2. Как мир становится развитым?
Опубликовано в журнале Звезда, номер 4, 2013
МНЕНИЯ
Дмитрий Травин
Россия
на европейском фоне:
причины отставания
2. Как мир становится развитым?
Как говорилось выше, в XIII веке Англия и Венгрия обогатили свою политическую жизнь чрезвычайно похожими документами (Великой хартией вольностей и Золотой буллой), однако затем судьбы двух стран сильно разошлись. Для Англии парламентаризм стал значимым явлением, для Венгрии нет. И не было механизмов, которые заставили бы венгров идти по проложенному англичанами пути. Каждый народ адаптировался к тем условиям, в которых тогда существовал.
В XVIII веке положение дел сильно изменилось. Народы Европы все чаще стали обращать внимание на Англию как на образец устройства политической жизни. А в следующем столетии, когда выяснилось, что нарастающее могущество Британии увеличивается в основном за счет экономических успехов, европейцы попытались скопировать и ее хозяйственные механизмы. Понятно, с заимствованием политических и экономических институтов далеко не всегда дела шли гладко. Однако в конечном счете рынок и демо-кратия получили в Европе и в Северной Америке столь широкое распространение, что нам часто кажется, будто бы Запад представляет собой некое единое целое, противостоящее не очень рыночному и не очень демократическому Востоку.
Ступени модернизации
Какой-то части общества нравятся рынок, демократия и образ жизни, сложившийся в западных странах. Эти люди говорят, что нам надо преобразовать Россию по данному образцу. У другой части общества западный образ жизни вызывает резкое отторжение. Эти люди полагают, что ничего заимствовать не надо. При этом, как ни парадоксально, обе противоборствующие интеллектуальные группировки сходятся в своем общем видении ситуации.
Обычно во время лекций, посвященных сравнению России с Европой, сторонники нашей уникальности рисуют на доске два круга. Один — Запад, другой — Восток. Россию размещают во втором, произносят ряд заклинаний о том, какие мы особенные, а завершают рассуждения все тем же киплинговским «Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут».
Сторонники движения по западному пути тоже рисуют два круга, только Россия у них оказывается в пределах Запада. А дальше следуют заклинания о том, как ужасно было бы вылететь из того круга, в который нас определили христианская цивилизация, Петр Великий, горбачевская перестройка и т. п.
Мне лично гораздо ближе второй подход, однако, думается, что представление о кругах двух культур — западной и восточной — не слишком информативно и малопродуктивно. Оно нас лишь путает, если мы действительно желаем понять наше место в процессе модернизации. Изображая себя в отдельном восточном круге, мы делаем вид, будто вообще никакой модернизации в России не происходит. Изображая себя внутри западного круга, мы лишаемся возможности понять, с чем связано то, что догоняющая модернизация на протяжении ряда столетий все никак не дает нам возможности догнать впереди идущих.
Давайте откажемся от двух кругов в принципе и попробуем для наглядности представить себе европейскую картину не в виде кругов, а в виде ступеней лестницы, по которой всем странам приходится восходить в процессе модернизации. Картина со ступенями окажется намного сложнее предыдущей, но, думается, она точнее отражает ход реальных процессов развития.
К XVIII—XIX столетиям Англия забралась на верхнюю ступеньку лестницы, и всем стоявшим внизу странам хорошо были видны ее достижения.
Во-первых, многих привлекал британский парламентаризм. В свете идей Просвещения такая демократическая форма правления выглядела значительно лучше абсолютистской монархии, поскольку давала возможность различным представителям элит участвовать в государственной деятельности и использовать свои таланты на благо общества.
Во-вторых, привлекала защищенность прав собственности и личных свобод, которая определялась существованием парламентаризма. Те многочисленные злоупотребления Средневековья, о которых говорилось в первой главе (откровенный разбой, конфискации имущества, порча денег, ограничения деловой активности и т. п.), постепенно сходили на нет.
В-третьих, привлекало успешное экономическое развитие страны, которое во многом определялось гарантиями для собственников. Предприниматель, знающий, что у него нельзя ничего произвольно отнять, инвестировал в развитие бизнеса, вместо того чтобы вкладывать деньги в покупку земель, титулов и чиновничьих должностей, как это делалось ранее.
В-четвертых, патриотически настроенных граждан привлекало укрепившееся международное положение Британии, которое во многом определялось экономическими успехами. Англичане могли финансировать сильную армию, могли поддерживать непобедимый флот, могли приобретать отстаивающих их интересы союзников, могли строить огромную колониальную империю.
Многие страны хотели бы залезть на ту верхнюю ступеньку, на которой стояла Англия, однако сделать это было довольно сложно. По ряду параметров все они (кроме, пожалуй, Голландии) до британского уровня развития не дотягивали. Однако, отставая в целом от лидера, между собой эти страны также сильно разнились. Были те, которые хотя бы внешне напоминали Англию по образу жизни широких масс населения. А были те, которые словно бы находились в ином мире и должны были для преодоления отставания осуществить чрезвычайно большой комплекс экономических и политиче-ских реформ.
На вторую сверху условную ступеньку лестницы модернизации можно, наверное, поставить Францию, Данию, Швецию, а также некоторые западные и южные германские государства, которые не были тогда еще объединены под властью Берлина. Это были страны просвещенного абсолютизма, в которых не имелось парламентских гарантий личных свобод и прав собственности, а соответственно, не было тех успехов в осуществлении промышленной революции, которыми отличилась Англия. Однако там не было и наиболее грубых форм подавления свобод, таких, например, как крепостное право.
Абсолютизм в меру своей просвещенности (весьма различной, естественно, у разных монархов и разных правительств) стремился покровительствовать наукам, искусствам, ремеслам и всему тому, что считалось полезным для развития. Однако бюрократический контроль и злоупотребления чиновников создавали совсем иное пространство для модернизации, нежели британский парламентаризм и британский суд. В этих странах по-прежнему элиты оставались заинтересованы скорее в том, чтобы получить внешние признаки привилегированного положения (земли, чины, титулы и т. д.), нежели в том, чтобы заботиться о приращении своих капиталов и о производстве продукции, способной принести прибыль.
Нам сегодня, возможно, кажется, будто эти различия были не столь уж существенны, однако на самом деле разрыв между Англией и Францией по качеству государственных и рыночных институтов в конце XVIII столетия был, скорее всего, большим, нежели разрыв между Англией и Россией в начале XXI века. Попытки преодоления разрыва несколько раз вызвали во Франции катастрофические революции, поскольку старое общество не могло адаптироваться к новым условиям.
Попробуем теперь спуститься еще ниже. Здесь иерархия ступенек становится совсем условной, поскольку мы не имеем четких критериев того, что считать более или менее прогрессивным. Однако, думается, что на третью сверху ступень модернизации можно было бы поставить такие государства, как Пруссия и Австрия. Они так же, как отмеченные выше страны, представляли собой абсолютистские государства со всеми плюсами и минусами подобного устройства. Однако в экономическом смысле каждая из этих держав, расположенных на рубеже западной и восточной частей Европы, была расколота на неравные части.
Как в Пруссии, так и в Австрии в XVIII веке сохранялось еще крепостное право. В Пруссии оно было распространено на землях, расположенных к востоку от реки Эльбы, в том числе на тех, которые достались этому государству после раздела Польши. Крепостной труд широко использовался в юнкерских хозяйствах, специализировавшихся на экспорте зерна. В Австрийской империи свободные крестьяне проживали в той части государства, которая была населена немцами (Верхняя и Нижняя Австрия, Штирия, Каринтия, Тироль) и итальянцами (Ломбардия, Венеция). Однако под скипетром Габсбургов находились также Венгрия, Чехия, Хорватия, Словакия, Словения, а также значительная часть нынешней Румынии и южные земли, полученные после раздела Польши. Там был широко распространен крепостной труд, причем культурный разрыв между двумя частями империи выглядел столь значительным, что Клемент Меттерних — знаменитый австрийский государственный деятель первой половины XIX века — говорил, что Европа кончается там, где восточное шоссе выходит из Вены.
На четвертой ступени нашей условной иерархии, наверное, стоит разместить южноевропейские страны Испанию, Португалию и Неаполитанское королевство, которое до обретения независимости в XVIII веке долгое время было частью испанской державы. Впрочем, что считать третьей, а что четвертой ступенькой, сказать трудно. С одной стороны, на юге Европы не было того крепостного права, которое сохранялось на востоке. С другой же стороны, там не было и тех сравнительно благоприятных условий для модернизации экономики, которыми характеризовались западные регионы Пруссии и Австрии.
Одной из главных проблем южноевропейских государств была долго сохраняющаяся клерикализация общества. Это ограничивало развитие свобод и тормозило культурные контакты с теми странами, которые достигли больших успехов на пути модернизации. Кроме того, следует принять во внимание, что Испания долгое время подпитывалась богатствами американских колоний, и это «ресурсное проклятие» тормозило стремление общества к переменам.
Вот наконец мы добрались и до России. Ее, опять же с известной долей условности, можно разместить на пятой ступеньке нашей иерархии. Главной проблемой России вплоть до Великих реформ Александра II было сохранение крепостного права. Нельзя сказать, что это полностью отделяло нашу страну от Европы и выводило в какой-то отдельный круг, как полагают некоторые авторы, высказывающиеся по данному вопросу. Крепостное право, как говорилось выше, сохранялось и в Пруссии и в Австрии. Но для России оно имело гораздо большее значение. Во-первых, у нас его позже отменили. А во-вторых, на территории нашей страны не было того сочетания двух культур, которым характеризовалась Центральная Европа. Если в немецких частях Пруссии и Австрии, а также в подчиненной Габсбургам Северной Италии существовали города, где еще в Средние века интенсивно развивались ремесло и торговля, то в российских землях подобной «ниши» не имелось. Более того, «немецкий» крепостной труд работал на быстроразвивающийся европейский рынок, тогда как «российский» варился в собственном соку.
Сильно отличался в худшую сторону российский абсолютизм. Свобод было меньше, ограничений больше. Даже дворянство получило «вольности» лишь в 1762 году. Длительная зависимость российской элиты от государевой службы негативно влияли на уровень ее просвещенности. Отсутствие европейской бюргерской культуры и сохранение служилого дворянства тормозили формирование того слоя, который постепенно мог бы заняться предпринимательством и модернизировать российскую экономику.
Впрочем, при всех очевидных проблемах нашей модернизации следует заметить, что вряд ли Россию следует ставить на самую низшую ступень нашей условной иерархии. В Европе долгое время сохранялись народы, которые де факто были от нее отрезаны. Речь идет о Балканах, находившихся под властью Османской империи. Процесс освобождения Балкан растянулся надолго — вплоть до ХХ века. Но и после освобождения этот регион находился в сложной зоне противостояния, которую иногда называли пороховой бочкой Европы. Таким образом, модернизация Болгарии, Румынии, Сербии, Черногории, Албании, Македонии, Боснии и Герцеговины оказалась даже более сложным процессом, чем модернизация России.
Демонстрационный эффект
В этом месте самое время поговорить о том, почему же вообще все эти столь разные страны, находившиеся в XVIII—XIX веках на столь разных уровнях развития, проявили готовность модернизироваться. Почему они устремились в погоню за Англией, причем некоторые сумели догнать, а в опре-деленном смысле и перегнать лидера? Почему они захотели иметь больше рынка и демократии?
Всякая модернизация, по сути дела, является догоняющей. Обычно этот термин используется лишь по отношению к отсталым странам, но не по отношению к Франции, Германии или Швеции. Однако ступени модернизации показывают, что в прошлом догонять приходилось каждому, поскольку каждый мог видеть лидера, стоящего наверху и демонстрирующего остальным свои преимущества.
Получается, что главной причиной догоняющей модернизации является демонстрационный эффект. Жители одних стран тем или иным образом обнаруживают, что у соседей имеются некие предметы потребления, вооружения, технические достижения, организационные структуры, экономические и политические институты, которые выглядят чрезвычайно соблазнительно. Возникает настойчивое желание все это позаимствовать.
Понятно, что самым простым и привлекательным способом заимствования является импорт предметов потребления и вооружений. Однако, как правило, скоро выясняется, что одним только импортом ограничиться невозможно. Во-первых, собственных ресурсов не всегда хватает для финансирования закупок, а во-вторых, секретное оружие вам вряд ли продаст конкурент в военно-политической сфере. Соответственно, приходится, чтоб не отстать, обретать новейшие технологии и организационные структуры. Но по мере движения вперед обнаруживается, что эти достижения невозможны без развития новых институтов. Например, без гарантий прав собственности и без демократических свобод. Люди, осуществляющие инновации, стремятся получить от них материальную выгоду и, более того, желают обеспечить себе достойный образ жизни, при котором никто не сможет их репрессировать, унижать и лишать права на выражение собственных взглядов. Таким образом, демонстрация достижений народов, сильно продвинувшихся по пути модернизации, стимулирует другие народы начать движение в том же направлении, не ограничиваясь одним лишь заимствованием на поверхностном уровне. Или точнее, какое-то время можно будет тормозить глубокие преобразования, но невозможно будет обходиться без них на протяжении долгого времени.
Демонстрационный эффект обнаруживается разными способами.
На ранних этапах развития общества важнейшим механизмом, стимулирующим преобразования, является поражение в войне. Для любого государства это самый жестокий и эффективный способ обучения. Либо ты осуществляешь преобразования, либо лишаешься своих земель, городов, подданных и тех ресурсов, которые можно из всего этого извлекать.
Например, длительная череда поражений в Столетней войне стимулировала Францию к осуществлению серьезной военной реформы. Уже на раннем этапе противостояния обнаружилось, что традиционное рыцарское войско не выдерживает конкуренции с новейшими английскими «военными технологиями», такими, к примеру, как широкое использование лучников. И дело было не только в вооружениях. Предложенный англичанами тип войны показал, что устарели сами методы организации боя. Французские рыцари действовали каждый сам по себе, тогда как их противники демонстрировали высокий уровень дисциплины и маневренности. В итоге после долгих десятилетий вооруженного противостояния Франция стала широко использовать наемное войско вместо вассального. Это качественно повысило дисциплину, однако потребовало в дальнейшем еще и серьезных экономиче-ских преобразований, способных обеспечить армию ресурсами.
В российской истории похожие проблемы возникли, например, после поражения в Ливонской войне, когда польский король Стефан Баторий продемонстрировал лучшую организацию армии, чем та, которую мог предложить Иван Грозный. Впоследствии Петр I должен был реагировать на разгром, который учинили ему шведы под Нарвой. Наконец, немаловажное значение имело и поражение в Крымской войне, вскоре после которого были осуществлены Великие реформы Александра II. Впрочем, о том, как наша страна реагировала на вызовы со стороны соседей, мы поговорим отдельно в следующих главах этой книги.
В ряде случаев демонстрационный эффект обеспечивается не только проигранной, но и выигранной войной. Победитель оказывается на территории соседнего государства и обнаруживает там некоторые интересные и соблазнительные для себя вещи. Например, высокий уровень потребления народа, достижения в экономике, в изобразительном искусстве. А возможно, свободы, которыми пользуется соседний народ. Победитель понимает, что война — это еще не главное в жизни. Есть много всего такого, что не обеспечили ему эффективные военные технологии. И начинаются заимствования.
Такого рода история случилась во время Итальянских войн, начавшихся в конце XV века и продолжавшихся до середины следующего столетия. Французы и испанцы сражались друг с другом на территории Италии. Местное население вынуждено было лишь приспосабливаться к действиями агрессоров, однако те в ходе длительных войн получили возможность хорошо изучить Италию и обнаружить там потрясающие достижения ренессансной культуры, которые с тех пор активно заимствовались за Альпами и на Пиренейском полуострове.
Применительно к России яркий пример урока, извлеченного из победоносного похода по чужим землям, — Отечественная война 1812 года. Русская армия победила Наполеона, однако изучение наполеоновской Франции и впечатления, вынесенные из пребывания за рубежом, стимулировали развитие политических процессов, в частности восстание декабристов и дальнейшую борьбу за свободы.
Помимо войн другим важнейшим механизмом демонстрационного эффекта является экспорт капитала. Предприниматели из развитых стран переносят свою хозяйственную деятельность за рубеж, открывают там филиалы, демонстрируют предприимчивость, знакомят местное население с новыми технологиями, с новыми потребительскими стандартами. Среди тех, кто учится у иностранцев, появляются люди, желающие добиться подобных успехов. Именно так формируется обычно национальный капитал.
В
экономическом развитии Средних веков и раннего Нового времени большое значение
имела деятельность итальянских купцов к северу от Альп. По оценке Ф. Броделя, именно они сформировали Лион как важнейший
хозяйственный центр Франции. Генуэзские банкиры сильно влияли на бизнес в
испанской Севилье. Вся Южная Германия находилась под воздействием
предпринимателей из Северной Италии. А немцы, в свою очередь, оказали
значительное воздействие на славянские страны. Германские купцы
и ремесленники колонизировали неосвоенные территории, заселяли города на
территориях Чехии и Польши, а также на балтийском побережье, где некоторые
славянские народы, теснимые немцами, даже не смогли сформировать своих
государств. Наконец, следует отметить большое значение фламандских ткачей для
развития промышленности Англии. Без того воздействия, которое началось еще в
XIV веке, вряд ли эта страна смогла бы прийти к промышленной революции XVIII
столетия.
На русских землях не было такой немецкой колонизации, как на западнославянских. В этой связи действие демонстрационного эффекта у нас до поры до времени оставалось ограниченным. Ганзейские купцы активно проникали лишь в пять северо-западных городов, особенно в Новгород и Псков. Однако к началу петровских времен в Москве сформировалась Немецкая слобода, которая сильно повлияла на мировоззрение молодого царя. Что же касается активного притока иностранного капитала, то Россия в отличие от большинства европейских стран испытала его чрезвычайно поздно — лишь на рубеже XIX—XX веков.
Примерно то же самое можно сказать и о развитии демонстрационного эффекта, связанного с личными впечатлениями, полученными от путешествий в развитые страны. До XIX века такого вида просвещения, как массовый туризм, вообще не существовало. Тем не менее в католическом мире весьма распространены были такие явления, как учеба в зарубежных университетах и паломничество по святым местам. Это давало возможность людям увидеть жизнь в соседних странах. Например, паломничество в Рим и учеба в таких крупных университетах, как Болонский или Падуанский, были весьма значимы для Средних веков и начала Нового времени, поскольку итальянская культура тогда была самой развитой в Европе. Россия же была отрезана от такого рода контактов, поскольку придерживалась православия. «Поганая латынская вера» не могла служить ни для образования, ни для поклонения святыням. А вместе с ней отвергался, естественно, экономический и культурный опыт католического мира.
Туристические впечатления стали значимы для российской элиты в XIX ве-ке, хотя в николаевской России возможности выезда за рубеж были связаны с политической благонадежностью. Впоследствии в этой области произошла либерализация, однако советская эпоха вновь прервала связи. Таким образом, туристический элемент демонстрационного эффекта — особенно для широких масс — стал иметь сколько-нибудь существенное значение лишь в последнюю четверть XX века.
Недостаток личных впечатлений с давних времен заменялся демонстрационным эффектом, полученным через книги. В ХХ веке большую роль, чем печатное слово, стал играть кинематограф, который предоставлял яркую картинку жизни за рубежом: улиц, домов, магазинов, прилавков, автомобилей, одежды и т. п. Несмотря на железный занавес, отделявший советского человека от мира капитала, кино позволяло получить сравнительно адекватную информацию относительно образа и уровня жизни западного обывателя. Кинозритель мог не быть хорошо информирован относительно зарубежных технологий, которые следовало перенимать, или, тем более, относительно роли таких институтов, как частная собственность или парламентаризм, однако представление о товарах массового потребления широкий экран ему давал сравнительно неплохое. Что же касается политических и экономических комментариев к «картинке», то желающие могли их получить через западные радиостанции, вещавшие на СССР. По приказу коммунистической власти их стремились заглушить, однако полностью добиться их устранения из информационного пространства было невозможно.
В настоящее время книги и даже кинофильмы начинают играть меньшую роль, чем Интернет. Он предоставляет значительно больший объем информации, чем кинематограф. Он значительно быстрее доставляет новые сведения, чем книги. И его гораздо труднее технически отсечь от потребителя, чем радио.
Таким образом, можно сказать, что с течением времени воздействие демонстрационного эффекта на жителей модернизирующегося государства становится все более разносторонним. Если, например, во времена Столетней войны фактически только элиты могли реагировать на новые вызовы, то сегодня реакция на сведения об уровне жизни, технологиях и общественных институтах тем или иным образом возникает у миллионов людей, получающих информацию из разнообразных источников.
На протяжении трех последних столетий демонстрационный эффект привлекал внимание жителей разных стран к успехам модернизации, причем распространение информации шло из «северо-западного угла» Европы на юг и на восток. Если к концу царствования «короля-солнца» Людовика XIV (1715) вряд ли еще кто-то всерьез мог говорить о необходимости смотреть на успехи Англии или Голландии, то на протяжении периода правления Людовика XV Франция столкнулась с серьезными кризисными явлениями и задумалась о зарубежном опыте. Знаменитые деятели Просвещения не только размышляли об «отвлеченных философских материях». Они внимательно присматривались к жизни соседей. Вольтер, в частности, путешествовал по Голландии и Англии, серьезно исследовал торговлю и политическое устройство этих стран. Он прямо писал в своих работах о значении предпринимательства и свобод. У Монтескье в работе «О духе законов» прямо указывается на то, что именно англичане лучше других народов мира сумели воспользоваться религией, торговлей и свободой. А в фундаментальной «Энциклопедии» Дидро и д’Аламбера даже делается вывод о важности не только подражания англичанам, но выяснения тех принципов, на которых основывается их жизнь.
Большое значение для северной части Франции имело проникновение туда английского и шотландского капиталов. Французы, в свою очередь, путешествовали через Ла-Манш с целью промышленного шпионажа на конкретных предприятиях. Людовик XVI, придя к власти в 1774 году, отчетливо понимал необходимость реформ, хотя не представлял себе конкретного способа их осуществления. А к моменту Великой французской революции (1789) уже достаточно широкие слои французской элиты стремились к достижению экономических и политических свобод, а не только к налоговой реформе, которая была приоритетна для монарха.
Революция и последовавшие за ней Наполеоновские войны играли колоссальную роль в том, что демонстрационный эффект воздействовал на германские земли. Французы победным маршем шли по Европе на восток, и это заставляло немцев задумываться не только о трагических эксцессах революционного террора в Париже, но и о том, как чувство свободы мобилизует нацию на гигантские свершения, а самое главное, о том, какие возможности для развития общества дает кодекс Наполеона, гарантирующий право собственности. В частности, великие немецкие реформаторы барон Штейн и князь Гарденберг, добившиеся в первой трети XIX столетия значительной либерализации экономики в Пруссии, многое извлекли для себя из французского опыта.
Более того, на достижения немецких земель непосредственное воздействие оказывала и Англия. Во-первых, в германских университетах (особенно в Геттингене) серьезно изучали новаторские экономические идеи Адама Смита. Во-вторых, английский капитал и английские технологии проникали тем или иным путем к немцам. Они оказали воздействие на развитие металлургии в Руре, на строительство железных дорог, на хлопчатобумажную промышленность.
К середине XIX века в Англии полностью возобладали идеи свободной торговли, и почти сразу же они были перенесены во Францию и Пруссию. Сторонником фритредерства был сам император Наполеон III. И это не случайно. Он долго жил в изгнании в Англии и мог лично воспринять демонстрационный эффект быстрого развития британской экономики на базе хозяйственных и политических свобод.
Австро-Венгрия медленнее, чем Франция, Пруссия и западногерманские государства, воспринимала импульсы, идущие от Англии. Однако, когда Пруссия разгромила империю Габсбургов при Кёниггреце (1866), стало ясно, что Австро-Венгрия больше не является доминирующей державой в германском мире. Соответственно, поражение стало причиной активного внедрения прусского хозяйственного опыта в австрийских землях. Демонстрационный эффект здесь был особенно сильным благодаря культурной близости двух стран и влиянию немецкого языка. Книги и рассказы об успехах Пруссии не требовали переводчика.
По-иному обстояло дело с влиянием германской культуры на Россию, состояние которой было во многом похоже на состояние культуры Австро-Венгрии. Само по себе это влияние в первой половине XIX века трудно было бы переоценить. Германские университеты, германские книги, германские идеи воспитывали российских интеллектуалов. Однако языковой, культурный и религиозный барьеры были на порядок выше, чем барьеры между Пруссией и Австро-Венгрией. Пушкинский Владимир Ленский «с душою прямо геттингенской» был типичной фигурой в сфере контактов России с Германией. Аристократия воспринимала философские идеи немцев, но очень мало было таких людей, которые восприняли бы экономический опыт. Простой народ не путешествовал, не знал иностранных языков, с презрением смотрел на верования немцев, а самое главное, до 1861 года страдал от крепостной зависимости. Евгений Онегин читал от нечего делать Адама Смита и «был глубокий эконом», однако те, для кого «ярём он барщины старинной оброком лёгким заменил», не способны были прореагировать ни на какой демонстрационный эффект.
Лишь поражение в Крымской войне стимулировало движение к реформам. Они, в свою очередь, создали условия для развития промышленности. И на рубеже веков в Россию активно двинулся иностранный капитал. Перед началом Первой мировой войны значение демонстрационного эффекта для России уже не вызывало сомнения, однако отставание не только от пионеров европейской модернизации, но и от ее аутсайдеров оказалось весьма значительным.
Это отставание вновь усилилось за годы советской власти из-за железного занавеса на западных рубежах. Хотя зарубежные «радиоголоса», кинематограф, книги и редкие туристические поездки, как уже было сказано, предоставляли советскому человеку информацию о мире капитала, движение капитала с Запада на Восток было невозможно. Поэтому советский человек, с одной стороны, мечтал о потребительском рае, но с другой — был совершенно не готов к тому, чтобы его самостоятельно формировать. К началу реформ 1980—1990-х гг. массовые представления об экономике оставались чрезвычайно примитивными.
В то же время для ряда государств Центральной и Восточной Европы: Чехословакии, Польши, Венгрии, ГДР, Югославии — железный занавес не был столь непроницаемым, как для СССР. Граждане (или по крайней мере элиты) этих стран, с одной стороны, имели лучшее представление об уровне потребления в Западной Европе, чем наши граждане, а с другой — лучше понимали связь уровня жизни с политическими и экономическими институтами капитализма.
Более того, во второй половине ХХ столетия за счет возникновения принципиально новых систем коммуникации (от телевидения до гражданской авиации) демонстрационный эффект стал оказывать сильное воздействие на страны Латинской Америки и Азии, которые раньше «варились в собственном соку» и не сталкивались с передовым опытом так, как сталкивались с ним французы, немцы, австрийцы, итальянцы и испанцы. Не удивительно, что там появились отдельные примеры «экономического чуда» (японского, чилийского, корейского, сингапурского), и Россия потеряла ту фору на пути догоняющей модернизации, которую имела раньше благодаря своей принадлежности к Европе.
Влияние культуры
Из всего вышесказанного можно сделать вывод о том, что там, где демонстрационный эффект срабатывает в полной мере, догоняющая модернизация ускоряется и сравнительно быстро приносит результаты. Там же, где на пути распространения демонстрационного эффекта существуют барьеры, модернизация замедляется. Барьеры эти могут быть естественными (большие расстояния, отсутствие средств коммуникации) или неестественными (железные занавесы разного рода). Но в любом случае они мешают догонять, поскольку лишают информации.
Заметим попутно, что некоторые люди считают догоняющую модернизацию явлением позитивным, а некоторые — негативным. Кто-то полагает, что догонять хорошо, поскольку это способствует развитию, а кто-то считает, что плохо, поскольку разрушает нашу традиционную культуру и навязывает ценности сомнительного свойства. Однако вне зависимости от того, какую оценку мы ставим модернизации (мне лично ближе первая точка зрения), трудно усомниться в определяющем влиянии на нее демонстрационного эффекта.
Но здесь возникает вопрос, который в последние годы чуть ли не доминирует в дискуссиях о модернизации России. Является ли наше отставание объективным следствием существовавших ранее барьеров для распространения демонстрационного эффекта (периферийное положение России на краю Европы, отсутствие средств коммуникации, разрыв православной и католической церквей, незнание западных языков, железный занавес коммунистических времен и т. д.) или же для нас по сей день существуют жесткие барьеры, через которые никакой вызов Запада не проходит? В практическом плане ответ на данный вопрос означает следующее: мы просто отстали, но имеем хороший шанс догнать или же мы не можем догнать, поскольку сами не хотим двигаться в том направлении, в каком нас манит демонстрационный эффект?
Неудачи последних лет в деле демократизации России, а также проблемы, связанные с высокой коррумпированностью и неэффективностью нашей рыночной экономики, способствовали формированию пессимистиче-ских представлений о модернизации. Часто говорится, что помимо демонстрационного эффекта и, возможно, даже в большей степени, чем он, на разные страны оказывает воздействие традиционная культура. Есть культуры, предрасположенные к рынку и демократии, а есть не предрасположенные. Есть такие, в которых рынок, демократия да и развитие в целом воспринимаются позитивно, а есть такие, где негативно. Иначе говоря, в некоторых культурах людям хотя и нравится высокий уровень потребления, но слишком уж не нравятся те институты, которые надо формировать для достижения подобного уровня. И потому демонстрационный эффект срабатывает лишь наполовину. Купить иномарку или iPad хочется, но уважать право собственности — нет. А потому модернизация осуществляется лишь на поверхностном уровне и быстро затухает, когда кончаются деньги для покупок.
Могут ли российские проблемы быть связаны с нашей особой культурой, отрицающей модернизацию? Теоретически могут, поскольку истории извест-ны примеры культур, стимулирующих развитие или, напротив, тормозящих. Самый известный случай — протестантская этика, значение которой раскрыл Макс Вебер.
Согласно его теории, истинно верующие протестанты обладают особым духом, способствующим развитию капитализма. Они верят в то, что спасение на том свете нельзя заслужить хорошими делами или искренним покаянием. Все люди изначально предопределены Богом к спасению или к гибели. Точно знать о том, какова его судьба, человеку не суждено. Однако косвенным образом он может судить о будущем, глядя на свое настоящее. Жизненный успех свидетельствует о том, что Господь не оставляет тебя, а неудачи, провалы и разорения служат признаком катастрофы, которая ждет и в мире ином.
Таким образом, получается, что мы можем быть спокойными за судьбу своей души лишь тогда, когда видим собственные успехи, когда честно трудимся, ведем примерный образ жизни, кормим семью, растим детей, украшаем свой дом и город. Неудивительно, что, столкнувшись с подобной психологической проблемой, истинно верующий протестант будет делать все возможное для своего преуспевания. Не обязательно он станет крупным капиталистом (хотя это было бы наибольшим свидетельством жизненного успеха), но в любом случае он будет трудиться с высокой производительно-стью, стремиться к карьерному успеху, налаживать контакты с людьми, от которых зависит его преуспевание. Иными словами, протестант оказывается человеком, оптимально пригодным для модернизации, а, соответственно, представитель конфессий, в которых не формируется подобный капитали-стический дух, менее пригодным.
Теория Вебера, скорее всего, верна. Однако, как мы видели выше, отсутствие протестантской этики не помешало многим европейским католиче-ским странам и устремиться в погоню за лидерами, и, по сути дела, догнать их. Католическая Франция вполне успешная страна. Католические регионы Германии явно не отстают от лютеранских. Север католической Италии (Пьемонт, Ломбардия) — один из наиболее развитых регионов в Европе. Католические Испания, Чехия, Польша, Венгрия провели в свое время вполне успешные преобразования, став рыночными и демократическими. Таким образом, демонстрационный эффект оказывается в данном случае важнее культурных различий.
Наличие особой культуры само по себе еще не означает длительного отставания. Вот если в культуре какого-то народа присутствуют некоторые черты, не совместимые с модернизацией, но при этом устойчиво воспроизводящиеся с каждым новым поколением, тогда проблема налицо. Тогда демонстрационный эффект не срабатывает. Или точнее, человек, зажатый между национальной культурой, отрицающей перемены, и демонстрационным эффектом, требующим модернизации, оказывается в тяжелейшем положении. Он должен либо отвергнуть соблазны внешнего мира, либо расстаться со своим миром внутренним. Он должен сломать себя, отказаться от собственной идентичности, чтобы построить общество, не уступающее в конкурентоспособности лидерам модернизации.
Россия, бесспорно, имеет свои культурные особенности. Россия — это не Америка, а Украина — это не Россия. Но ведь и Германия — не Франция, и Эстония — не Литва. У нас в стране существует представление, будто культурные отличия России от Европы очень велики, тогда как внутриевропей-ские — несущественны. Однако нет такого прибора, с помощью которого можно было бы измерить различия в культуре, как измеряются различия в росте или весе людей. Не возникают ли наши представления о масштабе культурных различий из того, что мы просто не видим иного способа объяснить российское отставание в модернизации? Мол, если Италия догнала Англию по ВВП на душу населения и по построению демократических институтов, значит, культурные различия между деревушкой в Сицилии и промышленным центром в Ланкашире не так уж существенны. А если Россия не догнала, то, выходит, культура этой загадочной страны совершенно иная.
В этой связи появляется немало курьезных теорий, трактующих специфику российской культуры. Если общество, неспособное иным образом понять наше отставание, предъявляет спрос на «культурные» объяснения, то «рынок идей» начинает производить невероятное количество подобных объяснений. Каждое так или иначе находит своего потребителя.
Один из наиболее ярких примеров — книга «Характер русского народа» известного философа Николая Лосского. Автор предлагает некий набор черт, определяющих этот характер, — религиозность, стремление к поиску смысла жизни, могучая сила воли, любовь к свободе, доброта, даровитость и т. д. Но в качестве доказательства своего подхода Лосский предлагает лишь примеры из жизни узкого круга интеллектуалов, а то и вовсе ссылки на художественную литературу — на Толстого и Достоевского. В итоге мы получаем картину духовного мира некоторой части элиты (что, в общем-то, неплохо), однако для изучения модернизации, для понимания того, какие факторы влияют на производство и общественное устройство, подобные «исследования» совершенно непригодны.
Точно так же не пригодны «исследования» с выводами противоположного свойства, но основанные на сходной «методологической базе». Авторы просто придают привычным штампам форму исследования, когда пишут, например, о врожденном раболепии русского народа, о его склонности к беспробудному пьянству, о примитивизме его верований, о жестокости, о природной приверженности антисемитизму и неспособности к кропотливому, созидательному труду. При этом традиционное чинопочитание немцев, любовь к выпивке финнов, сложное отношение к евреям у поляков и тому подобные явления не анализируются. Мол, раз у них с модернизацией дела обстоят лучше, то, значит, проблемы не столь существенны.
Подобные «русофилия» и «русофобия» — две стороны одной медали. Они в равной степени не являются ни исследованиями культуры в целом, ни анализом ее влияния на модернизацию. Культурологическое исследование, которое действительно могло быть полезно для решения интересующей нас задачи, должно было бы, наверное, содержать в себе четыре элемента. Во-первых, надо найти реальную специфику русской жизни. Во-вторых, показать, что это действительно культурная черта, то есть что она передается из поколения в поколение. В-третьих, выявить механизмы этой передачи. В-четвертых, выявить механизмы воздействия данной культурной особенности на экономические и политические институты.
Научные исследования особенностей нашей культуры сегодня появляются. Например, Игорь Яковенко формулирует гипотезу, согласно которой манихейство и гностицизм представляют собой культурные коды русской цивилизации. Соответственно, видение мира у нас в свете этой гипотезы оказывается несколько иное, чем на Западе. Однако не вполне ясно, почему такое видение формируется у человека, родившегося во второй половине ХХ столетия. Слова, будто все это «впитано нами с молоком матери», не очень убеждают. Почему «молоко матери» воздействует сильнее, чем, скажем, демонстрационный эффект? Почему некое представление, присущее предкам, должно заставить человека отказаться от использования институтов, способных улучшить качество жизни, притом что человек этот — не аскет и не монах, стремящийся удалиться от мира?
А самое главное — не ясен механизм связи данных культурных особенностей с конкретными нерешенными проблемами модернизации. Связаны ли, например, манихейство и гностицизм с той макроэкономической нестабильностью, из-за которой в 1990-х годах мы так долго не могли добиться роста ВВП? Более того, породили ли именно манихейство с гностицизмом авторитарный характер Российского государства? И если да, то как быть с авторитарными режимами, известными в истории почти всех европейских народов? У немцев, испанцев или поляков проблема с теми же культурными кодами? И если так, то в чем тогда особенность России? Можно ли объяснять наши проблемы именно культурой?
Продолжение следует