Рассказ. Перевод и вступительная заметка Ирины Михайловой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2013
Перевод Ирина Михайлова
ИЗ ГЛУБИНЫ (ПРОЗА)
Карел ван хэт Реве
Арест, освобождение
Карел ван хэт Реве (1921—1999) — известный писатель и славист, лауреат двух самых престижных в Нидерландах литературных премий — Нейхофовской (1979) и премии П. К. Хоофта (1982) — был человеком крайне разносторонним. Во-первых, он был ученым-филологом и в течение 26 лет — с 1957-го по 1983 г. — заведовал кафедрой славистики Лейденского университета. Во-вторых, он считался самым авторитетным знатоком советской действительности, так что в 1960—1980 гг. все нидерландские туристы приезжали в Советский Союз с его книгами в кармане — в первую очередь «С двумя баночками арахисового масла в Москву» («Met twee potten pindakaas naar Moskou», 1970) — и видели нашу страну его глазами. В-третьих, он пользовался огромной популярностью как публицист: с 1965-го по 1995 г. он опубликовал около 20 сборников статей и эссе, причем далеко не только о России, но на всевозможные актуальные темы (о Фрейде, о Дарвине и т. п.). В-четвертых, он много работал сотрудником крупнейших нидерландских газет и радио. В-пятых, он серьезно занимался общественной деятельностью, создав «Фонд имени Герцена», помогавший многим советским диссидентам. В-шестых, он известен как переводчик и пропагандист русской литературы: он стоял у истоков знаменитой «Русской библиотеки» издательства «Ван Оорсхот», Нейхофовская премия была присуждена ему за переводы Тургенева. В-седьмых, он просто писатель, автор нескольких романов и множества автобиографических рассказов. В целом же Карел ван хэт Реве вошел в историю нидерландской культуры как homo ironicus, человек, обладавший на редкость острым умом и острым языком, как блистательный и безжалостный полемист.
Сегодня интерес к творчеству Карела ван хет Реве чрезвычайно велик в связи с выходом в свет в 2008—2011 гг. его семитомного Собрания сочинений в издательстве «Ван Оорсхот». В Собрание сочинений вошли не только книги, опубликованные при жизни автора, но и статьи, однажды напечатанные в той или иной газете и потом забытые, и, главное, многочисленные никогда ранее не издававшиеся автобиографические рассказы, сохранившиеся в рукописном или машинописном виде. Эти совершенно новые для нидерландских читателей тексты составляют около 30 % от общего объема Собрания сочинений и показывают автора с неожиданной, лириче-ской стороны. Так, в четвертый том включено факсимильное воспроизведение тетрадки, в которой он в 1983 г. написал для своих внуков детский рассказ «Преступление в Гёленкампе». Текст написан от руки и проиллюстрирован вырезанными из журналов картинками.
Карел ван хэт Реве родился в Амстердаме в весьма примечательной семье. Его отец, начавший трудовую жизнь как рабочий-текстильщик, в зрелые годы был заметным коммунистическим деятелем и журналистом, а также литератором (писал романы и детские книги). Младший брат Герард (1923—2006) стал блестящим пи-сателем (одним из «Тройки Великих» в послевоенной нидерландской литературе). Среди друзей и знакомых семьи были культурные деятели левого толка, в частности знаменитые историки и культурологи Ян и Анни Ромейн. Еще подростком Карел начал публиковать свои статьи (под псевдонимом) в журнале отца, а в 14 лет перевел с немецкого два романа К. Паустовского.
В гимназии, где Карел учился с 1931-го по 1939 г., работал известный историк Жак Прессер, о котором после его смерти в 1970 г. Карел написал in memoriam. Соучеником и другом Карела был Давид Кокер, которому, как еврею, было суждено погибнуть во Вторую мировую войну. Он сидел в концлагере в г. Вюхте, затем в 1944 г. был депортирован в Дахау, где и погиб 23 февраля 1945 г. В 1976 г. Карел ван хэт Реве подготовил к изданию и снабдил предисловием его военный «Дневник, написанный в Вюхте».
После школы Карел ван хэт Реве поступил на факультет социологии Амстердамского университета; однако намного больше, чем социология, его заинтересовали лекции иммигранта из России Бруно Беккера, читавшего тогда в уни-верситете курс истории русской культуры и преподававшего рус-ский язык. На его лекции Карел ван хэт Реве ходил вместе с одноклассниками и друзьями, в том числе со своей будущей женой Йозиной Израэль. Во время оккупации лекции проходили у Беккера дома. Вскоре Карел бросил социологию и вместе с братом Герардом поступил учиться в Полиграфическую школу, где получил квалификацию наборщика и печатника. Сразу после окончания войны, в 1945 г., Карел ван хэт Реве женится на Йозине, и они вместе слушают лекции по русскому языку, истории и литературе Бруно Беккера. У них родилось двое детей — дочь Йозин (1947) и сын Давид (1950). Сегодня Йозин Дриссен ван хэт Реве — известный историк, специалист по русско-нидерландским культурным связям, а Давид ван хэт Реве работает редактором в издательстве и занимается книготорговлей. Внук Карела Джонатан ван хэт Реве (род. в 1983 г.) тоже стал писателем.
Написанный во время войны автобиографический рассказ «Арест, освобождение» («Arrestatie, vrijlating»), в котором фигурируют брат и родители Карела, а также будущая жена Йозина (Тини), был впервые напечатан в первом томе собрания сочинений («Verzameld werk, dl. I. Van Oorschot», 2008).
Как-то раз в среду утром я пришел из школы с намерением прогулять после обеда урок по бухгалтерскому учету и пойти к Тини, которая в час дня должна была вернуться из института на Камперстраат. Сначала я хотел прямо пойти ее встретить, но потом решил предварительно побриться. Вот так и получилось, что я оказался дома, когда в дверь позвонили. Герард открыл дверь, затем вернулся в гостиную и сказал: «Два господина из розыска». Я страшно испугался. Два господина из розыска вошли. Они были очень вежливы и обращались к маме со словом «меврау», а нас называли «менейр».
— Есть ли у вас в доме сочинения вашего супруга? — спросили они у мамы.
Они вытащили много книг из шкафа и разложили их на тахте. Наверное, они спросили также, где находится отец, но я этого вопроса не запомнил. Они сказали, чтобы мы не прерывали из-за них наш обед. В комнате в глубине дома они осмотрели письменный стол и нашли на нем русскую книгу из университетской библиотеки. Мне с трудом удалось убедить их не брать ее с собой. Из комнаты Герарда они тоже взяли несколько книг. А ко мне вообще не зашли. Зато в отцовском кабинете на нижней полке обнаружили двухтомное русское издание «Анны Карениной», которое я несколько недель назад купил для Тини, чтобы подарить ей на праздник святого Николая. Если бы эти тома лежали в моей комнате, они сейчас принадлежали бы Тини. Я заплатил за них примерно пять гульденов и очень им радовался. Мы с мамой изо всех сил старались объяснить «господам их розыска», что «Анна Каренина» не входит в число запрещенных книг, но господа делали вид, будто нам не верят. В конце концов они сказали, что возьмут роман с собой, но вернут, если выяснится, что он точно не запрещен.
— Поехали с нами, — сказали они мне, и я ответил:
— Хорошо.
Мама, раскрасневшаяся от волнения, делала мне знаки, чтобы я не уходил. Господа заметили это и постарались ее успокоить.
— Почему бы ему не поехать с нами?
Между тем они начали относить конфискованные книги вниз, где стояла их машина.
— Не будете ли вы любезны надеть пальто, — неожиданно сказал один из полицейских, обращаясь к нам с Герардом, — тогда поедем все вместе и прямо там быстро решим дело.
Мы пошли в переднюю и надели пальто.
— Тогда я их больше не увижу, — сказала мама.
Полицейские принялись ее убеждать, что мы немедленно вернемся домой, в противном случае они бы так прямо и сказали, и что «меврау» напрасно им не доверяет, если они так говорят, то так оно и есть, и так далее и так далее. Я не слишком верил их словам. Крепко поцеловал маму, и мы пошли к машине. Господа сели на переднее сиденье, мы на заднее. Когда машина тронулась, мы увидели маму, стоявшую у окна у наших соседей снизу. Все махали нам. В ответ мы подняли руку со сжатым кулаком: «Рот Фронт». Мы поехали по улице Ван Ваустраат, остановились на перекрестке у Сейнтюрбана и поехали дальше. Машины проезжали мимо, никто не обращал на нас внимания. Нас доставили в полицейский участок на улице Питер Артсстраат и отвели к начальнику участка или что-то в этом роде. Нас обыскали, у меня нашли советскую монету, а у Герарда листовку, на которую долго смотрели с недоумением. У меня отобрали все, кроме носового платка и очков. «Снимите галстук», — сказали они мне, и тут я понял, что дело нешуточное. Нас отвели в разные камеры.
Насколько помню, в камере горело электричество. Рядом с нарами еще оставалось небольшое пространство, по которому я и стал ходить туда-сюда. Весь остаток дня я то сидел на нарах, то ходил. Тини знала, что я должен за ней зайти, и сейчас наверняка волновалась. Мама, конечно, к ней сходит, но, вероятно, только вечером. Интересно, что ждет нас с Герардом, думал я. Может быть, нас отпустят сразу после обстоятельного допроса. Может быть, нас будут держать в тюрьме, чтобы через нас добраться до отца. Может быть, нас оправят в пересыльный лагерь в Амерсфорте, думал я, тогда мы встретимся с Герритом и Йо, нашими дядюшками. Вот какие мысли мелькали у меня в голове. Как и в тот раз, когда я отсиживал свой трехдневный срок в Ден Босе, мне было сейчас жалко времени, которое я сейчас так бездарно тратил. Сколько дел я мог бы переделать, если бы был дома. Я пробовал мысленно повторять русскую грамматику, но долго не выдержал, в голову лезли все те же мысли. Один раз я постучал в дверь и попросился в туалет. Я услышал грохот засовов, дверь открылась, и полицейский отвел меня в туалет и обратно. Через некоторое время моему примеру последовал и Герард. Значит, он сидел рядом со мной.
Часов в шесть добродушный дядька, одетый наполовину как человек, наполовину как полицейский, принес мне еду: большую тарелку картошки, овощи, мясо и мясной соус, все очень вкусно. После этого я весь вечер опять просидел один. Впрочем, я чувствовал себя очень бодро и беспокоился только из-за мамы и Тини. Ночью прекрасно спал под несколькими очень грязными одеялами на нарах, представлявших собой железный каркас, обтянутый джутом, отличная конструкция. На следующее утро мне разрешили умыться без мыла под краном в коридоре, а потом нас вместе с Герардом отвели в полицейскую дежурку, где мы просидели весь день. Здесь горела печка, каждый час приходили и уходили полицейские. Впоследствии я встречал этих же полицейских в нашем районе. Мы с Герардом болтали друг с другом и договорились о том, какие показания будем давать на допросе. Кроме того, смотрели по сторонам. <…>
В этот вечер обо мне забыли. В предыдущий вечер, объявив отбой, велели погасить свет, но теперь ко мне никто не заглянул. На кровати не было одеяла. В конце концов я нажал на кнопку звонка, и пришел полицейский. Я спросил, можно ли сходить в туалет и который час. Оказалось, уже одиннадцать. Я попросил дать одеяло. Полицейский отвел меня к начальнику управления, который сказал, что ничего не может сделать. Потом мы нашли одеяло в одной из соседних камер. Спалось мне опять прекрасно, во сне я видел мальчика лет восьми, похожего и на меня и на Тини, который смотрел на меня с веселой улыбкой. Какие же это трудности, с которыми я на каждом шагу сталкиваюсь, думал я. Жизнь достаточно проста: надо учиться, работать и жениться на Тини. Как только меня выпустят, я так и поступлю.
На следующее утро, часов в десять, меня вывели из камеры и проводили к начальнику караула, где я увидел Герарда. Я был рад, что нас наконец-то допросят. Двое полицейских, по-моему, те же самые, которые были у нас дома, повезли нас теперь на улицу Дуленстраат.
— Там тоже полицейский участок? — спросил Герард.
— Нет, там гестапо, — сказал я.
В машине мы спокойно разговаривали друг с другом, я показал Герарду университет.
Я думал, что нас отвезут к немцам, но мы приехали в голландское отделение немецкой службы безопасности, расположенное в доме 13 по Дуленстраат, — адрес, уже тогда пользовавшийся дурной славой, но мы этого не знали. Нас привели в нечто похожее на приемную, где сидел седовласый человечек по имени Йоост, обслуживавший телефонную линию; он принял от сопровождающих наши пожитки и велел нам сесть на скамью. Здесь висела большая карта Амстердама. На ней уже была обозначена новая дорога, которая еще только будет проложена через район Ватерхраафсмейр, и множество других новых улиц. Мы с Герардом принялись это обсуждать, но Йоост сказал, что нам запрещено разговаривать друг с другом. Нас рассадили на разные скамьи, напротив друг друга. <…>
Среди следователей один был старшим и считал сам себя очень умным и деловым; он-то и вел допрос. И делал это крайне плохо. Он упрощал нам нелегкую задачу правильно отвечать на вопросы тем, что сам по нескольку раз повторял наши утверждения, вызывавшие у него недоверие. «Ага, вы утверждаете то-то и то-то? Не верю ни одному слову, вы же сами понимаете». Да, я понимаю, отвечал я, но тем не менее дело обстоит именно так, как я рассказал: мой отец уехал из дома в ночь накануне войны с Советским Союзом, и мы не знаем, где он. После допроса нас опять посадили на ту же скамейку в приемной. Допрашивавший нас умник-следователь удалился, но через некоторое время вернулся и стал что-то очень медленно печатать на пишущей машинке. Мы просидели там весь день. В соседней комнате несколько следователей связывали в стопки книги. Мы увидели, что это те книги, которые у нас конфисковали. Около часу дня нам дали по четыре бутерброда и по чашке кофе. У меня было предчувствие, что нас отпустят. Я посмотрел на часы на стене и стал прикидывать, успею ли еще зайти к Тини. В конце концов нас по очереди вызвали к умнику. Сначала Герарда; мне не было слышно, о чем они говорят. Потом меня. Хотя они не верят ни одному слову из того, что мы утверждаем, в отношении нас они ограничатся всего лишь серьезным предупреждением, сказал умник. Теперь стало понятно, почему он так долго печатал: он составил заявление, которое мы должны были подписать. В нем мы заявляли, что обязуемся не предпринимать никаких действий, направленных против немецкого вермахта, нидерландской нацистской партии NSB «и тому подобных организаций» и что знаем, каким суровым наказаниям будем подвергнуты, если таковые действия предпримем. Ручкой умника мы подписали эту бумагу.
Все эти дни я не переставал думать об «Анне Карениной». Это была первая русская книга, которую я прочитал без словаря. Я ее еще чуть-чуть не дочитал. Сейчас она наверняка лежала среди других книг в комнатке, где нас допрашивали. Подписав заявление, я сказал, что очень хотел бы задать один вопрос. Мне это с радостью разрешили. Впрочем, по всем их реакциям было заметно, насколько им приятно, что в них видят полноценных людей. Я рассказал им об «Анне Карениной». Следователь, с самого начала пообещавший вернуть книгу, если она окажется незапрещенной, находился тут же. Они выслушали меня и ответили, что, к их великому сожалению, сегодня пятница, а это значит, что все конфискованные книги уже уничтожены. Правда, они вернули мне часть томов Мультатули. Выходя из комнаты для допроса в приемную, я увидел «Анну Каренину» на полу среди других наших книг. Я попросил у следователя разрешения посмотреть, не лежит ли моя книга где-то здесь.
— Нет, — сказали они, и вытолкали меня в приемную.
Там нам вернули нашу одежду и прочее. Я снова повязал галстук и мы, довольные, вышли на улицу.
— Сладкий воздух свободы веет нам в нос, — сказал я Герарду.
Сначала мы постояли на остановке у Мюнта в ожидании трамвая, потом побежали в телефонную будку, чтобы позвонить домой, но будка оказалась занята. Мы еще подождали трамвая, но его все не было, так что мы пошли пешком. На площади Рембрандта мы позвонили нашей соседке. Госпожа Моленэйзер была страшно удивлена и, как мы потом узнали, с громким криком бросилась наверх, чтобы позвать к телефону нашу маму. Мы оба коротко с ней поговорили и пошли дальше. На площади Фредерика мы купили цветов и с ними пришли домой. У дверей стоял велосипед Тини. Казалось, нас никуда не увозили. Мы и правда отсутствовали совсем недолго, неполных трое суток. Мы стали наперебой рассказывать о том, что пережили, а нам рассказали, что происходило дома в наше отсутствие. <…> После обеда я побрился. Я сказал, что в восемь часов схожу на Камперстраат за Тини и приведу ее сюда.
— И будь с ней, пожалуйста, поласковей и крепко-крепко поцелуй, — сказала мне мама. — Бедная девочка так плакала, услышав о тебе.
Как всегда в ответственные мгновения моей жизни, я не знал, что делать, и промолчал. Мама прочитала мне целую проповедь, тут же на кухне. Ты прекрасно мог бы быть с ней поласковее, помнится, сказала она. А ты ведешь себя как истукан. Вы же ведь любите друг друга, сказала мама, да или нет? Да, сказал я. До сих пор мы никогда ни с кем об этом не разговаривали. Прекрасно, можно быть друг с дружкой поласковей, даже если вы не можете тотчас же пожениться, сказала мама. Это совсем не страшно. Это самое чудесное время вашей жизни. Даже если вам придется ждать друг друга десять лет, это совсем не страшно.
Вот так примерно она говорила, а я ничего не отвечал. В темноте я дошел до дома Тини. Поздоровался с ее родителями, кое-что рассказал им, в частности о моей борьбе за «Анну Каренину»; во время этого рассказа мать Тини несколько раз бросала взгляд на ее отца. Я сказал, что встречу Тини из института и отведу к нам, так что она вернется домой попозже. Было уже поздно, и я бегом побежал на Камперстраат. Тини вышла на улицу, и мы направились прогулочным шагом, ведя за руль ее велосипед, к нашему дому. Я рассказал ей, что по маминой просьбе Ян Эрик принес что-то вкусное, и мы сейчас будем это есть. О том, что мне говорила мама, я не сказал ни слова. Я уже не чувствовал себя таким смелым и веселым, как в камере или на Дуленстраат.
— Ты что, не рад? — спросила Тини. — А я так рада». <…>
Мне до их пор жалко «Анну Каренину». Пожалуй, купив ее, я радовался ей как никогда в жизни не радовался никакой другой книге. Я каждый день читал по несколько страниц. Кажется, мы тогда как раз кончили проходить «Войну и мир». А «Анна Каренина» написана, если только это возможно, еще лучше «Войны и мира». Во всяком случае короче и энергичнее. И что же мне теперь подарить Тини на день рожденья? Среди запрятанных подальше книг я нашел «Konstitution der U.D.S.S.R.» — маленькую книжечку, которую за один франк можно было раздобыть на парижской выставке. Ее я и подарил, вклеив в самое начало стихотворение, которое нашел у Яна Эрика и сам набрал в школе:
le diamante dur je suis
qui ne se romp du marteau
ni du sizeau retante
frappe, frappe, frappe moy
pour cela ne mourray
le Phenix je suis
qui de la mort reprend vie
qui de son cendre naistra
frappe, frappe, frappe moi
pour cela ne mourray.1
Мне казалось, это очень подходит к СССР, который как раз тогда подвергался тяжелейшим ударам, но, как я твердо знал, погибнуть от этого не мог.
Перевод Ирины Михайловой
1 Я — крепкий алмаз,
не возьмешь молотком
не разрежешь ножницами
бей, бей, бей меня
от этого не умру.
Я — Феникс,
который из смерти воскресает,
восстает из пепла
бей, бей, бей меня
от этого не умру. (фр., с орфографическими ошибками)