Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2014
В шестидесяти километрах к юго-востоку от Рязани есть старое городище. Огромное пустое пространство, заросшее высокой травой. По краям его видны мощные земляные валы. Память о том, что здесь когда-то была цивилизация, что люди укрепляли сие странное место и что само по себе это место заслуживало серьезной защиты. Иных свидетельств человеческого существования на городище нет. Или, точнее, их надо отыскивать. Коль приглядеться, средь зарослей дикой травы можно найти основания трех старых соборов — Успенского, Спасского, Борисоглебского. Ученые отметили их табличками, которые, впрочем, порой исчезают. Что сделаешь? Хулиганы.
Тяжкие чувства пробуждает это место. Трудно свыкнуться с мыслью, что меж валов, вокруг древних храмов восемь столетий назад бурно кипела жизнь. Работали люди, торговали, молились Богу. В иных городах Европы цивилизация и по сей день существует именно там, где зарождалась она много веков назад. Даже в Помпеях присутствует жизнь. Там есть развалины, уцелевшие под вулканическим пеплом. Там есть туристы, экскурсоводы, продавцы кофе и мороженого.
А здесь ничего. Трава, ветер, пустое пространство и пяток чахлых домиков, в которых на зиму остается полторы бабушки.
Снег в храме
Место это называется ныне Старая Рязань. Но на самом деле именно оно является истинной Рязанью — центром древнего княжества, городом, принявшим на себя первый удар идущих с востока монгольских полчищ. Нынешний областной центр по праву должен был бы носить свое исконное имя Переславль-Рязанский. Но много лет назад именно туда из разоренного нашествием центра перебралась цивилизация. Именно там разместился княже-ский стол. Именно там стали жить и торговать, стремясь хоть как-то укрыться от страшных непрекращающихся набегов. И вот уже Переславль присвоил себе не только богатства, но даже имя настоящей Рязани, оставив Рязань Старую наедине со своим прошлым. Наедине с памятью о том бурном столетии, что предшествовало набегу.
С одной стороны городище вдруг резко обрывается к Оке. Там нет древнего вала. Там взору открыта бескрайняя даль. Сначала цепочка домиков, спрятавшихся под обрывом, затем река, затем старица Оки, а затем огромные пустые пространства, на которых почти не чувствуется присутствия человека.
Поздней осенью, в ноябре, когда я стоял над обрывом, глядя, как грозные тучи медленно стягиваются с южной стороны к валам Старой Рязани, мне казалось, будто заокские просторы наполняются постепенно, тьма за тьмой вооруженными кочевниками, стремящимися взять город в кольцо, отрезать от мира и под конец уничтожить его резким, решительным штурмом. Было холодно и жутко. Мир выглядел пустынным, незаселенным и чрезвычайно хрупким, несмотря на все известные достижения цивилизации.
Рязань не сразу погибла. Историки полагают, что после Батыева нашествия она еще долго мучилась, пытаясь возродиться. Но это, увы, оказалось невозможно. И вот ныне между валов — лишь ветер, трава и останки древних соборов.
В других русских городах, подвергшихся нашествию, ситуация не столь плачевна. И все же, когда бродишь по их улочкам, не оставляет мысль о чудовищном разрыве эпох. О том, что мы почти не чувствуем связи с домонгольским периодом жизни Руси и скорее выстраиваем ее образ в своих фантазиях, нежели действительно возводим наше происхождение к той эпохе.
Совсем давно, в 1980 г., девятнадцатилетним мальчишкой я начинал свои путешествия по России. Первым городом на моем пути оказался Владимир. Реальные впечатления резко разошлись с тем вымышленным образом, который формировался за время школьного изучения истории.
Древнего
города как такового не обнаружилось. В центре Владимира на холме стояли два
потрясающих, чудом уцелевших от домонгольских времен
белокаменных собора — Успенский и Дмитровский. А вокруг простиралось что-то
странное, что-то совсем-совсем не похожее на мир Древней Руси, что-то
практически неотличимое от урбанистического пространства любого другого
населенного пункта страны ХХ века. Прошлое растворилось, почти не оставив
следов. А белоснежные храмы казались музейными экспонатами, не выросшими здесь
естественным путем, а искусственно перенесенными откуда-то издалека, из
реального мира, имевшего непосредственную связь
с домонгольским обществом.
Через семнадцать лет после этого я оказался в небольшом, но чрезвычайно старом немецком городке Майнце. В каком-то смысле он похож на Владимир. В центре стоит древний романский собор, чудом сохранившийся после бомбардировок Второй мировой войны. А вокруг — совсем иной мир. По большей части дома второй половины ХХ века. Дома, которые построили на пепелище вскоре после того, как отгремели сражения.
Казалось бы, все это явный новодел. И все же, гуляя по улицам Майнца, я ощущал присутствие давно ушедших эпох. Наверное, связано это было с тем, что в городке сохранилась старая, исторически сложившаяся структура улиц. Они были узенькими, извилистыми, кривыми. Дома ХХ века встали на место тех, которые размещались до бомбардировок. А те, в свою очередь, были преемниками домов, пришедших откуда-то из совсем седой старины, откуда-то из XIII столетия, когда бюргеры Майнца, собравшись возле собора, обсуждали, наверное, идущие с востока вести о страшном нашествии, несущем угрозу всему христианскому миру.
Нашествие это не дошло до немецких земель. Но по землям русским прокатилось огнем и мечом. В «Андрее Рублеве» Тарковского есть эпизод, когда снег сыплет внутри разрушенного нашествием храма. Медленно и тихо падают белые хлопья на жалкую кучку уцелевших после погрома людей. И мнится, что это — конец всему, конец надеждам, конец культуре, конец тому миру, который творил своей кистью великий художник.
На самом деле это, конечно же, был не конец. Скорее начало. Скорее исходная точка на длинном пути российской истории. Момент, который определил многое из того, что происходило с нами впоследствии.
В кольце врагов
В эпоху раннего Средневековья различные регионы Европы регулярно страдали от набегов. Разорение европейских территорий продолжалось вплоть до VIII—X веков. В этот завершающий период бедствий набеги осущест-влялись по трем направлениям. С севера, со Скандинавии, надвигались норманны (викинги). С юга, из Африки, европейцам угрожали арабы (сарацины). А с востока, из диких степей, слабую европейскую цивилизацию атаковали венгры (мадьяры).
«Завидев корабли под полосатыми или красными парусами с головами драконов и зверей на высоко вздымавшихся форштевнях, жители примор-ских районов Англии и Ирландии, Франции и Германии бросали дома и поля и спешили укрыться в лесах вместе со своим домашним скарбом и скотом, — так ярко описывает многочисленные нападения викингов выдающийся российский историк Средневековья Арон Гуревич. — Замешкавшиеся погибали под ударами боевых топоров пришельцев или становились их пленниками. Вместе с награбленным имуществом их грузили на корабли и увозили на север. Все, что пираты не могли захватить с собой, уничтожалось: скот убивали, дома сжигали».
Горячие северные парни с колоритными именами, такими как Харальд Боевой Зуб, Бьерн Железный Бок, Рагнар Кожаные Штаны, Эйрик Кровавая Секира, Сигурд Свинья, Эйнар Брюхотряс, Свейн Вилобородый, Харальд Серая Шкура, Магнус Голоногий, Сигтрюгг Шелковая Борода и т. п., прошлись огнем и мечом по значительной части Европы.
Еще в самом конце VIII столетия норманны атаковали Англию с севера, разграбив ряд монастырей. Но это была всего лишь прелюдия к тому колоссальному «концерту», который они устроили примерно полстолетия спустя. Большой набег на Кент в 835 г. положил начало трем десятилетиям, когда нападения происходили почти ежегодно. В конечном счете все увенчалось полномасштабным завоевательным походом. Война шла долгое время с переменным успехом, от чего неизбежно страдала слабая экономика острова. Наконец в 893 г. большое войско высадилось в устье Темзы и грабило Англию на протяжении следующих трех лет.
Очередной этап осуществления погромов настал к концу Х столетия. Датчане собрали сильную армию. Англичанам приходилось постоянно откупаться от агрессоров. В 991 г. датчане получили огромную сумму — 22 тысячи фунтов золота и серебра. В течение нескольких десятилетий размер «датских денег» дошел до 80 тысяч фунтов и превратился в ежегодный налог. Можно представить себе трудности, которые приходилось претерпевать хозяйству, обложенному столь высокой данью.
То же самое происходило в Ирландии. Хронист говорит, что «невозможно передать всех страданий, которые вынес ирландский народ, мужчины и женщины, миряне и священники, малые и старые, от этих воинственных и диких язычников».
Норманны активно хозяйничали и на континенте. В 40-х гг. IX века викинги дошли до Пиренейского полуострова, две недели грабили Лиссабон, а после атаковали Севилью. В 860 г. они напали даже на Пизу, находящуюся в Италии. А для того чтобы захватить маленький приморский городок, который они по неосведомленности приняли за Рим, норманны пошли на интригующий ход, сравнимый со знаменитым троянским конем. Они направили послов с известием о внезапной смерти вождя и с просьбой совершить над ним погребальную службу по христианскому обряду. С разрешения епископа гроб с телом был внесен в город. Однако, вместо того чтобы отправиться в мир иной, «покойник» вдруг вскочил и убил епископа, а свита набросилась на горожан и на их имущество. Когда ж стало ясно, что сей населенный пункт отнюдь не Рим, захватчики решили сжечь город.
Переправившись через Гибралтар, норманны слегка пограбили Северную Африку, увезя с собой «в качестве сувениров» синих людей (blїmenn) — по всей видимости, негров. Но главным объектом их деятельности оставалась богатая Европа.
Под натиском викингов прекратили свое существование такие известные торговые центры, как Дорестад и Квентовик, Нант и Руан, Гамбург и Париж, Орлеан и Утрехт, а также многие другие города тяжело страдали от этих нападений.
Если от норманнов страдали преимущественно английские, германские и северофранцузские земли, то от сарацин — итальянские и южнофранцузские. В начале IX века они захватили Сицилию, Сардинию, Корсику, Крит. Проникнув в это своеобразное «подбрюшье» Европы, сарацины получили возможность атаковать континентальную территорию. В 841 г. арабы завоевали Бари. Двинувшись дальше по Адриатике, они разграбили Анкону. В 846 г. сильному удару подверглись Рим и Ватикан, где пострадала, в частности, гробница св. Петра. Венецианцев от нашествия арабов спасло лишь то, что их город находится значительно севернее да к тому же на острове, недоступном для атак сухопутных кочевников.
В дальнейшем арабской агрессии на протяжении столетия подвергались даже такие относительно удаленные от Сицилии регионы, как Северная Италия и Прованс. Последний стал своеобразным плацдармом для последующих набегов на Савойские Альпы. По сути дела, сарацинам в тот момент удавалось блокировать даже альпийский перевал Сен-Бернар.
К этому следует добавить, что главные завоевания сарацин были осуществлены в Испании. С VIII столетия ими контролировалась большая часть Пиренейского полуострова. Христиане оказались вытеснены на самый север региона.
В 732 г. мусульманские войска преодолели Пиренеи и дошли до Пуатье. Лишь там они были остановлены Карлом Мартеллом. «Контратака», предпринятая христианами во второй половине столетия, не вполне удалась. Карл Великий во главе воинства франков дошел до Сарагосы и попытался ее взять, однако потерпел сокрушительное поражение. В дальнейшем борьба двух сторон шла с переменным успехом, но под конец Х столетия визирь Кордовы аль-Мансур перешел в решительное наступление. Последствия его действий для Северной Испании были сопоставимы с тем, что делали норманны в иных частях Европы.
Если арабы со временем сформировали очаги высокой культуры в Южной Европе, то венгры отличались прежде всего разрушительными набегами. С грозным боевым кличем «hui-hui!!!» они обрушивались на несчастного противника. Их воинственность и жестокость порождали страх и разного рода легенды. Подозревали, в частности, будто мадьяры пьют кровь своих беспомощных жертв.
«От стрел венгерских спаси нас, Боже!» — так молились, по преданиям, охваченные ужасом жители Западной Европы. Пользуясь широко распространенным среди тюркских кочевых народов приемом, венгры регулярно грабили одну и ту же территорию, пока ее правители не начинали выплачивать им дань.
За период с 899 по 955 г. венгры осуществили в общей сложности 33 набега на Европу. Под их натиском пала Моравская держава (906 г.), а затем начались постоянные вторжения в восточные и южные германские земли (907—917 гг.). После себя они оставляли руины и пожарища. В 924 г. венгры дошли даже до Северной Италии и сожгли Павию — древнюю столицу государства лангобардов. Первое тяжелое поражение от германского короля Оттона I венгры понесли лишь в 955 г.
Эпоха варварских набегов наносила серьезный ущерб не только городам, которые самым непосредственным образом подвергались разрушениям, но даже сельскому хозяйству. Например, норманны во время своих набегов умудрялись истреблять как людей с их поселениями, так и зерно на полях, что впоследствии обрекало на голод и вероятную смерть тех, кто выжил в ходе самого нашествия. Поэтому далеко не всякую землю имело смысл обрабатывать.
Крестьяне, не уверенные в собственной безопасности, вынужденно теснились вокруг феодальных замков, где могли получить хоть какую-то защиту. Незащищенные территории в целом ряде случаев вообще не обрабатывались. По некоторым данным, в IX веке больше половины земель во Франции, а также четыре пятых в Италии и Англии просто пустовало.
Разрушительные последствия набегов тормозили экономическое развитие. Однако постепенно ситуация тем или иным образом начинала стабилизироваться. В определенных случаях агрессоры получали жесткий отпор. В других — европейские монархи шли с ними на компромиссы, предоставляя территорию для оседлого проживания. В итоге кочевники меняли свой образ жизни, начинали создавать собственные государства и прекращали осуществлять массовые набеги. Переломным моментом в отношениях «старых» европейских народов с недавними пришельцами стала, по всей видимости, вторая половина Х века.
Трудно, конечно, определять в наши дни, как конкретно развивалось хозяйство тысячу лет назад, однако, по оценке крупнейшего французского медиевиста Жака Ле Гоффа, между 950 и 1050 гг. на всем пространстве христианского мира произошло ускорение экономического роста. Примерно такие же оценки в своих работах по экономической истории дают А. Мэддисон и Е. Гайдар.
Выводы о наступлении экономического перелома следуют и из анализа ситуации в отдельных регионах. Например, известный бельгийский историк Анри Пиренн отмечал, что в X веке завязались оживленные сношения между берегами Северного моря. Фламандские, валлонские, германские, фрисладские, англосаксонские купцы встречались в Брюгге. Во второй половине XI века судоходство Фландрии сделало поразительные успехи.
К аналогичному выводу можно прийти и в отношении развития венецианского судоходства. С 992 г. Венеция начинает вытеснять византийский флот из Адриатики. Чуть позже она устанавливает контроль над далматин-ским побережьем. А к концу XI столетия твердо закрепляется в Константинополе и начинает вести торговлю в целом ряде портов и населенных пунктов Восточной империи.
Однако развитие выразилось не только в укреплении позиций крупнейших хозяйственных центров. В XII веке началась интенсивная урбанизация, которая столетием позже обернулась невероятно быстрым взлетом числа вновь основываемых городов. Согласно оценкам выдающегося французского историка Фернана Броделя, рассчитанная по данному показателю интенсивность урбанизации за период с 1250 по 1300 г. была в Центральной Европе выше, чем в любой другой период истории вплоть до второй половины ХХ столетия.
Скорее
всего, важнейшей причиной ускорения экономического роста в Европе стало
прекращение набегов. Современные экономисты, по всей видимости, назвали бы этот
рост восстановительным. Европа стала залечивать нанесенные ей раны. Зажили спокойной
жизнью уцелевшие города, сформировались многочисленные ремесла, начали
строиться соборы и монастыри. На безопасных территориях, которых становилось
все больше и больше,
стали возникать новые хозяйственные центры. Конечно, Средневековье по-прежнему
оставалось эпохой произвола и неопределенности прав собственности, как
отмечалось в первой главе, однако сплошного уничтожения экономики больше не
было.
«Положили пусту всю землю русскую»
А что же тем временем происходило на Руси? В какой мере русский исторический путь отличался от того пути, которым прошли другие европейские страны?
В то время когда в Западной и Центральной Европе уже происходило становление городской культуры, на «восточном фронте» все оставалось без перемен. Более того, каждый новый противник оказывался сильнее предыдущего. Печенегов сменили половцы, а затем пришли монголы.
Вот красноречивая оценка современника, описывающего масштабы навалившегося на Русь бедствия. По словам владимирского епископа Серапиона, «разрушены божественные церкви, осквернены священные сосуды, потоптаны святыни, святители преданы мечу, тела монашеские брошены птицам, кровь отцов и братьев наших, словно вода, обильно напоила землю. Исчезло мужество князей и воевод наших, храбрецы наши, исполненные страха, обратились в бегство. А сколько их уведено в плен! Села наши поросли лесом. Смирилось величие наше, погибла красота наша. Богатство, труд, земля — все достояние иноплеменных».
Конечно, жизнь на русских землях от всего этого не прервалась. Современные историки более взвешенно, нежели красноречивый епископ Серапион, оценивают масштабы бедствия. Большинство населения в то время жило в небольших деревеньках, укрытых густыми лесами. Им татары, скорее всего, могли причинить лишь ущерб, сопоставимый с последствиями обычных внутренних войн и усобиц, характерных как для восточной, так и для западной части Европы. Однако по городской культуре был нанесен действительно страшный удар.
Современные археологические данные подтверждают информацию летописей о том, что разрушения в ряде городов были чрезвычайно значительными. Так, например, во Владимире некоторые районы после разорения запустели и уже не поднялись. Подобная же картина зафиксирована в Чернигове. Обильным разрушениям подвергся Ярославль. В Рязанском княжестве археологические материалы демонстрируют тотальное разорение. Сама же Рязань вообще на долгое время из крупного, развитого города опустилась до положения села. Похожее положение сложилось и в Галиче. Во Владимире-Волынском слой угля, обнаруженный в археологических раскопках, составлял порядка 30 см, причем следы пожарища найдены и в тех местах, где впоследствии город уже не развивался.
Археологи отмечают, что культурный слой, относящийся к эпохе монгольского нашествия, во Владимире, Суздале, Ярославле, Переяславле-Залесском и некоторых других городах оказывается значительно беднее, чем культурные слои других эпох. В нем обнаруживается мало инвентаря, найденные изделия из кости становятся грубее, чем были раньше, а порой, кроме керамики, археологи вообще ничего не находят. Хорошо прослеживается упадок ремесла на примере Мурома. Домонгольский период в развитии этого города был периодом расцвета. Но в целом ряде вскрытых раскопками участков, находящихся выше домонгольского слоя, сначала идет угольная прокладка (непосредственный результат сожжения многих домов в ходе нашествия), а дальше количественно преобладают опять-таки материалы домонгольского времени. Упадок Мурома длился до XV—XVI веков.
Весьма характерно, что из крупнейших русских городов Средневековья, подвергшихся разрушению во время набегов, практически все, за исключением Киева, перестали в дальнейшем быть ведущими хозяйственными центрами. Они возродились в лучшем случае в качестве небольших провинциальных городков.
Если рассмотреть отдельно Северо-Восточную Русь, то из существовавших там к моменту нашествия двадцати восьми городов семнадцать наиболее древних и крупных были опустошены. До конца XV века уже не возродились такие города, как Дубна и Шоша, а Нерехта и Соль Великая пребывали на уровне промысловых поселков.
Русские земли надолго застыли в эпохе набегов. Они вынуждены были платить татарам значительную дань («ясак» по-татарски или «черный бор», как назвалось это в Новгороде), которая сама по себе подрывала экономическое положение. Помимо дани были и другие немалые издержки — содержание татарского посла и его многочисленной свиты, финансирование поездок собственного князя в Орду, где следовало щедро одаривать хана, его жен и вельмож. Могли взиматься также тамга (торговая пошлина), кулуш-колтка (чрезвычайный сбор по требованию хана), ям и улаг (предоставление подвод для татар).
Впрочем, о конкретном размере дани и ее влиянии на экономическое развитие сегодня судить трудно. Главное другое. Несмотря на дань и прочие платежи, Русь время от времени подвергалась очередным набегам и разорениям. Так, в частности, с 1273 по 1297 г. татары пятнадцать раз предпринимали походы в Северо-Восточную Русь, что привело к бегству населения из областей, которые чаще всего подвергались погромам. В частности, из владимирских земель по Клязьме, из Переяславского и Рязанского княжеств, из Муромских земель, расположенных по Оке.
Многие города восстанавливались, а затем, не успев даже толком набраться сил, вновь подвергались пожарам и разграблениям. Например, Ростов по-сле Батыева нашествия разорялся еще в 1316—1320 и в 1408 гг. Суздаль страдал в 1293 и 1382 гг. Юрьев-Польской вообще не вылезал из напастей, становясь жертвой набегов в 1281, 1293, 1382 и 1408 гг. Похожая судьба оказалась и у Владимира, который татары «навещали» в 1382, 1421, 1445 и 1448 гг.
Следует заметить, что в ряде случаев набеги были спровоцированы самими русскими князьями, которые использовали силы Орды для борьбы со своими противниками из числа русских же князей. Выполнив «заказ клиента», татары разоряли города и опустошали земли, чтобы получить определенную выгоду для себя.
Таким образом, на Руси сложился губительный для экономики механизм ведения междоусобных боевых действий. Не имея собственных значительных военных сил, князья использовали татарские «ограниченные контингенты», а право на грабеж при этом автоматически «закладывалось» в договор об «оказании интернациональной помощи». Орда же, со своей стороны, активно препятствовала возможной консолидации сил русских князей. Татары стравливали между собой отдельные княжества, разжигали тлеющие конфликты, а значит, сохраняли возможность постоянно кормиться с контролируемой территории.
По оценке выдающегося историка Василия Ключевского, лишь земли, группировавшиеся вокруг Москвы, были на протяжении столетия «единственным краем Северной Руси, не страдавшим или мало страдавшим от вражеских опустошений; по крайней мере, за все это время здесь, за исключением захватившего Москву татарского нашествия 1293 г., не слышно по летописям о таких бедствиях».
Сам московский князь Иван Калита в споре с тверским князем прибег к помощи пятидесятитысячного татарского контингента, который вверг тверские земли в полное разорение, пожег города и села, а людей увел в полон. По выражению летописца, Калита с татарами «положили пусту всю землю Русскую».
Лишь после того, как укрепившийся в своих правах и разбивший основного соперника Иван Калита получил в 1328 г. от татарского хана велико-княжеское звание, на Руси впервые наступил длительный период (примерно сорок лет), когда города и земли не страдали от набегов. Орда при этом стабильно получала свою дань. Но зато в русских городах наметился некоторый хозяйственный подъем.
При Дмитрии Донском настал новый период нестабильности, причем даже победа в Куликовской битве не укрепила русские позиции. Через два года после одержанной с таким трудом победы на Москву пришел хан Тохтамыш. Он разорил стольный град, а затем еще целый ряд крупных населенных пунктов. Князь Дмитрий ничего не сумел сделать для защиты своей земли.
Следующие сто лет вновь прошли в тяжелой борьбе. Причем особенно сильно страдали от набегов восточные земли — Рязанская и Нижегородская. Если предшествовавший период относительной стабильности способствовал развитию восточной торговли, которую худо-бедно вели нижегородцы по Волге, то теперь татары активно взялись за купцов и города в целом.
В 1399 г. русский князь Семен Дмитриевич вместе с татарским царевичем Ейтяком подступили к Нижнему Новгороду. Татары ограбили русских, а «большой патриот» князь Семен при этом лишь пожал плечами: мол, ничего не могу с ними поделать, такой уж народ дикий…
В 1408 г. Иван Владимирович Пронский пришел с татарами в Рязань и выгнал оттуда князя Федора Ольговича. В 1411 г. князь Данила Борисович с татарским царевичем Талычем пожгли и пограбили Владимир. Деньги делили мерками. Добычи оказалось столько, что всю было не унести с собой — пришлось сжигать.
В те же годы хан Едигей напал непосредственно на Москву. Столицу не взял, но посады пожег. А пока стоял под Москвой, успел разослать в разные стороны отряды, которые опустошили Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Верею, Нижний Новгород, Городец, Клин. Следующий набег на Москву произошел в 1439 г., когда хан Улу-Махмет десять дней стоял под городом. Шесть лет спустя тот же хан побывал в Нижнем Новгороде, а потом двинулся к Мурому.
Стоило какой-либо части русских земель несколько подняться в хозяйственном отношении, как там сразу появлялись татары. Лучше всяких статистических комитетов фиксировали они признаки экономического роста. В конце 1428 г. появляется под Галичем некий Махмут-Хозя (возможно, все тот же Улу-Махмет). И хотя в самом Галиче Хозя так и не похозяйничал, но землю Галицкую он разорил, а в начале следующего года внезапным ударом взял даже Кострому. «Первый известный летописям набег ордынцев на Галич, — делает вывод известный историк Александр Зимин, — говорил о том, что край этот начал к концу 20-х годов XV века превращаться в процветающий — ордынцам было там что грабить, иначе вряд ли бы они избрали его объектом своего нападения».
Длинный перечень разорительных набегов вполне можно было бы продолжить. О том, насколько деструктивно многочисленные набеги действовали на развитие экономики, свидетельствует хотя бы один интересный пример, приводимый Сергеем Соловьевым в его фундаментальной «Истории России с древнейших времен». В Нижнем Новгороде жил купец Тарас Петров — первый богач во всем городе. Купил он «себе вотчину у князя, шесть сел за Кудьмою-рекой, а как запустел от татар этот уезд, тогда и гость переехал из Нижнего в Москву».
Современные археологические изыскания дополняют летописные сведения. Так, в частности, на Среднем Дону, то есть в районе, постоянно подвергавшемся набегам из степи, стали исчезать поселения на открытых местах. Люди стали забираться в землянки и уходить как можно дальше в леса.
Последствия набегов на восточные земли (особенно на Рязань и Нижний Новгород) были несопоставимы по своим масштабам с последствиями обычных военных действий, которые велись как на западе Руси, так и в других государствах Европы. Обычные средневековые сражения хотя и наносили существенный вред развитию экономики, не приводили, тем не менее, к запустению больших территорий и прекращению торговли. А после набегов мало что оставалось.
Народные представления о том, что значили для Руси татарские набеги и взимание дани, нашли отражение в фольклоре. Например, в песне о родственнике хана Узбека по имени Щелкан Дудентьевич. Прообразом его был известный баскак Чолхан, против действий которого даже было поднято восстание в Твери в 1327 г. Сей бравый Щелкан собирал дань с населения следующим нехитрым образом: «С князей брал по сту рублев, с бояр по пятьдесят, с крестьян по пяти рублев; у которого денег нет, у того дитя возьмет; у которого дитя нет, у того жену возьмет; у которого жены-то нет, того самого головой возьмет».
И впрямь забирали «головой» многих. В частности, Орда увозила к себе квалифицированных мастеров. Согласно запискам итальянского францисканца Плано Карпини, после того как осажденные в каком-либо городе сдаются, «татары спрашивают, кто из них ремесленники, и их оставляют, а других, исключая тех, кого захотят иметь рабами, убивают топором». Свидетельство Плано Карпини порой оспаривается, но археологи находили в самых разных концах татарских кочевий русские вещи XIII века. Согласно оценке крупнейшего специалиста по ремеслу Древней Руси академика Бориса Рыбакова, это есть косвенное свидетельство того, что там работали пленные мастера, обладавшие соответствующими навыками.
По причине гибели и пленения мастеров за время
татарских набегов на Руси были забыты многие оригинальные ремесла (например,
перегородчатая эмаль, чернь, зернь, скань, изготовление стеклянных бус,
амфор-корчаг
и другой керамики, белокаменная резьба при строительстве соборов). Почти на сто
лет прекратилось каменное строительство в городах, да и потом оно
восстанавливалось крайне медленно. Даже в Новгороде, сравнительно мало
пострадавшем от монголов, до 1292 г. не было построено ни одной каменной
церкви. В Пскове — похожая история.
Если ремесленников уводили в полон, то купцов нещадно грабили в дороге. Сначала их изрядно обирали официально приставленные «к делу» таможенники, а затем уже потрошили всякие «неофициальные лица». Особенно отличались в этом деле крымчаки.
Деструктивные последствия набегов, разорений и обременения данью в основном не подвергаются сомнению среди исследователей. Однако существуют и оригинальные теории, согласно которым Русь от взимаемой с нее дани только выигрывала. Так, в частности, Лев Гумилев интерпретирует ее как «некоторый налог на содержание войска, которое ей самой (Руси. — Д. Т.) было нужно». Мол, эффективно функционирующая татарская армия решала для нас задачу противостояния крестоносцам и литовцам. Что же касается грабежей и уничтожения имущества горожан, то Гумилев считает сведения о них сильно преувеличенными.
Данная теория занимает в науке маргинальное место, хотя популярна в массах. По-видимому, она представляет собой идеологический аргумент для евразийцев, противопоставляющих русских с татарами страшному, коварному Западу.
Начало возрождения
С какого же момента можно говорить о том, что русские земли начали возрождаться после набегов? По всей видимости, однозначно выделить определенный год, десятилетие или даже столетие не представляется возможным. Исследователи Северо-Восточной Руси отмечают, что новые города стали появляться в этом регионе на рубеже XIII—XIV веков — Кашин, Старица, Клин, Холм. Со второй половины XIV века этот процесс интенсифицируется. А к концу данного столетия в княжествах Северо-Восточной Руси, на древней «залесской» земле, было уже не менее пятидесяти городов, то есть в два с лишним раза больше, чем в канун монголо-татарского завоевания.
Бесспорно, такой рост является важным признаком позитивных изменений. Однако при этом следует отметить два важных момента.
Во-первых, практически половина городов располагалась в Московском и Тверском княжествах, то есть на территориях, защищенных лесами и не находящихся под непосредственной угрозой татарского набега. Там, где опасность систематического разорения сохранялась, урбанистический процесс шел гораздо хуже.
Во-вторых, значительная часть новых городов представляла собой просто пограничные крепости. Городами в экономическом смысле их назвать трудно. Торговля и ремесло не являлись двигателями этой урбанизации, что можно понять из следующей истории. В XV веке, когда вроде бы ситуация на Руси улучшилась и торговые центры должны были получить дальнейшее развитие, некоторые из основанных ранее крепостей вдруг запустели. А новые города на северо-востоке стали возникать медленнее. Объяснялось это тем, что Иван III расширил границы своих земель, а потому потребность в пограничных крепостях, расположенных именно в данном регионе, снизилась. Кроме того, Иван тратил деньги преимущественно на войну, и в результате на строительство у него средств уже не оставалось.
Настоящий перелом в экономическом развитии России наступил лишь в первой половине XVI века. Во всяком случае, именно в это время появляется целый ряд новых городов и крепостей. Косвенным образом такое массовое строительство свидетельствует о том, что снизилась опасность новых татарских набегов. Если во времена половцев некоторые малые города юга пустели и забрасывались жителями, стремившимися уйти под стены более мощных и хорошо охраняемых крепостей, то теперь повсюду (в том числе и в местах непосредственного соприкосновения со Степью) возникает строительная активность. Курск, Воронеж, Елец, Белгород, Борисов, Царицын формируются непосредственно в южных регионах Руси. А кроме них появляется целый ряд городов на севере и в центре.
В 20-х гг. XVI века жители Нарвы писали в Ревель: «Вскоре в России никто не возьмется за соху, все бегут в город и становятся купцами. <…> Люди, которые года два тому назад носили рыбу на рынок или были мясниками, ветошниками и садовниками, сделались пребогатыми купцами и финансистами и ворочают тысячами». Понятно, что авторы данного текста слишком импульсивно восприняли наблюдавшиеся перемены. Однако даже это курьезное письмо является косвенным свидетельством существенных сдвигов, происходивших в русских землях.
Развитие городов и усиление связанной с ним деловой активности стало в основном следствием решительного перелома в отношениях с татарами. В 1480 г. после так называемого стояния на Угре, когда Орда не решилась вступить в сражение с войсками Ивана III, непосредственная угроза набегов резко снизилась. Более того, в годы молодости Ивана IV Грозного Москва перешла в решительное наступление, далеко отодвинув своеобразный российский фронтир в сторону юга и востока. Это позволило освоить земли, которые раньше считались опасными для проживания.
Изменение экономического положения с 80-х гг. XV века прослеживается и по изменению некоторых аспектов финансовой политики русских царей. Если раньше они предоставляли плательщикам большое число налоговых освобождений, то теперь количество льгот резко сокращается. А для периода 1491—1503 гг. не известно вообще ни одной царской грамоты подобного содержания. Правда, после кончины Ивана III финансовая дисциплина резко снижается, однако в середине XVI столетия при формировании правительства Сильвестра и Алексея Адашева вновь берется курс на отмену налоговых льгот. Любопытно, однако, что жесткость фискальной политики дифференцируется в зависимости от территории. На землях, находящихся под угрозой набегов казанских и крымских татар, льготные грамоты получают свое подтверждение. И это неудивительно, поскольку там «все пустое: от казанской войны люди побиты, а иные в полон иманы, и дворов нет, и пашни не пашут».
Как можно все это интерпретировать? С одной стороны, понятно, что выстраивание властной вертикали при Иване III позволило правительству отказаться от политики ублажения налогоплательщиков и заключения с нами компромиссных соглашений. Царь-самодержец смог проявить твердость, которой раньше не было у великих князей. Но, с другой стороны, укрепление финансовой дисциплины является косвенным доказательством того, что появились объективные возможности платить налоги. Ведь твердость самодержца немногое даст, если люди побиты и пашни не пашут. Но там, где экономика восстанавливается, фискальная политика обычно становится более последовательной.
То, что происходило на Руси в первой половине XVI века, примерно соответствует перелому, произошедшему в западных и центрально-европейских регионах в X—XI столетиях, когда резко снизилась опасность арабских, норманнских и венгерских атак. Временной промежуток между эпохой стабилизации на Западе и на Востоке составил примерно полтысячелетия.
Более того, проблема набегов не была снята с повестки дня даже после того, как во времена Ивана III и Ивана IV по татарам были нанесены мощные удары. Южные русские земли продолжали страдать от агрессии крым-ских татар и во второй половине XVI, и даже в XVII столетии.
Скрытно, тайком, избегая хорошо заметных речных переправ, татары прокрадывались в самое сердце русских земель. «Углубившись густой массой в населенную страну верст на 100, — отмечал В. Ключевский, — они поворачивали назад и, развернув от главного корпуса широкие крылья, сметали все на пути, сопровождая свое движение грабежом и пожарами, захватывая людей, скот, всякое ценное и удобопереносимое имущество».
Самыми
страшными считаются нападения на Москву, случившиеся в 1571—1572 гг., когда
крымский хан привел с собой полчище в 120 тысяч
воинов. Какое-то время набеги происходили ежегодно, а то и по два раза
в год. Для Крыма фактически подобный вид «хозяйственной деятельности»
постепенно становился профилирующим. Если татары не совершали очередного набега
на христианские земли, то у них просто возникали проблемы с продовольствием.
Специализировались крымские татары теперь уже не столько на грабежах как таковых, сколько на взятии пленных, которых потом по установленной еще половцами традиции продавали в рабство. Турция XVI—XVII веков ощущала большую потребность в сильных мужчинах — рабах, используемых в качестве гребцов на средиземноморском галерном флоте. «Не пропадали» и женщины, укачивавшие хозяйских детишек. А при этом славянские детишки, взятые в плен на Руси, в Литве или Польше, воспитывались как правоверные мусульмане и становились впоследствии янычарами. Масштабы работорговли были таковы, что некий еврей-меняла, сидя у ворот, которые вели в Крым, и видя нескончаемые вереницы пленных, туда проводимых из Польши, Литвы и Московии, спрашивал: есть ли еще люди в тех странах или уже не осталось никого?
Таким
образом, получается, что русские земли страдали от набегов гораздо дольше, чем
другие европейские территории. «Если представить себе, — делает вывод В.
Ключевский, — сколько времени и сил материальных и
духовных гибло в этой однообразной и грубой, мучительной погоне за лукавым
степным хищником, едва ли кто спросит, что делали люди Восточной Европы, когда
Европа Западная достигала своих успехов в промышленности
и торговле, в общежитии, в науках и искусствах». К похожему заключению приходит
и современный исследователь Вадим Каргалов: «Именно
татар-ский погром помешал русским городам развиться в такую могучую силу,
в какую они превратились в Западной Европе».
Низкие хитрости рабства?
Набеговые волны подрывали возможности экономического развития, тормозили рост городов, препятствовали накоплению капиталов, ограничивали амбиции русских деловых кругов, остававшихся на протяжении целого ряда столетий слабыми, оторванными от ведущих центров европейской торговли и ориентированными почти исключительно на мелкое предпринимательство местного масштаба. Впрочем, не следует думать, будто это отставание в развитии городов и торговли само по себе обусловило существенное отставание России в процессе модернизации.
Другие европейские страны также развивались неравномерно. Помимо набегов были ведь и иные причины, по которым одни государства вдруг решительно вырывались вперед, тогда как другие надолго отставали. Эти рывки создавали ситуацию неравновесия, но проходило время, и возникший однажды разрыв в уровне развития постепенно ликвидировался.
Не существует жестких ограничителей, которые препятствовали бы наверстыванию упущенного, если в отстающей стране создаются предпосылки для быстрого, уверенного экономического развития. Поэтому нельзя все наше отставание «сваливать» на татар. Нам в дальнейшем придется еще серьезно разбираться со спецификой зависимости России от ее исторического пути.
Еще одно распространенное заблуждение связано с
попыткой некоторых авторов определить черты национального характера,
сформировавшиеся под воздействием татар и затем остававшиеся неизменными на
протяжении многих столетий. В научной литературе и в публицистике весьма
распространено мнение, согласно которому монгольское нашествие не только
разрушило материальный быт народа, не только нанесло ущерб развитию городов и
торговли, но во многом определило специфику нашей национальной культуры.
Представители данного направления полагают, будто культура эта, однажды
сформировавшись под воздействием некоторых обстоятельств,
в дальнейшем как бы «проникает в кровь» людей и заставляет их в совершенно
новых условиях вести себя вполне традиционно.
Основоположником подобного подхода применительно к воздействию монгольского нашествия на Русь, может, по-видимому, считаться выдающийся писатель Николай Карамзин. В своей «Истории государства Российского» он, отвечая на вопрос, что должно было стать следствием татарского ига, выделяет нравственное унижение людей. И далее пишет: «Забыв гордость народную, мы выучились низким хитростям рабства, заменяющим силу в слабых; обманывая Татар, более обманывали и друг друга; откупаясь деньгами от насилия варваров, стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, к стыду, подверженные наглостям иноплеменных тиранов. <…> Может быть, самый нынешний характер Россиян еще являет пятна, возложенные на него варварством Монголов».
Уже само по себе предположение, будто из-за татар мы стали корыстолюбивее и бесчувственнее к обидам, внушает серьезные сомнения. Да и вообще не существует никаких причин считать, что русский народ корыстолюбивее и бесчувственнее других народов. Скорее всего, налицо чисто эмоциональная оценка Карамзина, данная им в период расцвета крепостного права и всех вытекающих из него моральных последствий.
Более того, предположение, будто характер россиян начала XIX века определяется родимыми пятнами, возложенными на него варварством монголов, совсем не имеет под собой никаких оснований. Ни Карамзин, ни его последователи не привели, насколько известно, никаких доказательств подобной культурной зависимости современников от судеб их далеких предков. Тем не менее утвердившийся после Карамзина подход дает настолько простое и понятное объяснение нашего отставания от Запада в плане модернизации, что он просто не может не иметь большого числа сторонников.
Нравы повредились — вот вам и источник всех проблем. С твердостью и безапелляционностью, которая не была характерна для Карамзина, сформулировал данную точку зрения Николай Костомаров в работе «Начало единодержавия в Древней Руси». Согласно его мнению, «все русские от князя до холопа стали его (хана. — Д. Т.) рабами без исключения. <…> Исчезло чувство свободы, чести, сознания личного достоинства; раболепство пред высшими, деспотизм над низшими стали качествами русской души. Падению свободного духа и отупению народа способствовало то, что Русь постоянно была в разорении, нищете и малолюдстве».
Неудивительно, что при подобных душевных качествах народа на Руси, согласно Костомарову, установилось единодержавие. Для этого требовалось лишь сменить хана на князя во главе «властной вертикали». Сама же вертикаль стала, по-видимому, неизменным элементом национальной культуры, не меняющимся при перемене иных обстоятельств. «…Громада народа, давно забитого, отвыкшего от всякой самостоятельности и привыкшего только повиноваться силе, безропотно должна была служить ему одному (царю. — Д. Т.) и потом и кровью».
Более «политкорректную» трактовку трансформации российского менталитета, произошедшей под влиянием монголов, дает современный французский автор Элен Каррер д’Анкосс. Она полагает, что русские унаследовали от монголов некую систему, стремившуюся «установить <…> глобальный мир и общественный порядок, ключевыми понятиями в котором были бы слова справедливость и равенство, под эгидой всемогущего хана. Но таким образом организованное человечество, обеспеченное безопасностью и равенством, должно было платить за эти благодеяния, постоянно и неустанно служа государству, то есть хану, который являлся его воплощением». Хотя Каррер д’Анкосс из данного положения делает вывод, что монгольское влияние оказалось прежде всего политическим, а не культурным, ее общая логика фактически повторяет логику Костомарова. Русские, слава богу, не отупели на века, но зато оказались (также на века) привержены идеям справедливости и равенства, ради которых стали служить хану, а затем царю, генеральному секретарю и президенту.
Трудно понять, по какой такой причине отупение народа или, напротив, его возвышенная склонность к справедливости и равенству (даже если предположить, что какое-то из этих свойств действительно возникло при монголах) могли стабильно сохраняться спустя несколько столетий в совершенно иных военных, экономических и социально-политических условиях. Подобная позиция представляется совершенно необоснованной. Более того, если бы национальная культура, однажды сформировавшись, без всяких изменений проходила через столетия, невозможны, наверное, были бы никакие реформы. А у нас в России, как и в других странах, реформы, естественно, неоднократно осуществлялись.
Другое дело, что России, увы, не удалось быстро восполнить потери, понесенные за долгое время борьбы с набегами. И хотя мы не стали на века отупевшими рабами, лишенными личного достоинства, не стали раболепными деспотами, не стали заложниками антизападной культуры, мы стали все же заложниками той своеобразной «колеи», по которой оказались вынуждены двигаться. Наша проблема свелась к тому, что исторический путь, на который страна вырулила за первые столетия существования российской государственности, во многом определил и дальнейшее развитие общества. Это, кстати, хорошо понимал Достоевский, отметивший в «Дневнике писателя», что «не скудоумие, не низость способностей русского народа и не позорная лень причиной того, что мы так мало произвели в науке и в промышленности <…>. Тут все зависит от того, как был поставлен народ природой, обстоятельствами <…>. Тут причины географические, этнографиче-ские, политические, тысячи причин, и все ясных и точных».
Россия после татар вынуждена была вести себя как подросток, не успевший вырасти и набраться сил, но уже вынужденный вступать в борьбу с мощными, хорошо откормленными соперниками. Победить таких соперников можно, лишь используя нестандартные приемы и обращая некоторые свои недостатки в достоинства. Иначе говоря, отставание в развитии порождало у нас не только стремление догонять ушедшие вперед страны, но и необходимость сражаться с ними, еще даже не переняв прогрессивного экономического и военного опыта.
Продолжение следует