Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2013
ВЗГЛЯД ИЗ РОССИИ
Дмитрий Травин
От Нидерландов к
Голландии:
Мистический агнец
В Генте, в соборе Святого Бавона, хранится алтарь, порой именуемый крупнейшим произведением искусства Европы. Там, в маленьком фламандском городке, нет огромных туристических толп вроде тех, что штурмуют «Джоконду» в Лувре. Гент ведь не Париж, куда все самолеты летают. До Фландрии еще добраться надо. А это по силам лишь тем немногим, кто хочет всерьез осмыслить наше прошлое. И потому пред Гентским алтарем мы можем замереть в молчании, в почтении и, увы, в почти безнадежной попытке понять смысл отрешенного лика Господа, который по таинственности своей никак не уступит таинственной улыбке Моны Лизы. Леонардо да Винчи на пике эпохи Ренессанса хотел отразить загадку сего мира. А братья Ван Эйк семьюдесятью годами раньше, в эпоху «осени Средневековья» (по выражению Йохана Хейзинги), стремились выразить загадку мира иного.
Как может быть Бог столь замкнут в себе? Как может смотреть Он поверх голов, не видя, не зная и даже, похоже, не желая знать тех мыслей и тех страстей, которые в нас постоянно бушуют? Как может Отец смириться с болью, которую терпит Его Сын, истекающий кровью?
История с Сыном в Генте еще запутаннее, чем история с Отцом. Центральным изображением алтаря является сцена «Поклонение Божественному Агнцу». Толпы народа стеклись к престолу, на котором стоит истекающий кровью агнец. И смотрит на нас, пронзая взглядом до самых глубин души. Вот он-то отнюдь не замкнут в себе, не чужд человеческой боли. И смотрит глазами поистине человеческими, хотя в остальном — обычный ягненок, с густой белой шерстью, хвостом и копытами. Так выглядит Спаситель в представлении величайших творцов Фландрии XV века.
Изображение Сына Божьего в виде агнца вообще-то имеет богатую историю. Агнец символизирует, как известно, чистоту, непорочность и жертвенность Иисуса, который был так назван впервые Иоанном Крестителем. Но на заре христианства, когда вера в распятого Бога была еще нелегальной, агнец использовался для маскировки: зверюшка, мол, обычная, а вовсе не предмет поклонения. Однако для осени Средневековья подобный подход был совершенно нехарактерен. Более того, писать овцу вместо Богочеловека художникам категорически запретили еще на шестом Вселенском соборе в VII веке. И вот на тебе: Генту, оказывается, закон не писан. По всей Европе Христа изображают в человеческом облике, а братья Ван Эйк предпочли овечий.
Разгадывать сию загадку я не берусь. Но есть у нее еще и простая, земная сторона. Более того, сторона вульгарно-производственная. С нее, собственно говоря, начинается экономическая история Нидерландов. О чем и пойдет у нас далее речь.
Брюгге — три источника,
три составных части успеха
Богобоязненные бюргеры Гента могли бы в принципе поклоняться овце без всяких трансцендентных причин. Исключительно в благодарность за то, что она их не только одевает, но также поит и кормит. В средневековой Фландрии сложился один из крупнейших европейских центров по производству шерсти. Равным ему по значению мог считаться лишь южный центр во Флоренции. Тогда как на севере сравниться с фламандцами в данном ремесле не мог никто. Ни немцы, ни французы, ни прочие, менее развитые экономически, народы.
Три города явно доминировали на рынке шерстяных тканей уже где-то с XI столетия: Гент, Брюгге и Ипр. Примерно к XIV веку нидерландский производственный центр резко расширился. Вдобавок к фламандским городам стали быстро развиваться брабантские: Брюссель, Лувен, Мехелен.
Порой в погоню за Нидерландами устремлялись бюргеры других регионов. На Рейне, к примеру, крупным производителем стал Кельн, однако соседи — Франкфурт и Страсбург — заметно отставали. Среди южнофранцузских городов свою производственную нишу нашел Монпелье — фактический моно-полист на рынке элитных тканей пурпурного окраса, но в целом регион экономически так и не поднялся после трагических Альбигой-ских войн.
В чем же была причина успеха Нидерландов? Один определенный фактор, обусловивший быстрый хозяйственный подъем, назвать, наверное, невозможно. При этом если говорить о комплексе факторов, то он на удивление будет соответствовать тем современным требованиям, которые специалисты предъявляют к любой развивающейся экономике.
В первую очередь следует отметить территориальную близость ресурсной базы, которой Нидерланды эффективно воспользовались. Одним из лучших регионов для развития овцеводства в те годы являлась Англия. Британские овечки по качеству шерсти, пожалуй, уступали знаменитым кастильским мериносам, однако твердо держали почетное второе место. И если Кастилия стала важнейшей ресурсной базой для флорентийской промышленности, то Англия до поры до времени работала преимущественно на фламандских ремесленников.
Данный пример интересен еще и тем, что в корне подрывает популярные у нас представления об изначальной предрасположенности тех или иных народов к успешному ведению бизнеса. Вплоть до XIV столетия Англия была не более чем аграрно-сырьевым придатком континентальной Европы (прежде всего Нидерландов). Собственным умением производить качественные ткани из обильно покрывавшей овечек шерстки англичане не обладали. А потому довольствовались сравнительно невысокими доходами, уступая львиную долю прибыли тем народам, которые лучше умели осуществлять переработку сырья.
О том, почему в Англии положение дел вскоре изменилось, речь пойдет дальше, а пока отметим второй фактор, влиявший на экономику Нидерландов. Гент, Брюгге и Ипр находились не только поблизости от сырьевой базы, но также невдалеке от тех торговых путей, которые связывали различные европейские центры, нуждавшиеся в шерсти и готовые за нее платить.
Движение по Балтике и Северному морю связывало Европу от Лондона на западе до Бергена на севере и Новгорода на востоке. Брюгге при этом представлял собой не только производственный центр, но и порт, из которого шерстяные ткани отправлялись к потребителям. В обмен на них в Нидерланды шли шерсть-сырье из Англии, рыба из Норвегии, меха из Руси, а также зерно, экспортируемое из Польши через Данциг. Морская торговля, правда, постепенно закрепилась за немецкими ганзейскими городами, но это не снизило значения Нидерландов как средоточия многочисленных мастерских, изготовляющих ткани, а также центра, в котором заключались важнейшие торговые сделки. И ныне в Брюгге можно видеть тот дом, в котором открылась первая европейская биржа.
Важнее морской торговли была возможность коммерческих связей по рекам, пронизывающим континент. Прежде всего по Рейну. В отсутствие приличных сухопутных дорог товары по большей части приходилось везти водой. И в этом смысле Нидерланды были расположены чрезвычайно удобно. Ткани легко могли расходиться по всей Германии вплоть до Альп. Взамен на север шли вино, крупнейшим экспортером которого являлся Кельн, а также разнообразные металлоизделия, на которых специализировался, в частности, Нюрнберг.
Наконец, третьим важнейшим преимуществом Нидерландов стала разумная и сравнительно либеральная политика графов Фландрских, поощрявших бизнес настолько, насколько это вообще было возможно в те времена. Большинство правителей Европы рассматривало бюргеров лишь в качестве дойной коровы, а потому в конечном счете не могло собрать много денег с разорявшихся предпринимателей. Но некоторые властители вели себя по-иному. К их числу помимо графов Фландрских принадлежали, например, еще графы Шампанские, приютившие у себя в городах важнейшую ярмарку Средневековья. Кстати, тандем Фландрия—Шампань играл большую роль в распространении экономического влияния Нидерландов на Францию.
Итак, мы видим, что в динамичном развитии городов Фландрии и Брабанта сыграло ведущую роль сочетание близко расположенной ресурсной базы, удобных торговых путей и либеральной экономической политики. Вот что «вскормило» нидерландского агнца. Если бы братья Ван Эйк были художниками-реалистами, они могли бы точно так же взгромоздить овцу на постамент и заставить многочисленных бюргеров Нидерландов ей поклоняться — как чуду, посланному невидимой рукой рынка для повышения реальных доходов населения. При полной индифферентности Господа трудами ткачей и предприимчивостью торговцев поднялись один за другим города региона. На фоне застойной средневековой жизни богатые города Нидерландов смотрелись настоящими жемчужинами. И ныне прогулка по Брюгге дает нам возможность представить, как выглядел мощный торгово-промышленный центр Европы примерно к XV столетию.
Очарование Брюгге кроется в сочетании хорошо сохранившейся готики, воды каналов, омывающей старые здания, и небольшого числа тихих городских уголков — маленьких площадей, двориков, монастырских садов. Все гармонично и в то же время чрезвычайно неправильно, не спланировано, не организовано по какой-либо утвержденной свыше схеме. Брюгге формировался стихийно и разрастался по мере того, как богатели его обитатели. Новые доходы означали новые дома, новые храмы и новые уединенные уголки, теснящиеся на ограниченном пространстве, которое требовалось защищать стенами от возможной агрессии извне. Гармония этого городка как раз и определяется тем, что люди без всякого плана создают уютное жизненное пространство, притираясь друг к другу и используя каждый пятачок земли с максимальной пользой для совместного проживания.
Например, старинная стена, обрывающаяся прямо в канал, не могла бы возникнуть в городе, свободно раскинувшемся на километры по всей округе. Считанные по пальцам деревца не создавали бы такое грустно-готиче-ское настроение, если б могли разрастись огромным парком, использующимся для моциона. А небольшая изящная ратуша XIV века не воспринималась бы как настоящая архитектурная жемчужина, если бы вместо узких извилистых улочек от нее расходились во все стороны широкие прямые проспекты.
Антверпен от рассвета до заката
Брюгге сравнительно хорошо передает атмосферу XV века, что удивительно для города, являвшегося одним из крупнейших центров европейской экономики. В Италии, например, крупные города (за исключением остров-ной Венеции) в той или иной мере перестраивались, отвечая потребностям иных эпох. Почему же Брюгге так замер в своем прошлом?
По всей видимости, на то было две причины. Одна естественная, природная, другая же рукотворная, порожденная человеческой активностью.
Деловая активность Брюгге во многом определялась близостью залива Зуин, в который входили торговые корабли. Однако со временем залив стал заиливаться и покрываться песчаными наносами. Зуин перестал быть удобен для моряков, а Брюгге, соответственно, перестал выполнять те посреднические деловые функции, на которых сумел подняться в Средние века.
Более того, фламандские бюргеры в своей жадности сами во многом подорвали свои позиции монополистов по производству шерстяных тканей. Горожане Брюгге, Гента и Ипра стремились подавить конкуренцию маленьких населенных пунктов, расположенных по соседству. Ведь при отсутствии конкуренции рыночные цены на ткани становятся значительно выше. Богатым и хорошо вооруженным городам удалось фактически уничтожить в XIV веке ряд своих соседей, и несчастные разорившиеся ремесленники с горя отправились в Англию. Там их приютили, обогрели, а затем стали перенимать основы ткацкого мастерства. В итоге Англия постепенно перестала быть аграрно-сырьевым придатком Фландрии и стала сама специа-лизироваться на изготовлении шерстяных тканей. А фламандские бюргеры утратили позиции не только в торговле, но и в производстве.
Брюгге замер в своей «осени Средневековья», а деловая активность Нидерландов переместилась в Антверпен, который стал наиболее динамичным городом региона в XV—XVI столетиях. Он чрезвычайно удобно расположен на реке Шельде, что сделало Антверпен важнейшим торговым центром Нидерландов. Однако в дополнение к факторам, обусловившим расцвет фламандских городов в Средние века, XVI столетие обогатило экономику новыми интересными процессами, в которых город на Шельде стал играть ключевую роль.
Открытие Америки и приток благородных металлов из-за океана в Европу сильно обогатил Испанию. Утвердившаяся там династия Габсбургов активизировала свою военную деятельность, поскольку могла вкладывать больше средств в наем ландскнехтов и оснащение армии дорогостоящим огнестрельным оружием. Естественно, Габсбурги очень быстро вышли за рамки бюджета, несмотря даже на то что он сильно укрепился благодаря американскому золоту и серебру. В итоге бюджетный дефицит Испании в сочетании со стабильными поставками благородных металлов, которые теоретически способны были этот дефицит покрывать, сформировали емкий европейский рынок государственных долговых обязательств. Многие стремились кредитовать Габсбургов, поскольку это обеспечивало, как поначалу казалось, стабильный и высокий доход.
Если в XIV—XV столетиях кредитование монархов было в основном делом отдельных богатых банкирских домов, то теперь механизм коренным образом изменился. Основная работа по-прежнему лежала на плечах одной конкретной фирмы. В данном случае это был аугсбургский дом Фуггеров. Однако масштаб операций стал столь значителен, что Фуггеры не могли ограничиться одним лишь своим капиталом. Они стали аккумулировать капитал для обслуживания габсбургского долга и выпустили специальные ценные бумаги, которые размещали в Антверпене. Этот город стал в итоге не только крупнейшим товарным рынком, но также еще и крупнейшим рынком капиталов.
Однако с государством опасно играть в азартные игры. Рано или поздно обнаружится, что все козыри достались ему. Государственный долг сформировал Антверпен, он же его в конечном счете и погубил. Быть бы, наверное, этому городу и по сей день крупнейшим финансовым центром Европы, если бы не политические катаклизмы, подорвавшие его позиции. Чтобы понять тонкости политики той эпохи, нам надо сделать небольшое историко-династическое отступление.
В эпоху «осени Средневековья» Нидерланды являлись частью Бургунд-ского герцогства. После трагической гибели Карла Смелого в борьбе с Людовиком XI герцогская династия по мужской линии пресеклась. Дочь Карла Мария Бургундская вышла замуж за императора Максимилиана Габсбурга и принесла ему Нидерланды в качестве приданого. Их сын Филипп женился на наследнице испанского престола, а поскольку по мужской линии та династия так же пресеклась, как и бургундская, внук Максимилиана и Марии Карл оказался одновременно императором и испанским королем. С гигантским бременем власти, возложенным на его плечи, Карл V не справился. От престола он отрекся еще при жизни, а державу свою разделил. Испания досталась его сыну Филиппу II, а «в пакете» с ней оказались еще и Нидерланды. Таким сложным образом интересующий нас регион оказался в политической зависимости от Мадрида.
Во второй половине XVI столетия разразилась Нидерландская революция, спровоцированная тяжелым налоговым бременем, которое Габсбурги возложили на этот зажиточный регион. Американских доходов постоянно не хватало для финансирования армии и погашения долгов, а потому монархия навалилась на своих самых богатых и преуспевающих подданных. Те подчиниться не захотели, тем более что между католической Испанией и реформаторскими Нидерландами возникли еще и острые противоречия на религиозной почве. И разразилась битва, в которой маленькие свободолюбивые нидерландские провинции попытались дать бой гигантской империи, над территорией которой никогда не заходило солнце.
Нидерландская
революция завершилась своеобразным компромиссом, который и стал причиной
возвышения Голландии. Сравнительно более богатые и более привлекательные для
эксплуатации испанской короной Южные Нидерланды не смогли отстоять своей
независимости. Габсбурги бросили, в частности, все силы на то, чтобы удержать в
своих руках Антверпен. В 1585 году он был взят войсками герцога Пармского Александра Фарнезе —
выдающегося полководца, находившегося на службе у испанской короны.
В ответ на это противник перекрыл низовья Шельды, что отсекло Антверпен от
моря. А поскольку восставшим провинциям удалось удержать север Нидерландов в
своих руках, ущербное положение Антверпена сохранилось на века. В качестве
крупного торгового центра город больше не мог функционировать. Численность его
населения быстро сократилась в два раза. Народ побежал туда, где можно было
прокормиться. Но вот вопрос: почему этим благословенным местом оказались
добившиеся свободы северные провинции, а не какой-либо регион, оставшийся под
властью Габсбургов?
Как государство богатеет
Наверное, Габсбургам казалось, что Антверпен богат по самой своей природе и сможет оставаться кормушкой для монархии в любых обстоятельствах. Современные представления о том, «Как государство богатеет, / И чем живет, и почему / Не нужно золота ему, / Когда простой продукт имеет», сформировались усилиями Адама Смита лишь через два столетия после описываемых событий. В конце XVI столетия еще трудно было представить, что денежные доходы определяются успехами в производстве «простого продукта», а тот, в свою очередь, зависит от наличия капиталов. Капитал же приходит в те регионы, где обеспечиваются свобода предпринимательства, защита частной собственности и демократический механизм управления, позволяющий ставить налоговые изъятия под контроль самих налогоплательщиков.
Все это было совершенно недоступно пониманию монархов того времени. Они сражались за Южные Нидерланды, полагая, что административный контроль над богатыми городами позволит им и дальше стричь шерстку с фламандских и брабантских овечек. Однако овечки от Габсбургов ускользнули. Богатые города Южных Нидерландов стали постепенно хиреть, поскольку не имели нормальных коммерческих стимулов к развитию. А деловая активность переместилась в северные районы, которые раньше представляли собой по большей части скромные рыбацкие или сельскохозяйственные поселения.
Представители одного из важнейших направлений в современных историко-экономических исследованиях считают, что развитие и модернизация часто становятся результатом непреднамеренных действий. Успех является не следствием сознательных усилий реформаторов, а своеобразным побочным эффектом шагов, осуществленных для достижения совершенно иных целей. Например, протестантская этика формировалась вследствие серьезного кризиса, постигшего католицизм к началу XVI века, и, естественно, идеологи протестантизма меньше всего думали о стимулировании производства, когда утверждали новые религиозные положения. Однако, как показал великий немецкий социолог Макс Вебер, эти новые положения вне зависимости от намерений религиозных реформаторов оказались чрезвычайно благоприятны для формирования духа капитализма. И в протестантских странах (особенно в тех, где утвердился кальвинизм) люди стали с большим прилежанием, чем раньше, относиться к труду, к сбережению заработанных денег, к умелой организации бизнеса и в целом к достижению успеха на этом свете.
Примерно таким же непреднамеренным последствием стало формирование голландского капитализма. Ни сами жители Нидерландов, ни тем более испанские Габсбурги не намеревались создавать из Голландии отдельное государство и не намеревались развивать капитализм на северных территориях региона в ущерб южным. Габсбурги с радостью оставили бы себе все Нидерланды для того, чтобы можно было их эксплуатировать. А фламандцы, брабантцы, голландцы, зеландцы, фрисландцы и прочие нидерландцы с радостью изгнали бы испанцев со всех своих «низинных земель» целиком. Но вышло так, что восставшие не смогли на равных сражаться с регулярной армией, а победители не были особо заинтересованы в том, чтобы додавить сопротивление до конца, тем более что Испания находилась тогда в труднейшем финансовом кризисе и имела ряд серьезных политических соперников среди главных европейских государств.
В итоге ряд северных провинций Нидерландов обрел независимость. Именовать новое государство мы привыкли по названию самой экономически развитой провинции — Голландия, хотя формально это, конечно, неправильно. В Голландию с оккупированных территорий стали перетекать люди, капиталы и, если можно так выразиться, технологии. По данным, приводимым выдающимся французским историком Фернаном Броделем, в начале XVI века пять крупных голландских городов (Амстердам, Лейден, Харлем, Гаага и Роттердам) в совокупности насчитывали около 50 тысяч человек населения (что, кстати, вполне соответствовало средневековому европейскому стандарту). А к середине XVII столетия в этих центрах проживало уже до 400 тысяч, причем примерно половина приходилась на Амстердам, который стал крупнейшим торговым центром Европы.
Богатые купцы и умелые мастера предпочли переселиться на новые места для того, чтобы сохранить свободу. Разумно было один раз потратиться на обзаведение имуществом и претерпеть неудобства, связанные с переездом, чем все время оставаться под угрозой разорения из-за больших финансовых амбиций испанской короны. А вслед за деньгами в голландские города со всех концов устремились люди — простые труженики, которые хотели получить стабильный заработок и могли его добиться лишь там, где капиталы в изобилии создавали рабочие места.
Заметим сразу, что впоследствии Голландия привлекала деньги и мастеров не только из Южных Нидерландов, но также со всех концов Европы. Всюду, где тот или иной монарх создавал для инакомыслящих или, точнее, инаковерующих невыносимые условия проживания, намечался отток людей и капиталов. А Голландия готова была принять всех (вне зависимости от вероисповедания), кто мог внести свой вклад в развитие молодой экономики.
Естественно, в Голландию активно перебирались кальвинисты, поскольку это направление протестантизма стало там доминирующим вероисповеданием. Во-первых, германские религиозные войны, длившиеся в общей сложности (с перерывами) больше столетия, обусловили существенную подпитку Голландии финансовыми и человеческими ресурсами. А во-вторых, важным источником кальвинистской иммиграции стала Франция, после того как Людовик XIV отменил Нантский эдикт Генриха IV и протестантское меньшинство потеряло гарантии, которыми обладало почти на протяжении всего XVII века.
Более того, Амстердам стал крупнейшим европейским центром еврей-ского бизнеса. Ему амстердамские финансисты в значительной степени обязаны обретением опыта работы с ценными бумагами, накопленного в Южной Европе. Вексельные операции и операции на амстердамской фондовой бирже в значительной степени были сформированы той деловой практикой, которую принесли с собой евреи.
Нигде они не чувствовали себя столь защищенными, как в Голландии. Ведь во всех других странах Европы рано или поздно евреи подвергались преследованиям как по причине стихийного народного антисемитизма, так и потому, что правители хотели экспроприировать их капиталы. Удивительным свидетельством веротерпимости голландцев к еврейской иммиграции является знаменитая португальская синагога в Амстердаме. Она была сооружена в XVII веке, и в ней явно прослеживаются характерные для Пиренейского полуострова архитектурные элементы. Евреи, вынужденные бежать на север, принесли с собой культуру своего региона, что отразилось в строительстве нового здания.
В общем, можно сказать, что Голландия проводила политику привлечения всех людей, которые могли быть ей полезны. Однако эта страна, скорее всего, смогла бы добиться серьезного экономического успеха даже в том случае, если бы не получала никакой подпитки из Южных Нидерландов, Испании, Португалии, Франции, Германии. Сам факт возможности свободного предпринимательства позволил голландцам использовать те «производственные ниши», которые имелись к началу XVII столетия на постепенно складывающемся мировом рынке.
Деньги буквально ждали, чтобы кто-нибудь пришел и их заработал. Желающих было, понятно, множество, но реальные возможности обрел тот, кто мог спокойно инвестировать капиталы в прибыльные сектора экономики, не опасаясь того, что деньги отнимут ради авантюр какого-нибудь монарха.
Явление Голландии из «пены морской»
Великие географические открытия сформировали глобальный рынок транспортных перевозок. Производство тропических сельскохозяйственных культур размещалось далеко за пределами Европы, и кто-то должен был доставлять их к потребителю через моря и океаны. Теоретически эту функцию могли взять на себя самые разные торговые посредники, но в силу различных обстоятельств вышло так, что именно Голландия стала в XVII веке крупнейшим морским перевозчиком.
Исторически наиболее сильным торговым флотом обладали две великие североитальянские республики — Венеция и Генуя. Однако уже к XVI столетию их роль стала резко сходить на нет.
Венецианцы и генуэзцы имели значительный опыт торговли на Средиземном море — так называемой левантийской торговли. Из дальних стран до Леванта груз (в основном пряности) доставлялся арабскими торговцами по суше. Затем итальянские моряки забирали товар в портах Восточного Средиземноморья и транспортировали его на запад. Генуэзцы, помимо прочего, возили еще славянских рабов из Крыма, которых им также по суше пригоняли половцы, а позднее татары.
С падением Византии основы левантийской торговли нарушились. Не то чтобы турки, обосновавшиеся в Восточном Средиземноморье, совсем прикрыли коммерцию, но тех торговых привилегий, которые венецианцам и генуэзцам удавалось получить от византийского императора, теперь уже не было. При этом географическое положение Венеции и Генуи было неудобно для трансатлантической торговли или для длительных морских путешествий в Индию в обход Африки. А ко всему прочему следует принять во внимание, что традиционный флот итальянцев (галеры и галеоны) был приспособлен лишь для примитивного движения вдоль средиземноморских берегов, но не для пересечения огромных водных пространств.
В новой ситуации венецианские купцы предпочли инвестировать свои капиталы в земельные угодья, а генуэзские банкиры взяли на себя кредитование испанской короны (после разорения Фуггеров), для чего аккумулировали свободные капиталы со всей Европы. В общем, им было чем заняться, хотя новые виды деятельности в конечном счете привели Венецию и Геную к хозяйственному застою.
Торговым лидерством на какое-то время завладели Севилья и Лиссабон, которые географически были расположены гораздо удобнее для организации коммерческих связей с Вест-Индией и Ост-Индией соответственно. Испанские и португальские моряки обладали флотом, значительно лучше приспособленным для длительных перевозок. Собственно говоря, именно они совершили Великие географические открытия и затем готовы были использовать их для собственного обогащения. Однако к концу XVI столетия Севилья и Лиссабон фактически выработали свой потенциал, войдя в неблагоприятную для бизнеса полосу развития.
Испанцы в принципе не рассматривали торговлю в качестве перспективного вида деятельности. Захватив огромные территории в Латинской Америке, они стали выкачивать благородные металлы из заокеанских рудников. Испанский флот должен был транспортировать золото и серебро в Севилью, а самое главное — охранять его от голландских и английских пиратов, которые не прочь были поживиться за чужой счет. Коммерция оказалась непрофильным видом деятельности для сильно разбогатевших испанцев. Имея легкодоступное серебро в Боливии, нет смысла искать какие-то торговые заработки. В конечном счете «ресурсное проклятие» погубило Севилью. Она перестала развиваться и выпала из европейской хозяйственной системы. Когда заокеанские рудники стали близки к исчерпанию, испанские моряки остались вообще не у дел.
Лиссабон, наверное, могла бы постичь лучшая судьба, однако Португалия попала в зависимость от испанской короны примерно в то самое время, когда Голландия обрела независимость. Судьбы Лиссабона и Амстердама стали наглядным подтверждением того факта, что свобода способствует развитию, тогда как зависимость от империи обрекает на застой. Несмотря на то что стартовые позиции у португальского города были значительно лучше да и географическое положение было более благоприятным, Лиссабон полно-стью проиграл конкуренцию Амстердаму, недавно еще являвшемуся простой деревушкой на задворках Европы.
Обогнал Амстердам в конкурентной борьбе и германские ганзейские города, которые исторически торговали на Балтике. Сосредоточившись на хлебной, рыбной и меховой торговле в своем исконном регионе, они, по всей видимости, даже не претендовали на то, чтобы захватить новые рынки. К тому же первая половина XVII столетия — период быстрого возвышения Голландии — оказалась трагической эпохой для Германии. Тридцатилетняя война нанесла немцам такой сильный урон, которого никогда раньше не случалось в их истории. По всей вероятности, эти неблагоприятные обстоятельства также подорвали позиции старой Ганзы.
А тем временем общая европейская потребность в товарах, поставляемых с Балтики, все возрастала. Изрядно вырубленные для судостроения леса Южной Европы уже не могли обеспечить увеличение размеров флотилий. Требовалась транспортировка древесины с севера. Более того, рост населения и общее повышение благосостояния народов требовали пополнения хлебных запасов, а потому на рынок зерна все активнее выходила Польша. Зерно транспортировалось по Висле и Одеру к Балтике, а далее вывозилось на морских судах, которые все чаще оказывались не ганзейскими, а голландскими.
Возможно, ключевой причиной победы голландцев в конкуренции стал силовой фактор. Их мощный, испытанный в боях с испанцами флот занял узкие проливы, соединяющие Балтику с Северным морем, и, таким образом, запер ганзейцев в своем собственном регионе, перекрыв возможность для транспортировки товаров на те новые рынки, к которым надо было плыть в обход Европы.
Голландия вырвалась на океанские просторы. «Летучие голландцы» мчались из одного порта в другой, доставляя грузы и зарабатывая на поставках. Если раньше даже ведущие европейские торговые центры в основном «прогоняли» товары через себя, то теперь голландцы могли обслуживать грузо-потоки, вообще не имевшие никакого отношения к Амстердаму. Они поставляли продукцию из Англии во Францию. Они везли польский хлеб в Испанию, зарабатывая там боливийское серебро. Они непрерывно гоняли свои корабли между гаванями Индийского океана, торгуя пряностями, текстилем, рисом, драгоценными камнями. Благодаря транспортировке товаров голландцы имели свой процент со стоимости продукции, к производству и потреблению которой они не имели никакого отношения.
Но, вообще-то, лучше было не только продавать, но и производить, а потому постепенно маленькая страна стала обзаводиться своими собственными колониями, где наметилось организованное изготовление высокоприбыльных тропических продуктов. Наиболее успешным стало освоение Индонезии. Не столь удачно голландцы обосновались на юге Африки, откуда их затем потеснили англичане.
Деньги, как известно, идут к деньгам, и голландцы вскоре смогли зарабатывать еще и на кредите — без производства и без торговли. В Амстердаме в связи с успешным бизнесом оказалось столько свободных капиталов, что благодаря конкуренции кредиторов процентные ставки сильно снизились и брать займы оказалось выгодно именно в Голландии.
XVII столетие стало эпохой великого процветания маленькой страны. Подобного ей уже никогда больше не суждено было достигнуть. Впоследствии Голландия, естественно, развивалась и продолжала богатеть, но, уступив доминирование Англии, она уже не лидировала более в мировой экономике. Лишь в XVII веке ей суждено было сотворить чудо, показав всей Европе совершенно иной образ жизни — тот, к которому были непривычны короли и аристократы.
Амстердам — рациональный мир Нового времени
Богатства страны формировались не посредством войн, грабежа, захвата земель и обложения новых подданных тяжелыми налогами. Богатства формировались в основном путем созидательной деятельности. Города и народы, нуждавшиеся в товарах, которые поставляли голландцы, свободно и до-бровольно платили за них, тем самым способствуя росту голландских капиталов. На смену коварству, жестокости и агрессивности, которые были типичными чертами успешных людей Ренессанса, пришли совершенно иные качества — ум, расчетливость, хитрость, способность соблюдать правила игры.
Когда-то давно, приехав в Амстердам, я долго бродил по Рейксмюзеуму, где хранится знаменитый «Ночной дозор» Рембрандта, и был, честно говоря, разочарован. В нем обнаружилось не так уж много шедевров, а мне по молодости лет казалось, что знаменитая голландская школа живописи должна быть блистательно представлена именно в музее голландской столицы.
На самом деле искусство являлось в XVII веке таким же товаром, как все прочие, и экспорт картин представлял собой один из источников национального благосостояния. Шедевры скупались европейской аристократией, и ныне блестящие коллекции живописи больших и малых голландцев разбросаны по лучшим музеям мира. Однако тогда я этого еще не понимал и с грустью глядел на большое число однообразных портретов немолодых мужчин в черном.
В них не было ни той мистической силы, которой проникнут таинственный гентский агнец, ни той леденящей пронзительности, которой наделили Христа творившие в Брюгге Ханс Мемлинг и Герард Давид. Амстердамские бюргеры грустили, усмехались или просто позировали художнику, не выражая особых эмоций. Все было очень буднично, по-человечески. И вдруг до меня дошло, что никогда еще я, кажется, не видел в одном месте такого большого числа умных, приятных лиц. На них не обнаруживалось ни признаков зверства, ни признаков вырождения, столь характерных для лиц европейской аристократии, ни тупости нуворишей, недавно лишь выбившихся из грязи в князи, ни прочих малоприятных черт, которые в изобилии можно наблюдать на многочисленных портретах, разбросанных по европейским и русским музеям.
Конечно, мне могут сказать, что лица, изображенные художниками, не обязательно отражают реальные лица эпохи. Творец мог польстить заказчику, специально его приукрасив, чтоб отработать свои гульдены.
Не буду спорить. Скорее всего, это так. Но здесь-то и кроется истинный признак особенностей золотого века Голландии. Ведь каждая эпоха по-своему видела идеал и по-своему, соответственно, интерпретировала лесть. Наверное, ренессансные гуманисты стремились выглядеть на портретах интеллектуалами, но ренессансные государи, а также короли эпохи барокко хотели выглядеть сильными, грозными и даже, возможно, безжалостными. В отличие от них голландские бюргеры, похоже, культивировали ум, которым в той или иной степени действительно отличались. Голландский золотой век стал эпохой массового проникновения интеллекта в элиту — торговую, государственную, творческую. Потребность хозяйственной деятельности стимулировала работу ума и выталкивала на поверхность тех, кто мог предложить обществу что-то иное помимо грубой силы.
Голландцы превратили Амстердам в огромный склад, на который поступали разнообразные товары. Там они дожидались момента, когда купцы сумеют их реализовать по наиболее выгодным ценам. По оценке Ф. Броделя, в мощных пяти-шестиэтажных складских помещениях находились запасы зерна, равные десяти-двенадцатикратной годовой потребности самих Соединенных провинций, а также многое другое. Балтийская сельдь, восточные пряности, французское вино, английские сукна, польская или ост-индская селитра, шведская медь, табак из Мэриленда, венесуэльское какао, русская пушнина, испанская шерсть, прибалтийская пенька, левантийский шелк. Никогда раньше в истории европейской торговли в одном месте не пересекались такие разнообразные торговые потоки. Никогда раньше корабли одной маленькой страны не способны были обеспечивать транспортировку всего этого богатства по территориям, находящимся друг от друга на расстояниях в тысячи километров.
Сам внешний вид Амстердама, сформировавшегося как крупный город в XVII столетии, демонстрирует нам качественные отличия новой эпохи от той эпохи, когда, например, сформировался средневековый Брюгге. Амстердам стал одним из первых и наиболее удачных плодов европейского рационализма. В нем нет стихии былых времен со сложными перепутанными улочками, с никуда не ведущими тупичками, с переплетающимися сложным узором каналами. Этот город не Брюгге и даже не Венеция (сопоставимая с голландской столицей по масштабам). Амстердам планомерно разрастается в разные стороны из единого центра. И сама система каналов, концентрическими кругами расходящихся из этого центра, показывает, как целена-правленно отвоевывалась у природы территория, необходимая для того, чтобы вместить десятки и сотни тысяч мигрантов, оседающих здесь для обслуживания гигантских товарных потоков Нового времени.
Наш Санкт-Петербург — важнейший российский проект эпохи рационализма — представляет собой не что иное, как перенесение Амстердама на восток. Здесь точно так же расходятся концентрическими кругами от центра Мойка, Екатерининский канал, Фонтанка, Обводный. Здесь точно так же вода планомерно загнана в отведенную для нее схему. Здесь все размерено, рас-считано, разграфлено по линеечке. Считать Петербург Северной Венецией, а не восточным Амстердамом принципиально неверно. Венеция не просто выглядит по-другому. Она — дитя совсем другой эпохи. Дитя того времени, когда люди мыслили иными масштабами, иными представлениями о возможном и невозможном.
Амстердам — не только продукт рационализма. Он еще и современник барокко. В те годы, когда разрастался этот торговый город, на юге — в Риме и Неаполе — возникали безумные, рвущиеся с земли к небу проекты. Барочные храмы Италии, а позже Южной Германии и Чехии чаровали католиче-ский мир своими сложными извилистыми линиями, своим пышным декором, своими статуями святых с воздетыми к небу руками и фанатично горящими глазами.
В Голландии барокко как будто бы разом сдулось и выпустило из себя весь пар. Когда гуляешь по Амстердаму, нельзя не заметить, что аккуратно поставленные вдоль каналов дома с узкими, рационально организованными фасадами порой снабжены типичными барочными элементами. Но это напоминает попытку толстяка-бюргера влезть в узкий костюм, сшитый на дворянина с осиной талией. Костюм налицо, но вместо чувства восхищения, которое он должен был вроде бы вызывать, осталось лишь недоумение.
Барокко создавалось как элемент культуры Контрреформации, главной задачей которой было восстановление позиций католицизма, утраченных в ходе реформации. Барокко — это яркие образы Господа, святых и апостолов, вступившие в борьбу с текстом Священного Писания, которым хотели ограничиться протестанты. Барокко — это эмоции, победившие в схватке с разумом. Понятно, что использование барочного антуража для оформления домов в кальвинистском торговом городе, который с утра до вечера трудится, зарабатывает и сберегает, — это весьма странная затея. Но так велико было в XVII веке значение моды, что полностью обойти барокко оказалось невозможно даже в Амстердаме.
Впрочем, не следует думать, что этот рационалистически выстроенный город с натянутым на мускулистое тело узким барочным костюмом не имеет своего очарования. Амстердам прекрасен, поскольку вода каналов, которая его поит и кормит, для восприятия города значит гораздо больше, нежели камень стоящих на набережных зданий. Бушующая вода океанов сформировала дороги, по которым из Амстердама расходились во все стороны товары на тысячи гульденов. А затаившаяся в каналах эта же самая вода сформировала ту тихую, умиротворяющую среду, которой и прекрасен Амстердам. Он выглядит милой уютной гаванью, куда обязательно возвращаются корабли, прошедшие через штормы Атлантики и схватки с пиратами Карибского моря.
Дома и храмы этого города хороши не сами собой, а своим отражением в каналах. Отдельных шедевров архитектуры в Амстердаме практически нет. Смотреть вроде бы нечего. Но так же как по музею хочется бесконечно бродить, разглядывая приятные, умные лица, так и по самому городу хочется гулять часами, поскольку он вносит в душу умиротворение и покой.
Хотя Амстердам стал одним из идеально приспособленных для проживания в XXI веке европейских городов, он, по сути дела, представляет собой большой памятник XVII столетию — той эпохе, когда маленькая Голландия внезапно взлетела и стала образцом хозяйственного и государственного устройства для всей Европы. Уже в XVIII—XIX веках лидерство перешло к Англии, сумевшей использовать принципы свободы и защищенности собственности не только для того, чтобы стать всемирным перевозчиком, но и для того, чтобы стать всемирной мастерской. А затем центр глобального рыночного хозяйства переместился в США. Мир меняется и постоянно порождает новые прорывы в будущее. Однако честь первого прорыва навсегда останется за Голландией.
Дмитрий Яковлевич Травин (род. в 1961 г.) — кандидат экономических наук, научный руководитель Центра исследований модернизации Европейского университета в С.-Петербурге. Автор книг: «Железный Винни-Пух и все, все, все…» (СПб., 2004), «Европейская модернизация» (в соавторстве с О. Маргания. М.; СПб., 2004), «Путинская Россия: от рассвета до отката» (СПб., 2008), «Очерки новейшей истории России. Книга I. 1985—1999» (СПб., 2010). Лауреат премии журнала «Звезда» за 1998 г. и Гран-при журналистской премии «Золотое перо» за 2003 г. Живет в С.-Петербурге.