Рассказ
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2012
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Геннадий Николаев
ЛЕДЯНЫЕ ЕЖИ
Рассказ
Они стояли, взявшись за руки, на самом конце длинных мостков, тянувшихся от береговых скал, покрытых ледяными выплесками, сосулями, до обширной проталины, из которой круглый год местные брали воду для питья и хозяйствен-ных нужд. Был конец марта, пригревало. Яркий безветренный Байкал открыт до самых смутных синих далей. Мостки еще не оттаяли после морозной ночи, округлые покатые доски были скользки. Но как тут не заглянуть в прозрачную зеленоватую глубь, в которой творится чудо: прямо на твоих глазах со дна плавно поднимаются рыхлые сцепления ледяных кристаллов, большие сверкающие в лучах солнца ежи; чем выше они поднимаются, тем переливчатее, искристее, разноцветнее становятся. Если долго глядеть на всплывший комок ледяных игл, то их блеск держится перед глазами до самого вечера!
Ей — пять лет, ему — восемь. Это — будущие мои родители. Они крепко держатся за руки, потому что скользко и еще потому, что так, за руки, им лучше. Она не спускает глаз с необыкновенной красоты льда и воды, ей хочется взять в руки хрустального ежа, поиграть с ним, пока совсем не растаял под лучами солнца. Он отговаривает ее — опасно! — ведь он старше ее на целых три года! Но нет, не удалось — она резко приседает на корточки, тянет руку туда, вниз, к игольчатому комку. От резкого рывка он выпускает ее руку и, не удержавшись на ногах, соскальзывает в воду. В ледяную кашу. Она испуганно вскрикивает, зовет на помощь, но кругом пусто — взрослые на работе…
Он бултыхается в прозрачной зеленоватой воде, пытается ухватиться за мостки, руки скользят, он то погружается с головой в сверкающую гущу, то выныривает с вытаращенными глазами. Ей кажется, что он играет, забавляет ее, ей ужасно смешно, но и страшно. Он так отчаянно шлепает ладонями по доскам, что она пугается. Уже почти захлебываясь, он догадывается выкрикнуть: “Накидку!” Она срывает с себя накидку, протягивает ее в его жадно хватающие пальцы. Другой конец крепко сжимает и быстро отползает от страшного края,
на подсохшие доски, упирается обеими ногами в сучковатую жердину опоры. Медленно, из последних силенок он выбирается на мостки. Они бегут по доскам — что есть силы, скорее по домам, к теплу… Было это у разъезда Мангутай Кругобайкальской железной дороги. До моего появления на свет божий оставалось девятнадцать лет — Первая мировая, две революции, Гражданская, военный коммунизм, раскулачивание, голод и страхи, чудовищно перемешанные
с энтузиазмом, предательством, победами, маршами, рыданиями вдов, угрюмым молчанием зарождающегося ГУЛАГа. И все эти годы в душах и памяти моих родителей откладывалось, крупица по крупице, то, что они потом передадут мне, их сыну. Но было и счастье, подлинное, простое, человеческое, ибо появился я! Убежден, как бы там ни складывались обстоятельства жизни, но коли у двух любящих появляется малыш, то прибавляется и счастья — для всех, ибо каждый новый человек — надежда, а счастье и надежда зачастую сливаются в единое целое.
Наверное, отсюда, с этих обледенелых мостков, от донного кристаллического льда, всплывшего в форме искристого ежа, берут во мне (через родительские гены) начало эти два глубочайших ощущения — красоты и страха. И неизбывной тяги на Байкал, тоски по нему, сосущей временами с такой силой, что хоть бросай все и лети, несись туда, к нему — великому, щедрому на красоту, своенравному, беспощадному, нежному, вызывающему то необычайный восторг, то первобытный страх… До сих пор я боюсь воды и не могу проплыть и двадцати метров, хотя многие часы провел в упорных попытках научиться плавать —
в бассейнах и в море. Откуда эта боязнь, этот вдруг появляющийся спазм, перекрывающий дыхание? Уверен — оттуда, с обледенелых байкальских мостков…
Шли годы. Байкал отдалялся, как услышанная в детстве сказка, но увидеть тех, настоящих ледяных ежей со сверкающими иглами, стало моей заветной мечтой, которая осуществилась через много-много лет…
Весна, опять конец марта. Яркий солнечный день. Подтаивает. Сквозь рыхлую ледяную корочку на прогретых склонах отчаянно-смело выглядывают первые подснежники, там и сям торчат зеленые перышки травы, воркуют голуби, свиристят бойкие синицы. А мы, отдыхающие в санатории “Байкал”, что рядом с Лимнологическим институтом, без конца гуляем — то в гору, на так называемый пик Черского (хотя настоящий пик Черского совсем на другом берегу, над высокогорным озером “Сердце”, и высота его не каких-то восемьсот метров, а две тысячи девяносто!), то на обрывистый берег Байкала, еще скованного льдом, чистого, яркого, просторного. Каждый день я прогревал свою “Волгу” и, чтобы смазка не сильно загустевала холодными ночами, катался до Листвянки или до Николы, тоже небольшого поселка, но уже на берегу Ангары. На эти прогулки со мной набивалась полная машина — соседи и соседки по столу
и обязательно хохотушка Лера, инструктор обкома комсомола и славная деваха, с которой у нас вдруг закрутился “курортный” роман. Обычно мы сворачивали с дороги и где-нибудь на берегу разводили костерок, обжаривали насаженные на ивовые прутики столовские сосиски и под портвейн “Три семерки”, “Солнцедар”, “Алжирское” или еще какую-нибудь дешевую “рассыпуху”, что завозили в местные магазинчики, пировали до обеда, веселя себя анекдотами и популярными в те годы песнями вроде “На пыльних тропинках далеких планет останутся наши следы…”. И так прошло примерно полсрока, то есть две недели. Лера частенько ночевала у меня в “люксе” или я задерживался у нее до утра.
Я привез с собой несколько бутылок шампанского; Лера обожала шампанское
и после двух бокалов принималась дрыгать ногами и беспричинно хохотать. Эти комсомольские девочки, наши провинциалочки, как мне казалось тогда, были без предрассудков и вообще без всяких претензий. Им достаточно, что им хорошо, значит, любят: их любят или они — не столь уж важно. Погреться недельку-другую возле приятного человека, а потом разбежаться на всю оставшуюся жизнь. Лера оказалась другой…
Однажды я рассказал ей о ледяных ежах и моей давнишней мечте увидеть их “живьем”. Лера на секунду задумалась и выдала результат: “Тут, в Николе, живет Самсон, рыбак, естественно, алкаш, но очень хороший мужик. За бутылку свозит, покажет ежей и вообще все, что хочешь. Поехали!” Я уже привык
к ее организаторской жилке, мы оделись и покатили в Николу. Самсон был дома, лежал на железной кровати — ноги в резиновых сапогах на спинке, папироска приклеилась к нижней губе. Увидев Леру, вскочил, кинулся как
к родной, повел к столу, пригласил и меня. Кликнул жену: “Марго! Лерка пожаловала! Угощай!” Хмурая Марго с раздувшейся и перевязанной щекой выглянула из-за занавески, с каким-то рукодельем в руках, холодно кивнула
и скрылась в своем запечье. Самсон тихо выругался, засуетился сам — соленая рыба (омуль), картошка в мундире, хлеб, лук появились на столе. Бутылку портвейна мы предусмотрительно захватили с собой. “Ноне рыбка и на портвейный клюет”, — пошутил Самсон, заметно оживившийся. Был он на вид лет пятидесяти, рыжевато-сивый от седины, небрит, всклокочен, неказист, но жилист, обветрен всеми байкальскими ветрами, говорил окая, как волжанин или вологодский, руки черные, пальцы — крючья, со сбитыми ногтями, в порезах и шрамах. Глазки — синие, прищуристые, хитроватые, с живыми искрами, как будто все время подсмеивался над всеми. Портвейн разливала по стаканам Лера как хозяйка выпивки. Самсону — тонкий стакан до самых краев, нам плеснула — за компанию. Чокнулись, выпили. Самсон вопросительно поглядывал на нас, дескать, чего надо? Я сказал, что давно слышал о ледяных ежах, надо бы посмотреть, больше — ничего. Самсон искоса поглядел на меня, таких чудиков еще не встречал. Но тут вмешалась Лера, пояснила, что ежи — это очень важно, память о матери. Самсон вдруг поднялся и, протянув мне свою черную полусогнутую от работы на веслах ладонь, с уважением пожал. Договорились завтра же с утра. Но вспомнив что-то, переменил срок — нет, завтра занят,
а вот послезавтра — сколько влезет. На прощанье он дал нам несколько малосольных хариусов, завернутых в газетку. Мы их прикончили за ужином, угостив и соседей по столу.
Утро выдалось ясное, солнечное, теплое. Вовсю играла весенняя капель, дышалось легко, все вокруг источало дух тайги, пахло просыпающейся лиственницей, сырой, свежей травкой, рыбой, Байкалом. Мы решили подняться на пик Черского. Полчаса туда, полчаса там и полчаса обратно — прекрасная прогулка…
Где-то на полпути в гору на узкой протоптанной в глубоком снегу тропе нам повстречалась группа людей. Я подумал, что это наши, отдыхающие, но Лера, обернувшись ко мне (она шла первой) и изобразив на смазливом личике самую отвратительную гримасу, на какую была способна, сказала, понизив голос: “Леня, похоже, нас положут в снег…” Меня резануло это ее “положут”, но я промолчал, ожидая, что будет дальше.
Навстречу по узкой тропе шло человек пять. Шедший впереди шагов за десять до встречи с нами поднял то ли жезл, как у гаишников, то ли дубинку
и жестом велел нам сойти с тропы в снег. Лера, как и все наше поколение, приученное без разговоров уступать дорогу власти, тотчас сошла с тропы
и провалилась в своих полусапожках по колено в снег. Я тоже — в своих полуботинках. Хотя нормальные люди свободно расходились на тропе, только чуть боком, повернувшись друг к другу лицами. Мужик с дубинкой жестом же велел нам повернуться спиной к тропе, лицом к скале, что возвышалась слева. Сам он одной ногой тоже сошел с тропы и, вытянув дубинку, показал шедшим сзади, что путь свободен. Мы стояли с Лерой почти плечом к плечу. Боковым зрением я заметил среди спускавшихся кряжистого невысокого человека в ондатровой шапке и в распахнутом пальто. В руках он держал кожаные перчатки. Его щекастое одутловатое лицо с набрякшими глазами показалось мне знакомым. Где мог я его видеть? Хмурые заплывшие глазки равнодушно скользнули по мне, и я, изумленный, пытался вспомнить его фамилию: конечно, на плакатах членов Политбюро, на трибуне Мавзолея, в ряду с Брежневым, Сусловым, Подгорным, Громыко… Они прошли мимо нас, обдав запахами дорогих сигарет и коньяка. Кириленко! Замыкающий, такой же охранник, как и первый, жезлом или дубинкой разрешил следовать дальше…
“Па-ррр-а-зиты! — прорычала Лера. — Член с двумя └н“!” Да, это был он! Тремя днями раньше он посещал наш Комбинат; конечно, остался доволен мощью и размерами предприятия и, как рассказывали, изрек смелую мысль: “Вот куда надо привозить наших друзей из соцстран, чтобы видели, чем мы владеем!” (Позднее, действительно, на Комбинат был “допущен” в качестве высокого гостя Фидель Кастро, когда он посещал район Байкала. Возможно, именно после этого его “исторического” визита пошла в народе байка о том, что никакой он не Фидель, а Федька, и не Кастро, а Костров и что навещал он родню, отца-мать-дядек-теток, живших в приангарской глуши.)
Я помог ей выбраться на тропу, вытряхнул влажный снег из полусапожек. Она плюнула вслед уходящей группе и выматерилась, не стесняясь меня. Мне почему-то стало смешно. Я буквально покатывался со смеху. То ли нервный припадок, то ли нечто контрастно-несоединимое — чистота, Байкал и эти люди — вызвало приступ хохота. Глядя на меня, расхохоталась и Лера.
Мы не могли идти по узкой тропе вместе, взявшись за руки, Лера протянула мне свою, я схватился за нее и так, вместе, мы поднялись на смотровую площадку. Красота, приволье, открывшиеся нам, ошеломили, хотя видели мы Байкал с высоты не впервые. Мы приткнулись друг к другу, затихли и долго стояли, зачарованные. О члене с двумя “н” мы давно забыли…
Вечером, перед заходом солнца, до санатория донеслась ружейная пальба — стреляли то дуплетом, то прицельно, стреляли долго, до темноты. Уже в ночных сумерках, подсвеченных закатным отраженным светом от восточного хребта и перистых облаков, кавалькада сверкающих лаком машин выехала с территории санатория и укатила по крутому спуску на байкальский тракт, чтобы уже никогда сюда не вернуться…
За ужином разговорились. Оказывается, уже все знали, что “высокие гости”, с которыми мы столкнулись на тропе, приехали не просто так, а поохотиться в истоке Ангары на черных “китайских” уток. Утки эти, возможно действительно китайские, доверившись человеку, перестали улетать осенью в теплые края и оставались зимовать в истоке Ангары, на открытой воде, где жизнь для них оказалась вполне сносной, если учесть, что еды было полно, местные жители их не трогали, а ученые Лимнологического института вообще были
в восторге — еще бы, этакий сюрприз для Байкала!
Услышав все это, Лера подергала меня за рукав — “На выход!”. Мы сели
в машину и через десять минут были в Николе у Самсона. Дверь никогда не запиралась и мы вошли в дом. Риты не было. Самсон сидел за столом, уставленном бутылками из-под коньяка, шампанского, боржоми. Он тупо взглянул на нас и вдруг рухнул лицом в тарелку с остатками еды и окурками. Лера махнула рукой: “Айда!”
Мы вышли, побродили возле дома в надежде встретить Риту. Темнота сгущалась. Высокий восточный берег Ангары тянулся черной грядой на фоне светлого неба. Лера поманила меня к берегу. А вот и лодка — большая, просмоленая, не то что эти современные консервные банки! Лодка рыбацкая, на любую погоду,
с мощным подвесным мотором. Тут же и канистра с бензином. На корме — фонарь. Лера энергично, со знанием дела, проверила, есть ли бензин в баке, вместе мы долили из канистры, включили фонарь — светил как прожектор! Мы прыгнули в качавшуюся на воде лодку, я оттолкнулся от берега шестом. Лера села на корму, возле движка, с маху завела мотор, и мы помчались против течения
в сторону Шаман-Камня, к истоку Ангары. Лера рулила как заправская рыбачка! Откуда такое уменье, такая сноровка? Ветер трепал ее соломенные, выбившиеся из-под косынки волосы, она сидела прямо, устремив взгляд вперед, туда, где должна была вот-вот показаться огромная подковообразная дуга ледяного края, из-под которого байкальская вода выкатывается вниз, мимо Шаман-Камня, уже в Ангару.
Не прошло и четверти часа, как Лера сбросила газ, лодка замедлила ход,
и вскоре мы уткнулись носом в светящийся край ледового покрова Байкала. Мы зацепились закидной трехлапой “кошкой” за лед, подтянулись бечевкой
к ледяному сыпучему краю. Лера проверила, надежно ли заякорились и, держа газ на малых оборотах, ловко спрыгнула с носа лодки на лед. Я сомневался, не сдернет ли лодку с якорька при таком мощном напоре воды — Лера вскинула большой палец. Я тоже перебрался на лед. Небо над нами осветилось вечерней зарею, оно пылало огнистыми пятнами, из которых медленно выносило острые тонкие перья. Мы обнялись и долго не могли отпустить друг друга. Шуршание проносящейся под нами шуги, потрескивание льда, журчание струй, огибающих лодку, наше жаркое дыхание — все слилось в звучании сказочном, никогда мною прежде не слыханном. Небо стало меркнуть, пятна погасли, перистые огнистые полосы расползлись по округлым странно-симметричным дугам, но я еще различал лицо Леры, ее сверкающие глаза, белые ровные зубы в счастливой улыбке. Однако пора было что-то делать — лед под нами похрустывал, там и сям выступала вода.
Лера подвела меня к самому краю, включила фонарь и направила луч в воду.
Я чуть не обалдел! Мимо проносились ледяные ежи! Их тонкие иглы вспыхивали на какой-то миг в лучах света и исчезали в черной байкальской воде. Мы перебрались в лодку, чтобы поймать хотя бы одного ежа, подержать
в руках, разглядеть поближе. Лера достала из носового отсека лодки сачок на полуобруче с короткой рукоятью, передала мне: “Лови!” Она подсвечивала,
а я, перегнувшись через борт, пытался поймать ускользавших от сачка ежей. Лера то смеялась над моей неповоротливостью, то ругала меня нещадно. И все норовила отобрать у меня сачок. Но вдруг мне повезло — огромный еж сверкал, переливался иглами в сачке, а я, затаив дыхание, будто поймал невиданную, сказочную рыбину, осторожно вытягивал сачок из воды, боясь, как бы еж не повредился от резких движений.
И вот он передо мной! Я разглядываю его, любуюсь искристыми отблесками, тонкостью “работы”, совершенством формы. Лера тоже ахает от восхищения. Но, увы, еж прямо на глазах разрушается, иглы исчезают, жалкий комок рыхлого льда просачивается сквозь ячейки сачка, и — сказке конец! “Так и наша жизнь…” — думаю я.
“Пойдем, кое-что покажу”, — говорит Лера и легко выпрыгивает из лодки на лед. Я бросаю сачок на дно и следую за ней. Мы проходим по ледяному панцирю двадцать-тридцать шагов, и Лера высвечивает фонарем на рыхлом льду какое-то темное пятно. Вглядываюсь — распластанные исковерканные крылья, подломленные лапки, маленькая головка с гребешком… “Что это?” — ошарашенно спросил я. Лера повела лучом фонаря и в нескольких шагах — еще два темных пятна, чуть дальше — еще, еще и еще… “Наши уточки, — вздохнув, сказала Лера. — Ученые называют └китайскими“, а в народе — └варнавками“. Красивые, перламутровые! Гребешки как у петушков. Говорят, раньше не водились, а вот уж лет пятнадцать прижились. И эти па-рр-азиты — из Москвы самолетом, чтоб убить редчайших наших уток!” — “А комсомольцы-добровольцы, которых ты возила на Байкал, разве не охотились?” — желчно спросил я. Она зыркнула на меня блестевшими от слез глазами. “Ты, паря, поосторожнее,
я ведь тутошняя, отчаянная. Останешься на льду, а я тебе ручкой помахаю. Моего отца, вроде Самсона, споили “высокие гости”, так их растак, похоронен здесь, в распадке. Маму в город взяла, в свою однокомнатную └хрущобу“.
А мама тоскует, обратно хочет, ноги как колоды, руки скрючены от ледяной воды, а все равно — └хочу назад“. Что делать? Я б лично этот Байкал колючей проволокой обнесла и вход — по пропускам. Не по ихним, за две сотни, а чтоб комиссия определяла: хороший человек, не хапуга-ворюга, начпупс надутый.
А насчет комсомольцев-добровольцев, так, к твоему сведению, я их сюда только два раза свозила, наелась — досыта. Отказалась наотрез. За этот отказ строгача схлопотала! Понял? Давай, садись, еж хрустальный. Все вы одинаковые. Только ахать и способны. А чтоб встать, вырвать ружье из рук бандита — кишка тонка!”
Ее слова и, главное, презрительный тон, с которыми они были высказаны, задели меня. “А мы сами с этим мерзким портвейном не спаивали Самсона?! — сказал я. — А насчет └вырвать ружье“, так, к твоему сведению, я против насилия, против революций! Они ничего хорошего еще никому не дали…” — “Смотри-ка, великий теоретик! — с издевкой парировала Лера. — Как это называется? Конформизм? Так?” — “Ну, знаешь, не тебе, работнику ОК ВЛКСМ, упрекать меня в конформизме!” — “Конечно, я, работник ОК ВЛКСМ, конформистка, а ты — физик, создающий начинку для атомных бомб, не конформист. Да, твои гребаные деньги тебе за просто так платят?! Мой конформистский оклад — сто двадцать, а ты сколько гребешь, что две недели поил меня шампанским?!”
Больше нам говорить было не о чем. Мы едва сдерживались, чтобы не разругаться вдрызг. Лера вообще не смотрела в мою сторону, я готов был выпрыгнуть из лодки и вплавь добираться до берега. Действительно, от любви до ненависти один шаг…
Мы молча вернулись к темному домику Самсона. Вытянули лодку на при-брежную гальку. Лера поставила весла стоймя возле сарая, окрутила цепью
и защелкнула на замок двигатель, закрепив его намертво к стальной петле, вбитой в грунт. Ключи от лодки подсунула под крыльцо. Я пригласил ее
в машину, но она с отвращением мотнула головой и пошла пешком, не оглядываясь. Я медленно поехал следом, надеясь, что она одумается и сядет ко мне, но Лера сделала такую решительную отмашку, что я тоже разозлился и, газанув, через пять минут был уже в санатории.
На завтрак Лера не явилась. Дежурная сказала, что Кудряшова до срока уехала с каким-то попутчиком: поймали на тракте машину и укатили. “Ну
и черт с тобой!” — была моя первая реакция. Однако, вернувшись в номер,
я проверил, есть ли у меня ее телефон и адрес — да, были. Лера собственноручно, четким ученическим почерком оставила в моей записной книжке свои координаты. Все к черту! И Леру — тоже! Спать!
В один из последних дней я по льду добрел до самого края ледяной подковы. Тушки подстреленных уток в коричневых от запекшейся крови подтеках темнели тут и там, но мне хотелось при дневном свете еще раз увидеть ледяных ежей. Я лег, распластавшись, у самого края, свесил голову вниз и — не сразу, но постепенно различил в шуге, что выносило течением из-подо льда, скопления слипшихся, покалеченных образований из мокрого снега и льда. Да, это были ледяные ежи! Но какие они были жалкие при дневном свете! А какими прекрасными казались мамины ледяные ежи! И как далеко во времени разнесло нас! И как вообще все стало иным, совсем не таким, каким мечталось моим родителям! Да и мне — тоже…
От свежего воздуха, от безделья я расслабился и все время хотел спать. Но только я прикорнул, зазвонил телефон — голос Леры: “Какой-то обрыв, почему-то не было связи…” — “Не волнуйся, все в порядке. Как дела?” — “На Байкал хочу!” — “Ну, в чем проблема? Вызови обкомовскую машину и — кати!” — “Ага, по-твоему так просто получить у них машину? Фигушки
с маслом, а не машину… Может быть, ты?” Я сделал долгую паузу, чтобы она поглубже прониклась важностью момента, а главное, прочувствовала свою вину. “Хорошо, я подумаю…” — “Но ты позвони, пожалуйста, прошу! Я жду звонка!” — “Ладно, позвоню”, — смилостивился я.
Было ровно четыре утра. Я начал было прикидывать время — час туда и час обратно, нет, я лучше посплю, вдруг во сне снова увижу ледяных ежей…