Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2011
ПОЭЗИЯ И ПРОЗА
Светлана Мосова
Рассказы
“ЕСЛИ Б НЕ БЫЛО ТЕБЯ…”
Посвящается Е. П.
— Мы все как-то склонны переоценивать роль искусства, — с досадой сказал однажды (во дни сомнений, во дни тягостных раздумий) один знаменитый режиссер. — “Искусство влияет на людей…” Да ни на кого оно не влияет — что мы там о себе возомнили!..
Ну не скажите, маэстро. Еще как влияет. Фатально влияет. Ну просто ужасно влияет!..
Природа состоит из кривых линий, из несовершенств — из толстых щиколоток, коротких ног, больших носов (в массе). Нет, попадаются, конечно, и тонкие носы, но не в массе, не в одном месте, тут единство времени
и места не срабатывает, природа не собирает в одну кучу все достоинства разом — это под силу лишь плохому режиссеру, согнавшему на съемочную площадку длинноногих большеглазых газелей и заставившему впоследствии Юру грезить в кинозале о таком вот райском месте, где он, Юра (состоящий, кстати, из кривых и не совсем совершенных линий), будет стоять в центре, а на него с восхищением будут смотреть немыслимые красавицы, водопадом летящие по ступеням…
Юра объездил много стран (тот фильм был иностранный), но такого райского места так и не нашел. Хотя честно искал, потратив на это жизнь. Но везде были толстые, худые, кривые (все живое — кривое, Юра!) — большое разнообразие в природе наблюдал Юра, не уставая удивляться и печалиться этому разнообразию. Нет, попадались, конечно, отдельные особи, но — не водопадом, подчеркиваем, не косяком, и летели они не к Юре.
Собственно, это рассказ о пагубном воздействии искусства на людей. Рассказ короткий, как наша жизнь, и бесконечный, как жизнь искусства (зри классику).
В юности Вера была без памяти влюблена в Гойко Митича. Вариант глухой, конечно, потому что этому главному индейцу стран Варшавского договора, этому ходячему идеалу мужской красоты, этому кумиру миллионов — только Веры и не хватало.
А оказалось, что не хватало.
Но по порядку.
Значит, Вера была влюблена. Страстно. Безумно. Серьезная девушка, прекрасный специалист, и вот такая напасть.
О любви Веры знали все. Настолько все, что однажды об этом узнал
и сам Гойко Митич.
Кинозвезда как раз совершала кругосветное путешествие на корабле, на котором волею судеб оказался и сослуживец Веры, такое вот киношное стечение обстоятельств.
Значит, плыл себе сослуживец, и вдруг глядь — Чингачгук, Большой Змей, на палубе стоит! Собственной персоной. Случай упускать нельзя, решил коллега Веры, другого может и не быть.
Ну подошел, разговорились (на неважном английском). И коллега через пень-колоду поведал главному индейцу всех времен и народов историю Вериной любви…
Рассказ произвел на звезду сильнейшее впечатление: какая-то девушка, из далекого Ленинграда, красавица (коллега Веры настаивал!) — и безнадежно в него влюблена!
В общем, Чингачгук так проникся услышанным, что написал Вере письмо и даже пригласил ее к себе в гости. И расторопный сослуживец сыграл роль почтового голубя, принеся это письмо Вере в клюве.
Но было поздно.
То есть пока сослуживец улаживал ее личные дела, причем так успешно, Вера…
Вера уже любила другого — Джо Дассена. (А вот не надо смеяться!)
То есть вот эту мужественность, это благородство воина, этот честный волевой взгляд и эти серьезные мышцы (которые, по правде говоря, нравятся больше самим мужчинам, нежели женщинам!) — всю эту роскошь затмила собой французская субтильность, рефлексия, кучерявая голова и изящный французский торс. Короче, мужчина в белом. Ну и голос, конечно.
О, этот голос. “Если б не было тебя…” А эта улыбка!..
И Вера влюбилась.
Хоть посылай опять этого почтового голубя (сослуживца, в смысле)
в новое кругосветное путешествие в поисках счастья девы!..
Но надо сказать, что никто не одобрил такого поворота в сюжете, такого легкомыслия в чувствах — вот оно, счастье, Вера, вот она, встреча, ты что?!. Вера?! Сам Гойко Митич жаждет с ней встречи, а Вера?..
Нет, отныне и навсегда только Джо Дассен.
Но и с Джо Дассеном у Веры тоже не сложилось.
— Не успела, не успела!.. — печально повторяла Вера, как будто бы успей она, изловчись, смоги — перелезть через тот проклятый железный занавес — и он остался бы жив!
А, в общем, кто его знает?
Все эти дивные истории о Вериной любви Марина рассказывает посреди толкотни и шума в метро, сидя на скамейке где-то в переходе между развилкой поездов на “Сенную” и “Василеостровскую”.
О Марине. На ее новом берете два игривых помпона (почему-то кажется, что в таком берете Марина мечтала пойти в первый класс), в руках две кошелки со снедью и редакционными рукописями, которые не горят, —
в общем, две тети после работы присели на скамью и их затянуло в воронку воспоминаний.
— А ты знаешь, что предки Джо Дассена были из Одессы?!
— И не у него одного. А предки Робера Оссейна, Дугласа!..
— Разве они тоже из Одессы?..
— Какая разница.
Замолкаем, вдруг свалившись в бездну с обрыва мысли: боже мой, это же наши одесские мальчики! И какие мальчики!.. Наши девочки могли их встретить на одесском пляже, куда мотались на каникулах в юности, на каком-нибудь “Лонжероне”, где у моря, у синего моря…
В общем, две уже сильно повзрослевшие девушки сидят в метро и вспоминают время, когда их мальчики косили под героев Ремарка и Хема, а девочки — под героинь: странные, непонятные, сложные… Сложные мужчины, сложные женщины. Контуженные искусством. И сколько муки было выпито зря!..
С тех пор отвращение и к тем и к другим.
— Нет, ну как это можно. Ну кто ж не любил Джо Дассена!.. Кто ж не грезил, слушая его “Если б не было тебя…”, что он поет именно о ней!.. Но всю жизнь любить мечту, эфир, воздух? Еще пошлее — артиста. Надуманная жизнь.
— Ну не скажи, — говорит Марина. — Да я сама, если хочешь знать, вышла замуж за Цибульского.
— За какого Цибульского?
— Володька в юности был вылитый Збигнев Цибульский: такой же фейс, очки, прическа “ежик” и эти ботинки на микропоре, помнишь? Каждый раз из всех командировок я везла ему эти чертовы американские боты!
И тут, видимо, наступил момент истины.
— Честно говоря, если вдуматься, то и я вышла замуж за мистера Дарси… Мистера Дарси, гордого и предубежденного. А до этого страстно любила графа Альберта Рудольштадта.
— Ну вот видишь. А ты говоришь…
Ну так о Вере.
Марина встретила ее много лет спустя, шагая по улице со своим пятилетним внуком Митей, — и, увидев Митю, Вера остолбенела. Остолбенела, пришла в себя (или не пришла!) и закричала:
— Это же Джо Дассен!
Митя улыбнулся тете.
И эта улыбка доконала Веру.
— Это его душа!..
И Вера сказала Мите:
— Ты — Джо. Тебя зовут Джо. — И тут же последовал контрольный вопрос:
— Как тебя зовут?
— Джо, — ответил Вере восприимчивый мальчик.
И был эпизод на даче. Митя мирно возился в песочнице, когда откуда-то из соседнего окна, с пластинки или из радиоприемника, вдруг поплыл, обволакивая душу нежным туманом, этот голос: “Если б не было тебя…”
Митя поднял голову, прислушался и спросил Марину:
— Это я пою?
“Следующая станция…”
— Ну, пора! — спохватывается Марина. — А то пан Цибульский и мистер Дарси зададут нам трепку за неготовый ужин.
И мы разбегаемся по домам, Марина — на Сенную, я — на Васильевский, унося с собой историю Веры и эту мысль: а вот если представить, что они встретились?..
Кто?!
Ну Юра и Вера, эти два мечтателя, два очарованных странника… То кто его знает?..
Но они не встретились. Тут единство времени и места не срабатывает, тут надо звать на помощь того плохого режиссера…
А Вера замуж так и не вышла. По простой причине — “Если б не было тебя…” Но он ведь был!
А вы говорите, искусство не влияет!..
Гойко, кстати, тоже остался одинок.
Следы же Юры затерялись где-то в чужих странах, и не известно, ведут ли эти следы к счастью и стоит ли нам идти по этим следам.
А впечатлительный мальчик Митя вырос. Иногда, в праздники, он звонит Вере и говорит:
— Здравствуйте, Вера, это Джо.
Генеральские свадьбы
Советские мужчины были лучше. У них было очень много свободного времени в их бесчисленных НИИ и конструкторских бюро, а свободное время располагало к мечтательности, стихам и всяким крамольным мыслям, которые так нравились девушкам.
Советские девушки были лучше: им нравились эти советские мужчины.
Советские редакции газет, радио и телевидения были лучше!.. О, эти бесконечные чаепития, сплетни, ор и слезы, смех и шум, толкотня и все такое прочее, веселое и прелестное, что потом растворилось в могильной тишине редакций новых времен, где люди рядами, как зомби, молча смотрят в компьютер, оставляя болезненное недоумение — это как же в редакции может стоять тишина?!
В редакции не может быть тишины.
Советские журналисты были лучше. Они наполняли эфир хорошо поставленными голосами и исключительно хорошими новостями — скучными, конечно (и тайная ересь лишь только в скуке!), но зато за кадром было очень весело. Весело, молодо, шумно…
А дальше — тишина…
Рассказывают: в чрезвычайно сильном подпитии и сверкании генеральского мундира корреспондент республиканского комитета по телерадиовещанию Володя Драган ворвался в зал заседаний, где как раз заседал наблюдательный совет, и приказал всем встать, когда генерал к ним обращается!..
Все не сразу признали в грозном генерале Вовчика и в связи с этим, быть может, даже испугались, не знаю. А может быть, даже и встали (и этого впоследствии не простили!). А может, наоборот, от страха прилипли к стульям (а выглядело, как будто не испугались!). Так или иначе, но то, что все обалдели, это абсолютно точно.
А генералу было что сообщить высокому собранию. И он сообщил.
А именно: что собравшиеся здесь — все без исключения, во главе с председателем! — ни хрена не смыслят ни в радио, ни в телевидении, ни вообще!..
Между прочим, сказал правду.
Ее многие желали сказать. Но не всем хватило духу. А Драгану хватило — духу у него этого всегда было немерено.
В общем, сказал правду, но кто любит правду?
Разумеется, его уволили.
Причем с треском, на образцово-показательном собрании работников радио и телевидения, на котором генерал, кстати, не присутствовал — закусывал где-то.
А закусив, явился к председателю.
Но это уже ближе к концу истории, а начать ее надо с того, что в генералы журналиста Драгана произвело казачье войско, в девяностые годы это было легко — было бы желание, горилка да казачий дух. А у Драгана всего этого было с лихвой.
Нет, пожалуй, рассказ надо начать еще раньше…
Быть может, со свадьбы Нины и Бука.
Брак был фиктивный.
Зато свадьба вышла настоящей!
Шампанское начали пить, как положено у добрых людей, еще в загсе, продолжили в такси и на улице, и все это провоцировало на безудержный смех, блестящее остроумие и всякие подвиги — кто не испытал этой агонии молодости, кто не испил из этой чаши любви!..
Драган, кстати сказать, пил из нее всю жизнь. Так и не сумев превозмочь ее сладкие чары…
И вот если сопоставлять факты и время, то как-то так выходит, что именно после того свадебного кутежа у Нины и Бука, после той, по сути, ненастоящей свадьбы, Драган сладко тронулся умом в сторону утех, то есть полюбил свадьбы. И чужие и собственные.
Женился часто, легко, невесты были все в его вкусе — пышнотелые, веселые, румяные, можно сказать, все на одно лицо — ну никакой разницы! Значит, дело было в самой свадьбе, надо думать, в самом веселье, гульбе.
И гульба шла всегда по всем правилам, то есть море гостей, тосты и все такое прочее.
Но была в женихе всегда какая-то печаль, какая-то неудовлетворенность, что ли, — то ли самой организацией свадеб, то ли еще чем — ну вот не то что-то, а что именно — бог его знает. Иначе как же объяснить, что время спустя поступали новые приглашения — и гуляли новые свадьбы, и опять невеста как сестра-близнец предыдущей!..
А вот у Бука и Нины больше свадеб не было. И никто не сказал им, что та была их единственная свадьба и больше не будет. “Ну давайте, дети, еще раз!” — нет, такого им не сказали.
И потом пришли девяностые. И все дружно сошли с ума.
Грянула свобода, и умные люди быстренько стали ставить высокие заборы, крепкие ворота и кодовые замки, в общем, стали крепче запирать двери. А Драган что сделал? А Драган рванул в Запорожье: зов предков не пустые слова. Там и стал генералом. А что? Высокий, статный, резкий, правду-матку так и рубит с плеча — генерал, да и только.
— И быть тебе генералом! — порешил атаман.
Сказано — сделано.
И на Драгана — человека, казалось бы, с чувством юмора! — тем не менее это произвело неотразимое впечатление, он вдруг понял, что, собственно, все к этому и шло. Генерал Драган. Звучит.
Заказал форму. Тоже легко. Форма шла ему очень. И в чине генерала Вовчик вернулся назад.
И пошли уже генеральские свадьбы.
…А Нина умерла.
Вместе со своим временем. Время кончилось, и Нина кончилась, не сумев вписаться в его разворот.
Жизнь любого человека — это, в сущности, древнегреческая трагедия, потому что кончается смертью.
Нина умерла, но от нас не ушла. Мы часто говорим о ней с Буком, как никогда не говорили при ее жизни. Тихая Нина удивилась бы такому вниманию с нашей стороны.
Иногда я думаю: а почему Нина приходит во сне именно ко мне и к Буку?
Ответ, наверное, один: а к кому хочет, к тому и приходит.
Жизнь человека делится на три периода.
В детстве мы ходим на дни рождения, в юности — на свадьбы, в зрелости — на похороны.
Третий период неожиданно вклинился во второй — то есть еще лето,
а листья стали уже опадать, ранняя осень.
Первыми приняли смерть на себя наши мальчики-операторы. Причем почти все пали в бою на одном участке фронта — по дороге от кафешантана к студии и обратно.
Но, надо сказать честно, они туда бегали всегда, называя эту стекляшку кафешайтаном (что более отвечало злым чарам данного заведения), а вот
в девяностые годы они оттуда не выходили.
Хоронили одного за другим, ну буквально через запятую… Красивых, молодых, слабых, любимых.
Потом подтянулись и другие профессии.
А теперь, к концу сказа — о генерале Драгане.
Значит, закусив, он, уже уволенный, вновь явился к председателю,
и явление Драгана выглядело так: устрашающий генеральский мундир, ремень с кобурой, дверь сапогом!
Что там было — не известно, но слухи ходили, что казачий генерал пригрозил председателю пистолетом, мол, при желании я могу тебя пристрелить (а желание было!), — и потянулся рукой к кобуре.
А поскольку до этого он где-то в компании выпивал и закусывал, то наверняка у него в кобуре был кислый огурец, говорил народ, но в руках Драгана этот кислый огурец мог бы запросто выстрелить и поразить председателя.
Утешился Драган в следующей свадьбе. Но, увы, ненадолго…
— Он как меня встречал, сразу же нашу с Ниной свадьбу вспоминал… — рассказывал всем Бук. — Не бывал, говорит, я на более веселой свадьбе!
И какая-то неизжитая тоска была в постоянстве этой фразы.
И получалось так, что генерал упорно пытался вступить в реку дважды (трижды, четырежды!) — вопреки и несмотря на. В ту игру. В ту свадьбу, где радость была чистой, без примесей идущих за ней будней — вот такой именно свадьбы ему, быть может, не хватило, и он пожизненно ее ждал.
А может, ему не хватило самой Нины? Белой невесты Нины, вечной невесты Нины, ничьей Нины, хотя нравились ему совсем, ну совсем другие — что Нина? Хрупкий опавший цвет…
А может, ему просто не хватило той беспечности, когда можно было просто так, без дела шататься по улицам и на вопрос встречного: “Ты куда?” — бездумно ответить: “Да так…”
Непозволительная роскошь впоследствии…
До последней минуты жизни генерал женился. В буквальном смысле — до последней: умер Драган в день своей свадьбы.
Утром расписался, пришел с молодой женой и друзьями домой, сел за стол, поднял бокал, выпил за любовь и умер. Инфаркт.
Хорошая жизнь. Достойная смерть. Погулял, пожил, правду сказал, до последней минуты любил. Нет-нет, хорошая жизнь.
А пистолет, кстати, у него все же был. Настоящий, с памятной надписью от казачьего атамана.
…Каждый год, начиная с марта, в Питер регулярно идут подробные сводки с далеких фронтов весны: город взяли яблони, на подходе черешня и абрикос, город просто покрыт цветением — сообщают мне личные корреспонденты, заставляя мучиться и чаще биться мое сердце… Но вот зачем мне это, спрашивается?
Но проходит год, и я снова жду писем от своих мучителей…
Приходят письма и от Бука, в которых живут, не умирая, Нина, генерал Драган и мальчики, все бегущие к своей смерти в кафешайтан…
Одно из писем начиналось хорошей новостью: Гоголь жив!
“Я думаю, что Драган и его свадьбы — это гоголевский сюжет, выхлоп
в современность вольного казачьего духа, который рассеялся по всей близлежащей округе после упразднения Запорожской Сечи…”
А далее вновь сладкая мука: “У нас уже началось абрикосово-персиковое лето… И пышнотелые ягоды шелковицы из центрального парка зовут тебя
в гости… Но ты не слышишь их зов, совсем потерялась в белых ночах…”
И напоследок предостережение: “Персики у молдаван покупай, пожалуйста, с осторожностью. Так как продают они турецкие персики. Даже
в Кишиневе”.
ТАМ КТО-ТО БЫЛ
…В один ноябрьский день, ни с того ни с сего, одна женщина зачем-то
(а вот зачем?) сопоставила факты двадцатилетней давности — и ужаснулась: там кто-то был!
ТАМ КТО-ТО БЫЛ!
Мысль обожгла душу, ожог распространился по туловищу (побочный эффект), краска пошла по телу (адреналин, гистамин, гиперемия) — и волнами, волнами!..
Она взяла себя в руки. Вдох, выдох. И вновь провела свой следственный эксперимент, а именно: расположила в памяти события в хронологической последовательности, уточнила детали, восстановила диалог (он сказал, она сказала) — и снова ужаснулась: там кто-то был!
То есть шла вот такая череда непрекращающихся ужасов. Яд, выпитый двадцать лет назад, начал действовать.
Значит так, она вошла в комнату (двадцать лет назад!)…
Нет. Сначала она позвонила в дверь (тут важна точность).
Однако… почему она позвонила в дверь, если у нее был ключ? Вот именно. Она засунула ключ… то есть она попыталась засунуть ключ в замок, но он не лез: мешал ключ с другой стороны. Значит, дома кто-то есть: муж или сестра мужа Лиза — да, именно так она подумала и ничего другого.
И позвонила в дверь.
И вот тут — начало кошмара, отсчет.
Один звонок, второй, третий… семьдесят пятый…
Нет, где-то между сорок третьим и сорок четвертым она собралась уйти и даже ушла, но вернулась: ведь дома же кто-то есть!.. Живой или мертвый.
Сорок четвертый, сорок пятый… Достойнее было бы, конечно, уйти. Но…
Но она желала знать правду. Вот тут, не сходя с места, с бесполезным ключом в руках от этой правды.
“Ты хочешь быть правой или счастливой?” — спросила бы Мара, окажись она рядом (но не оказалась).
А женщина хотела быть и правой и счастливой.
И тупо ломилась в запертую дверь.
Семьдесят первый… семьдесят пятый…
Он открыл дверь.
— Что случилось?!. — спросила она и подумала: “Это какая-то не моя история”.
— Я спал, — ответил он.
Вот такая правда. Хорошая правда, подходит. Она приняла ее. Но усмехнулась:
— У тебя была летаргия?
Они были месяц в ссоре, она жила у мамы, и вот она приехала мириться — и тут же передумала.
— Мне надо взять кое-что из вещей, — сказала она.
Он шел за ней. Плотно, как бы конвоируя ее. Как бы предупреждая ее неожиданный рывок в сторону. (Это теперь стало ясно, на следственном эксперименте.)
Она тупо искала вещи, нужные и ненужные, что-то говорила, он стоял
у двери, и вот тут…
И вот тут послышался скрип…
Скрип двери ванной комнаты и туалета (удобства совмещенные) — как если бы кто-то попытался эту дверь осторожно открыть, но не получилось
(с осторожностью).
— Дома Лиза? — спросила она. (Спросила искренне, хотя тут уже была нестыковка, потому что, если бы дома была Лиза, она бы сразу же открыла дверь.)
Значит:
— Дома Лиза?
Он усмехнулся, ответил:
— Ты, конечно, хочешь сказать, что не Лиза…
И тут самое главное: интонация!.. (Потому что это рассказ, вообще-то, про интонацию.)
Интонация состояла из оттенков, игры оттенков, они сплелись — не разделить. С одной стороны, мужская снисходительность к ее подозрениям и даже готовность им умилиться и одновременно готовность обсудить: а что она имеет в виду? А в случае провала (для честности!) вкрадывался и маленький нюанс: мы оба понимаем, что не Лиза, но лучше бы нам этого не понимать, не так ли? В общем, одни оттенки, что угодно, лишь не простой ответ на простой вопрос: “Дома Лиза?” (Да. Нет. Выбери правильный ответ.) Ответа нет. Есть лишь эта интонация и ее доминанта — печаль! Как если бы ему стало горько!.. Горько и стыдно за низость ее подозрений!..
И она устыдилась. (Что значит, грамотно выбрана интонация!) Устыдилась того, чего не было (подозрений). И этот процесс (стыда) отвлек ее от этого скрипа… причем на двадцать лет (грамотно! грамотно!).
Да, но ведь скрип-то был! (А вот Лизы — нет, Лизы не было.)
Нет, допустим, этот скрип мог ей лишь показаться, но тогда бы он удивился ее вопросу, правда? А он не удивился. Значит, он тоже его слышал!..
Так. Еще раз.
Значит, она прошла в коридор, комнату, вышла на балкон, а он — именно что проконвоировал ее и грамотно занял позицию у двери: не пройдешь! То есть захочешь выскочить, поймать, уличить! — только через его труп! Труп был наготове.
Но она восприняла его неотступность иначе: как желание что-то сказать ей, удержать, услышать…
И она говорила… Но он уже отступил, отошел в сторону, обессиленный, выдохшийся, как резиновый шарик. Дух вышел — вместе с тем скрипом из ванной комнаты и сортира…
Значит, там все-таки кто-то был.
Там кто-то был!..
Ну и что?! “Там кто-то был, там кто-то был…” Он давно ушел. Двадцать лет назад. Все ушло из ее жизни: и этот дом, и этот конвоир, и даже эта улица — она теперь называется по-другому. И невроз ушел.
А эта интонация звучит. Бессмертная, как пошлость.
И этот скри-и-ип…
Тут втемяшивается другая история, сродни этой, причем с интригой
в том же месте — в сортире. То есть место драмы — сортир.
Но только с точностью до наоборот.
Потому что Мара тоже пряталась в туалете. Но в своем собственном (а это законно). Скрываясь там от собственного мужа и его любовницы (а это большая разница!).
Но, главное, Мара там и не пряталась: Мара, будучи на девятом месяце беременности, ворвалась в свой дом с единственной целью попасть в туалет. Попала. И мгновенье спустя услышала, как в дом вошел ее муж — и не один… Веселые голоса удалялись по направлению к спальне.
Приключения мужа в спальне не сильно удивили Мару: она давно догадывалась, что муж ее хочет вторую жену, а не второго ребенка. Мара же хотела ребенка. И волновало ее только это. И дурацкое положение, в которое она попала.
И вот, сидя в туалете, Мара судорожно искала ответ на вечный вопрос: что делать? Смыться или что? А время шло, и получалось как бы так, что Мара подслушивала, следила за своим мужем, а это не устраивало гордую Мару. Выйти и тихонечко улизнуть? Но могут услышать. И несправедливо уличить Мару в слежке. (Нет, другая бы на ее месте давно бы уже ворвалась в спальню и разобралась с ситуацией с помощью сковороды. И Маре тоже сковорода была по плечу, но ей было вредно волноваться.) Что делать? Отсидеться в сортире до конца обеденного перерыва, который муж использовал для плотских утех? А если они захотят в туалет?
Захотели.
— Что ты тут делаешь?! — заорал муж.
— Ну, что делают в туалете? — резонно заметила Мара.
— Ты следила! — муж с блеском использовал нападение как защиту.
Это была неправильная сцена. Тут что-то было не так. Какая-то ошибка в распределении ролей, реплик и интонаций.
— Пропусти, — сказала Мара.
Но муж стоял в проходе. Желая выяснить, уличить, втоптать, доказать Маре ее низость, но у Мары совершенно не было времени (стали отходить воды). Однако муж стоял на своем, загораживая третьего участника сцены (то есть позиция тоже была занята грамотно!), который успешно в это время просачивался в щель входной двери. Мара дала время завершиться этому процессу и вновь сказала:
— Пропусти.
Но муж стоял, не желая сдвинуться с места, с праведным гневом на устах и с видом оскорбленной добродетели.
И вот, желая расчистить проход (то есть именно по этой причине, а не по какой-нибудь другой!), Мара в конце концов воспользовалась сковородой. (Так, стоп, откуда в туалете сковорода? Ну, пусть будет.) Обезвредив супруга (она мать — она и права!), — Мара на всех парах понеслась рожать Тараса.
Она родила Тараса, он подрос и сказал:
— Я лубу тебя!
(“Что ты там делаешь, Тарас?” — “Лубу тебя!” — “А сейчас что ты делаешь?” — “Опять лубу тебя!”)
Нет, Мара правильно сделала, что его родила. И со сковородой тоже все было правильно. И с этой квартирой…
Когда бывший муж, пришибленный сковородой, решил оттяпать у Мары квартиру и быстренько ее загнать, Мара купила краску. Покупатели входили в квартиру и читали на стенах: “Люди! Вы отнимаете этот дом у двух маленьких детей!” И покупателей сдувало.
В общем, Мара родила Тараса, выгнала мужа, отвоевала жизненное пространство, купила армейский полевой бинокль и пошла в театр. На “Человеческую комедию”.
Нет, Мара все и всегда делала правильно.
А эта ноябрьская женщина — неправильно. И теперь ей хотелось вернуться назад, где все было неправильно, и поступить правильно.
То есть ворваться в сортир и уличить?!
Нет, конечно.
А что?
Эта интонация!.. Все дело в этой интонации — с оттенком укоризны: “Ты, конечно, хочешь сказать, что это не Лиза…”
Все дело в интонации!..
Интонация! А что это — интонация? Ветер, Эол, выдох, вдох!..
Они помирились тогда. До следующей ссоры.
С тех пор прошло двадцать лет, и вдруг возник такой исследовательский интерес — ну вот что это?
Можно, конечно, позвонить в Канаду (ну, просто интересно!) и сказать: “Слушай, так и так, дело прошлое, а помнишь тот скрип?.. — “Какой скрип?!” — “Ну, тогда…” — “Когда?!”
Нет, это будет вторая серия из “Оли и Коли”.
Оля и Коля смотрели по телику фильм (комедию, кстати) — и Коля сказал:
— Этот фильм, дорогая, мы уже видели.
— Когда?.. — удивилась дорогая. — Я вижу его в первый раз!
— Да нет же, — настаивал Коля. — Мы видели его!
— Да не видела я!
— Ну как же не видела! — возмутился Коля. — Мы еще лежали с тобой и смеялись!..
И вот Оле тоже было очень интересно (причем всю жизнь!) — с кем это ее родной муж Коля лежал и смеялся?! Но Оля не стала искать правду. Хотя ей было о-о-очень любопытно. Но умная Оля решила быть счастливой, а не правой.
Тем не менее впечатление о том фильме все же было подпорчено: Оле не показалась эта комедия такой уж смешной.
И эта ноябрьская женщина вернулась к своей человеческой комедии — и… рассмеялась. Яд не подействовал: выдохся.
Она завершила свой следственный эксперимент и закрыла дело. За неимением улик. Ветер, Эол — это ведь не подошьешь к делу. Да и тот конвоир вошел в ее жизнь и давно уже вышел, не оставив никаких следов — лишь эту интонацию… Которую, сказать по правде, давным-давно уже сдули другие ветра — сильные и разящие…
Вот и всё.
А тот индивид в сортире — так что ей до него? Он ведь не вошел в ее жизнь.
Он только вошел в ее сортир.
ТеТЯ АНЯ
Посвящается И. Х.
Это маленькая история про Ирину историю, повествующую про историю Гали о некой тете Ане, подруге Галиной мамы…
— Подожди, я запуталась!
Еще пятнадцать минут назад в моей жизни не было ни Иры, ни Гали, ни Галиной мамы, ни тем более какой-то тети Ани, но вот вошла Ира — причем сразу, мощно, без предисловий (“Слушай, давай на └ты“!”), а вместе
с ней — и все остальные: вошли и расположились по-домашнему, причем Галина мама и тетя Аня с чашечками чая в руках, и сразу начинается история, потому что жизнь вообще состоит из историй. И Ира тоже состоит из историй, как малахитовая шкатулочка из драгоценных камней с серебристым отливом.
История про Галю плывет легкой лодочкой среди бушующего моря голосов и звуков телестудии, она легко может погибнуть, но Ира опытным капитаном выводит суденышко под названием “Галя” в фарватер, и история продолжается, то есть Ира грамотно ведет свою партию — песню о Гале. Которую в свою очередь тоже перебивает внезапными вопросами:
— Бумага нужна?
— Какая бумага?
— Писчая.
О, бумага нужна.
— На. Прячь. Блокноты нужны?
Нужны.
— А скрепки?
Я люблю скрепки. Бумагу, скрепки, блокноты — у меня слабость
к канцелярским товарам. И Ира одаривает меня излишками, то исчезая
в недрах шкафов, то вновь выныривая со скрепками и с бесценной историей про Галю — история маленькая сама по себе, по жизни, но оказывается большой — и тоже по жизни.
— Так, значит, Галя. О, эт-та Галя!.. Галя из очень интеллигентной семьи — настоящей, петербургской. Я обязательно познакомлю тебя с ней — влюбишься. Так вот, у Галиной мамы была знакомая — тетя Аня, и эта тетя Аня иногда заходила в гости к Галиной маме — сидели, пили чай и разговаривали. И звали девочку Галю: “Галя, иди к нам!..” А Галя… Календари нужны? Бери. Бери, бери, у нас много. Так, значит, Галя, посиди с нами.
А Гале очень нужно сидеть с ними, когда народ на улице играет в мяч и
в прятки!.. И Галя: нет, мол, не могу, уроки надо делать. И шмыг на улицу.
И так все время: иди к нам, Галя, а Гали и след простыл!.. Во, “Журнал для мужчин”. Бери.
— Нет. Не нужен.
— Бери, — твердо говорит Ира.
— Да зачем он мне?!
— Полистаешь.
Удачно пристроив журнал, Ира с головой ныряет в другой шкаф, бренча браслетами.
— Красиво…
— Хочешь такие же? — решительно говорит Ира.
И я чувствую, что они у меня будут — такие же браслеты. И все будет. Рядом с Ирой. Сверкающая и блестящая, она возвращает мне вкус к жизни. Теперь у меня все будет: браслеты, скрепки и бумага — я напишу на ней мужской рассказ.
Женщины время от времени мечтают писать мужские рассказы, а мужчины — женские, с деталями. Но мужчины не могут — им нечем: нет этого инструмента. Только один мужчина смог написать изумительный женский рассказ — серебряный, из “серебряного века” — там героиню при роковой встрече с соперницей страшно мучает мысль, что в прошлый раз она (героиня) была в той же шляпке и с той же черной лисой на плече. (Это очень тонко.) А потом звучат выстрелы.
— И что Галя? — вежливо напоминаю я, хотя, если честно, ну что мне до этой Гали и чаепитий ее мамы?..
— А Галя — чудо. Умница, театровед — о театре знает все. Ей будет семьдесят, юбилей! Слушай, опять дождь! А знаешь что, давай вместе поедем в Грецию!
— Давай. В Греции нет ноября.
— В смысле?
— Только в календаре.
Ирины глаза синеют — в них уже отражается Эгейское море, соленое, как слезы, — и я даже вижу в них ракушки и мидии…
— Так при чем тут тетя Аня? — я возвращаю Иру в питерский ноябрь.
— Так в этом-то все и дело!.. — вспоминает, вернувшись, Ира. — Тетя Аня, как то яичко, которое оказалось не простое, а золотое, точнее, серебряное!.. Как потом Гале не хватало этих посиделок с тетей Аней!.. Как она сокрушалась о них впоследствии!.. Сколько драгоценных слов она пропустила!.. Фамилия-то у тети Ани была — Ахматова!..
…Мы стоим на остановке. Небо поливает Иру, город и меня — счастливую обладательницу скрепок, журнала для мужчин и чудесной истории про Галю, и я уже люблю не известную мне еще вчера Иру и в мыслях еду с ней в Грецию, и тут…
И тут пошла музыка… У хорошего режиссера здесь обязательно должна пойти музыка. (А Ира хороший режиссер.) И она пошла. Пошла, пошла… Откуда? Да кто ж знает… “В городе до-о-ождь…” И слезы тоже пошли — соленые, как море…
— Слушай, а давай вместе поедем к Гале! — вдруг говорит Ира. — Она живет на Крестовском.
— Давай… но…
— Ага, уроки надо делать.
И история Гали уже упирается в мою историю, в мою жизнь, меняя ее течение в сторону Крестовского острова…
И если это не счастье, так что же это — в ноябре, под музыку и дождь, стоять на остановке, держа в руках “Мужской журнал”, три пуда скрепок, тетю Аню (в уме) и Иру (в сердце), и мечтать о Греции, в которой никогда не бывает ноября…
Но и тети Ани тоже не бывает… Без ноября.