Неизвестные страницы к биографии поэта
Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2013
Говоря о блистательном довоенном Париже, который во второй половине 1920-х и начале 1930-х годов представлял собой одну из столиц русской эмиграции, вспоминая известных художников, артистов, музыкантов, писателей и поэтов, выделить среди них Александра Гингера было бы большой натяжкой, однако без него этот мир был бы беднее и уж во всяком случае менее разнообразен. В большой мозаике имен, составлявших «русский Монпарнас», русскую литературную среду французской столицы, этот поэт упоминается на многих страницах мемуаров Владимира Варшавского «Незамеченное поколение».1 Василий Яновский в своих воспоминаниях «Поля Елисейские» говорит о Гингере не только как об одной из литературных звезд, принимавших участие в различных поэтических выступлениях, но также как о «фанатике» игры в покер (причем среди тех, с кем ему приходилось сражаться, были Ходасевич, Адамович…).2 Александр Бахрах в очерке «Наш общий друг», оставил такой портрет: «Гингер был некрасив, однако в лице его, в манере держаться было что-то, что делало его └общим другом“. Он был на редкость умен, умен в мельчайших наблюдениях и замечаниях по любому поводу. У него было свое собственное вЕдение мира, и его нелегко было в чем-то разубедить. Он был фаталистом и, даже когда черные тучи сгущались над его головой, он готов был считать, что └все к лучшему в этом лучшем из миров“. Может быть, его фатализм основывался на его пристрастии к азартным играм, ко всему, где приходилось вступать в единоборство с неведомыми силами или испытывать капризы └теории вероятностей“. Вероятно, из всех обуревавших его страстей любовь к азартной игре была наиболее сильной, наиболее его манившей, и не зря он писал:
О только тот достоин уваженья
и между братий мужественно прав,
кто лишнего не сделает движенья,
отчаянную ставку проиграв… <…>
В делах и днях небрежно-равнодушный,
Я научился с молодой поры
Рок низлагать покорностью послушной
И не жалеть проигранной игры.
Было в нем, конечно, немало чудаковатостей, которые в другом могли поражать и даже раздражать, но на Гингера было невозможно сердиться и в этом была его большая сила. Его странности были более внешними, чем внутренними, и, собственно, были безобидными: то он наращивал какие-то взъерошенные баки, то появлялся в одежде альпиниста. В какой-то мере он был бессребреником, хотя в расчетах с женой, на плечах которой лежали все материальные заботы дома, он был привередлив и требовал с нее каждую копейку, которая ему причиталась по установленной домашней конституции. Деньги ему были нужны только для того, чтобы иметь возможность обернуться, играя в покер, да еще на метро или на пачку папирос. Зато стоило ему выиграть, как он тотчас же приобретал какие-то дорогостоящие и ненужные ему предметы, идущие вразрез со всем стилем его жизни.
Гингер был подлинным — не в переносном смысле — солнцепоклонником, и, едва наступала весна, он до сумерек исчезал из дому, отправлялся на какой-то пустырь и, наперекор докторским настояниям, пролеживал под солнцем, пока оно не заходило. Криком души были его строки:
Отец мой, солнце, я с тобой сегодня
лицом к лицу —
к тебе влекусь любовней и свободней,
чем сын к отцу.
Зовет меня, но тщетно воля злая
людей чужих.
Им не желаю ни добра ни зла я,
не вижу их.
Звенит сирень запущенного сада,
блестит пчела,
уходит прочь житейская досада,
земли дела.
Я отступлю в стремительное лето
от суеты.
Пребудь со мной, родник тепла и света —
ты, отче, ты.
Любопытно, что при напечатании эти строки посвящались памяти Боратынского, но впоследствии Гингер все посвящения снял.
Во имя объективности следовало бы отметить, что Гингер, не будучи Обломовым, был не в меру ленив, не только в быту, но и в работе над стихами».3
Уже по этому свидетельству современника нетрудно представить поэта богемного, этакого духовного небожителя, способного не только на внешний эпатаж, но умеющего при случае создать и тонкую пародию, ибо как не заметить в процитированных его строках «О только тот достоин уваженья…» (сохраняю в данном случае правописание автора, не добавляя знаков препинания) первоисточник: знаменитую реплику из «Фауста» Гете в переводе Николая Холодковского: «Лишь тот достоин жизни и свободы, / Кто каждый день за них идет на бой!» и т. д. Однако, даже не вдаваясь в какие-то детали, следует учесть, что речь тут идет о молодом поэте в еще довоенном Париже, о Гингере, полном физических и душевных сил, которые еще не подточили годы и болезни, не тронули оккупация, утрата близких людей…
Гингер после 1945 года был очевидно уже иной. Ему и его жене, поэтессе Анне Присмановой, приписывали просоветские настроения, ходили слухи о том, что они собираются возвращаться в СССР и даже, дескать, получили красные паспорта. Частично это было так. Волна патриотизма, поднявшаяся благодаря победе над гитлеровским фашизмом, не обошла стороной Гингера и Присманову. Более того, они не скрывали, что с симпатией относились к такой сомнительной организации, как созданный во Франции Союз советских патриотов, но ловушки, созданной сталинской пропагандой, избежали — остались в Париже…
Родившийся в октябре 1897 года в Санкт-Петербурге, Александр Самсонович Гингер эмигрировал из России в 1919 году, в Париже по-настоящему обосновался через год. На хлеб насущный зарабатывал бухгалтером на фабрике, но основные его интересы лежали именно в области литературы. Он был членом различных групп, с 1935 года регулярно принимал участие в вечерах Объединения русских писателей и поэтов, литературного объединения «Круг», печатался в разных журналах и сборниках. В Париже выпустил пять сборников стихов. Три до войны: «Свора верных» (1922), «Преданность» (1925), «Жалоба и торжество» (1939); два — после: «Весть» (1957) и «Сердце» (1965). Тогда же, после войны, работал корректором в газете «Русские ведомости», в отделе информации ЮНЕСКО…
Анна Семеновна Присманова (Присман) родилась в 1892 году в Латвии, в Либаве (Лиепае). Судя по отрывочным сведениям о ее биографии, после метаний семьи в революционные годы между Балтией и Москвой Анна в начале 1920-х годов оказалась беженкой в Берлине, где по-настоящему начала путь поэтессы и сблизилась со многими русскими писателями и поэтами, которых судьба также забросила в Германию. Тем не менее там она не стала задерживаться слишком долго и перебралась во Францию. Ее знакомство в Париже с Гингером восходит, скорее всего, к 1924 году — осенью следующего, 1925-го, у них уже родился сын…
В эмиграции Присманова печаталась в разных изданиях, выпустила четыре книги…
О том, как протекала личная жизнь Анны Семеновны и Александра Самсоновича, судить только по тому, как упомянул об этом Бахрах, конечно, нельзя, хотя можно предположить, что проблемы финансовые в семье были отнюдь не последними…4
С течением времени все менялось. Обстоятельства. Настроения. Изучать историю русской литературы в эмиграции, не учитывая многочисленных «персональных» факторов, равно как изучать историю культуры и общественных отношений вообще, — невозможно. Документы и даже факты отнюдь не всегда дают точное представление о том или ином человеке, что-то искажают, воспоминаний «объективных» не существует. Каждое по-своему несет в себе и на себе отпечаток рассказчика. Лишь суммарно все это приближает, точнее, может нас приблизить к более или менее точному отражению интересующего нас человека.
Гингер — не исключение.
Вот почему, случайно приобретя в одном парижском магазине четвертый его сборник стихов «Весть», испытал я особое волнение не столько из-за самой дышащей минувшим временем книги, сколько из-за того, что увидел — это экземпляр с дарственной надписью: «Старым друзьям Вадиму Андрееву и Оле от автора».
Кто же были эти друзья?
Вадим Леонидович Андреев (1902/1903, Москва — 1976, Женева) был фигурой в русской эмиграции довольно заметой. Люди старшего поколения знали его как сына знаменитого писателя, родоначальника русского литературного экспрессионизма Леонида Андреева; для ровесников он был — поэт и писатель, который, пройдя по дорогам России объятой пламенем революции 1917 года и Гражданской войны, оказался на чужбине. Среди тех, кого он знакомил в юности со своими поэтическими опытами, были Эренбург, Шкловский, Пастернак… Дружеские отношения у поселившегося в начале 1920-х годов в Берлине молодого Андреева сложились с Андреем Белым, Ремизовым… Там же, в столице Германии, по его инициативе была создана литературная группа «4+1», выпустившая в конце 1923 года стихо-творный сборник «Мост на ветру», куда вошло шесть его стихотворений. В следующем 1924 году Андреев выпустил свой первый сборник «Свинцовый час». В этот же период он начал активно сотрудничать с газетой сменовеховцев «Накануне»; как многие ее сотрудники, собирался вернуться в Советскую Россию, но… не получив быстро ответ из консульства, оставил эти планы и уехал в Париж, где обосновался его приятель — прозик, критик Брони-слав Сосинский (1900, Луганск — 1987, Москва). Сосинский организовал во Франции отделение пражского журнала «Воля России». Став постоянным автором «Воли России», Андреев продолжил свой литературный путь во Франции не только как русский поэт, но и как прозаик. Уже в 1925 году он — один из организаторов Союза молодых поэтов и писателей, член Союза русских писателей и журналистов в Париже. Его работы публикуются в сборниках литературного объединения «Круг»; помимо пражской «Воли России» — в журналах «Числа», «Русские записки»… В годы гитлеровской оккупации Франции Андреев участвует в Сопротивлении, а после 1945 года занимает недвусмысленную просоветскую позицию. В период холодной войны, с 1949 года, работает в США, в Нью-Йорке, в издательском отделе ООН и через десять лет обосновывается в Швецарии, в Женеве, сначала как сотрудник Европейского отдела ООН, а позднее как советский представитель в издательском отделе ЮНЕСКО.
О жене его, Андреевой (рожд. Федоровой) Ольге Викторовне, известно немного. Родилась в 1903 году в Париже, умерла в 1979-м, похоронена на Сент-Женевьев-де-Буа… В эмиграции жила в Праге, а с 1924 года в Париже… В 1947 году выступила с публикацией о С. П. Ремизовой в журнале «Новоселье», в 1975–1976 годах опубликовала в «Новом журнале» мемуары «Холодная зима» …
Итак, с теми, кому Гингер подарил этот свой сборник, было ясно.
Между тем в эту же книжку оказались вложены отдельные, потемневшие от времени и хрупкие листки с текстами, написанными рукой Гингера: стихотворения «Шар», «Весть», «Тибетская песня», «Сестра»… Сравнив рукописные варианты с отпечатанным, никаких расхождений в первых трех я не обнаружил, а вот в «Сестре» — да, вторая строфа, помеченная 1948 го-дом, выглядела так:
Пока твоя болезнь тебя не обняла,
как сладострастница, которая потушит
твой пыл, умрет сама, но и тебя задушит, —
справляй в молчании обычные дела.
Вместо «обычные» в последней строке в книге набрано «привычные». Была ли в данном случае допущена какая-то посторонняя правка? Нет. Это прояснила лежащая тут же записка, которую приведу полностью:
Chers Amis <!>
Так как вы оказали мне честь и оставили у себя экземпляр моей «Сестры», то я попрошу вас не отказать сделать в ней следующую перемену: в восьмом стихе «привычные» вместо «обычные» — по следующим соображениям: «привычные» — более персонально, может быть, человек справляет необычные дела, но для него они привычные; а также этим избегается зияние (hiatus) ии — о (которое, впрочем, меня не особенно смущало, потому что я считал, что там цезура и что после «молчании» следует некоторая пауза. Однако я думаю, что все-таки лучше «привычные».
Привет.
Ваш Г. Александр
В рукописном оригинале Андреевы никаких изменений не сделали, оставив все как есть, но, сохранив его вместе с процитированной запиской, они, по существу, сохранили один из образцов того, насколько бережно и серьезно обращался Гингер со словом, как важно было ему выразиться максимально точно и в художественном и в смысловом плане. Кстати, насколько очевидно этот небольшой эпистолярный документ опроверг утверждение Бахраха о «ленивости» Гингера при работе над стихом!
Известно, что в последние годы жизни Гингер увлекался индуизмом, буддизмом, вообще чувствовал тягу к Востоку… Из упомянутых выше стихов в этом смысле, конечно, показательна «Тибетская песня». Из восточных же мотивов — «Газела»:
Всем привет! Мудрец не знает ничего,
Опыт нам не прибавляет ничего.
Время льется, как холодная вода, —
не дает, не отнимает ничего.
Солнце всходит и заходит, день исчез;
человек не понимает ничего.
Месяц всходит и заходит, день настал;
человек не вспоминает ничего.
Лжет язык любви, хвалу выводит льстец;
Слово лжи не объясняет ничего.
В этих бейтах злую правду видишь ты;
ах! и правда не меняет ничего.
Слушай, слушатель! назойливый редиф
ключ всего тебе являет: ничего.
К тексту, датированному 1953 годом, в книге дана сноска: «Бейты — двустишья. Редиф: повтор». Пояснение же, по замыслу автора, должно было быть полнее. Читаю листок с уже знакомым почерком:
Авторские ремарки к «Газеле».
Дело происходит примерно в 13 веке.5 Старик — со своим музыкальным инструментом под большим деревом на маленькой площади и исполняет мое произведение перед аудиторией, состоящей из погонщиков ослов и из других рахат-лукумов.
Бейт: двустишье;
редиф: повтор.
С почтением (закрученная подпись. — В. А.).
Все понятно, но все же странно выглядит соседство «погонщиков ослов» и «других рахат-лукумов»… Как мог взыскательный стилист написать подобное в виде не предполагающей иронии «ремарки», — дать даже приблизительный ответ я, признаюсь, не в состоянии.
Самым же главным сюрпризом оказалось вложенное в книгу письмо, адресованное: «Monsieur et Madame Andreiev» в Женеву и, судя по почтовому штемпелю, ушедшее из Парижа 2 марта 1961 года. Написанное с обеих сторон на трех листах формата А4 красными чернилами, оно не потребовало особого труда при чтении. Считая это письмо не только важным для понимания личности поэта, но также своего рода выражением атмосферы, существовавшей в среде русской эмиграции на закате «первой волны», приведу его полностью, позволив себе лишь добавить при этом знаки препинания и прописные буквы там, где они, очевидно, должны быть, а также снабдив некоторые места примечаниямии. Следует не упускать из виду, что письмо Александром Самсоновичем писалось через три с лишним месяца после смерти Присмановой, то есть в состоянии определенной подавленности и обостренного чувства одиночества овдовевшего человека; строки эти не были рассчитаны на широкую огласку и поэтому особо доверительны. Итак:
1961
Дорогие друзья,
Труднее всего, конечно, осознать что это произошло, что вообще происходит и что это составляет часть той Нормы6, которой молился Будда (да будет благословенно его имя!)
Недоуменье, принужденье —
Условье смутных наших дней7,
а я говорю о другом, обратном недоуменье, о недоуменье перед лицом того «разрешенья», о котором сказано у Баратынского.
Говорят, браки заключаются на небесах. Так оно и выходит. Ну а как же, когда очень плохо. Выходит, что это и не брак. Безжалостная католическая Церковь считает что нельзя подгонять принцип к требованиям человеческой «реальности» и что, наоборот, люди должны уступать принципу. Плохой брак — не брак, и люди — не люди; пусть страдают; «tant pis» (уж не права ли эта Церковь?).
Покойный (к несчастью — параноик: мания преследования + мания величия) Н. Оцуп (которого я теперь корректирую) писал о религии мужественно и без сладковатой водицы. Например:
Кажется, Ты подавляешь одних
Грузом богатства, милым для них,
Чтобы другие за нищим столом
Думали чаще о царстве Твоем.
Но искушение так велико:
— Сделай пошире иголки ушко. —
Имя Твое на дрожащих устах
Не ограждает от пули в боях:
Слишком далеки от целей Твоих
Люди и все, что творится у них.8
Буду отвечать на ваши вопросы. Аня умерла 4 ноября 1960 года.
Книги Алексееву9 я как-нибудь пошлю (Анины), хотя отношусь скептически к вероятности интереса, который они могли бы вызвать. У нее вышло 4 книги: «Тень и тело», «Близнецы», «Соль», «Вера». Не знаю только, как быть с книгой «Тень и тело», у меня только 2 экземпляра, так что трудно решиться. Спасибо за ваше любезное предложение навестить вас в Женеве. Мне очень понравилось в Женеве. Но мало вероятности, что я буду предпринимать «шаги»: просить визу (хотя я ее получил без труда лет 5 тому назад, когда мы катались с Аней и с Васей10, т. е. он нас катал), заполнять какие-то бумаги в консульстве и т. п. Не могу ничего «предпринимать». О каникулах думаю со страхом. Именно теперь я могу (т. е. мог бы) поехать куда хочу, не считаясь с тем, что то или другое море, те или другие горы не годятся для Ани, но именно теперь я не в состоянии иметь какие-нибудь предпочтения, потому что — как это обычно бывает в семейной жизни — все устраивалось по отношению к Ане, и если в чем-нибудь был с ней не согласен, то опять-таки это несогласие существовало, поскольку она существовала. Одна уже немолодая и чрезвычайно глупая женщина11, которая, впрочем (увы, по глупости, а не по прямоте), всегда говорит бесхитростно все, что думает, сказала мне, что последние два-три года Аня не могла ездить и ходить повсюду и тем самым была мне в тягость (это даже неловко писать!), а теперь я могу, скажем, поехать на юг и т. п. Она настолько глупа, что подумала бы, что я притворяюсь, если бы я ей сказал, что я охотно отказался бы навсегда от всяких каникул, если бы… Я и не обиделся, а промолчал. Кстати, это очень богатая женщина; я заметил, что богатые люди (когда они к тому же глупые) живут в странном плоском мире: для них все являния в одной плоскости — потерять носовой платок неприятно и потерять любимого человека неприятно; жить с близкими людьми приятно и хорошо поужинать приятно… Это ведь и отличает глупых людей от умных: неспособность разбираться в удельном весе житейских обстоятельств, никогда не знать, что важно, а что нет.
Я очень вам обоим благодарен за ваше искреннеее сочувствие. Должен сказать, что не могу пожаловаться и на чужих людей. Не помню, писал ли я вам, что позвонил тогда по телефону в маленькую (5 монахинь) католическую общину, чтобы пришла сестра обмыть тело, и, зная католическую щепетильность, сказал: «Моя жена была христианка, но не католичка». Голос ответил с совершенным — именно совершенным — спокойствием и без всякого намека на паузу: «Дайте ваш адрес». Если я об это вам уже писал, простите. Вы, вероятно, не знаете, что, например, католический священник не должен идти за гробом своего друга, если тот не католик.
Поговорим о более веселом. Моей второй внучке Екатерине только что исполнилось 5 лет. И я ее спросил, что ей подарить, и она сказала, что хотела бы золотую рыбку; я понял по ее тону, что золотая рыбка представлялась ей чем-то сказочно-неосуществимым и она даже не решалась сказать об этой несбыточной мечте своим родителям. Они мне потом пересказали, что всю послед-нюю неделю она думала об этой рыбке. Я купил 2 рыбки (чтобы одной не было скучно), обе вместе стоят 2 новых франка. Я еще купил аквариум, цветные камушки и водоросль…
Вася завел телевиденье, я хочу сказать — купил аппарат. Недорого, так как он имел 28 % скидки, это большая скидка, специально для инженеров этого дома (Continental Edison), а ему по знакомству, это не его специальность.12 Вася редко бывает дома, а для меня невыносимо быть одному в квартире, когда никого нет в соседней комнате, так что я довольно редко пользуюсь этим прелестным изобретением. Но сегодня среда13, и я продолжаю бывать дома по средам. Непременно каждый должен иметь один определенный день в неделю, когда он никуда не уходит и когда знакомые могут приходить к нему без предупрежденья. Сегодня никого нет, но я так и предполагал и даже отчасти постарался, чтобы никого не было. Сейчас я пишу это письмо и в то же время более или менее смотрю и слушаю телевиденье.
Новости. Раевский14 ожидает (если так говорят про мужчину) второго ребенка. Жаба (философ) женится на Тамаре Виличковской.15 Недавно я был на чествованье Зайцева16 по случаю его 80-летия. Недавно вышла книга стихов Ирины Одоевцевой «Десять лет».17 Немало хороших стихов, наряду с которыми вдруг появляется дамское щебетанье. Она обожает свои стихи. Вдова Оцупа выпускает 4 книжки его сочинений18 (он был графоман, что отнюдь не меняет того, что он был значительоная литературная величина, я думаю, одна из наиболее значительных здесь): две книги стихов (страниц по 200 каждая, если не больше) и две книги прозы — «Современники» и «Литературные очерки». Диана Карен (это вдова), каково ей теперь после того болезненного культа, которым окружал ее покойный Оцуп: все эти поэмы («Красавица» и т. д.), эта странная жизнь супругов-мегаломанов, которые оба были уверены, что все человечество только так и можно делить: те, кто воздает должное гению Оцупа, и те (завистники), кто осмеливается его замалчивать. Она была уверена, что я плохо отношусь к Оцупу (это недоразуменье!), но потом она меня встретила и (скажу не без хвастовства) заметила, что я отношусь к этой работе с неменьшим старанием, чем если бы это было мое личное. Тогда она довольно долго рыдала и уехала в Италию, сказав, что первый раз со дня его смерти она может отдохнуть. Таким образом, получается у меня тяжелая ответственность. Я сделаю все, что могу, но мне не дают времени, я завален техническими работами для французской выставки в Москве19 и другими, и Оцупом приходится заниматься урывками, а это тоже спешно.
Не хочу начинать новый лист. Спасибо за все.
Ваш Гингер А.
Почерк Гингера менялся с годами — от довольно четкого, более или менее ровного в довоенный период и первые послевоенные годы (исхожу исключительно из имеющихся в моем распоряжении страничек и книг с его автографами) до более расслабленного, как бы теряющего энергию под конец жизни. Так, если в экземпляре «Вести» чувствуется некая легкая игривость строк, особенно за счет сделанной под дарственной надписью декоративной завитушки, и такая же легкость пера в другой дарственной надписи — в книге «Преданность»: «Поэту Вадиму Андрееву с искренним приветом. Александр Гингер», то — с дрожанием, с ощущением того, что рука держит ручку с трудом — в сборнике «Сердце», который вышел буквально за несколько дней до смерти автора: «Моему другу и благотворителю Лазарю Воловику с искренней признательностью. А. Г.».
Но «почерк» — это уже, конечно, иная тема.
Переживший жену без малого на пять лет, поэт скончался в Париже 28 августа 1965 года.
1 В. Варшавский. Незамеченное поколение. Нью-Йорк, 1956 (М., 2011, испр. и доп.).
2 В. Яновский. Поля Елисейские. Книга памяти. Нью-Йорк, 1983. С. 115, 116, 237.
3 А. Бахрак. По памяти, по записям. Париж, 1980. С. 141, 142.
4 Наиболее обстоятельная работа, посвященная жизни и творчеству этих поэтов: А. Присманова, А. Гингер. Туманное звено. Сост., предисл., коммент. К. Рогозиной. Томск, 1999.
5 Скажем, в 1253 г. (примеч. А. С. Гингера).
6 Очевидно, имеется в виду кончина А. С. Присмановой 4. 11. 1960.
7 Строки из стихотворения Е. Баратынского «Смерть» (1835).
8 Н. Оцуп. Жизнь и смерть. Стихи. I. Париж, 1961. С. 97.
9 Вероятно, Н. Н. Алексеев (1879, Москва — 1964, Женева) — правовед, философ, общественный деятель русской эмиграции в Европе, который с 1948 г. постоянно жил в Швейцарии.
10 Василий (Базиль) Александрович Гингер (род. в 1925 г. в Париже) — старший из двух сыновей А. С. Гингера и А. С. Присмановой. Младший — Сергей (род. в 1928 г. в Париже).
11 Установить личность не удалось.
12 В. А. Гингер был инженер-электронщик.
13 То есть ушедшее почтой на следующий день письмо писалось 1 марта 1961 г.
14 Г. Раевский (наст. фамилия Г. А. Оцуп) (1897/1898, Царское Село — 1963, Штутгарт) — поэт, младший брат Н. Оцупа.
15 С. П. Жаба (1894, Минск — 1982, Париж) — публицист, философ, педагог. Т. А. Ве-личковская (1908, Киев — 1990, Шелль, под Парижем) — поэт, танцовщица.
16 Б. К. Зайцев (1881, Орел — 1972, Париж) — писатель. Юбилей, о котором идет речь, отмечался в Париже в феврале 1961 г.
17 Париж: Рифма, 1960.
18 Четырехтомник Н. Оцупа вышел в свет в Париже, в 1961 г. Стихам в томе I предшествует curriculum vitae автора, затем заметка французского слависта А. Мазона «Смерть поэта Николая Оцупа» (Аndre Mazon. Mort du poete Nicolas Otzoupe) и статья К. Померанцева «Духовный облик Николая Оцупа». Никаких указаний на издателя нет, все четыре тома были отпечатаны в Imprimerie Cooperative Etoile, 20 rue du Faubourg du Temple, Paris-XI.
19 Французская национально-промышленная выставка состоялась в Москве, в парке «Сокольники», в 1961 г. После проведения там же в 1959 г. выставки США это была вторая по своему размаху и значимости подобная акция периода хрущевской «оттепели», когда советские граждане получили возможность познакомиться с реальными достижениями Запада в разных областях.