Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2013
Клавдия Ивановна вышла на работу в среду. Забежавшая в пятницу врач из районной поликлиники хотела закрыть ей больничный субботой.
— А нельзя ли попозже? — начала Клавдия Ивановна, почти просительно заглядывая ей в глаза. — Такой мороз стоит, под тридцать — после бронхита сразу на улицу даже боязно. Да и день рождения у меня в понедельник, — добавила она нерешительно, боясь излишней откровенностью испортить дело.
Однако в отрешенно-равнодушных глазах ее собеседницы вдруг промельк-нуло что-то человеческое.
— День рождение — это святое, — усмехнулась она. — Ради такого дела напишу вам постинфекционную анемию. Приходите во вторник, у меня прием вечером, с шестнадцати ноль-ноль до двадцати ноль-ноль.
— Спасибо за подарок! — искренно поблагодарила Клавдия Ивановна, провожая.
Для нее это действительно был подарок — провести день рождения дома, в тишине и покое, а не в душном классе, не среди коллег на работе.
На работе Клавдию Ивановну не любили. Нет, ей никто об этом не говорил прямо, да и тайно не делал каких-то пакостей, но нелюбовь она ощущала физически, почти с первых дней, когда двадцать лет назад написала заявление на имя директора школы и была принята. Это ощущение всегда тяготило Клавдию Ивановну, но она ни разу и не подумала бросить работу и перейти в другое место. Она знала, что и на новом месте все будет точно так же — точно так же ее будут не любить, будут игнорировать, чуждаться, потому что (и это она понимала очень хорошо) дело не в них, а в ней — в ее неумении сходиться с людьми, жить их интересами, а не считать эти интересы мелкими, ничтожными, скучными и не предпочитать их доверительным беседам какой-нибудь сто лет назад вышедший и теперь никому не нужный роман. Какой смысл все ломать, уходить, начинать жизнь заново, если в этой новой жизни будет потом все то же самое: иронично-снисходительные взгляды в спину, переглядывания, перешептывания, вечная духовная зависть, уверенность в собственной непогрешимости.
Так было и в детстве, когда Клавдия Ивановна, тогда просто Клава Сушкова, ходила в школу; и в юности, когда Клавдия Ивановна училась в институте иностранных языков; так было и теперь, когда она преподавала английский в старших классах московской спецшколы. Клавдия Ивановна привыкла к этому и, вместо того чтобы устраивать революции, старалась сесть в уголок подальше во время так называемых — по старинке — «пед-советов» и делать вид, что она не замечает, как все сразу замолкают, когда она входит в учительскую. Она просто старалась захаживать туда как можно реже.
На день рождения, выпавший в этом году на понедельник, Клавдия Ивановна никого звать не собиралась. Да и звать ей было некого. Друзей она ни в институте, ни после его окончания не нажила, как не нажила ни мужа, ни детей. Студенткой она года три безмолвно была влюблена в однокурсника Жору, который с завидным постоянством ухаживал за их сокурсницей Мариной — высокой зеленоглазой брюнеткой. Клавдия Ивановна в душе полностью одобряла его выбор, любуясь удивительно стройными Маринкиными ножками и ничуть не удивлялась, что Жора не обращает на нее никакого внимания. Действительно, Клавдия Ивановна никогда — ни в молодости, ни теперь — мягко говоря, не блистала красотой. Небольшого роста, полная, непропорционально широкая в бедрах, с закрученным в узел бесцветно-пепельным пучком на затылке, с почти безбровым большим лбом над маленьким, по-утиному вытянутым носом — кому и почему она должна была нравиться? Да и кому предстояло нравиться, когда Клавдия Ивановна закончила институт и устроилась на работу: коллектив в школе, если не считать старика-завхоза и учителя физкультуры, был женский. А кроме работы, Клавдия Ивановна практически никуда не ходила. В театр раза два за год, или на выставку в музей, или на концерт в консерваторию с такой же регулярно-стью — вот и вся ее «светская» жизнь. Особо не разгуляешься, если то тетради проверить надо, то к занятиям подготовиться, то родительское собрание провести, чего Клавдия Ивановна боялась пуще всего. Уже за неделю ее начинал бить озноб, когда она представляла себя перед взрослой аудиторией, и поэтому при первой возможности всеми способами отнекивалась от классного руководства.
Может быть, потому, что у Клавдии Ивановны не было детей, она больше всего любила преподавать в классах помладше. Ее умиляли младенчески пухлые лица, еще не замутненные никаким взрослым расчетом глаза, ей казалось, что она понимает этих ребят лучше и что ей с ними проще. Но, увы, давать уроки приходилось в основном в старших классах, преимущественно в выпускных. Ей поручали эти классы и потому, что выпуск — всегда дополнительная ответственность, напряжение, нервотрепка, и потому, что, как шутила школьная завуч, у Сушковой и последний идиот за месяц по-английски заговорит. Иногда Клавдия Ивановна думала, что именно способность растормошить, вовлечь в учение любого двоечника больше всего и раздражала коллег. О том, любят ли ее ученики и как они к ней на самом деле относятся, Клавдия Иванова предпочитала не задумываться — потом и в класс сил зайти не будет; а кроме того что преподавать английский, Клавдия Ивановна ничего другого делать не умела.
___
Понедельник она провела тихо. Вечером во вторник сходила в поликлинику. Не без сожаления смотрела, как участковая со скоростью стенографистки нечитаемыми иероглифами заполняла карту, синий листок нетрудоспособности, как внизу, в регистратуре, на него ставили печати — круглую и треугольную. Вот и все — две недели внезапных больничных каникул позади. Надо снова вставать в семь, одеваться, выходить в зимний утренний мрак, ковылять осторожно, по-старушачьи квартал за кварталом по гололеду, опасаясь в темноте оступиться на не счищенных дворниками наледях, и радоваться только тому, что работа так близко от дома, что нет нужды вставать не в семь, а в шесть или полшестого. Утешало и то, что по средам у Клавдии Ивановны было совсем немного часов — всего два в двух параллельных одиннадцатых классах и не с раннего утра. Это тебе не понедельник или четверг, когда без передышки сразу шесть занятий подряд по расписанию.
Закончив последний урок, Клавдия Ивановна зашла в учительскую — больничный отдать, да и отнести классные журналы. Она подождала, когда минует перемена и отзвенит звонок, — все будет меньше народа в учитель-ской. Действительно, когда она приоткрыла дверь, там сидела только одна Ольга Константиновна, их завуч.
— А, это вы… — безлично приветствовала она Клавдию Ивановну, оборачиваясь на скрип притворяемой двери. — Ну как — поправились?
— Да, спасибо.
— А что с вами на этот раз стряслось?
— Бронхит.
— Гм, бронхит — дело серьезное. Антибиотики пили?
— И антибиотики тоже. Вот больничный. — И Клавдия Ивановна суетливо начала вытаскивать из сумочки синий листок.
— Его Маше отдадите, — отмахнулась завуч. — А тут, пока вы бронхитили, нас ваши кавалеры осаждали.
— Какие кавалеры? — недоуменно переспросила Клавдия Ивановна, с отчаянием чувствуя, как при этих словах ее бросило в краску.
— Уж какие — это вам лучше знать. Вон — целое ведро цветов приволокли. Мы хотели по домам разобрать, раз вас нет, да Сергей Семеныч за вас вступился — мол, будет человеку радость, а так еще возмущаться начнет — кто взял да почему?
Клавдия Ивановна с трудом могла представить, как это она начала бы вслух возмущаться и корить коллег, потому покраснела еще сильней и в растерянности огляделась — никаких цветов, заходя в учительскую, она не увидела.
— Да вон они на полу у батареи, — небрежно махнула вправо Ольга Константиновна.
И правда — за последним столом, в углу, ближе к окну стоял в ведре огромный букет белых роз. Высокие гибкие побеги еще не тронуло увядание, белоснежные, с бледно-розоватым отливом лепестки издавали легкий, едва уловимый аромат, который наклонившейся к ним Клавдии Ивановне показался просто ароматом весенней свежести.
— Это действительно мне? — с недоумением спросила она, распрямляясь.
— А кому же? Там и записка с вашей фамилией прикреплена…
— Как же я их понесу? — растеряно развела руками Клавдия Ивановна. — Тут с полсотни цветов, а у меня сумка с тетрадями, с учебниками…
— Ну милочка, своя ноша не тянет. Не за тридевять земель живете — как-нибудь, в конце концов частями, перетаскаете, — процедила Ольга Константиновна и стала старательно раскладывать лежавшие перед ней на столе бумаги.
— Не знаю даже… — забормотала Клавдия Ивановна.
Ольга Константиновна нахмурилась:
— Какая вы!.. Всему вас всегда надо учить! Пойдите, попросите кого-нибудь из ребят — можно подумать, что вы не в школе, а на необитаемом острове.
Совсем потерянная Клавдия Ивановна вышла в коридор. На счастье, почти у дверей она столкнулась со Смирновым, мальчиком из ее одиннадцатого «Б».
— Митя, — смиренно начала Клавдия Ивановна, — не могли бы вы мне помочь?..
— Давайте, Клавдия Ивановна. А что?
— Видите ли, тут розы… много роз… и еще сумка… и книжки… я недалеко живу, совсем недалеко… может, вы могли бы… унести… понести… донести…
— Да пожалуйста — без проблем! — улыбнулся Митя и последовал за ней в учительскую.
Клавдия Ивановна долго и неловко складывала тетради и учебники в сумку, долго и неловко возилась с пуговицами своего старого зимнего пальто именно из-за того, что ей хотелось все это сделать как можно быстрее. Потом она ходила за тряпкой к уборщице, подтирать лужу от роз, натекшую, пока она пыталась упаковать букет в газету и целлофановый пакет — все же на улице такой мороз, а тут цветы… В общем кое-как к четырем часам они добрались до дома Клавдии Ивановны, поднялись на лифте на ее седьмой этаж. Клавдия Ивановна мучительно долго искала ключи, боясь, что посеяла их по дороге, но, перерыв всю сумочку, нашла в том самом кармашке, куда положила их утром. Замки благополучно открылись, они вошли, Клавдия Ивановна устало опустилась на стул в передней, снимая шерстяной платок с головы и утирая носовым выступивший пот. Нет, видимо, все-таки еще не совсем поправилась, отчего и этот пот, и слабость во всем теле. Она была несказанно счастлива, когда Митя, набрав по ее просьбе воды в пластмассовый таз, водрузил в него букет и, спокойно взяв из ее рук смущенно протянутое в благодарность яблоко «на дорожку», пожелал всего доброго и затворил за собой дверь. Теперь-то она наконец могла раздеться, снять с себя все мокрое от пота и потому противное белье, надеть мягкие тапочки, запахнуться в теплый пушистый халат, заварить хорошего английского чая, сесть в глубокое кресло, закрыть уставшие глаза и так затихнуть на пять-десять минут, а потом медленно пить чай из старинной фарфоровой чашки с изображением пасторально розовой пастушки и такого же розового пастушка.
___
Клавдия Ивановна пила маленькими неторопливыми глотками горьковато-терпкий чай, чувствуя, как приятно начинают теплеть руки и стопы, и любовалась на розы — ей давно никто не дарил цветов, тем более таких букетов. Конечно, как и всем учителям, иногда ей перепадала какая-нибудь мимоза к 8 Марта, но чтобы вот так! Разве что однажды, но Клавдия Ивановна тут же отогнала эту мысль, поставила чашку на журнальный столик и встала, чтобы вынуть из шкафа вазу — что же бедным прекрасным цветам, как и в школьной учительской, стоять так неказисто, неэстетично. Она уже отворила дверцу, но передумала — и сил особых возиться с цветами не было, да и всякие ненужные ассоциации всплывать начинали. Нет, лучше она заберется с ногами в кресло, подвинет розы поближе, чтобы любоваться на них, как на клумбу, сверху, откроет любимую книжку, читанную уже сотни раз, — «Гордость и предубеждение» — или томик с шекспировскими сонетами и будет погружаться в мир чужих чувств и переживаний, ощущая тонкий холодноватый запах свежести, напоминающий о лете, о каникулах, об отпуске, о свободе, пусть даже мнимой.
Прошел час. Ей было так хорошо и уютно, что вопрос, взволновавший ее в первый момент — от кого же эти цветы? — и так бестактно ей озвученный Митей на ходу, когда они вместе шли из школы, как-то перестал ее тревожить. «От коллектива», — почему-то ответила она Мите и тут же испугалась и смутилась — и от этой внезапной лжи, и от перспективы, что он спросит — по какому случаю. Но он, слава богу, не спросил. Она отложила книжку, склонилась к цветам. Какие плавные тонкие линии — прямо для прерафаэлитов, для Рёскина. Она нагнулась ниже, чтобы еще раз всей грудью вдохнуть их аромат и тогда заметила маленькую визитную карточку, пришпиленную к стеблю. Видимо, это и имела в виду Ольга Константиновна, когда говорила о записке, подтверждающей, что букет предназначался именно ей. Клавдия Ивановна отцепила листок и поднесла ближе к свету. Листок был белый и пустой. На нем чернильной ручкой были старательно выведены полностью ее имя, отчество и фамилия. Но почерк, почерк… Клавдия Ивановна выпустила из рук карточку, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Этот почерк с незабываемо вывернутыми, словно наизнанку, буквами «в», с лихими завитками трех прописных букв она слишком хорошо знала, чтобы не угадать имя анонимного дарителя.
___
Это было лет семь назад. Клавдия Ивановна, как
всегда, спешила побыстрее покинуть школу. За это, кстати сказать, ее тоже недолюбливали коллеги — нет, чтобы
посидеть, попить вместе чаю, поговорить душевно; только раздастся звонок — и
она юрк в гардероб, да побыстрее; если возможно, мимо учительской. Вот и тогда она, спешно собрав все свои материалы и ученические
тетрадки, шла, стараясь не отрывать взгляда от истертых прямоугольников
коридорного паркета, — а то встретишься с кем-нибудь глазами — остановят,
задержат, замучат то ли ненужными душеизлияниями, то
ли сообщениями о грядущих собраниях, заседаниях, отчетах, ремонтах, взносах,
субботниках, то есть по уши окунут в то месиво общественной жизни, которое
Клавдия Ивановна просто физически не переносила. Она уже взялась за
ручку входной двери, за которой ее ждали яркий дневной свет, снег, чистый
морозный воздух — вместо этих серых стен, парт, испуганных глаз плохо выучивших
урок шестиклашек, у которых она сегодня подменяла
четвертый урок, или полных значительности взоров коллег, — когда ее окликнули
сзади. Мужской голос был незнакомым, что все равно не сулило ничего приятного.
Клавдия Ивановна неохотно остановилась, с тоской подозревая в нагнавшем ее
мужчине родителя какого-нибудь из своих нерадивых подопечных. Перспектива была
очевидна: стоять в жарко натопленном вестибюле в теплом зимнем пальто,
чувствовать, как от шеи по спине начинают бежать капельки пота, слушать ерунду
о том, что Женя/Маша/Саша — замечательный ребенок, что все ему дается легко и
учить даже не надо, а вот этот проклятый английский — ну никак. И все это
слушать битый час, усталой, с тяжелой сумкой, голодной (Клавдия Ивановна не
любила школьную столовую и предпочитала не поесть, нежели ради сомнительного
цвета супа
и такого же малоаппетитного второго погружаться вновь
в гул и шум алчущих хлеба насущного учеников и их наставников).
— Клавдия Ивановна, — начал высоким голосом остановивший ее мужчина, нисколько не заискивающим, а напротив — капризно-надменным тоном. — Мне необходимо поговорить с вами. Лучше сделаем это на улице. Я долго вас не задержу, — пояснил он, окинув быстрым и почти снисходительным взглядом Клавдию Ивановну с головы до ног, когда она покорно первая отворила тяжелую дверь и остановилась на тротуаре, ожидая продолжения. — Вот эта личность хочет брать у вас частные уроки, — продолжил он, указывая на худенького подростка в синих джинсах, серой куртке-дубленке с высоко поднятым пушистым дымчатым воротником и низко натянутой вязаной синей спортивной шапке. — Какие у вас расценки и сколько часов в неделю вы планируете заниматься?
Клавдия Ивановна опешила.
— Простите, — запротестовала она. — Это какая-то ошибка. Я не даю никаких частных уроков — никогда и никому. Может быть, кто-то дает, но я — нет. У меня большая нагрузка… И к тому же слабое здоровье… И к тому же это не в моих правилах… Вас дезинформировали. Обратитесь к кому-нибудь другому… Тем более сейчас масса частных курсов… широкий выбор… хорошие преподаватели…
— Не беспокойтесь, никто меня не информировал и никто из ваших коллег не узнает о нашей с вами договоренности, — пропустив половину ее слов мимо ушей, продолжал незнакомец, и на его узком лице явно выразилась надменность, отчего ямочка на остром, до блеска выбритом подбородке стала глубже. — Это сугубо между нами. Я тоже предлагал курсы или какого-нибудь из носителей языка, но эта персона упорствует и слышать ни о чем не хочет. Два урока, которые вы давали у них вместо этой, как ее, Анастасии… Антонины… — не помню как, да и бог с ней, и теперь баста — нам нужен английский и только у вас. С тем, что английский нужен, я не спорю. Хотя думаю, что китайский сейчас был бы более актуален. Почему именно у вас, хотя мне это и не очень понятно, — он еще раз смерил Клавдию Ивановну с головы до ног, отчего ее вдруг бросило до корней волос в краску, — но я навел справки, и говорят, вы действительно неплохо преподаете, так что для начала и это сойдет. — Клавдия Ивановна обиженно поджала губы, но собеседник, не удостоив ее чести заметить, что его слова ее покоробили, продолжал: — Остается вопрос: когда и сколько? Мы и так тратим лишнее время на решение столь простого дела.
— Но я… — начала было Клавдия Ивановна и растерянно посмотрела на стоящую в тени мужчины тонкую фигурку. Серые глаза из-за пушистого воротника и низко надвинутой шапки смотрели на нее напряженно и тревожно. — Ну, я… — продолжала запинаться Клавдия Ивановна, близоруко вглядываясь в эти серые, не знакомые ей глаза и произнося в итоге совершенно неожиданно для себя финал фразы: — Я, так сказать, не имею ничего против. Пусть только мальчик приходит ко мне домой…
— Это девочка! Вы что, не видите?
— Простите, — растерялась Клавдия Ивановна и в оправдание добавила: — Я близорука, понимаете ли…
Лицо мужчины презрительно скривилось, а голос произнес раздельно и почти зло:
— Я спрашиваю вас снова: когда и сколько?
— Я не знаю сколько… я лучше бесплатно… и недолго… просто проверю языковые навыки… а потом, потом…
— Хорошо. Пусть потом. Но когда же начнете? — с явным раздражением пытал ее узколицый.
— Не знаю, может быть, завтра — завтра я свободна, завтра — воскресенье… — невнятно замямлила Клавдия Ивановна, проклиная себя за неумение отказывать, за свою слабость, за свою якобы учтивость, которая теперь лишала ее единственного и долгожданного выходного.
— Хорошо. Пусть будет завтра. Во сколько? Куда?
— Может быть, после обеда?..
— Хорошо, в три. Адрес?! Код?! Домофон?!
Клавдия Ивановна безропотно назвала улицу, дом, квартиру.
— Отлично. Завтра в три она будет у вас, — резюмировал собеседник и, не прощаясь, быстро пошел к стоящей тут же машине. Через минуту иномарка скрылась за углом, увозя обоих, а растерянная Клавдия Ивановна потащилась домой, проклиная себя за внезапное и необъяснимое согласие.
___
Звонок — короткий и сильный — оглушающее громко разнесся по квартире ровно в три часа пополудни. Клавдия Ивановна, прилежно одетая и потратившая первую половину дня на приведение гостиной в то состояние порядка, которое, по ее мнению, позволяло принять тут совсем незнакомых людей, поспешно открыла. Личность в серой дубленке, в синих джинсах и шапке стояла на пороге.
— Ты одна? — удивилась Клавдия Ивановна, предполагавшая, что в первый раз ребенок появится в чужом доме в сопровождении родителя.
— Папа пришлет за мной машину в шестнадцать тридцать, — ответили тонким мелодичным голосом из-за высоко поднятого пушистого воротника.
— Ладно, — сказала Клавдия Ивановна, потому что что-то надо было произнести, а потом, словно опомнившись, предложила: — Раздевайся. Вешай дубленку сюда. — И добавила, извиняясь: — Тапочек маленьких у меня нет.
В светлой просторной комнате перед большим окном, выходящем в парк, — как любила Клавдия Ивановна это огромное, в стиле модерн окно и вид на парк, такой разный не только в различные сезоны, но и в разное время суток, — они сели за доставшийся Клавдии Ивановне еще от бабушки массивный стол и оглядели друг друга. Клавдия Ивановна поправила очки, сполз-шие на кончик носа. Серый напряженный взгляд следил неотрывно за каждым ее движением, так что Клавдия Ивановна даже смущенно отвела глаза.
— А теперь давай познакомимся, — начала она по-английски, стараясь войти в обычную преподавательскую роль. — Как тебя зовут?
— Папа зовет меня Лиз или Лизка.
— То есть ты Лиза… Елизавета — правильно?
— Я не люблю, когда меня так называют — это слишком выспренно.
— Выспренно? Вот как… — улыбнулась Клавдия Ивановна. — А как зовет тебя мама?
— У меня нет мамы.
Этот короткий ответ опять смутил Клавдию Ивановну.
— Она умерла? — спросила Клавдия Ивановна и с явным состраданием посмотрела в серые глаза. Хотя мать самой Клавдии Ивановны скончалась уже много лет назад, она до сих пор тосковала по материнской ласке.
— Лучше бы она умерла, — равнодушно ответила девочка. — Но она завела себе любовника и бросила нас.
Клавдия Ивановна опешила и с тревогой вгляделась в лицо сидящей напротив девочки-подростка.
— О, не беспокойтесь, — продолжала та на очень хорошем английском языке, — это было давно и уже не имеет значения.
— Не имеет значения? — с недоумением повторила Клавдия Ивановна.
— Да, никакого. Это меня вовсе не тревожит. Я ее не любила и не люблю.
Клавдия Ивановна с огорченным изумлением оглядела тоненькую фигурку на фоне белого, в морозных узорах стекла и решила переменить тему.
— Ты прекрасно говоришь по-английски. Расскажи, как и где ты его учила?
— Ну, конечно, не у Ангелины Васильевны!.. — тонкие губы скривились в насмешливой улыбке, и лицо приняло знакомое уже Клавдии Ивановне презрительное отцовское выражение. — Мы жили с папой в Англии два года. И я ходила там в школу. А у Ангелины Васильевны английский можно только забыть или еще хуже.
— Как это — еще хуже?
— Перенять ее английский.
— Ее английский?.. — снова переспросила Клавдия Ивановна, но тут же опасливо — стоит ли обсуждать коллег? — предпочла снова сменить тему. — А почему вы жили в Англии? — начала она новый виток беседы.
— Мой отец бизнесмен.
— Вот как… Чем же он занимается?
— Чем-то торгует — я не вникаю: это его дело, он меня не посвящает в свой бизнес.
— Понятно, — констатировала Клавдия Ивановна, хотя понятней от этого ей ничуть не стало, но ведь нужно было что-то произнести. Пытаясь найти менее скользкий путь, она поставила вопрос иначе: — А как давно вы вернулись в Москву?
— Осенью, теперь уже в прошлом году. Я учусь в 9-м «Б».
— Следовательно, только полгода… То-то я смотрю, что я совсем тебя не знаю… — Она близоруко оглядела свою маленькую визави — ее тонкую, пока по-юношески нескладную, еще не оформившуюся фигурку, челку, русые, туго заплетенные в косу волосы, плотно сжатые губы, твердый, чуть выдающийся вперед подбородок, густые русые брови над серыми, немного с вызовом глядящими глазами, прямой, без выемки у переносицы, нос.
— Что ж, — промолвила наконец Клавдия Ивановна, — говоришь ты достаточно свободно. Посмотрим, как ты пишешь.
И она начала диктовать один из тех текстов, который, как она знала, за десять минут лишал ее учеников самонадеянной уверенности в знании настоящего английского языка.
В 16:30 Лиза встала и протянула ей конверт.
— Что это? — спросила Клавдия Ивановна, начиная краснеть, потому что она прекрасно понимала значение этого конверта.
— Деньги. Папа велел вам отдать.
— Лиза… я не могу… я не привыкла… — буквально взмолилась Клавдия Ивановна. — Хотя я не преподаю в вашем классе, но все же в той же школе… если узнают, так будет неудобно.
— Я никому не скажу.
— Я верю, но ведь знаешь, говорят, ничего не бывает тайного, чтобы не стало явным…
Лиза помолчала.
— Значит, вы не станете больше со мной заниматься? — произнесла она наконец. — Это потому, что я написала диктант на «три»? Вы считаете меня дурой, тупицей? — И ее серые глаза напряженно впились в Клавдию Ивановну.
— Лиза, я не люблю таких слов — грубых. А диктант… обычно этот диктант пишут на «кол», так что «три» — это даже хорошо. Я вовсе не считаю тебя тупицей, как ты выразилась. Не волнуйся. Я буду с тобой заниматься… только денег я брать не буду…
— Папа этого не поймет. Возьмите. — Серые брови упрямо сдвинулись, и Лиза вновь протянула конверт.
— Нет, — неожиданно твердо произнесла Клавдия Ивановна. — Если хочешь сюда приходить и впредь, то к этому вопросу больше возвращаться не будем. Понятно?
— Как хотите, — пожала плечами Лиза и сунула конверт обратно в карман джинсов.
— Когда я могу прийти? — поинтересовалась она в прихожей, застегнув куртку и натянув шапку так, что бровей не стало видно, отчего глаза казались особо огромными на ее небольшом, узком, скуластом личике со впалыми щеками.
— Приходи также в следующее воскресенье, — уже прежним тоном ответила Клавдия Ивановна. — Чаще с тобой заниматься я все равно не смогу, — поспешно прибавила она, словно оправдываясь.
___
Через неделю, в 15:00 Клавдия Ивановна, аккуратно одетая и причесанная, ждала звонка в дверь, но звонка не было. В четверть четвертого она встала из-за стола, подошла к окну и стала смотреть на парк. Только что миновала оттепель, и деревья, как весной, чернели на фоне уже темнеющего к вечеру неба. Было ясно, что Лиза больше не придет. Видимо, ее папа действительно не понял такого несовременного подхода к делу. Если честно, Клавдии Ивановне нужны были деньги — зарплаты за одну ставку (а брать полторы, как многие, она была не в силах, да ей и не предлагали) едва-едва хватало, чтобы сводить концы с концами, но никак не на то, чтобы, к примеру, наконец сделать в такой большой для одинокого жильца квартире давно необходимый ремонт. И все-таки брать деньги из рук ребенка казалось совершенно несовместимым со званием педагога — вечная ее излишняя щепетильность. Однако Клавдия Ивановна жалела не о деньгах. Что-то в этой девочке, напряженной, нескладной, неловкой, было ей симпатично, мило. Может, в какой-то мере Клавдия Ивановна видела в ней себя — ту, давнюю, давно исчезнувшую, но все-таки таившуюся в ней самой некази-стую школьницу, которой она была — страшно сказать — почти тридцать лет назад. А может, то неосознанное или, вернее, глубоко затаенное в ней материнское начало, которому никогда уже не суждено реализоваться, вызывало в ней смутную грусть и тоску по этому хрупкому и явно одинокому ребенку, растущему без матери, с деловито-холодным отцом, который, конечно, по-своему любит ее… Но разве может мужчина заменить мать?.. И откуда берутся такие матери, которые так легко оставляют своих детей?.. Клавдия Ивановна провела рукой по лицу, словно отгоняя от себя эти риторические вопросы, эти совершенно ненужные ей мысли, и посмотрела на часы. Была половина четвертого.
Она убрала приготовленные учебники в стол, переоделась в халат и пошла в кухню. «Надо что-то приготовить на ужин, — рассеяно думала она. — Что бы приготовить?» Но ни есть, ни тем более готовить ей вовсе не хотелось. Значит, оставалось пить чай. Она уже достала заварочный чайник, как вдруг в дверь позвонили. «Соседка, наверное», — уверила себя Клавдия Ивановна, однако по дороге к двери почему-то тревожно оглядела свои тапочки и халат. Но эта была не соседка. Это была Лиза.
— Простите, — сказала она, и ее тревожный взгляд так и впился в Клавдию Ивановну. — Мы попали в аварию. То есть не мы, а машина перед нами. И мы с шофером застряли. Я бы позвонила, но я сглупила и не взяла ваш номер. Наверное, вы уже не будете сегодня занимать со мной? — И она посмотрела на тапочки и халат Клавдии Ивановны.
— Почему же? Буду-буду, — суетливо закивала Клавдия Ивановна. — Проходи… Раздевайся… Я решила, что ты уже не придешь и собралась выпить чаю…
— Вы пейте. Я посижу, подожду. Это же моя вина, что я опоздала.
— Да какая же тут вина?! Обстоятельства так сложились — и все… Может, хочешь чаю?.. — вдруг, неожиданно для самой себя, предложила она.
— А можно?
— Почему же нет?.. Как раз вполне по-английски — почти five o’clock. Только, — засомневалась она, — ты и домой опоздаешь. Твой отец знает, что стряслось?
— Да, он в курсе — у меня же есть мобильный.
— Ну что ж, тогда, English tea — for the first and for the second — gram-mar, — улыбнулась Клавдия Ивановна и пошла готовить чай.
___
Так прошло два года. На летние каникулы Лиза уезжала на море. Появлялась в квартире Клавдии Ивановны в сентябре загоревшая и окрепшая, подросшая и повзрослевшая. Клавдия Ивановна шутила, что Лиза скоро начнет стукаться головой о притолоку — приземистую Клавдию Ивановну она уже давно переросла. Занятия их шли успешно. Та скованность, с которой они обе приступали к первому уроку, давно миновала, и полтора воскресных часа пролетали для Клавдии Ивановны словно полторы минуты. Они успевали и позаниматься грамматикой, и попереводить, и написать эссе, и поболтать по-английски о только что прочитанной Лизой книге или посмотренных фильме, спектакле, выставке. Не сказать, что их вкусы во всем и всегда совпадали, скорее напротив, но Клавдия Ивановна всегда внимательно вслушивалась в Лизину болтовню, вглядывалась в ее оживленное полудетское личико, стараясь вникнуть, почему и отчего одно Лизе интересно, а другое — совсем нет. Иногда Клавдия Ивановна вынимала старые, еще в студенческие годы купленные пластинки и заводила проигрыватель. Хорошо было сидеть так вместе, слушать Моцарта или Шуберта, смотреть на осенний парк за окном, на еще незатянутое низкими зимними тяжелыми облаками небо, на обожженные солнцем красные клены, на тонкие гибкие стволы берез, не отряхнувшие еще золотой листвы. Клавдия Ивановна любила и знала музыку. Она даже кончила музыкальную школу, но играть уже не решалась — разве что иногда, для себя, без свидетелей. Она рассказывала Лизе о любимых композиторах, о своих походах в консерваторию. Если бы она знала, чем обернутся для нее эти походы в тот год.
___
С утра шел непрекращающийся дождь, а к вечеру внезапно ударил мороз, хотя на дворе стоял конец марта. Улицы, деревья, провода — все мгновенно оледенело. В первое мгновенье, когда Клавдия Ивановна вышла из Большого зала консерватории, она даже залюбовалась — до того все выглядело сказочно красивым: тротуары черным стеклом зеркально отсвечивали матовые огни фонарей, деревья напоминали о рождественской елке, издавая при малейшем дуновении ветра тонкий хрустальный звон отяжелевшими раскачивающимися заледеневшими ветвями. Но не успела Клавдия Ивановна восхититься этой удивительной картиной, как ноги ее разъехались, она неуклюже шарахнулась в сторону, пытаясь ухватиться за идущих мимо с опасливой осторожностью редких прохожих, и — всей тяжестью рухнула навзничь, от боли мгновенно лишившись сознания.
___
Как она оказалась в больнице, как очнулась в общей палате, Клавдия Ивановна не помнила. Только с чужих слов, от толстой болтливой нянечки узнала, что подобрала ее «скорая» не сразу. Видно, около часа пролежала на земле, пока какой-то парень заметил ее и вызвал неотложку. Воспаления легких она избежала, вероятно, благодаря привычке кутаться в десять разных одежек, приобретенной горьким опытом радикулита. Но сотрясения мозга плюс, что еще хуже, перелома не миновала. Причем перелома сложного, грозившего операцией с заменой сустава.
Когда соседок по палате не было, Клавдия Ивановна начинала тихо плакать в подушку, не представляя, как переживет весь этот кошмар. Из-за сотрясения мозга операцию отложили, ногу, как выразился травматолог, загипсовали «начерно».
— Только за сустав надо будет заплатить, — объяснил Клавдии Ивановне хирург. — И вполне официально, — пояснил он, уловив недоумение в ее глазах.
— И сколько? — тихо поинтересовалась она.
Оказалось, что несколько десятков тысяч. Услышав цифру, Клавдия Ивановна растерялась и промолчала — таких денег у нее отродясь не водилось. Она лежала после ухода хирурга, смотрела тупо на потолок и пыталась представить, какова будет жизнь, если придется отказаться от операции. Картины рисовались одна другой мрачнее. В такой прострации ее и застала Лиза.
— Лиза, — обрадовалась и тут же смутилась Клавдия Ивановна, натягивая повыше одеяло. — Очень рада тебя видеть… но как ты узнала, что я здесь?
— Взяла адрес в учительской, — ответила та, озирая с явной брезгливостью палату и выбирая, куда бы можно было присесть.
— В учительской?! — взволновалась Клавдия Ивановна. — Да, конечно, они знают… я сама просила их проинформировать… надо же было, чтобы занятия не пропали… но… что они подумали… вдруг они заинтересуются, почему ты меня ищешь?..
— Ох, Клавдия Ивановна, какое мне дело, чем они заинтересуются! — возмутилась Лиза. — Мне вообще наплевать, что и кто обо мне думает!.. — сказала она громко и, подвинув стул, уселась у изголовья кровати.
— Лиза, пожалуйста, не надо так грубо! — с грустью в голосе попросила Клавдия Ивановна.
— Ну хорошо, не буду. А вы давайте-ка лучше расскажите, что у вас и как.
Сбивчиво и не слишком вразумительно Клавдия Ивановна начала свое повествование — и про то, какая была красота — прямо рождественская! — и про свой балет на льду, и про сердобольного неведомого парня, без которого пролежала она без неотложки бог весть сколько времени, и про диа-гноз, и про сустав, и даже его немыслимую цену не утаила — так она размякла от Лизиного внимания, от жалости и сочувствия в ее серых больших глазах. Лиза слушала, кивала, а перед уходом вынула из сумки коробку конфет.
— Вот голова! Чуть не забыла, — вознегодовала она сама на себя, положила коробку на прикроватную тумбочку, пообещала снова зайти, попрощалась и, помахав с порога рукой, с завидной быстротой побежала к лифту — Клавдия Ивановна мысленно провожала ее, прислушивалась к приглушенному стуку каблучков в коридоре.
Через два дня Клавдии Ивановне велели готовиться к операции. «Как? — недоумевала она, — ведь нельзя было из-за сотрясения…» Да и сустав оплатить она не в состоянии…
— Сустав вам купили, — ответил хирург на ее сетования и удалился после беглого осмотра, оставив Клавдию Ивановну в растерянности.
«Неужели наши обо мне вспомнили?» — гадала Клавдия Ивановна, не зная, радоваться тому, что о ней решили позаботиться коллеги, или нет, — потом будут всю жизнь ей это припоминать да попрекать.
___
Через месяц после операции, на исходе апреля, Клавдию Ивановну наконец выписали домой, но с открытым больничным. Ни о каком хождении в школу не могло быть и речи: она и по дому-то ковыляла кое-как — с костылями да ходунками. Лиза привезла ее из больницы на машине, да и ходунки она же купила — Клавдия Ивановна, десять раз извинившись, что затрудняет просьбами, выдала ей на это деньги из полученной по карточке зарплаты.
— Вот, — смущенно говорила она Лизе, — и так-то ходила всегда в развалочку, словно утя, а теперь уж точно буду ковылять, хромоножкой стану.
— Да бросьте, — отмахивалась Лиза, забегавшая каждый день после школы, — мы еще с вами будем вальс танцевать или буги-вуги. Ну и что, что вы не умеете, — я вас научу в один момент. — И начинала изображать с ходунками, как они будут танцевать вместе буги-вуги. Клавдия Ивановна, глядя на ее кривлянье, смеялась неудержимо, до слез.
— Жаль только, Лиза, что я не смогу прийти на твой выпускной, — заметила Клавдия Ивановна в конце мая с грустью. — В каком ты будешь платье? Наверное, что-то необыкновенное тебе отец приготовил?
— Я сама купила. Шелковое, белое… Ничего особенного. Я бы и в джинсах пошла, но ведь не поймут.
— Это точно, — улыбнулась Клавдия Ивановна. — Прости, — продолжила она после паузы, — за всеми своими проблемами даже не спросила тебя: а что ты наконец решила? Куда будешь поступать?
— Да я и не решала, Клавдия Ивановна, — отмахнулась Лиза, продолжая помогать чистить картошку — первый раз собственными руками, отчего дело шло у нее медленно и от картофелин оставались странной формы мелкие многоугольники. — Это уже папина прерогатива — какой выбор он сделает, так и будет.
— Вот как… — только и произнесла Клавдия Ивановна и замолчала.
___
В последних числах июня Клавдия Ивановна, еще не слишком уверенно передвигаясь с палкой, впервые добралась до работы. Собравшись с духом, поплелась к директрисе. Надо ведь все-таки поблагодарить, что отнеслись по-человечески.
— Сустав? Оплатили? Какой сустав? Зачем? Вам? Ничего не понимаю, Клава, что вы мямлите, — оборвала та ее на первой же фразе.
Клавдия Ивановна извинилась, умолкла и, выходя, аккуратно затворила за собой дверь. Было очевидно, что она переоценила коллег и явилась со своей благодарностью не по адресу.
Приехав через неделю в больницу на плановый осмотр, Клавдия Ивановна, помявшись, все-таки решилась:
— Николай Иванович, — спросила она хирурга, — кто оплачивал мой сустав — больница или… — Она замялась, так как никаких кандидатов к «или» у нее не было.
— А вы что, не знаете? — удивился тот, вытирая о полотенце руки. — Да ваша девочка — она племянница вам, кажется?
Клавдия Ивановна не нашлась, что сказать. Она только одернула блузку, поднялась, тяжело опершись на палку, поправила сбившуюся набок юбку и заковыляла к выходу из смотровой.
___
Лиза пришла, как и обещала, около семи вечера. Сбросила босоножки и босиком побежала в кухню с купленными по просьбе Клавдии Ивановны продуктами.
— Сколько я тебе должна, Лиза? — спросила Клавдия Ивановна, глядя мимо нее.
– Пятьсот сорок рублей двадцать восемь копеек, — отрапортовала та весело.
— Хорошо. Это за продукты. А за сустав? — спросила Клавдия Ивановна, все так же неотрывно глядя на столешницу.
Лиза молчала.
— Лиза, почему ты не отвечаешь?! — воскликнула нервно Клавдия Ивановна, поднимая наконец на нее глаза. — Ты и так поставила меня в крайне неловкое положение! Сколько я должна твоему отцу? Это ведь ты его уговорила?..
— Никого я не уговаривала, — ответила Лиза, поджав губы. — Он вообще не в курсе.
— Ты что… взяла деньги тайно… без спроса?.. — всплеснула руками Клавдия Ивановна, бледнея.
— Ничего я ни у кого тайно не брала, — отрезала Лиза гордо. — Это ваши деньги.
— Мои?! — Клавдия Ивановна даже развела руками от изумления. — Зачем ты обманываешь меня в глаза?!.
— Я никого никогда не обманывала, — ответила Лиза тихо и глаза ее гневно сузились. — Это вы заработали за три года, давая мне уроки.
— Что ты городишь?! Я не брала за это денег!
— Ну и что, что не брали. Зато я их складывала.
— Что ты складывала?..
— Деньги. Папа давал для вас, а я складывала.
— Так ты все эти три года не говорила отцу, что я занимаюсь с тобой бесплатно?! И после этого ты смеешь утверждать, что ты не лжешь?! — за-кричала Клавдия Ивановна, потеряв всякое самообладание.
— Если вы в таком настроении, Клавдия Ивановна, то я лучше уйду, — ответила Лиза, вставая. — Прежде чем упрекать меня, вы бы сначала подумали. Вы, видимо, не знаете моего отца. Он никогда бы не позволил заниматься своей дочери из милости.
— Я занималась с тобой не из милости!
— Ну из милостыни.
— Лиза, как тебе не стыдно!
— Вот чтобы не было из милостыни, я с вами и расплатилась.
— Лиза! — вскрикнула Клавдия Ивановна не своим голосом и задохнулась. Слезы вдруг навернулись у нее на глазах. Клавдия Ивановна прикрыла глаза ладонью и отвернулась. Не хватало еще расплакаться при этой девчонке. Она стояла так, замерев, словно окаменевшая. В комнате было тихо. Потом раздались шаги. Хлопнула дверь. «Вот как — ушла, да еще на меня же и обиделась…» — подумала Клавдия Ивановна, не в состоянии пошевелиться. Господи, это девочка, девочка! Она три года вкладывала в нее всю себя, всю свою душу — и вот. Теперь с нею за это расплатились — и только. И как расплатились!
— Клавдия Ивановна, — вдруг раздался тихий Лизин голос, — возьмите, пожалуйста, полотенце — я его намочила. Сядьте и приложите к лицу. У вас, наверное, давление взлетело, лицо у вас даже не красное, а какое-то багровое… — Она потянула Клавдию Ивановну за руку, и та без сил опустилась на стул. — Я не понимаю, — продолжала Лиза почти вкрадчиво, — чего вы так разошлись?.. Вовсе я не намеревалась вас обидеть. Я просто подумала, что вам так понятнее будет, что вы никому ничего не должны. А то, что я деньги собирала, так что? Я полагала, что куплю вам какой-нибудь роскошный подарок. А вышло все шиворот-навыворот — потому что даже смешно звучит: подарить сустав… — Она улыбнулась, но не очень уверенно, глядя в несча-стные глаза Клавдии Ивановны. Клавдия Ивановна попыталась улыбнуться ей в ответ, но вышло малоправдоподобно.
— Глупая ты, Лиза… — беспомощно выдохнула она. — И что нам с тобой теперь делать?
— Помириться, наверное… — прошептала Лиза, а потом как-то особо нежно, почти просительно взмолилась: — Клавдия Ивановна, милая, дорогая моя, хорошая, давайте помиримся, а?!.
— Ишь и слова-то какие знаешь!..
— Клавдия Ивановна, хотите, я на коленях вас умолять буду…
— Лиза…
— Хотите, я по-английски вас умолять буду… — Лиза опустилась на пол.
— Лиза, прекрати — это уже напоминает фарс!.. Ты, конечно, обожаешь клоунады разыгрывать, но мне абсолютно сейчас не до смеха.
— А почему вы думаете, Клавдия Ивановна, что мне хочется смеяться?! Мне, может быть, гораздо больше, чем вам, хочется зареветь!
— Еще скажи, что я тебя обидела!
— Я не про обиды. Я вообще не понимаю, зачем люди друг на друга обижаются. Сами себе придумывают сложности, а потом друг друга мучают! Тем более что у меня и так с утра на душе тяжело и совсем не такие разговоры сегодня хотелось вести.
Клавдия Ивановна отняла полотенце от лица. Лиза, как три года назад при первой встрече, посмотрела на нее тревожно своими огромными серыми глазами и потупилась.
— Ну!
Лиза молча разглядывала кухонный пол перед собой. Клавдия Ивановна посмотрела на плохо выметенные крошки на полу, на ее светло-русую опущенную голову, на золотистые волоски на тонкой согнутой шее и вдруг заволновалась по-новому, уже не о себе, а о ней.
— Лиза, что случилось? — спросила она тревожно.
— Случиться-то ничего не случилось. Просто я пришла попрощаться…
— Попрощаться?!. — эхом отозвалась Клавдия Ивановна и после паузы переспросила: — Почему?!.
— Я на этой неделе улетаю.
— Отдыхать?
— Нет. Я улетаю жить в Штаты.
— В Штаты?
— Да, с отцом.
— Навсегда?.. — почему-то шепотом спросила Клавдия Ивановна.
— Нет, конечно. Вы только не волнуйтесь. Я не говорила, потому что думала — чего вас расстраивать, может, все и отменится. Я его просила, но вы его знаете — если он решил, то… Я буду приезжать. Будут же каникулы… праздники разные… Папа хочет, чтобы я с ним сначала поехала, привыкла немного, а он потом сюда, назад. И я буду приезжать… к нему… к вам…
Клавдия Ивановна молча смотрела на Лизу. «Штаты, Боже мой, как же далеко… Как же далеко… Нет, нельзя ни к кому привязываться… Только тяжелее потом…» И что в конце концов ей это девочка, сидящая тут у ее ног на полу, — не первая и не последняя ее ученица… Конечно, те, школьные, никогда не переступавшие порога ее дома… Никто из тех не чистил ей картошки, не сидел с ней на кухне, не смешил ее всякой ерундой, не вставал перед ней на колени, не покупал ей продуктов или этот злосчастный сустав — ох уж этот сустав!.. Клавдия Ивановна закрыла глаза. Посидела так, словно собираться с мыслями и чувствами ей было легче, не видя Лизы, а потом сказала вслух каким-то бесцветно-опустошенным, словно чужим голосом:
— Мне жаль, Лиза, только твоего английского, твоего произношения. Лучше бы твой папа остановил свой выбор на Англии. Боюсь, что ты полностью американизируешься.
— Вам жаль только моего произношения? — Лиза по-птичьи наклонила голову и искоса снизу вверх глянула ей в глаза, но глаза у Клавдии Ивановны были уставшие, невыразительно-пустые, невидящие.
— Когда ты улетаешь? — спросила она тем же бесцветным голосом.
— В воскресенье. Но придется собираться и все такое…
«В воскресенье… А сегодня пятница…» — подумала Клавдия Ивановна и вдруг всполошилась:
— Но ведь ты делала визу — это не один день! Почему ты молчала?..
— Я думала, вы расстроитесь. Если бы я знала, что вас беспокоит только мое произношение, я давно бы сказала.
— Лиза, по-моему, ты забываешься!
Лиза встала с колен и села на табуретку.
— Разве?! — спросила она, скривив губы в подобие улыбки. — Хотя вы всегда меня считали дурно воспитанной, грубой девицей.
— Лиза, Лиза! — сдавленным голосом сказала Клавдия Ивановна, откладывая прочь давно высохшее полотенце. — У нас какой-то странный и нелепый разговор выходит. Давай лучше… — Клавдия Ивановна на минуту за-пнулась, — давай лучше выпьем…
Клавдия Ивановна хотела сказать «чая», но вместо этого встала и вытащила из шкафа давно стоявшую там початую бутылку бальзама.
— О-о! Клавдия Ивановна! — заерзала Лиза на табуретке. — Я и не думала, что у вас могут быть подобные горячительные напитки!
— Это не горячительный, а лечебный бальзам, Лиза. Я его в чай наливаю, когда простужаюсь.
— Ну и Лиза говорит: излечительный бальзам, — лукаво улыбнулась та, подставляя к горлышку поданную ей хрустальную стопку, старую, допотопную, с отбитым краешком, в общем, по Лизиному вердикту, вполне музейную.
Они выпили за Лизу, за ее успехи в Америке, за Клавдию Ивановну и ее ногу, за благополучный перелет и за будущие приезды в Москву. Клавдия Ивановна, правда, больше произносила тосты, чем пила, улыбалась при этом больше, чем ей на самом деле хотелось. Лиза хулиганила, делая вид, что готова допить бутылку до дна, так что Клавдии Ивановне пришлось, спасая ее, отнимать не положенный детям напиток. Лиза настаивала, что она уже вышла из детского возраста, кривлялась и кокетничала, пугая Клавдию Ивановну своим будущим американским произношением, коверкая как бог на душу положил слова и грамматические обороты, так что Клавдия Ивановна уже и не знала, что ей делать — плакать или смеяться. Они под конец обнялись у дверей, Лиза даже чмокнула — громко и неожиданно — ее в щеку и, помахав ладошкой, понеслась вниз по лестнице, не став дожидаться лифта. Клавдия Ивановна улыбалась вслед, исправно махала, а закрыв дверь, бессильно прислонилась к стене и подумала: «Вот и все… Поиграли в дочки-матери и доигрались». Простояв так минут пять, показавшихся бесконечно долгими, она с трудом побрела на кухню наводить порядок.
___
В том, что она никогда больше не увидит Лизу, сомнений у Клавдии Ивановны не было. Зачем она теперь Лизе — взрослой, свободной, заграничной? Все, что Лиза могла от нее получить, она уже получила. Но Клавдия Ивановна, к собственному удивлению, ошиблась. Лиза не только исправно звонила из Штатов, живописуя американские студенческие впечатления, но и прилетела в Москву на первые же рождественские каникулы.
Она притащила Клавдии Ивановне елку, наполнившую всю ее большую квартиру лесным, головокружительно-праздничным ароматом, с готовно-стью отправилась сопровождать Клавдию Ивановну на концерт в консерваторию, заметив, что идет в это непривлекательное место только из соображений экономии: не покупать же опять сустав из-за какого-то злосчастного Баха, не так ли? Шутка эта Клавдии Ивановне совсем не понравилась, заставила ее покраснеть до корней волос, но она была так рада видеть Лизу, что решила на этот раз промолчать.
Вместе с Лизой они выбирали компьютер — Клавдия Ивановна все полгода старательно копила на него деньги. Купили, конечно, попроще, без всяких «наворотов», но все же, после мучительного погружения в мир техники, наконец стало возможным посылать имейлы или говорить по скайпу. Так странно было видеть Лизу на экране монитора, словно до Америки было рукой подать.
Теперь Клавдия Ивановна знала (или ей казалось, что она знает) о Лизе все — что читает, где бывает, с кем дружит, какие предметы проходит, какие сдает. В голове только не укладывалось, как эта девочка учится на отделении международной экономики и что она в этой экономике смыслит. Но Лиза училась — и успешно. К сожалению, на летних каникулах она появилась в Москве лишь на одну неделю — остальное время пропутешествовала с отцом по Штатам. Клавдия Ивановна это одобряла: жить в стране, учиться там и нигде не побывать — нет, это было бы неправильно. Правда, сама Клавдия Ивановна никуда из Москвы не выезжала — не то что за границу, а даже в Питер. Разве что в ближайшее Подмосковье, да и то сто лет назад — когда студенткой ее пригласили пару раз на дачу. Но почему же ребенок, как она мысленно называла Лизу, должен брать с нее пример? К тому же она тоже очень много узнала о Штатах, путешествуя с Лизой виртуально — по книгам, по Интернету, слушая Лизины отчеты по скайпу или читая и перечитывая ее имейлы.
Но хотя они общались с завидной регулярностью, нельзя сказать, чтобы Клавдия Ивановна не скучала по Лизе — веселой, лукавой, громкоголосой, с появлением которой вся ее пустая квартира словно оживала. Поэтому, когда Лиза сообщила, что следующим летом поедет в турне по Европе, а следом и в Москву, Клавдия Ивановна почувствовала внутреннее облегчение — и напрасно: Лиза умудрилась простудиться на лыжном курорте в Альпах, подхватила тяжелый бронхит, а когда вылечилась, было уже не до Моск-вы — пора лететь назад. Зато она не скрывала радости, когда через полгода услышала по городскому телефону такой знакомый, такой мелодичный голос:
— Клавдия Ивановна! Здрасьте! Это Лизка. Я — в Москве. Можно мне к вам сегодня? У вас сегодня день рождения. Конечно, я помню. А вы сомневались? Да? Значит, можно? Уррра!!!
___
— Здравствуй, мой дорогой человек, здравствуй, — говорила Клавдия Ивановна, впуская Лизу, раскрасневшуюся с мороза. — Что это ты за огромный пакет волочишь? Боже мой, да это розы, да сколько же их! И все белые, словно снежные… Спасибо! Красота несусветная… Мне таких за всю жизнь никто не дарил. У меня и вазы-то такой нет. В ведро? Что ты! Жалко и некрасиво: такие розы — и в ведро.
Расставив цветы во все имевшиеся вазы и вазочки, они уселись за накрытый заранее Клавдией Ивановной праздничный стол. Готовить Клавдия Ивановна никогда не умела, но благо теперь все продают — только заплати. И она накупила всего понемножку: и селедочку, и салат оливье, и пирожки, и колбаску, и холодец, и торт — небольшой, но куда им вдвоем большой — не управятся.
Лиза совсем стала взрослая — не узнать. Вся ее тонкость и хрупкость исчезли. Крепкая, ладная, высокая — залюбуешься. От косы школьной нет и следа — короткая стрижка. Только челка русая по-прежнему волной нависает на прямые густые русые брови, из-под которых лукаво смотрят ее огромные серые глаза. Шея высокая, и такой красивый изгиб, когда поворачивается в три четверти вслед за упрямо-твердым подбородком с отцовской ямочкой. И кто бы подумал: такой неказистый был человечек — и вот… Конечно, Клавдия Ивановна видела Лизу по скайпу, видела ее на фотографиях, но ни скайп, ни тем более застывшие снимки не могли передать то очарование, которое она излучала вот так, поедая холодец с оливье, облизывая по-детски губы, лукаво-невинно потупившись или заливисто смеясь, перескакивая с русского на их «американский», изображая своих преподов — ко-го-о?!. — о пардон! — или просто пересказывая бытовые эпизоды студенческой жизни. Клавдия Ивановна почти не ела, только слушала, только подкладывала ей салат или холодец, радуясь ее болтовне, веселости и аппетиту.
Когда с тортом и чаем было покончено, Лиза, словно сытая кошка, уполз-ла из-за стола на диван — растянулась, довольная, большая, пушистая, того гляди замурлыкает. Клавдия Ивановна присела к ней на край дивана, улыбаясь в ее серые, подернутые поволокой глаза. Вдруг их полусонное, умильное выражение исчезло.
— Ой, какая я балда! — воскликнула Лиза. — Я же главное забыла — подарок!
— Какой еще подарок? — изумилась Клавдия Ивановна и заволновалась. — Я думала, что розы — это и есть подарок? Чего ты там еще напридумала?
— Не бойтесь, не бойтесь! — засмеялась Лиза широко и громко, так что Клавдия Ивановна улыбнулась ей в ответ — тихо и несколько смущенно.
Потом они вместе начали искать Лизину сумку, брошенную, как выяснилось, на полу в прихожей. После долгих поисков в большой сумке, из которой Лиза извлекала по очереди на обеденный стол все не то, что нужно, — щетку для волос, губную помаду (Клавдия Ивановна, надо сказать, без удовольствия заметила, что Лиза стала красить губы, — сама она себе этого никогда бы не позволила), кошелек, айпад и прочее, пока не отыскала маленькую, отделанную красным шелком коробочку и не объявила радостно:
— Это — вам!
Клавдия Ивановна взяла из протянутой руки коробок, открыла, заглянула и отодвинула от себя к Лизе.
— What’s up? — от неожиданности воскликнула та по-английски. — Вам не нравится?..
— Не в этом дело, Лиза. Это слишком дорогой подарок — я не могу его принять.
— Да ну вас! Это ерунда, бижутерия!
— Золото — не бижутерия, и жемчуг — тоже…
— Ну, началось… Это стоило мне сущие копейки. Не верите — чек покажу.
— Для кого копейки, для кого нет…
— Клавдия Ивановна, ну как вы умеете испортить мне настроение! Такой вечер хороший был, все так хорошо складывалось… Ради бога, не становитесь в позу! Лучше идите сюда… — И Лиза потащила за руку нехотя за ней следовавшую Клавдию Ивановну к зеркалу в гардеробе. — Вы только посмотрите: как она вам пойдет, — продолжала она настаивать, не унимаясь. — Попробуйте!
Она вытряхнула из коробка на ладонь цепочку и протянула Клавдии Ивановне — та не шелохнулась.
— Ну как хотите… — Лиза было надула губы, но потом глаза ее озорно заискрились. — Не хотите, так я вам ее сама примерю! — Она решительно и быстро обвила руками шею Клавдии Ивановны и щелкнула замочком.
— Ну что? — спросила она победно. — Что я вам говорила? Посмотрите, как хорошо!
По случаю дня рождения и прихода Лизы Клавдия Ивановна сегодня принарядилась. Надела черную шерстяную юбку и облегавшую высокую грудь, любимую выходную блузу из такой же черной шерсти, с глубокой овальной горловиной, красной вышивкой гладью, приталенную спереди и сзади, отчего вся фигура смотрелась стройнее. Тонкая ниточка цепочки была почти незаметна на шее, и жемчужина в ее центре казалась зависшей в воздухе перламутровой каплей. Клавдия Ивановна, глядя в зеркало, не смела отрицать, что подарок почти аристократически изящен, но… могла ли она его принять?.. Конечно, для Лизы и сто и пятьсот долларов, наверное, одинаково пустяки, но для нее… Обидеть Лизу ей тоже не хотелось, совершенно не хотелось… Лиза, словно чувствуя ее колебания, не унималась.
— Ах, Клавдия Ивановна, Клавдия Ивановна, —
продолжала она, стоя у нее за спиной и глядя на нее в зеркало, — почему вы так
цените нелепые, неведомо кем навязанные принципы, а не себя?.. Я уверена —
только, чур, не обижайтесь за откровенность! — что вы себя считаете если не
уродливой, то, уж конечно, некрасивой. И нос-то у вас утиный, и походка, и руки
нехороши, и губы… А между тем вы даже не
представляете, как вы женственны и притягательны. И не пытайтесь возражать!
Знаете, вот я летом была
в Милане, ходила там по музеям — для общего образования, для расширения
интеллектуального горизонта, как вы любите выражаться. И я просто остолбенела,
когда в музее Польди-Пеццоли увидела ваш портрет.
Да-да, ваш портрет — не удивляйтесь! Можете проверить, я вам открытку пришлю — я
купила себе на память. Хотя зачем открытка — возьмите и в Интернете на себя
посмотрите. Наберите: «Пьеро Поллайоло └Женский
портрет“» — и убедитесь — это вы, просто как две капли воды, даже прическа
почти такая.
В Берлине похожий есть, но не настолько. Я от этого и решила вам жемчужинку купить. Там, на портрете, и на шее и в волосах
тоже жемчужины есть — поглядите потом. И вообще, — голос Лизы
стал тише и глубже, — если бы вы знали… — Она замолчала, ее отражение
приблизилось к Клавдии Ивановне, Лизин указательный палец завис над
перламутровой каплей и медленно заскользил по золотой цепочке вдоль шеи Клавдии
Ивановны, с изумлением следившей за этим движением в зеркале, — если бы вы
знали… — продолжала Лиза тем же странным голосом, и ее отражение склонилось еще
ближе к Клавдии Ивановне — Клавдия Ивановна даже слышала, как Лиза почти
судорожно сглотнула у нее за плечом слюну и хрипло, словно у нее пересохло в
горле, докончила: — Если бы вы знали, как давно и как сильно я вас люблю…
Серые глаза из зеркала настороженно и неотрывно смотрели в ее глаза, а губы все ближе и ближе приближались к ее шее и груди, так что Клавдия Ивановна сначала увидела, а потом уже почувствовала этот поцелуй — медленный, долгий, страстный. Она не вскрикнула, не отдернулась, только ощутила, как вместе с этим поцелуем холод волной подступает к ее сердцу, словно эта лежащая у нее на груди перламутровая капля была не жемчужной, а обжигающе ледяной.
— Достаточно на сегодня, — сказала она спокойно, едва отстраняя Лизу. — Я устала, уже поздно. Да и тебе пора домой.
— Может, мне можно вообще не уходить? Я машину отпустила, — осторожно, словно любое громкое слово могло что-то разрушить, спросила та.
— Нет, сегодня нет. Мне надо теперь побыть одной. Мы поговорим за-втра, — ответила тем же спокойно-бесцветным голосом Клавдия Ивановна.
— Вы на меня не сердитесь? — так же тихо спросила Лиза.
— Нет, нисколько.
— Хорошо, — медленно отстраняясь от нее, проговорила Лиза. — А помочь убрать?
— Не стоит — я управлюсь. А ты иди — ты не в Штатах, нечего допоздна по темноте шататься.
— Да меня темнотой не испугаешь, — усмехнулась та, но покорно пошла в прихожую одеваться. — Я позвоню вам завтра, хорошо? — крикнула она оттуда.
— Позвони, — отозвалась эхом Клавдия Ивановна, все еще стоя на преж-нем месте у зеркала и не отрывая от него взгляда.
— Ну так я пошла! — раздался издалека Лизин голос, и раскрывшаяся дверь захлопнулась.
___
Клавдия Ивановна постояла еще так же неподвижно
минуту-другую, потом провела пальцем от жемчужины вверх по цепочке, как это
только что сделала Лиза, и лицо ее мучительно передернулось. Аккуратно, словно
боясь поломать или пораниться, она сняла цепочку и опустила ее обратно в
красный коробок, посмотрела, как мгновенно обвилась и свернулась вокруг
жемчужины желтым крошечным колечком золотистая змейка, и захлопнула крышку.
Потом она достала халат, разделась, пошла в ванную, приняла душ
и лишь затем стала убирать со стола. Она долго и
тщательно смывала на кухне с чайной чашки и рюмки следы Лизиной губной помады.
Протирая их полотенцем, близоруко подносила и чашку и рюмку к глазам —
убедиться, не осталось ли каких-то следов. Но следов не было. Тогда она
спрятала посуду в буфет, взяла мусорный пакет, пошла в гостиную и стала
вынимать из ваз и складывать в него недавно столь восхитившие ее розы. Она
бросала их в пакет быстро, почти механически, не чувствуя, как шипы колют
пальцы. Вслед за розами она бросила с тем же спокойным безразличием в пакет
красный коробок с жемчужиной и, закутавшись в платок, вышла на площадку к
мусоропроводу; отворила заслонку — и пакет опустился в черный проем.
Старательно заперев дверь, вылив воду и расставив вазы по местам, она постелила
постель, выключила свет и легла. Постель была холодная и жесткая: после
операции ей рекомендовали спать на твердом — она и
спала. Но сего-дня не засыпалось. Она встала, закуталась в халат, села в
любимое кресло
и просидела так до утра, глядя в ночной заоконный
мрак невидящими глазами.
Наконец начало светать, и разбитая после бессонной ночи Клавдия Ивановна стала собираться на работу — сегодня надо было идти к девяти часам. Выпила крепкий кофе, чтобы прийти в себя, оделась, взяла тяжелую сумку и пошла.
Вернулась она поздно — и дел на работе было много, да она и не торопилась домой в этот раз. Весь вечер ее домашний телефон звонил непрерывно. Она не знала, звонит ли это один и тот же человек или нет, — у нее не было определителя, поэтому она просто не снимала трубку. Не снимала она ее и на следующий день. Выходя в четверг из школы, Клавдия Ивановна увидела у подъезда Лизу.
— Что ты тут делаешь? — спросила она без всякого удивления.
— Вас жду.
— Зачем?
— Почему вы трубку не берете?
«Просто у меня телефон не работает», — могла сказать Клавдия Ивановна, но она сказала совсем другое:
— А ты не звони мне больше.
Лиза отпрянула.
— Вы, — заторопилась она, — вы не так меня поняли… я не хотела ничего плохого… я завтра улетаю… Клавдия Ивановна, мы же тогда до лета не увидимся…
Клавдия Ивановна посмотрела на Лизу, близоруко щурясь и будто не понимая смысла ее слов, ответила твердо и сухо:
— Если ты сейчас не уйдешь, то мне придется вернуться на работу и сидеть до завтра в учительской.
Лиза опустила глаза, сжала губы, словно боясь, что они дрогнут, потом тряхнула челкой, нехотя развернулась и тронулась прочь, не оглядываясь, но так медленно, словно все время ждала, что ее вернут, удержат, окликнут. Клавдия Ивановна постояла, глядя вслед тихо удалявшейся высокой фигуре в синих джинсах, в слишком легкой для московской зимы, короткой серой куртке, а потом торопливо направилась домой, сгорбившись и чуть прихрамывая — сегодня почему-то мучительно ныло колено, за минувшие два года после операции ни разу не напоминавшее о себе болью.