, исчезли из правительственной программы, когда правительству пришлось выступить перед третьей». В частности, «процесс исчезновения и линяния реформ» затронул такие декларировавшиеся Столыпиным преобразования, как обеспечение ненаказуемости экономических стачек, школьная реформа, граждан-ская и уголовная ответственность должностных лиц, упразднение земских начальников, свобода совести, неприкосновенность жилища.28
Неизбежным следствием создания послушной III Думы оказывалось ее бессилие, неспособность влиять на проведение обещанных властью либеральных реформ. 3 июня 1907 года стало переломным моментом в политике правительства. Как отмечал И. И. Толстой, бывший министр народного просвещения в кабинете С. Ю. Витте, правительство «начиная с 9-го января 1905 г. <…> хотя и боролось с проявлением революции, но постоянно и последовательно уступало ей, держалось тактики Кутузова до взятия французами Москвы. С 3 июня правительство перешло решительно в наступление».29 Безрадостную оценку итогов первой думской сессии Толстой связывал с прин-ципиальным подходом власти к взаимодействию с депутатским корпусом: «У нас пока правительство и официозы его, с „Новым временем“ во главе, держатся того принципа, что не исполнительная власть должна заслужить доверие „народного представительства“, а, напротив, это представительство под страхом разгона и наказаний (Ч la Perse) должно стараться заслужить доверие правительства. 3-я Дума это поняла и по мере сил старалась заслужить доверие правительства и присных его, а не страны, которая пока играет второстепенную роль. Ни утверждения свобод, обещанных актом 17 октября, ни регулирования отношений сословий и классов, ни утверждения в стране более выносимых порядков и обуздания произвола 3-я Государственная дума за 8 месяцев не коснулась».30
Противоречивость исторической фигуры Столыпина, который, безусловно, выделялся как крупный государственный деятель на фоне заурядных представителей высшей бюрократии, определяла и характер сформировавшегося в итоге политического режима «третьеиюньской монархии», и судьбу политики реформ. Столыпин, оставив «неприкосновенной только форму — Государственную думу, обезвреженную законом 3 июня», поступился, по мнению П. Б. Струве, «всем содержанием своего рассудочного конституционализма», что, впрочем, не было случайностью. «Конституционализм его чисто рассудочный, — писал Струве незадолго до гибели премьер-министра. — Он хорошо понимает, что откровенное восстановление самодержавия в том смысле, в каком оно отменено Манифестом 17 октября, т. е. в смысле неограниченной власти монарха, было бы в своих последствиях катастрофически гибельно для русского государства. Но и по своему воспитанию, и по своей натуре он совсем не конституционалист. <…> Монархию он любит всем своим существом, конституцию он признает просто как необходимость, стремясь свести ее к возможно более безобидной форме, к той форме, в которой она совместима с „самодержавием“. Не надо забывать, что П. А. Столыпин помещик и чиновник со всеми сильными и слабыми сторонами, со всей натурой того и другого».
В то же время Столыпин, являясь именно государственным деятелем, а не просто чиновником, испытывает потребность в элементах конституционной системы власти, в том числе как условие самореализации. «Перед нами любопытный случай: чувствами и традициями Столыпин совсем не связан с конституцией и к ней не привязан, но весь масштаб его личности делает конституционную жизнь страны безусловно необходимой для полного проявления этой личности, — анализирует Струве. — Таким образом, не только по соображениям государственно-рассудочным Столыпин держится за конституционную форму; он и непосредственно ею дорожит как эстетически <…> необходимой рамкой для его личности. <…> С другой стороны, в П. А. Столыпине есть чиновник-субалтерн, который подгибает и уже подогнул государственного деятеля под ярмо выродившегося абсолютизма».31
Решающая ставка
Первостепенная важность аграрной реформы, заявлявшаяся с самого начала Столыпиным, обосновывалась соображениями и экономического, и политического характера. И в целом с успехом задуманных мероприятий связывалось появление в России широкого слоя мелких земельных собственников — стабильной социальной опоры государства. Как постоянно повторял Столыпин, если будет предоставлена «возможность достигнуть хозяйственной самостоятельности многомиллионному сельскому населению», то это «заложит основание, на котором прочно будет воздвигнуто преобразованное русское государственное здание».
«Вопрос землеустройства» Столыпин объявлял «коренною мыслью», «руководящей идеей» правительства, выступая с декларацией перед депутатами III Думы. Категорично формулировались премьером и соответствующие принципиальные установки: «Не беспорядочная раздача земель, не успокоение бунта подачками — бунт погашается силою, а признание неприкосновенности частной собственности и, как последствие, отсюда вытекающее, создание мелкой личной земельной собственности (рукоплескания центра и справа), реальное право выхода из общины и разрешение вопросов улучшенного землепользования — вот задачи, осуществление которых правительство считало и считает вопросами бытия русской державы (рукоплескания в центре и справа)».32
Примечательно, что в реалиях «третьеиюньской системы» Столыпин не только с особой настойчивостью подчеркивал приоритетность реформы, поднимающей «благосостояние основного земледельческого класса государства». Премьер открыто ставил в зависимость от ее удачного проведения большинство других либеральных преобразований — в сфере государственного управления и местного самоуправления, развития судебной системы, обеспечения гражданских прав и неприкосновенности личности, свободы совести, развития просвещения. Отвечая на речь В. А. Маклакова, критиковавшего программное выступление Столыпина за перекос в сторону репрессивных и полицейских мер в ущерб проведению реформ, премьер подчеркивал, что необходимо еще создать условия, при которых население могло бы «в действительности воспользоваться дарованными ему благами». Причем подразумевалось, что «поднять» до такой возможности следует в первую очередь многомиллионное крестьянское население. А первичной является экономическая, материальная составляющая, то есть превращение крестьян в полноправных личных собственников земли.
«Пока крестьянин беден, пока он не обладает личною земельною собственностью, пока он находится насильно в тисках общины, он останется рабом, и никакой писаный закон не даст ему блага гражданской свободы (рукоплескания в центре и справа), — провозглашал Столыпин. — Для того, чтобы воспользоваться этими благами, ведь нужна известная, хотя бы самая малая доля состоятельности. Мне, господа, вспомнились слова нашего великого писателя Достоевского, что „деньги — это чеканная свобода“… Вот почему раньше всего и прежде всего правительство облегчает крестьянам переустройство их хозяйственного быта и улучшение его и желает из совокупности надельных земель и земель, приобретенных в правительственный фонд, создать источник личной собственности. Мелкий земельный собственник, несомненно, явится ядром будущей мелкой земской единицы; он, трудолюбивый, обладающий чувством собственного достоинства, внесет в деревню и культуру, и просвещение, и достаток. Вот тогда, тогда только писаная свобода превратится и претворится в свободу настоящую, которая, конечно, слагается из гражданских вольностей и чувства государственности и патриотизма (рукоплескания в центре и справа. Возгласы: „Браво“)».33
Ключевую роль в комплексе аграрных преобразований играл указ 9 ноября 1906 года о свободном выходе из общины, принятый по статье 87 в период между I и II Думами. Столыпин и проправительственное большинство III Думы не спешили с началом обсуждения указа, вступившего в действие сразу после издания царем, — рассчитывая, что реализуемая на практике реформа станет уже абсолютно необратимой. Законопроект начал обсуждаться депутатами лишь в октябре 1908 года, был принят с несущественными поправками, получил одобрение Государственного совета (он оказался одним из немногих реформаторских актов, прошедших «фильтр» верхней палаты) и был утвержден государем 14 июня 1910 года.
Закон устанавливал, что каждый домохозяин, владеющий наделом на общинном праве, мог потребовать «укрепления» в личную собственность полагающейся ему земли. Желающие стать владельцами земли получали ряд «бонусов» — по замыслу властей, дополнительно стимулирующих выход из общины и формирование столь значимого для судеб России слоя мелких земельных собственников. Так, «укрепляться» должен был надел, который находился в пользовании со времени последнего передела, причем независимо от того, как изменилось с тех пор количество человек в семье. Это было привлекательно для семей, ожидавших уменьшения своих наделов при следующем переделе. Выходившие из общины могли также оставить за собой излишки земли, превышавшие норму, — плата за эту землю была льготной, по выкупной цене 1861 года, которая была существенно ниже текущих цен. А если передела земли в общине не было более 24 лет, то «укрепить» в личную собственность можно было всю землю, находившуюся в пользовании, без какой-либо доплаты. Важно, что покидающий общину был вправе потребовать выделения «отруба» — отдельного участка взамен чересполосных земель; законом предусматривалась и возможность отселения на хутора. Оформление в частную собственность полноценного компактного участка превращало землю в более ценный актив, который при необходимости можно более выгодно продать, а главное — получить под залог земли кредит в Крестьянском банке.
«Насильственное разрушение общины», которое традиционно ставилось в вину Столыпину, проявлялось, в частности, в предусмотренной в указе 9 ноября, а затем и в законе 14 июня вполне разумной норме. Если община в течение 30 дней не давала согласия на выход, то выдел происходил по распоряжению земского начальника. Кроме того, действенный инструмент предусматривался в другом важнейшем законе — о землеустройстве (он назывался законом 29 мая 1911 года). При выполнении землеустроительных работ для ликвидации чересполосицы не требовалось предварительного «укрепления» земли за домохозяевами, и члены общины начинали автоматически считаться собственниками земли, даже если об этом не просили. Таким образом, селения, в которых были проведены землеустроительные работы, объявлялись перешедшими к наследственно-подворному владению.
В комплексе с указом (впоследствии законом) о свободном выходе из общины были приняты и другие важные меры, обеспечивающие земельную реформу и «устройство быта крестьян». Ряд этих решений предшествовал изданию указа 9 ноября 1906 года.
Крестьянскому банку для дальнейшей перепродажи крестьянам была передана в августе 1906 года часть свободных удельных земель сельскохозяйственного пользования, принадлежавших императорской семье. Свободные казенные земли, пригодные для обработки, передавались землеустроительным комиссиям. Таким образом, в Европейской России создавался земельный фонд, включающий несколько миллионов десятин земли. Для переселения же крестьян в Сибирь выделялись кабинетские земли на Алтае (они находились в ведении государя) — указ об использовании этих земель Николай II издал в сентябре 1906 года.
Безусловно, большое значение имела отмена в октябре 1906 года правовых ограничений, сохранявшихся еще для крестьян. Крестьяне уравнивались с другими сословиями в вопросах, касающихся военной службы, поступления в учебные заведения. Вводилась свободная выдача крестьянам паспортов — с правом выбора места жительства. Отменялись ограничения, которые были связаны с упразднявшейся теперь подушной податью, а также с взиманием выкупных платежей за землю, прекращенным с 1 января 1907 года (об их ликвидации было объявлено манифестом государя еще 3 ноября 1905 года). Зависимость крестьян от общины ослаблялась благодаря отмене таких традиционных элементов власти «мира» над отдельными крестьянами, как отдача должников «в заработки» и назначение опекунов. Устанавливалось право ухода крестьянина в город с отказом от общинной земли или с ее продажей. Крестьяне получали право без исполнения личных натуральных повинностей и официального выхода из общины поступать на гражданскую службу или в учебные заведения. Наконец, указом 19 октября 1906 года Крестьянскому банку разрешалась выдача крестьянам ссуд под надельные земли, что означало признание права личной собственности на участок земли, находящийся в пользовании крестьянина, — еще до издания указа о выходе из общины.
Аграрная реформа, в основе которой был закон о свободе выхода из общины, носила, несомненно, либеральный характер и способствовала развитию капитализма в деревне. В специфических российских условиях дикту-емые «сверху» преобразования, по распространенному мнению, напоминали скорее «прусский» образец развития, чем более прогрессивную и экономически эффективную фермерскую, «американскую» модель. Впрочем, главное — не исторические аналогии, а полученные результаты (с поправкой, естественно, на то, что вместо 20 лет покоя, на которые рассчитывал Столыпин, оказалось отведено менее 8 — пока не разразилась Первая мировая война). И конечно, способность повлиять на реальный ход истории.
Создать широкий и устойчивый слой мелких крестьян-собственников как социальную опору режиму «третьеиюньской монархии», отказавшись от традиционной ставки на консервацию общины, не удалось. В период 1907—1914 годов из общин вышло около 3 млн дворов, что составляло примерно 26 % к общему числу «общинников» (по состоянию на 1914 год). Право личной собственности получило порядка 2,5 млн крестьян с «укрепленной» землей (всего около 16 млн десятин). Однако выделивших землю в одном месте и образовавших действительно единоличные хозяйства на надельных землях было меньше. За 1907—1915 годы создано порядка 1,2 млн единоличных хозяйств (на их долю приходилось 12 млн десятин земли, то есть около 9 % всей надельной земли). Кроме того, при участии Крестьянского банка возникло еще 270 тысяч единоличных хозяйств, а также 13 тысяч хозяйств — на казенных землях. В итоге к началу Первой мировой войны на отруба и хутора вышло 1,5 млн крестьян — это только 10 % всех крестьян-ских дворов. Кстати, хутора в России так и не успели прижиться. Доля хуторов (и созданных в ходе реформы, и существовавших — в основном в западных губерниях) составляла всего лишь 2 % от общего количества крестьян-ских дворов!34
Столыпин, как известно, подчеркивал необходимость, «когда мы пишем закон для всей страны, иметь в виду разумных и сильных, а не пьяных и слабых». Эта прославившаяся формулировка была произнесена в Думе 5 декабря 1908 года, когда в ходе постатейного чтения законопроекта премьер-министр специально поднялся на трибуну, чтобы выступить в защиту принципа единоличной крестьянской собственности (и против ее подмены семейной собственностью): «Неужели не ясно, что кабала общины, гнет семейной собственности являются для 90 миллионов населения горькой неволей? Неужели забыто, что этот путь уже испробован, что колоссальный опыт опеки над громадной частью нашего населения потерпел уже громадную неудачу?» Говоря, что правительство, взяв на себя большую ответственность проводить закон по статье 87, «делало ставку не на убогих и пьяных, а на крепких и сильных», он отмечал с гордостью и оптимизмом: «Таковых в короткое время оказалось около полумиллиона домохозяев, закрепивших за собой более 3 200 000 десятин земли. Не парализуйте, господа, дальнейшего развития этих людей и помните, законодательствуя, что таких людей, таких сильных людей в России большинство (рукоплескания центра и отдельные — справа)».35
Впрочем, как выяснилось, качественный состав крестьян, выходивших из общины и «укреплявших» землю, далеко не в полной мере отвечал ожиданиям авторов реформы. Современные исследования свидетельствуют, что в первую очередь активно оформлять землю в собственность принялись те, кто уже фактически утратил связь с деревней и перестал работать на земле. Обосновавшиеся в городе торговцы, ремесленники, служащие, «рабочие с наделом» стремились побыстрее «укрепиться» и продать землю. Значительную часть покидавших общину составляли бедняки, «пролетаризированные» деревенские элементы, не желающие (и не способные) оставаться в деревне и обрабатывать землю. Многоземельные крестьяне, многие из которых «укрепляли» наделы в собственность, были, вопреки ранее распространенному мнению, совсем не обязательно зажиточными. Такие хозяйства зачастую оказывались довольно бедными — не хватало ни рабочих рук, чтобы обрабатывать наделы, ни средств на развитие деятельности. Поэтому среди избавлявшихся от наделов были и многоземельные хозяева, не стремивши-еся становиться «сильными». А действительно богатые крестьяне, которые составляли в деревне меньшинство, отнюдь не всегда спешили с выходом из общины (удобнее и выгоднее было пользоваться общественными выгонами и лесами, просто арендовать у бедняков их наделы и т. д.).36
Власти, рассчитывая сформировать достаточно массовый слой собственников-крестьян, не хотели образования крупного фермерского землевладения. В появлении новых частных собственников земли — «сильных» фермеров — усматривали нежелательных конкурентов дворянскому поместному землевладению — с точки зрения и экономического влияния, и политиче-ского (прежде всего на местном уровне, в земствах). Оптимальным считалось создание мелких собственников с недробимыми участками в пределах 5—10 десятин. Однако, как показала практика, в значительной степени подтвердились опасения, что на столь небольших наделах или хуторах очень проблематично добиться повышения сельскохозяйственной культуры, производительности труда и доходности хозяйства. Тем более что правительству не удалось наладить эффективную систему кредитования крестьянских хозяйств (в том числе для покупки сельскохозяйственных машин) под залог «укрепленной» в собственность земли. Негативно отразились здесь и затянувшиеся на несколько лет распри, касавшиеся ведомственной принадлежности Кре-стьянского банка.
В то же время активная скупка Крестьянским банком помещичьих земель — для последующей продажи и сдачи в аренду крестьянам на льготных условиях — вызывала растущее недовольство поместного дворянства. Особенно резкие выступления прозвучали на Съезде объединенного дворянства в начале 1909 года. В докладе В. И. Гурко правительство обвинялось в проведении политики, ведущей к ликвидации крупных имений, распылению крупных культурных хозяйств, что понижает экономический уровень страны, в чрезмерном расширении мелкого землевладения, которое в других странах Западной Европы не играет уже преобладающей роли. Наконец, в ход шли и чисто политические аргументы — мол, правительство чуть ли не реализует «социал-революционную программу». А главное — подрывает политический режим, созданный законом 3 июня 1907 года, поскольку ликвидирует экономически именно те элементы, на которых опирается при выборах в Думу.37
«Оппозиция» влиятельного объединенного дворянства не прошла бесследно. Правительству пришлось считаться с лоббистским давлением, призванным замедлить распад крупного дворянского землевладения. Но наиболее заметно противодействие консервативных кругов (в числе прочего, по сути, контролировавших решения Государственного совета) отразилось на судьбе других реформ, имевших особенно актуальное политическое и общественное значение.
Реформаторское «чистилище»
Либеральная часть программы преобразований явно пробуксовывает, более того, Столыпин сворачивает реформаторскую деятельность фактически по всем направлениям, кроме аграрного, — это стало очевидно политической элите и общественности уже с весны 1909 года. Отступление правительства от декларировавшихся планов реформ наглядно демонстрировалось корректировкой под давлением справа собственных же законопроектов, внесенных в Думу, или просто отказом от их дальнейшего продвижения. «Не только из программы исчезают „реформы“, но и те законопроекты о реформах, которые вносятся в законодательные учреждения, на протяжении одного-двух лет претерпевают радикальные изменения, отводящие их так далеко от начал Манифеста 17 октября, что едва ли и правым в Государственном совете придется много трудиться»38, — констатировал тенденцию А. С. Изгоев.
Политически знаковым было выступление А. И. Гучкова в Думе 22 февраля 1910 года при обсуждении сметы Министерства внутренних дел. Лидер партии октябристов — основы проправительственного большинства в Думе, совсем не случайно именовавшейся «партией последнего правительственного распоряжения», — впервые в резком тоне публично обращался к Столыпину с напоминанием об обещанных реформах. «Мы находим, что в стране наступило успокоение, и до известной степени успокоение прочное», — подчеркивал Гучков, отмечая отсутствие препятствий к осуществлению реформ и в Думе, и в области управления. При этом, недвусмысленно указывая на Государственный совет, заявлял о серьезных препятствиях в иных законодательных инстанциях. Резюме речи Гучкова, обращенное к правительству и лично Столыпину, напоминало предупреждение: «Мы, господа, ждем».
Полным провалом завершилась попытка проведения правительством Столыпина местной реформы. Проект реформы, представленный Министерством внутренних дел в конце 1906 года, имел весьма прогрессивный характер и стремился учитывать современные общественные реалии. Ключевые мероприятия местной реформы объединяла идея отхода от сословного принципа, который традиционно был в основе российской монархической государственности и организации власти на всех уровнях, вплоть до местного самоуправления. Именно это вызвало крайнее недовольство консервативного объединенного дворянства, предопределив крах реформы.
Проект предусматривал, во-первых, создание всесословной волости в качестве мелкой земской единицы. Предлагая заменить старую крестьян-скую волость (являвшуюся низшим звеном административно-полицейской системы) на волость всесословную, правительство полагало, что на нее можно было бы переложить и часть дел, которыми занимается уездное земство. Представлялось полезным, чтобы во всесословной волости — среди выборных гласных и в волостном правлении — были представлены и совместно работали вместе с крестьянами и помещики, и местная интеллигенция. Однако сопротивление дворянства, опасающегося, что окажется в меньшинстве в волостном управлении и крестьяне переложат на него тяжесть местных налогов, заставило Столыпина пойти на уступки. Внесенный в III Думу проект предусматривал для участия в выборах достаточно высокий имущественный ценз, отсекавший интеллигенцию (а в представленном во II Думу проекте говорилось лишь о местном сборе в размере 2 рублей). Коллегиальное правление всесословной волости заменялось единоличным — должен был избираться старшина, а крупные собственники получали возможность отдельно от всех остальных избирателей проводить своих кандидатов в гласные. Отсутствовало в названии законопроекта даже слово «земство», вызывающее либеральные ассоциации и раздражающее реакционные дворянские круги. Под давлением правых Столыпин сдался, отказавшись поддерживать думский проект как слишком либеральный, хотя он и повторял в основном правительственный вариант 1907 года. Проект всесословной волости, дошедший до Государственного совета, был им окончательно похоронен в 1914 году.
Во-вторых, в реформе уездного управления одним из главных предложений был отказ от сословного принципа замещения ряда административных должностей. Наиболее важное (и резонансное) новшество — предполагалось отказаться от практики, когда уездные предводители дворянства автоматически, «из чести» являются также главами всех уездных административных коллегий. Предводителей дворянства планировалось заменить назначаемыми правительственными чиновниками. Предложение правительства учитывало, что зачастую из-за оскудения дворянского землевладения оказывается просто невозможным подобрать подходящего по своим деловым качествам кандидата на должность предводителя. Между тем предводителю дворянства в любом случае приходится выполнять в уездном управлении большую административную работу. Но противники реформы усмотрели оскорбление для дворянства в намерении лишить предводителя (выбираемого только дворянством и независимого от населения и администрации) гарантированной роли главы уездной власти. В конечном счете в 1909 году Столыпин отступил, по сути, от первоначальной идеи.
Пришлось отказаться правительству и от третьего принципиального элемента реформы — перехода на выборах в уездное земство от сословных курий к имущественным. В проекте 1907 года это предложение диктовалось не в последнюю очередь нехваткой дворян, сохранивших избирательный ценз, — подобный «дефицит» ставил под сомнение вообще работоспособность земств. Требовалось расширить круг избирателей, и логичным решением показалось объединение в одной курии всех землевладельцев независимо от происхождения. Расчет делался на приход в земство «крепких и сильных» крестьян-собственников, возникающих по мере триумфального шествия земельной реформы. Соответствующим образом настраивался избирательный ценз — он понижался вдвое и составлял в центральных губерниях 5—6 десятин. Тем не менее дворянская «оппозиция» и здесь усмотрела угрозу потери руководящей роли — в случае, если возможность избрания «достойного» дворянского представительства в уездное земство не будет застрахована сохранением сословных курий.39
Остались нереализованными планы Столыпина по совершенствованию системы губернского и уездного управления. Предполагалось реализовать «принцип возможного объединения всех гражданских властей, всех отдельных многочисленных ныне присутствий и, главным образом, осуществление начала административного суда». Выступая с правительственной декларацией перед II Думой, премьер пояснял: «Таким путем все жалобы на постановления административных и выборных должностных лиц и учреждений будут, согласно проекту, рассматриваться смешанной административно-судной коллегией с соблюдением форм состязательного процесса».40 Речь шла о создании совершенно нового для России института административной юстиции. Несмотря на некоторые различия в понимании у просвещенной бюрократии и у либеральных общественных деятелей, административная юстиция должна была стать прогрессивным нововведением в сфере управления, обеспечивающим законность в действиях представителей власти. И видимо, не случайно, что против организации административно-судных коллегий в губерниях и уездах наиболее категорично выступили правые члены Государственного совета, губернаторы и предводители дворянства.
Не увенчались утверждением и несколько проектов реформирования I департамента Правительствующего сената (разработанных и правительством, и умеренными членами Государственного совета, и комиссией Государственной думы). Предлагалось наделить Сенат функциями высшего административного суда империи (или создать такой суд в его структуре). Этот суд, обладая определенным независимым положением по отношению к администрации, должен был контролировать действия министров. Впрочем, вариант министерства юстиции, который, по мнению депутатов III Думы, не обеспечивал должных гарантий независимости для сенатского административного суда, поддержан не был. Но и какой-либо из альтернативных законопроектов до Февраля 1917 года принять не удалось.41
Преобразования судебной системы коснулись главным образом местного суда. Ключевыми принципами реформы местного суда, предлагаемой правительством Столыпина, было упразднение крестьянского волостного суда, лишение земских начальников судебных функций и восстановление института мировых судей, избираемых земством. Ликвидация крестьянского волост-ного суда рассматривалась как важнейший шаг, позволяющий избавиться от сословных ограничений и распространить на крестьян действия писаного права. Переход от норм обычного права, которым руководствовались кре-стьянские волостные суды, к писаному праву призван был защитить интересы собственников — прежде всего крестьян, выделяющихся из общины, в случае возникновения конфликтов с общинниками. Первоначально реформаторские планы Столыпина, представленные депутатам II Думы, предполагали не только отмену волостных судов, но и полную ликвидацию института земских начальников. Особо подчеркивалась задача «создать мест-ный суд, доступный, дешевый, скорый и близкий к населению». Но в процессе прохождения законопроекта под давлением правых в Государственном совете Столыпину и министру юстиции И. Г. Щегловитову пришлось пойти на компромисс. Ради спасения принципов выборности мировых судей и изъятия судебных функций у земских начальников был сохранен волостной суд — но с оговоркой, что в нем не могут рассматриваться споры о выделяемых из общины землях. Закон о реформе местного суда был утвержден Николаем II 15 июня 1912 года, но вводиться в действие начал в 1914 году, и лишь в 10 губерниях.42
Ряд других принципиальных преобразований, затрагивающих судебную сферу и в целом необходимых «в целях обеспечения в государстве законности и укрепления в населении сознания святости и ненарушимости закона», декларировавшихся Столыпиным, так и не был реализован. Это относится, в частности, к таким либеральным нововведениям, укрепляющим основы правового государства, как доступ защиты уже на этапе предварительного следствия, «введение состязательного начала в обряде предания суду», установление института условного осуждения и т. д. При жизни Столыпина удалось ввести только институт условного освобождения (к примеру, в 1910 году он был применен к более чем 12 тысячам осужденных). Полезной мерой было и увеличение содержания, которое устанавливается должностным лицам судебного ведомства.
Остались не осуществленными и знаковые с точки зрения избавления от атрибутов «полицейского государства» меры, обещанные Столыпиным. Например, упразднение административной высылки, принятие нового полицейского устава и преобразование полиции «в смысле объединения полиции жандармской и общей, причем с жандармских чинов будут сняты обязанности по производству политических дознаний, которые будут переданы вла-сти следственной».
Вероисповедным вопросам Столыпин придавал большое значение в первоначальном пакете реформ. Складывалось впечатление, что правительство, вслед за изданием по статье 87 в 1906 году Положения о старообрядцах, готово идти на весьма либеральные законодательные нововведения — касающиеся свободы совести, отношения государства к различным конфессиям, обеспечения прав верующих, не принадлежащих к «господствующей» православной церкви, расширения гарантированных возможностей для деятельности других церквей. В 1906—1907 годах правительство Столыпина было недалеко от признания права российских подданных на бесконфессиональное состояние и гражданский брак, не говоря уже о снятии ограничений, устанавливаемых при заключении смешанных браков.
Необходимость либерального обновления законодательства, затрагивающего вопросы веры и церкви, была крайне назревшей и давно ожидаемой в обществе. Поэтому и в Думе при рассмотрении вероисповедных проектов складывался альянс между проправительственным центром в лице октябристов и кадетами, находящимися обычно в рядах оппозиции на левом фланге. «Свою деятельность по вероисповедным вопросам Третья Дума начала с очень многообещающих предположений. В основу были положены три правительственных проекта, вносивших в эту замкнутую сферу принципы свободы совести», — признавал лидер кадетов П. Н. Милюков.43 Один из законопроектов предусматривал свободный переход из «господствующей» церкви в другие исповедания, в том числе перемену веры на нехристианскую. Другой принципиальный законопроект, также посягавший на монополию официальной православной церкви, определял права старообрядческих и сектантских общин. Закон устанавливал право создания общин, причем для этого не должно требоваться разрешения, право строить храмы и избирать из своей среды духовных лиц, которые, как и в православной церкви, назывались «священнослужителями». Третий законопроект отменял ограничения прав для лиц, которые выходили из духовного звания или были его лишены (этот закон, поступив к 1912 году на утверждение Николаю II, был им лично отклонен).
Все без исключения вероисповедные законопроекты, внесенные правительством в Думу, встречали ожесточенное сопротивление со стороны Синода, который обвинял их авторов — правительственных чиновников — в страшном грехе «полной веротерпимости». А в 1909 году Столыпин начал капитуляцию и по этому направлению реформ. Законопроекты отзывались из Думы, заменялись на проекты в более консервативных редакциях. Правительство открыто выступало против своих прежних предложений в процессе работы над законопроектами в думской комиссии. Ряд принятых Думой законопроектов безнадежно застрял в Государственном совете. В 1912 году преемник Столыпина на посту главы МВД забрал из Думы последние проекты, включая касавшиеся отмены гражданских и политических ограничений на религиозных основаниях. Реформаторские усилия венчались сокрушительным провалом — ни один проект из пакета вероисповедных преобразований не приобрел силу закона.
Преобразования в сфере образования также оказались достаточно ограниченными. Тем не менее были и бесспорные достижения — обеспечивающие «общедоступность и обязательность начального обучения для всего населения». В 1911 году думское октябристско-кадетское большинство приняло закон о введении всеобщего обучения и соответствующий финансовый план (вопреки сопротивлению министра финансов). «Каждый год, в течение 10 лет, к смете должно было прибавляться по 10 миллионов, и к началу 1920-х годов материальная база для достижения всеобщей грамотности долж-на была быть готова, — вспоминал Милюков. — Что касается организации народной школы, прежде всего она передавалась в ведение земства. Идея непрерывности школы, то есть связи начального образования со средним и высшим, осуществлялась созданием высших народных училищ по „положению“, принятому Думой в том же 1911 году. В местностях, где преобладало инородческое население, допускалось расширение курса обучения на четыре года — на народном языке учащихся. Именно после принятия этого последнего положения думские националисты отказались от участия в дальнейшем обсуждении и тем признали себя побежденными».44
Однако декларировавшуюся в первые годы Столыпиным школьную реформу на всех ступенях образования министры, отвечавшие за просвещение, по сути и не пытались начинать. Политика же правительства в отношении высшей школы даже умеренными либералами воспринималась не иначе как явно реакционная. Внесенный в Думу в 1910 году проект университетского устава, отменявший автономию, введенную указом Николая II в 1905 году, вызвал в России студенческие волнения, каких не было со времен революции. Ответом же на репрессии и разгром Московского университета в 1911 году стали массовые отставки в знак протеста многих профессоров и преподавателей. Необдуманными «охранительными» действиями высшие сановники лишь подрывали авторитет и доверие к правящей элите и лично к государю, усугубляли раскол между властью и обществом, создавая взрывоопасный политико-психологический вакуум…
Поэтому особенно символично и, конечно, крайне драматично положение, в котором оказался Столыпин в последний год жизни, — это была почти полная политическая изоляция и общественное отторжение.
Расплата за миф «стабильности»
Неуклонное отступление от первоначального курса реформ, сдача принципиальных подходов к решению всевозможных проблем российской действительности происходили на фоне иллюзий о торжестве прочного «успокоения» в стране. «Самоуспокоение» власти влекло за собой опаснейшие последствия. В жертву приносились дальнейшие либеральные преобразования, направленные на развитие гражданских свобод и институтов правового государства, на демократизацию политической жизни, на обеспечение контроля и ответственности должностных лиц, эффективности судебно-правовой системы и т. д. При этом Столыпин, утратив доверие достаточно лояльных к нему умеренных либералов, не приобретя реальной общественной поддержки, оказался совершенно «чужим» для откровенных противников преобразований — для правых в Государственном совете, придворных кругов, различных «сфер» и «закулисных влияний».
«Смута затихала, а с успокоением ослабевало и то напряжение общественного чувства, которое давало опору Столыпину, — отмечал Крыжановский. — Политика его создала немало врагов, а попытка затронуть особое положение дворянства в местном управлении, которую он, правда, не решался довести до конца, подняла против него и такие слои, которые имели большое влияние у Престола; приближенные Государя открыто его осуждали». К тому же и повышенная настойчивость Столыпина в отношениях с верховной властью, попытки оказывать давление на Николая II, что особенно остро проявилось в марте 1911 года, в ситуации вокруг закона о западном земстве, не могли «не оставить осадка горечи и обиды в душе Государя».45 Гучков, встречавшийся со Столыпиным незадолго до его гибели, был поражен подавленным состоянием Петра Аркадьевича, осознававшего, очевидно, приближение финала — политического, в качестве государственного деятеля, а возможно, и не только. «Я нашел его очень сумра-ч-ным, — вспоминал Гучков. — У меня получилось впечатление, что он все более и более убеждается в своем бессилии. Какие-то другие силы берут верх. С горечью говорил он о том, как в эпизоде борьбы Илиодора с саратовским губернатором Илиодор одержал верх и как престиж власти в губернии потерпел урон. Такие ноты были очень большой редкостью в беседах П. А. Чувствовалась такая безнадежность в его тоне, что, видимо, он уже решил, что уйдет от власти».46
Возможно, это покажется парадоксальным, но фактически самой главной «политической» реформой Столыпина стал так называемый «третьеиюнь-ский переворот». Сконструированная политическая система, идеологом которой он по праву может считаться, создавала для власти ощущение относительного комфорта, под удобным углом зрения преломляла реалии сложнейшего для России исторического этапа, вызывала искушение — хотелось подменить решение острейших проблем красивыми, но обманчивыми мифами. Между тем Дума, состав которой был искусственно запрограммирован властью — чтобы ее «работоспособность» позволяла правительству достигать своих целей, — не отражала реальных настроений в стране. В свою очередь, и постоянно «левеющее» общество тоже воспринимало Думу как специфическую часть механизма власти, созданного Столыпиным.
Улавливая изменения политико-психологической конъюнктуры, депутаты Думы, избранной по закону 3 июня, тоже постепенно радикализировались, а к Февралю 1917-го превратились в оппозиционное большинство. Однако в целом «третьеиюньская система» — с ее «стабильностью по-столыпински» — не могла обеспечивать стране действительно устойчивое развитие. Тем более если власть отказывается от проведения давно назревших системных реформ.
«Юридически, или в праве, русская конституция, несомненно, существует, потому что она вписана в Манифест 17 октября и в Основные законы. Но, с другой стороны, в правосознании фактически властвующих, правящих сил в России конституции еще не существует, — воспроизводил „портрет“ сформированного усилиями Столыпина политического режима „третьеиюньской монархии“ П. Б. Струве. — Фактически, в жизни конституции не существует, ибо не только не осуществлены реформы, возвещенные в Манифесте 17 октября, но и законодательные права Думы сведены почти на нет и широким, совершенно не соответствующим ее смыслу применением ст. 87 Основных законов, <…> и значительным расширением полномочий совета министров. И, наконец, быть может, всего более тем огромным значением, которое приобрели всякие „вневедомственные“ влияния: эти влияния совершенно исключают нормальное, в правовых рамках движущееся взаимодействие между правительством и народным представительством. <…> К этому следует прибавить, что в широких слоях населения идея абсолютизма в корне дискредитирована и прямо ненавистна…»47
И при таком «сложном рисунке нашей политической действительности» не удивительно, что созданная ради «Великой России» система «третьеиюньской монархии» оказалась бессильной. Страна с незавершенными или с не начатыми еще реформами, неизменно запаздывающими, столкнулась с совсем другими, неожиданными «великими потрясениями» — благодаря, во многом, роковым событиям 1914 года, втянувшим Россию в катастрофу мировой войны и новой революции…
Примечания
1 Столыпин П. А. Нам нужна Великая Россия! Полное собрание речей П. А. Столыпина в Государственной думе и Государственном совете, 1906—1911. М., 2011. С. 396—399.
2 Крыжановский С. Е. Воспоминания. Берлин, [1922]. С. 212.
3 Шидловский С. И. Воспоминания. Ч. 1. Берлин, 1923. С. 196.
4 Падение царского режима. Т. 6. М.—Л., 1926. С. 252.
5 Коковцов В. Н. Из моего прошлого. Воспоминания, 1903—1919 гг. Кн. 1. М., 1992. С. 152.
6 Гессен И. В. В двух веках. Жизненный отчет // Архив русской революции. Т. 22. Берлин, 1937. С. 227.
7 Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 214.
8 Коковцов В. Н. Указ. соч. С. 163.
9 Там же. С. 179.
10 Оболенский В. А. Моя жизнь, мои современники. Париж, 1988. С. 340.
11 Тыркова-Вильямс А. В. На путях к свободе. London, 1990. С. 346.
12 Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 211—214.
13 Маклаков В. А. Вторая Государственная дума. Воспоминания современника. 20 февраля — 2 июня 1907 г. М., 2006. С. 36.
14 ХХ Век. 1906. 26 июля.
15 Там же. 19 июля.
16 Власть и реформы. М., 2006. С. 492.
17 Александр Иванович Гучков рассказывает… М., 1993. С. 46—48.
18 Там же. С. 48—49.
19 Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 215—216.
20 Степанов С. А. Столыпин. Жизнь и смерть за Россию. М., 2009. С. 46.
21 Столыпин П. А. Указ. соч. С. 52—66.
22 Там же. С. 67—69.
23 Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 114—117.
24 Аврех А. Я. П. А. Столыпин и судьба реформ в России. М., 1991. С. 27—28; Власть и реформы. С. 502—503.
25 Столыпин П. А. Указ. соч. С. 106—107.
26 Там же. С. 111.
27 Маклаков В. А. Указ. соч. С. 43.
28 Изгоев А. С. Русское общество и революция. М., 1910. С. 96—97, 100.
29 Толстой И. И. Дневник. 1906—1916. СПб., 1907. С. 132.
30 Там же. С. 202.
31 Струве П. Б. Patriotica: Россия. Родина. Чужбина. СПб., 2000. С. 170—172.
32 Там же. С. 108.
33 Там же. С. 114—115.
34 Власть и реформы. С. 539—541; Аврех А. Я. Указ. соч. С. 88—89.
35 Столыпин П. А. Указ. соч. С. 196—197.
36 Власть и реформы. С. 540.
37 Ольденбург С. С. Царствование Николая II. М., 2003. С. 460—461.
38 Изгоев А. С. Указ. соч. С. 99.
39 Власть и реформы. С. 543—547.
40 Столыпин П. А. Указ. соч. С. 58—59.
41 Власть и реформы. С. 551—552.
42 Там же. С. 552—553.
43 Милюков П. Н. Воспоминания. М., 1991. С. 323.
44 Там же. С. 321—322.
45 Крыжановский С. Е. Указ. соч. С. 213.
46 Александр Иванович Гучков рассказывает… С. 110.
47 Струве П. Б. Указ. соч. С. 175—176.