Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2012
ФИЛОСОФСКИЙ КОММЕНТАРИЙ
Павел Кузнецов
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ДОКТОРА ФАУСТА
— Что это вы, партийный, а все время Бога упоминаете? Веруете? <…>
— А в Бога Господа верую, — вдруг сказал Поротый, — верую с сего 10 июня и во диавола.
Михаил Булгаков. “Черный маг”
425 лет назад во Франкфурте-на-Майне была впервые напечатана знаменитая народная книга о докторе Фаусте. В 2012 году на российские и мировые экраны вышел давно задуманный фильм Александра Сокурова “Фауст”, представляющий собой вольную импровизацию на тему сделки человека с дьяволом. Данный текст написан задолго до выхода фильма Сокурова, который требует отдельного и обстоятельного разговора.
I. МЕЛКИЙ БЕС
Чтение исторических и легендарных сведений о докторе Фаусте, проживавшем в Германии в первой половине XVI века, откровенно говоря, обескураживает… Перед нами не просто чернокнижник, маг, астролог, продавший душу нечистой силе, но и откровенный плут, пустослов, бродяга, трикстер, мошенник, весьма напоминающий современных “астрологов”, “магов”
и “экстрасенсов”, обещающих лекарство от всех болезней и такую власть над миром, о которой простой смертный может только мечтать. XVI век удивительным образом входит в резонанс с современностью.1
Итак: “Восемь дней тому назад в Эрфурт прибыл некий хиромант, гейдельбергский полубог, истинный хвастун и глупец… Он столь же нелепо чванился своим искусством, называя себя величайшим из всех доныне живших алхимиков, и уверял, что может и готов выполнить все, что угодно…”
C помощью врага рода человеческого ему доступны невероятные вещи.
В Венеции он взлетает в небо, но тут же, едва живым, падает на землю; верхом катается на винной бочке, выкатывая ее из знаменитого лейпцигского погреба Ауэрбаха; своей магической силой сотрясает дома простолюдинов и замки высокопоставленных господ; в прямом смысле награждает императора Фридриха оленьими рогами и совершает множество прочих проделок, подобных тем, что два века спустя, в эпоху Просвещения, будет совершать неподражаемый барон Мюнхгаузен. Но при одном существенном отличии:
у современников доктор Фауст не вызывал ничего, кроме страха и отвращения, как и все прочие колдуны, маги, ведьмы и некроманты, которые в те времена водились в неизбывном количестве. “Маг этот Фауст, гнусное чудовище и зловонное вместилище многих бесов, в хвастовстве своем дошел до такой нелепости, будто только ему и его чарам императорские войска обязаны всеми своими победами в Италии”, — передает слова соратника Лютера Филиппа Меланхтона Иоганн Манлиус.
Иными словами, в образе чернокнижника Фауста очень мало общего
с великими герметистами и алхимиками Средневековья и Ренессанса: Альбертом Великим, Роджером Бэконом, Раймондом Луллием, Николя Фламелем, Джоном Ди, об алхимических занятиях и связях с инфернальными силами которых хоть и ходили всевозможные слухи, но тем не менее некоторые из них были даже канонизированы Церковью (Альберт Великий).
В памяти потомства они оставили самые лучшие воспоминания прежде всего потому, что свою мудрость они использовали во благо (Фламель строил больницы, церкви, приюты для бедных), чего никак нельзя сказать об историческом Фаусте, по отзывам современников — подлинном “исчадии ада”.
II. НАРОДНЫЙ ГЕРОЙ
В народной книге о Фаусте, изданной в 1587 году, ситуация существенно меняется. И хотя по долгу службы и следуя веяниям времени анонимные создатели-протестанты этого “жития” вынуждены осуждать ужасные проделки доктора, сам Фауст со своей свитой — сонмом бесов, демонов и духов, окружающих его, — неизмеримо более привлекателен, нежели добропорядочные (или не очень) обыватели: доктор со своим окружением — это как раз те, кто по преимуществу “творят добро, всему желая зла”.
Жизнь доктора Фауста — это фантасмагорический роман, по сравнению с которым во многом меркнут и подвиги Дон Кихота, и деяния многих шекспировских героев (художественные достоинства сейчас не обсуждаем). Народная книга, осуждая Фауста, на самом деле прославляет его. В первую очередь Фауст необыкновенно умен, мудр, талантлив, привержен наукам, при сдаче экзамена на степень магистра он победил всех и стал доктором богословия еще до совершения сделки. Но при всем том, изучив все предметы, он обладал “дурной, вздорной и высокомерной головой”, за что все его звали “мудрствующим”. Как сказали бы современные философы, Фауст — трансгрессивен, его не удовлетворяет сущее, ему нужно преступать все
и всяческие границы, он вне добра и зла, по ту сторону этого мира, кстати говоря, во зле и лежащего.
Помимо успехов в богословии Фауст, как полиглот, овладел “халдейскими, персидскими, арабскими и греческими словами, письменами, заклинаниями, волшебством”, но из-за “вздорной и высокомерной головы” попал
к князю мира сего в расставленные им сети.
Жизнь Фауста в отпущенные ему Мефистофелем двадцать четыре года ошеломляюща. Он то спускается в преисподнюю, то путешествует по звездам, то, оказавшись на Кавказе, видит очертания рая; оседлав Мефисто, превратившегося в крылатого коня, облетает весь подлунный мир — от Азии до Португалии; составляет самые точные гороскопы и предсказания, чем, надо подчеркнуть, приносит немалую пользу народам и правителям. Но попутно совершает как благие, так и зловредные проделки и, что ужаснее всего, пускается во все тяжкие… Разумеется, Мефисто поставляет ему самых красивых женщин, с каждой из которых доктор вступает в преступную связь, не исключая и прекраснейшей Елены греческой, которая от него даже имела ребенка…
Он расплачивается в трактирах деньгами, которые тут же превращаются в труху, злонамеренным путем опустошает погреба епископов и князей, перемещает благородных графов по воздуху на свадьбу, наказывает грубого мужика, съедая его лошадь вместе с сеном, насылает порчу на перепившихся в кабачке крестьян, которые слишком громко орали свои песни, и т. д. Иными словами, наш удивительный доктор, чернокнижник и некромант, переворачивает устоявшийся и благопристойный мир обывателей наизнанку — четыре века спустя в советской Москве то же самое будет проделывать мессир Воланд и его свита.
Он крайне непристойно ведет себя в Ватикане, при папском дворе, где он увидел “высокомерие и чванство, гордыню и дерзость, пьянство, обжорство, прелюбодеяние и все безбожное распутство папы и его прихлебателей”. (папа, с точки зрения протестантов, — исчадие ада.) Но и здесь наш герой, до смерти напугав первосвященника, вышел сухим из воды, основательно “подчистив папскую снедь и питье”.
И уж совсем неполиткорректно Фауст проявил себя в Константинополе, не только учинив над султаном всяческие “проказы и обезьянства”, но, приняв образ самого пророка и проявив недюжинную мужскую силу, за одну ночь многократно оприходовал весь сераль, о чем жены и наложницы
с восторгом сообщили своему повелителю.
Иначе говоря, народный Фауст — это не только маг, злодей и чернокнижник, но и Дон Жуан, барон Мюнхгаузен и сверхчеловек одновременно, чьей фантастической жизни современники могли только позавидовать. Недаром книжка была невероятно популярна, как и кукольные комедии о Фаусте (хотя они намного беднее по содержанию), где в конце черти всегда тащат его в ад, но очевидно, что его бурная жизнь не могла не вызывать
у зрителей скрытого восхищения.
III. ДЕМОНИЧЕСКИЙ ИНТЕЛЛЕКТУАЛ,
ИЛИ ДУХ БЕСКОНЕЧНОСТИ
Порок живописен, а добродетель так тускла. Что же все это за ужасы?!
Василий Розанов. “Опавшие листья”
Фауст Гете разительно отличается от Фауста исторического и “народного”: перед нами разочарованный герой эпохи Просвещения и одновременно романтик, переживающий глубокий кризис, — alter ego самого Гете, как, впрочем, и Мефистофель. Если Фауст XVI века, подобно своим великим предшественникам, обладал целостным магическим знанием, которое еще до сделки открыло ему бесконечность мироздания и власть над миром, то Фауст Гете — раздробленное и разочарованное существо, которое только и делает, что проклинает “книжную мудрость”, бессмысленность знания, тщету человеческого ума: “Я на познанье ставлю крест, / Чуть вспомню книги — злоба ест”;
“Я богословьем овладел, / Над философией корпел, / Юриспруденцию долбил / И медицину изучил. / Однако я при этом всём / Был и остался дураком”…
Это не только личная драма Фауста, но и традиция, которая была хорошо известна Гете: в Средневековье и Возрождение выходили трактаты, чей смысл очевиден из названий, — “Об ученом незнании”, “О бесплодии наук”, “О недостоверности знания” — христианский нарратив, напоминающий о тщете
и суетности познания, восходящий к Екклесиасту и Новому Завету.
“Пролог на небесах”, где всемогущий Господь обсуждает с Мефисто судьбу своего несчастного героя, который, как и все человечество, запутался
и находится на грани гибели, — откровенно ироничен. Но за иронией — гетевское решение проблемы зла, мучившее богословов со времен Августина. Если Господь всемогущ и сатана бессилен, тогда откуда Зло? Если же дьявол способен свободно творить свои темные дела, значит, Господь не всемогущ, — мы впадаем в страшную ересь, и не миновать нам костра… Но, по Гете (или, скажем, по Гурджиеву), ленивый род людской пребывает в поднебесной
в летаргическом сне. Чтобы разбудить его, и нужен такой симпатяга, “плут
и весельчак”. Поэтому Господь и благословляет черта на славные дела: “Тогда ко мне являйся без стесненья. / Таким, как ты, я никогда не враг. / Из духов отрицанья ты всех мене / Бывал мне в тягость, плут и весельчак. / Из лени человек впадает в спячку. / Ступай, расшевели его застой, / Вертись пред ним, томи, и беспокой, / И раздражай его своей горячкой”.
Гетевский Бог и Мефисто почти друзья-товарищи, просто они отвечают за разные стороны бытия, за светлую и темную соответственно. Более того, именно Мефисто автор доверяет свои сокровенные мысли — про “сухую теорию” и “зеленеющее древо жизни”. А ирония естественна, ибо в эпоху Просвещения, после Канта, верить в реальность сил ада, духов, демонов просто неприлично, тем более для олимпийца и пантеиста Гете. Поэтому Фауст и Мефисто неразлучны как Дон Кихот и Санчо, они близнецы-братья, выражающие разные стороны души их создателя. И вполне закономерно, что при переводе первой части Фауста на русский (Э. Губер) в 1838 году цензура выкинула триста строк — и прежде всего богохульный “Пролог на небесах”.
Страстный моралист Честертон в известном эссе причислил гетевского Фауста к “хорошим сюжетам, испорченным великими писателями” (попутно досталось Мильтону, Вагнеру и Оскару Уайльду). Честертон откровенно предпочитает народные кукольные комедии, где черти тащат Фауста в ад, ибо тот “предал душу вечному злу, чтобы обладать первой красавицей в мире”. “Тот, кто получил удовольствие, еще и очистился, — говорит Честертон, — ибо жертва отстрадала за него. Значит, все равно, жесток ты или добр”.
В этом ригористическом осуждении католика — своеобразный ключ не только к гетевскому Фаусту, но и во многом ко всему последующему искусству романа, да и жизни многих исторических персонажей ХIХ—ХХ веков, выбравших “путь левой руки” и отправившихся в странствие “по ту сторону добра и зла”.
Вопреки Честертону, я думаю — в этом удача Гете: в Фаусте вместе
с Мефистофелем (Фаустофелем) он, используя исторический образ, создает нового героя, который не только во всей последующей литературе, но
и в новейшей истории станет в некотором смысле определяющим. Отчаявшийся умник — инфернальный, демонический, тоскующий — какой угодно! — утративший живое дыхание жизни, с горних высот в поисках спасения отправляется в мир, где вольно или невольно губит все, что попадается на его пути. В своем отчаянии он готов вступить в союз с любыми силами ада или рая (чаще — с первыми), ибо другого выхода у него нет. Тут важны мысли самого Гете о “демоническом” в диалоге с Эккерманом:
“— Демоническое — это то, чего не могут постигнуть ни рассудок, ни разум. Моей натуре оно чуждо, но я ему подвластен.
— В Наполеоне, — сказал я, — надо думать, было заложено демоническое начало.
— Несомненно, — подтвердил Гете, — и в большей мере, чем в ком-либо другом…
— Мне думается, — сказал я, — что и Мефистофелю присущи демонические черты.
— Нет, — сказал Гете, — Мефистофель слишком негативен. Демоническое же проявляется только в позитивной деятельной силе… В артистической среде оно скорее свойственно музыкантам, чем живописцам. Наиболее ярко оно выражено в Паганини, отчего он и производит столь огромное впечатление. И, разумеется, оно присутствует в Байроне, отчего он и был неотразимо привлекателен, и никто, и прежде всего женщины, не мог пред ним устоять”.2
В 1816 году Байрон пишет своеобразное подражание “Фаусту” — поэму “Манфред”, понравившуюся Гете, где в уста страшно демонического героя вкладывает строки о познании, еще более усиливающие важный фаустовский мотив, идущий еще от Екклесиаста: “Скорбь есть знание: / Кто глубже всех познал, / Тот горько плачет над роковою истиной: / Древо познания — не есть древо жизни”.
У Гете удивительным образом переворачивается система ценностей: демоничен не черт, а скорее сам Фауст (Мефисто — это лишь его тень) или байроновский Манфред; демоничны стихийные герои новейшей истории — Наполеон, Паганини, Байрон и т. д., одержимые культом утверждения собственного “я”, своей сверхчеловечности и богоподобности. Логика Гете понятна, но возникает вопрос: зачем тогда собственно сделка, если новейшие герои, титаны вполне самодостаточны в своем “демонизме” и потусторонняя поддержка им не особенно нужна, разве что иногда, в самые критические моменты?..
Тут уместно заметить, что многие “сатанисты” ХХ века, вроде какого-нибудь Ла Вея, несмотря на все свои “черные мессы” (это всего лишь театр), откровенно заявляли, что всерьез ни в какого дьявола не верят, разве что для эпатажа, их “демонизм” — это именно самообожествление, абсолютный культ “я”. (Кстати, относительно недавно подобный путь “человекобожества” подробно и со знанием дела на материале индусской философии описан в трактате писателя и философа Юрия Мамлеева “Судьба Бытия”.)
Фридрих Ницше, в жизни человек совсем не “демонический”, а скорее “кроткий”, из романтизма Байрона, культа Наполеона и метафизического пессимизма Шопенгауэра сотворит весьма демоническую “философию жизни”, где стихийная, варварская “живая жизнь” будет противопоставлена аналитическому уму, спонтанный порыв — рассудку и разуму, а грядущий идеал сверхчеловека будет существовать по ту сторону знания, по ту сторону добра и зла. По Бертрану Расселу — это уже следующий этап “большого пути”: “Байрон, хотя он чувствовал себя равным сатане, никогда не отваживался ставить себя на место Бога. Этот следующий шаг в самовозвеличивании был сделан Ницше, который писал: └Если бы существовали боги, как бы я мог вынести, что я не бог! Следовательно, боги не существуют“. Ницше, подобно Байрону, получил благочестивое воспитание, но, будучи более интеллектуальным, он нашел лучший выход, чем сатанизм”.3
Ницше нашел идею, которая потрясет не только всю Европу, но и всю интеллектуальную ойкумену рубежа XIX—XX столетий. И хотя, как справедливо заметил Петр Успенский, идея сверхчеловека стара как мир, и только благодаря тупой стерилизованной европейской мысли последнего времени, поставившей своей целью всего лишь человека, “идея Ницше оказалась новой, оригинальной и неожиданной”.4 Так или иначе уходящая корнями
в глубины “Фауста” ницшеанская философия жизни, созданная человеком “высшего типа”, через четверть столетия взорвет не только сонное благополучие Германии, но и всей Европы, наводнит ее бесчисленными “демоническими” персонажами и ввергнет ее в хаос катастроф.
IV. СЛОВО И ДЕЛО
Я не люблю Гете. Но ради одной фразы
я готов простить ему многое. “В начале было Дело”. Только действуя, человек проникает в сущность мира. Люди злоупотребляют своим разумом.
Герман Раушнинг. “Разговоры с Гитлером”
Русский философ Александр Мейер в 1920-е годы описал этот отказ от “Слова” в пользу “дела” как смысл не только “Фауста”, но и всей новоевропейской фаустовской цивилизации:
“Проблема, которую я имею в виду, — проблема Слова, — поставлена сценой перевода Фаустом первых слов Евангелия от Иоанна. В поисках пути к жизни он готов обратиться к Откровению. Но как раз то в Откровении, что могло бы служить ключом к жизни, представляется ему недостаточным… После нескольких попыток заменить чем либо └Слово“, он наконец находит выход:
Но свет блеснул — и выход вижу я:
В начале было Дело”.5
Таким образом, речь идет об отказе от Сакрального Слова христианской средневековой культуры, и поэтому у Гете “развертывается драма сознания, потерявшего связь со Словом и ищущего жизни вне этой связи. Мир перестал быть космосом, а сделался только └природой“. Образы вещей не говорят уже ни о чем: они только └факты“, — и никакой связи между ними не оказывается… Мефистофелю остается лишь подчеркнуть └мудрость“ такого совета и несколько точнее обозначить содержание нового мира.
Слышишь, какой └мудрый“ совет они дают,
Они призывают к наслаждению и к делу.
Вся история Фаустовских └исканий“ есть следование этому совету духов. Он хочет приобщиться к дыханию жизни через наслаждения и дела”.6
Прав ли Мейер, приписывая именно Гете отказ от сакрального “Слова” во имя “дела”, которое станет сущностью Новейшей истории? И да и нет.
В реальности, не говоря уже о фаустовской “магической реальности”, противопоставление “Слова” и “дела” весьма условно. Можно вспомнить хрестоматийное:
В оный день, когда над миром новым
Бог склонял свое лицо, тогда
Солнце останавливали словом,
Словом разрушали города. <…>
Но забыли мы, что осиянно
Только слово средь земных тревог,
И в Евангелии от Иоанна
Сказано, что слово — это Бог.
Мы Ему поставили пределом
Скудные пределы естества,
И, как пчелы в улье запустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Но, увы, мы знаем — казалось бы, мертвые слова и мертвые идеи могут “оживать”, причем внезапно, катастрофически, меняя свой изначальный смысл на противоположный, по-мефистофельски превращаясь в оборотней. “Идеи, долго спящие в пыли библиотек, рано или поздно взрываются”, — когда-то написал Генрих Гейне. И эти взрывы, начиная с 1914 года или раньше, подорвут новую Вавилонскую башню, строившуюся так долго и так тщательно.
Что же касается литературы, то классический сюжет об искушении человека дьяволом переворачивается: в своей изощренности во зле жители Земли все чаще превосходят посланников ада. В предсмертном романе Леонида Андреева “Дневник Сатаны” (1919) Люцифер от тоски и одиночества вочеловечивается на Земле; но в конце концов, в силу своей старомодной наивности, влюбляется в подставленную ему “Маргариту” и оказывается жестоко обманут неизмеримо более инфернальными земными обитателями: “Но так ты опоздал. Надо было приходить раньше, а теперь земля выросла
и больше не нуждается в твоих талантах… — подводит итог в романе его человеческий антагонист Фома Магнус. — Но посмотри на этих скромных
маленьких друзей моих и устыдись: где в твоем аду ты найдешь таких очаровательных, бесстрашных, на все готовых чертей? А они даже в историю не попадут, такие они маленькие”.
Можно лишь добавить, что в сокуровском “Фаусте” Мефисто — просто ростовщик, но не совсем обычный: он берет в залог все, что пригодится, —
и серебро, и злато, и… человеческие души и душонки: в бережливом хозяйстве всему найдется место…
V. НОВОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ: МАГИЯ И НАУКА
От неосторожного и смелого обращения
с химией и физикой люди, увлеченные оргией изобретений, сделают наконец такую исполин-скую физическую ошибку, что и “воздух как свиток совьется”, и “сами они начнут гибнуть тысячами”.
Константин Леонтьев. 1889
В ХХ столетии в традиционно “демоническое”, желающее обладать властью над миром, включается, на первый взгляд, нечто принципиально новое, возникшее из духа Просвещения — позитивистская наука и техника, с помощью которых можно неизмеримо эффективнее покорять и подчинять себе мир.
Но техника и наука вырастают не только из рационализма и Просвещения, но и в равной степени из средневекового и возрожденческого герметизма и магии, где алхимия превращается в химию и физику, магия — в технику,
а герметизм — в формулы и функции, столь же непонятные для непосвященных, как и каббалистические знаки. О параллелях новейшей техники с “белой” и “черной” магиями написано немало.
В 1924 году выходит самая известная (на Западе) книжка Бердяева “Новое Средневековье”. Естественно, что для христианского мистика Бердяева Средневековье это ни в коем случае не “мракобесие”, а констатация положения, когда на новом витке происходит частичное повторение определенной исторической ситуации. За достижениями новейшего прогресса Бердяев обнаруживает старые как мир архетипы: “Сама наука возвращается к своим магическим истокам, и скоро окончательно выявится магический характер техники…”; “В машине есть и начало темной магии. За современной техникой скрыта та же психология, которая была у черных магов, та же корыстная жажда власти над природными силами с помощью внешних средств… Позитивная наука и техника имеют большую связь с магическими корнями мира, чем это сегодня представляется…” Люди забывают “свое происхождение
и свое родство. Техника и есть современная магия”, — говорит об этом еще раньше Бердяев в своей книге “Философия неравенства” (1923).
Что на это может сказать большинство нормальных, позитивно настроенных ученых? Писал об этом не только Бердяев, об этом говорят и сегодня (из наших современников — недавно умерший Евгений Головин).
Но, в сущности, на подобные аналогии никто всерьез не обращал и не обращает внимания: мы получаем власть над пространством и временем, над народами и государствами, все остальное — от лукавого. Каковы же корни и последствия этого процесса в эпоху безграничной веры в науку, интересовало лишь очень немногих. Конечно, Первая мировая война несколько охладила слишком горячие головы, но так или иначе Европа полностью, с помощью “новейшей магии”, подчиняет всю ойкумену — весь “дремлющий” Восток — от Индии до Африки, от Китая до Океании.
Не за горами создание ядерного оружия и знаменитый первый взрыв
в пустыне штата Нью-Мексико, о последствиях которого не мог с точностью ничего сказать никто (существовали реальные опасения, что цепная реакция может не ограничиться исключительно ядерным зарядом, а породить взрывную волну, которая способна уничтожить все).
“При чем тут совесть?! В конце концов, это и есть настоящая физика!” — как рассказывают, воскликнул один из создателей атомной бомбы Энрико Ферми после первого взрыва (по другой версии — после бомбардировки Хиросимы), когда у некоторых создателей ядерного оружия возникли сомнения в “позитивном” характере их деятельности.
Собственно, именно так, как и Ферми, наука отвечала на все сомнительные вопросы на протяжении нескольких столетий: мы получаем власть над пространством и временем, а значит, и над миром, а все остальное — лишь эмоции.
Со второй половины ХХ века из деятельности самоотверженных одиночек, открывающих новые горизонты, научное знание превращается в коллективное творчество, а наука как таковая становится похожей на куртизанку, обслуживающую тех, кто больше заплатит. А самое прибыльное дело
в этом мире — как все знают, вооружения и война…
Имеет ли это нечто общее с фаустовской (в высшем смысле) традицией?
Поверхностные параллели между физиками и фаустами 1960-х связаны исключительно с наивной верой во всесилие научного знания, которая
к концу ХХ века полностью исчезнет. Если нет сопряжения “научного”
с “метафизическим”, если нет проблемы познания не в позитивистском,
а в более глубоком смысле, если нет осознания проблемы зла, которое может порождать “новейшая магия”, а зло будет творить еще большее зло,
о каком “фаустовском” духе может идти речь? И одновременно, согласно диалектике Мефистофеля, невольно творить добро в падшем мире… И здесь “зло” может обернуться “добром”. Ядерное оружие — несомненное “зло” — становится сдерживающей силой, спасающей человеческий род от новых войн и самоуничтожения…
Конечно, в ХХ веке кроме физиков вроде Ферми существовали совсем другие люди, занимавшиеся созданием новой картины мира, — Вольфганг Паули, Нильс Бор, Вернер Гейзенберг, Дэвид Бом и другие, которых очень беспокоила происходящая в мире научная и антропологическая революция… Можно вспомнить и о Никола Тесле, не столько теоретике, сколько изобретателе, ныне необыкновенно популярной и загадочной личности, которого именовали не иначе как “черным магом” и чья смерть по сей день овеяна легендами.
Но речь идет не только об этом. Природа — всегда языческая стихия,
и, проникая в ее тайны, ученые мужи вольно или невольно вызывают на свет божий ее духов и демонов. Ее неведомые разрушительные силы, как Голем, на наших глазах выходят из-под их контроля. Они уже не управляемы, стихийны, “демоничны”. И невинные эксперименты могут породить то, что не может присниться и в страшном сне.
VI. ПОСЛЕДНИЙ ФАУСТ
— Я понял, этого быть не должно.
— Чего, Адриан, не должно быть?
— Доброго и благородного, — отвечал он, — того, что зовется человеческим… и о чем, ликуя, возвещали лучшие умы, этого не должно быть. Оно будет отнято. Я его отниму.
Томас Манн. “Доктор Фаустус”
В каком облике предстает доктор Фауст в ХХ веке?
У нас есть замечательный литературный ориентир: роман Томаса Манна. Здесь история Ницше с использованием всех подробностей его внешней биографии и отсылкой к “слезинке ребенка” Достоевского становится историей гениального композитора и христианского мыслителя Адриана Леверкюна. Очень важно, что филолог и философ Ницше превращен автором именно
в композитора, ибо музыка со времен греческих мистерий, по крайней мере потенциально, считалась наиболее опаснейшим и “демоническим” из искусств, способным сильнейшим образом действовать на человека и полностью овладевать им. Недаром Л. Толстой в “Крейцеровой сонате” писал, что музыка, как в древние времена, должна находится под контролем, ибо ее воздействие непредсказуемо. Ныне мы наблюдаем полное подтверждение этому: в современных рок-мистериях соединение техники с музыкой опьяняет, подчиняет и зомбирует сотни и тысячи людей, являясь своеобразной пародией на экстатические мистерии древности… Поэтому у Манна композитор Фаустус
с первых же страниц “демоничен”. Он шаг за шагом отрешается от всего “человеческого, слишком человеческого” и возносится на подлинно “инфернальную” высоту. Это и есть в своем роде идеальный Фауст — романтик, аскет, провидец, существующий вне добра и зла. Он вполне сознательно, никак не ради удовольствий или власти и даже не ради бесконечности познания (как у Гете во второй части) вступает в сделку и возвращает Творцу билет по той простой причине, что этот мир не удался. Мир никуда не годится, не говоря уже о всех видах гуманизма, Девятой симфонии Бетховена, которую он хочет отнять у прогрессивного человечества, и прочих старорежимных глупостях. Новейший Фауст завершает свою жизнь — в противоположность, скажем, всеспасительной “Мистерии” Скрябина — гипертрагическим “Плачем доктора Фаустуса” и полным безумием, подводящим последний итог гностической неудаче Творения и его ужасающей судьбе.
Кто в реальности, кроме Ницше, подобен этому вымышленному образу
и его жизни? Почти никто. Но, разумеется, это совсем не единственный,
а лишь один из возможных образов Фауста, созданный писателем с изрядной долей вымысла.7 Реальные же “фаусты” в ХХ столетии совсем другие,
к тому же они мало похожи и друг на друга… Это писатели, мистики, философы, психологи, метафизики, алхимики, маги и, наконец, ученые — представители точного знания… Кто хотя бы отчасти напоминает доктора, когда-то вступившего в сделку?.. Густав Майринк с его “Големом”, “Ангелом Западного окна” и темной алхимией? Рудольф Штайнер, когда-то издававший теософский журнал “Люцифер”, а затем в своей антропософии пытавшийся соединить духовность Запада и Востока? Карл Густав Юнг, от психоанализа пришедший к оккультизму и в конце жизни веривший, что является реальной реинкарнацией Гете, а до этого Парацельса? Мартин Хайдеггер с его фундаментальной онтологией и совсем не случайной связью со зловещей романтикой национал-социализма?
Или скорее Рене Генон с его абсолютным метафизическим пессимизмом по поводу фатальной деградации человечества и верой в Кали-югу?..
Или последний алхимик, таинственный Фулканелли, который, как утверждают адепты, не только пишет удивительные книги (“Тайна соборов”, “Философские обители”), но и продолжает скитаться по планете уже больше сотни лет?
Перечень можно продолжать долго — от Георгия Гурджиева, человека Востока, воспитанного в православной вере, глубоко презиравшего западного человека, подчинившего себе мир, но утратившего самого себя, до какого-нибудь “черного мага” Алистера Кроули, стремившегося быть “самым отвратительным человеком на земле” и ставшим через несколько десятилетий после смерти символом молодежной контркультуры, heavy metall и психоделической революции… Я не знаю.
VII. NEW AGE И ДУХОВНЫЙ МАТЕРИАЛИЗМ
С одной стороны, мы уже давно вступили в эпоху, когда фаустианство, магия, чернокнижие стали разменной монетой. Тысячи людей пытаются призвать на помощь инфернальные силы, но они уже не удостаивают их своим вниманием, поэтому люди вынуждены имитировать магию, астрологию, оккультизм, которые на самом деле не имеют к ним никакого отношения. Байроновскому Люциферу (как и Сатане Леонида Андреева) тут явно делать нечего, ибо все богоборческие проекты цивилизацией уже осуществлены. Запад предложил миру силу, власть, скорость, комфорт, благополучие, удобства. Противостоять этому не в состоянии никто: ни арабские шейхи, ни индусские махараджи, ни христианские епископы, ни китайские партработники. Человек подчиняет себе все мироздание, но по-прежнему не является хозяином в своем собственном доме.
С другой стороны, homo faber все равно хочет знать, кто он такой, в чем его предназначение и как ему справиться с самим собой. Прежние философские, научные и религиозные ответы уже не устраивают.
Как у ангелов существует своя иерархия, аналогичная есть и у сил тьмы. Наука и магия, несмотря на принципиальные различия, придется повторить, во многом схожи. И здесь, на первый взгляд, возникают фантастические, но на самом деле вполне закономерные сочетания: “Среди ужаса
и хаоса Зла в мегаполисе зарождается новая порода людей. Они вскормлены смесью старого и нового — высокой технологии и древних верований. Они создают компьютерные программы днем и занимаются магией ночью, — пишут в книге └Вуду в мегаполисе“ С. Д. Блэк и К. С. Хайатт. — Есть среди них и вудуисты… Днем они изучают физику, а ночью практикуют вудуизм, или, как некоторые это называют, занимаются └черной магией“. Мы называем этих людей вуду-техами”.
Их можно называть будда-техами или техно-каббалистами, не важно. На самом деле ничего нового в этом нет — это совсем недавнее, но уже забытое прошлое. Их количество во всем мире множится с начала 1960-х годов:
“научное мировоззрение” устраивает, пожалуй, только динозавров от науки, а магическое и мистическое брожение захватывает большую часть человеческого пространства. В дневное время люди по долгу службы занимаются “научной магией”, а в ночное — обращаются к магии архаической, ибо чисто научная их уже не удовлетворяет.
Но, увы, древняя магия — вроде вуду, сантерии, бразильской макумбы или славянских языческих практик — сегодня, попав в сердцевину техногенной цивилизации, превращается во все те же разновидности духовного материализма, причем — в отличие от фаустовского духа — крайне элементарного уровня. Такие книги, как “Вуду в мегаполисе” и им подобные, ужасно разочаровывают: магические ритуалы направлены на насылание порчи на врага, соперника, начальника, получения небольшой суммы денег (в случае миллионов ритуалы уже не срабатывают), мести любовнику и т. д. Этот духовный материализм повсеместно встречается и в мировых религиях, когда молитва направлена на достижение столь же элементарных целей. Мы живем во времена мутной мистической эклектики — New Age — эпохи “новых религий”, где восточные и западные учения, языческие культы и традиционные религии, черная магия и утонченный мистицизм смешиваются
в некое сумбурное целое. Широкому распространению термина “New Age” не более пятидесяти лет, но его корни уходят в теософию Блаватской, Анни Безант и Алисы А. Бейли, провозгласившей после Второй мировой войны наступление новой мировой религии, объединяющей все существующие.
В астрологическом плане она соответствует переходу от эпохи Рыб (длившейся 2000 лет) к эпохе Водолея, где, согласно предсказаниям адептов, будут разрешены основные фундаментальные проблемы и должно наступить процветание человечества.
Что означает переходный период и влияет ли он на интеллектуальный климат сегодня?
VIII. НАУКА И NEW AGE: ФИЗИКИ, МИСТИКИ, АНАРХИСТЫ
Можем ли мы исключить возможность того, что известная ныне наука не превратит человека в монстра? Можно ли исключить возможность, что это будет ущербный человек, превращенный в убогий, угрюмый, самонадеянный механизм, лишенный обаяния и чувства юмора?
Пол Фейерабенд. “Против метода”
В 1975 году в Лондоне вышла книга “Дао физики”, сразу же переведенная на основные европейские и восточные языки. Ее автор — Фритьоф Капра, австрийский физик-теоретик, в 1960-е годы близкий к хиппи и молодежной культуре. Пройдя довольно витиеватый путь от занятий физикой элементарных частиц до увлечения восточным мистицизмом, различными формами медитации и психоделической революции 1960-х, он обнаружил непосредственные параллели между современной квантово-релятивистской картиной мира и идеями, высказанными индуистскими, буддистскими мыслителями, дзен-буддистами и даосами. В этой и последующих книгах (“Поворотный пункт”, “Неведомая мудрость”) Капра увидел возможность синтеза западного знания и восточных учений, религии и науки, связывающих человека, природу и технологии в некое единое не-саморазрушительное целое. (В России аналогичный подход к мирозданию как к целостной самоорганизующейся системе в схожем стиле развивал в 1970—1980-е годы замечательный математик и философ Василий Налимов.)
Удивительны не только эти параллели, которые Капра пытался провести, но и его встречи и беседы с самыми различными людьми — физиками, философами, психологами, мистиками, экологами, экономистами — Вернером Гейзенбергом, Джеффри Чу, Дэвидом Бомом, Грегори Бейтсоном, Аланом Уотсом, Джидду Кришнамурти, Станиславом Грофом, Робертом Лейнгом и другими, пытавшимися найти новые парадигмы и для homo sapiens,
и для пожирающей самое себя цивилизации.
Показателен в этом смысле диалог между физиком и мистиком — Капрой и Кришнамурти, состоявшийся на рубеже 1970-х. Идеал восточного мудреца — молчание ума и созерцание Целого; парадигма науки — анализ, мысль и действие. Как преодолеть это противоречие? “Я был очень взволнован, — говорит Капра, — когда наконец лицом к лицу оказался с Учителем, но
я знал зачем я пришел. └Как я могу быть ученым, — спросил я, — и вместе с тем следовать вашему совету остановить мысль и достичь свободы от известного?“ Кришнамурти не задумался ни на мгновение. Он ответил на мой вопрос за десять секунд так, что это совершенно разрешило мою проблему. └Прежде всего вы — человек, — сказал он, — а затем уже вы — ученый. Сначала вам нужно освободиться, и эта свобода не может быть достигнута посредством мысли. Она достигается лишь медитацией — осознанием целостности жизни, в которой любая форма разделения прекращается“. Достигнув этого понимания жизни как целого, сказал он, я смогу специализироваться и работать как ученый без всяких проблем… Переходя на французский, Кришнамурти добавил: └Я обожаю науку. Это чудесно“”.8
Следует добавить, что до Капры еще более интенсивные беседы с Кришнамурти вел классик квантовой физики ХХ века, высоко ценимый Эйнштейном, Дэвид Бом. И эти диалоги, позднее собранные в книгу, по собственному признанию Бома, оказали сильнейшее воздействие на его творчество.
“Дао физики” стало интеллектуальным бестселлером, но “нормальные ученые” восприняли идеи Капры весьма сдержанно. Почему бы не полистать Лао-цзы, Бхагаватгиту или Гераклита — это, несомненно, может способствовать возникновению новых идей, но, увы, материалистическая наука, где главное все подсчитать и измерить, остается наукой, а любой мистицизм — мистицизмом. Он не поддается измерению и формализации.
Но знаменательно, что в этом же году появился скандальный трактат (сегодня, можно сказать, почти классический) философа и теоретика науки Пола Фейерабенда “Против метода. Очерк анархической теории познания”. Фейерабенд продемонстрировал, что жесткие правила принуждения губят интеллектуальную свободу и многие научные революции начинались с отказа от подобных правил; он призвал безжалостно разрушать устоявшиеся научные догмы и ориентироваться на фантазию, игру, искусство, мифотворчество. Фейерабенд обладал интеллектуальным авторитетом, и его книга стала плодотворным скандалом “в благородном семействе”.
Что же касается интеллектуальной утопии Капры, являющегося физиком, католиком и буддистом одновременно, и его сторонников (их иногда именуют “учеными эпохи Нью-эйдж”, а Фейерабенда — “постмодернистом от науки”), провозгласивших другой стиль мышления, другую экологию, другой взгляд на человека и мироздание, то она вполне соответствовала методологическому анархизму Фейерабенда. Она вдохновила очень многих и породила немало новых идей на стыке различных областей знания. Вместе с тем “путь с сердцем” (название первой главы “Дао физики”) для современной науки, что называется, “чересчур”: подобные люди стали персонами non grata для подавляющего большинства ученых, по-прежнему остающихся материалистами.
Но очевидный сдвиг произошел: окончательное крушение идеи прогресса и веры в раз и навсегда установленные научные догмы за последние сорок лет серьезно изменили интеллектуальный климат в мире. Когда-то невозможно было себе и представить, скажем, Клода Бернара, плодотворно беседующего
о природе нервной системы со Штейнером, или Резерфорда, обсуждающего
с Успенским и Гурджиевым метафизические и психологические проблемы. Сегодня речь идет не просто об академическом, но и экзистенциальном интересе ко всем формам вненаучного знания. Серьезные мыслители говорят об идее альтернативной науки — не только в физике, но и в экономике, биологии, истории, психологии, психиатрии, экологии, антропологии и т. д. О том, что еще недавно считалось если не “мракобесием”, то заблуждением наших предков — шаманизме, алхимии, архаической магии, герметизме, древней (а не современной) астрологии, — каждый год выходят десятки фундаментальных исследований: люди вчитываются в древние письмена, прекрасно осознавая, что истоки кризиса уходят в забытое прошлое…
Мы всё так же пребываем в кошмаре абсолютно раздробленного мира, где каждое возможное решение рождает сотни вопросов, а они, в свою очередь, порождают неубедительные ответы.
Чем, в конце концов, занимался доктор Фауст в “идеальном” смысле? Он — по-прежнему герой нашего времени. Фауст пытался соединить несоединимое и выйти за пределы раз и навсегда данного нам мира. Мы хотим преодолеть его границы и бьемся головой о непроницаемые стены. Мы разбиваем головы, но ничего не меняется. Мы воздеваем руки к небу и молим о чуде. Но Бог молчит, молчим и мы.
1 См.: Легенда о докторе Фаусте. М., 1979.
2 И.-П. Эккерман. Разговоры с Гете. М., 1981. С. 412—415.
3 Б. Рассел. История западной философии. М., 1959. С. 766.
4 П. Д. Успенский. Новая модель Вселенной. СПб., 1993. С. 128.
5 А. А. Мейер. Философские сочинения. Paris, 1982. С. 239—240.
6 Там же. С. 243.
7 Если же говорить о русском Фаусте, то наиболее любопытная трактовка относительно недавно была предложена Н. К. Бонецкой (Русский Фауст и русский Вагнер // Вопросы философии. 1999. № 4); здесь роль русского Фауста, достаточно аргументированно, отводится Павлу Флоренскому. Не оспаривая выводов автора, хотелось бы лишь заметить, что в не меньшей степени на эту роль подходит Владимир Сергеевич Соловьев, но это уже особая тема.
8 F. Capra. Uncommon Wisdom. London; New York, 1989.
P. 20—23.