Опубликовано в журнале Звезда, номер 12, 2011
МНЕНИЕ
Александр Мелихов, Дмитрий Травин
Нация хочет гордиться собой
Дмитрий Травин. В последнее время ведущие европейские лидеры один за другим говорили о кризисе мультикультурализма. Начала Ангела Меркель еще в прошлом году. А теперь на эту же тему высказались Дэвид Кэмерон и Николя Саркози.
Европейцы, естественно, не высказывались против дружбы народов, как может подумать человек, нечасто встречавшийся с термином “мультикультурализм”. Дело в другом. Фактически позиция правых лидеров Германии, Великобритании и Франции состоит в том, что сосуществование различных культур в их странах, увы, не стало мирным и взаимообогащающим, как мыслилось некоторое время назад. Иными словами, европейские правые будут настаивать, по всей видимости, на доминировании исконной культуры — германской, британской, французской, — в которую тем или иным образом должны вписываться приезжие. Не носить хиджаб в университетской аудитории, не молиться в неположенном месте, не заглушать криками муэдзинов привычные городские шумы и т. д. Словом, позиция правых: дружить будем, но на наших условиях.
Подойдут ли эти условия представителям иных культур, пока не известно. Более того, не известно даже, будут ли лидеры европейских стран последовательно настаивать на отказе от мультикультурализма. Ведь сегодня правые у власти, а завтра — левые. И те, скорее всего, не будут на мультикультурализм смотреть столь же скептически. Хотя бы по той простой причине, что среди представителей иных культур довольно много их избирателей.
Александр Мелихов. Мне уже приходилось писать, что мультикультуралистическая греза основана на глубочайшем непонимании экзистенциальной миссии культуры. Рационалистическая пошлость видит в национальной культуре не тотальное мировоззрение, наделяющее человеческую жизнь смыслом и целями, но нечто вроде глазировки на булочке — национальные танцы, национальные блюда… Если они могут мирно соседствовать на одной эстраде и на одном столе — почему бы культурам не соседствовать так же мирно и в пределах одного государства? Впрочем, когда одна кулинарная или танцевальная культура начинает теснить другую, когда макдоналдсы или суши начинают вытеснять пельмени и беляши, а рок-н-ролл — вальс и танго, уже и это вызывает раздражение. Как всякая конкуренция. И чем выше ставки, тем выше раздражение. А когда на карте стоит жизнь, раздражение доходит до смертельной ненависти. Культура же это и есть жизнь народа.
Я, как всегда, имею в виду не респектабельные космополитические “вершки” культуры, но скрытые “корешки” предвзятостей и преданий, создаваемых каждой нацией ради самовозвеличивания. Мне уже приходилось писать и в “Звезде”, что нации, в отличие от промышленных и финансовых корпораций, создаются и объединяются в цивилизации не ради достижения каких-то материальных целей, но ради обретения экзистенциальной защиты, ради обретения воодушевляющего ощущения собственной избранности, причастности чему-то прекрасному, почитаемому и долговечному. Но разве может сохраниться мир в таком мире, где конкурируют не технологии, а вымыслы?
Можно ли избежать вражды, когда конкурент пытается разрушить твое главное убежище — твои иллюзии. Для которых разрушителен любой рациональный анализ, любое соседство чужой сказки, обнаруживающее относительность твоей: слишком тесное соприкосновение культур бывает гибельным минимум для одной из них. Ибо культуры, повторяю, не системы знаний, которые можно спокойно обсуждать, как это бывает в химии или геологии, а системы иллюзий, которые можно лишь внушать — наталкиваясь на сопротивление прежних.
Народы ссорятся не оттого, что плохо знают друг друга, — ровно наоборот. Чем лучше они узнают, тем сильнее они друг друга и раздражают: каждый все отчетливее осознает, что другой, точно так же как и он сам, приберегает наиболее возвышенные чувства для себя, а не для соседа. Конфликты иллюзий откровенный диалог может только обострить. Ибо и в самом деле невозможно доказать, что именно моя мама лучше всех. Возражая против этого, мы можем не переубедить, но лишь оскорбить друг друга. Ибо переубежденный лишится тех миражей, которые только и наполняют его жизнь смыслом и красотой. Угроза воодушевляющим миражам и порождает сегодняшний терроризм.
Словом, народам лучше всего общаться через посредство своих рационализированных элит и прагматизированных периферий, а соприкосновение культурных ядер желательно свести к минимуму. Главные трудности межкультурного общения возникают тогда, когда в соприкосновение вступают массы, ибо у них нет тех корпоративных систем экзистенциальной защиты, какие имеются у групп, и без того ощущающих себя избранными, — у интеллигенции, у преуспевающих бизнесменов и политиков, у непритворно верующих, для кого все земное тлен и суета… Но для рядового человека, у кого выше земного ничего нет, жизнь без экзистенциальной защиты превращается в унылое прозябание. Оттого-то на секулярном Западе вроде бы и оторвавшиеся от своей традиционной культуры люди вновь хватаются за нее, как утопающий за соломинку. Каждая культура желает быть не “одной из”, но избранной, иначе она становится просто ненужной.
Дмитрий Травин. Но нам сейчас интересно скорее не то, что будет в обозримой перспективе на Западе, а то, что получится у нас в России. На заседании Госсовета в Уфе Дмитрий Медведев фактически вступил в полемику с Меркель, Кэмероном и Саркози.
Говорил он, правда, больше о дружбе народов в старом, советском понимании, нежели о мультикультурализме как категории современной европейской политики. Скорее всего, президент просто таким образом переводил с европейского на госсоветовский суть дискутируемой проблемы. Так сказать, низводил проблему с научного уровня до уровня студенческого сознания, как делал неоднократно во времена своего доцентства на юрфаке Санкт-Петербургского университета.
Боюсь, что проблема, стоящая сегодня перед российским политическим руководством, гораздо серьезнее, чем простое осмысление сути европейских дискуссий. Медведев может соглашаться с идеей мультикультурализма или же отвергать ее, но он не сможет применить свои выводы на практике, как это делают европейские лидеры. Президент России действует в ином пространстве. В том, которое больше напоминает европейские реалии столетней давности.
И Франция, и Германия, и Великобритания — это распавшиеся империи. Так или иначе, они в течение ХХ века отказались от территорий, на которых исконно жили совершенно иные народы. Возможно, для Великобритании, где ныне сосуществуют англичане, шотландцы, валлийцы и ирландцы, это не совсем верно, однако в первом приближении этими частностями можно все же пренебречь. Важно другое. Проблема мультикультурализма в понимании западноевропейцев — это проблема того, как вписывается в жизнь старой христианской культуры поведение выходцев из разных стран Азии и Африки. Турки не жили исконно на территории Германии, арабы — на территории Франции, а разного рода “афробританцы” (выразимся политкорректно), индийцы и пакистанцы — на территории Британии.
В российском случае аналогии можно проводить с выходцами из Средней Азии или Закавказья (которые теперь живут вне нашей страны), но не с жителями Северного Кавказа. Этот регион Кремль решил насильно оставить в составе России, несмотря на отчетливое понимание того, что между русскими, с одной стороны, и чеченцами, ингушами, народами Дагестана — с другой, существуют колоссальные культурные различия. Иными словами, во Франции нечто подобное получилось, если бы, скажем, де Голль насильно удержал в составе единого государства Алжир. В Германии — если бы по итогам Второй мировой войны союзники оставили ей западные и северные польские земли, а также Судеты, принадлежащие ныне Чехии.
Россия не отказалась от нашего “Алжира”, от нашего “Данцига” и от наших “Судет”, а потому осталась скорее недораспавшейся империей, нежели таким национальным государством, как Франция, Германия и многие другие европейские страны. Не будем сейчас обсуждать, хорошо это или плохо с моральной точки зрения. Взглянем лишь на практические результаты в плане проблемы, волновавшей Дмитрия Медведева на заседании Госсовета.
Допустим, мы вслед за президентом говорим о старой советской дружбе народов, о том, что позитивный опыт нельзя растерять, о том, что все должно быть хорошо и не должно быть плохо. Тогда, чтобы перейти от слов к делу, нам надо будет вернуть и старую советскую структуру занятости в крупных городах, по крайней мере в Москве и Петербурге. Надо сделать так, чтобы на всяких строительных и дорожных работах, в торговле, в ЖКХ, на транспорте работали преимущественно уроженцы этих городов при минимальном привлечении гастарбайтеров. Трезвый анализ ситуации показывает, что такое практически неосуществимо.
Иными словами, в крупных городах неизбежно будет жить большое число людей иной культуры, являющихся при этом такими же равноправными гражданами России, как коренные москвичи, петербуржцы и т. д. Их даже гастарбайтерами, по совести, называть нельзя. Они не гости, а хозяева. Они имеют полное моральное право жить в соответствии со своими традициями, коли уж вопрос о независимости Чечни и других республик был в свое время военным путем закрыт.
Понятно, что многим в России это не нравится. Многим ближе подход, высказанный западноевропейскими лидерами. Но эти лидеры, как мы видим, не удерживают в составе империй те страны, откуда приезжают к ним гастарбайтеры. И, соответственно, могут плевать (хоть с Эйфелевой башни, хоть с Биг-Бена) на то, что скажут по поводу отказа от мультикультурализма лидеры Алжира, Турции или Пакистана. А вот Медведев не может плевать с колокольни Ивана Великого на те протесты, которые время от времени высказывает Рамзан Кадыров. Поскольку Кадыров должен хоть как-то объяснять чеченцам, почему формально они равноправные граждане России, а реально некоторые в Москве оказываются (как по Оруэллу) равны более других.
В общем, как тот, так и другой подход вступает в противоречие с нынешними российскими реалиями. По какому бы пути Кремль ни двинулся, некоторой частью российских граждан он будет воспринят как несправедливый. А значит, потребует подавления несогласных. Причем не тех несогласных, которые ходят на Триумфальную (они-то серьезных проблем не создают), а тех, которые ходят на Манежную или, хуже того, взрывают Домодедово.
В подобных ситуациях слова типа тех, которые произнесены в Уфе, ровным счетом ничего не значат. Если Меркель, Кэмерон и Саркози, скорее всего, и впрямь будут отказываться от политики мультикультурализма, то Медведеву (по сути, Путину) придется маневрировать. Иными словами, подавлять тех, кто больше высунется в данный момент, кто постарается разрушить нынешнее шаткое равновесие, не имеющее под собой логичной, непротиворечивой основы.
Александр Мелихов. Это правда. Но когда люди руководствовались какими-то логичными, непротиворечивыми основами? Они руководствуются своими интересами, и те, кто ощущает себя экзистенциально, культурно ущемленным, не примирятся ни с какими ограничивающими их основами, даже пребывая в других государствах. Информационное пространство сейчас едино, и о каждом оскорбительном для их иллюзий инциденте доброхоты немедленно оповестят униженных и оскорбленных и в долинах Дагестана, и в горах Афганистана. Писатель в Англии публикует “кощунственный” роман — его в Иране приговаривают к смерти, и он многие годы вынужден отсиживаться в какой-то норе. Художник в Дании печатает карикатуру на пророка — волна гнева и усиление терроризма. Американский пастор сжигает Коран, а в Афганистане работники ООН платят своими головами. Американцы, может, и хотели бы плевать на эту смуту с высоты башен-близнецов, но башен-то и нет…
И я отнюдь не уверен, что те, кто выходит на Манежную площадь в Москве, для нас опаснее тех, кто выходит на площади в Египте или берется за оружие в Ливии. Сегодня миллионные массы во многих странах мусульманского Востока лишились экзистенциальной защиты, а значит, обрели острую нужду в вождях, которые хотя бы символически мстили их обидчику Западу, вольно или невольно разрушившему культурную крышу, защищавшую людей от созерцания безжалостного космоса. Поэтому надеяться, что в “обиженных” государствах смогут усидеть прозападные лидеры, означает не понимать, что для народов гордость важнее алчности, что для них унижение есть сама смерть. (Кстати, я не так уж уверен, что можно пренебречь шотландцами и валлийцами, история еще не прекратила течение свое.)
Запад может выбирать лишь из двух типов антизападного лидера — условно говоря, “тирана”, попирающего демократию, и “любимца народа”, на демократию опирающегося. И если руководствоваться не принципами, а интересами, то, на мой взгляд, “тиран” для Запада предпочтительнее, ибо внутренние враги, которых плодит всякая тирания, отнимают у вождя силы и возможности обратиться вместо второстепенных врагов социальных к врагам главным — экзистенциальным, от врагов в миру к врагам в мироздании. Все, что Запад может получить в результате соблюдения демократических процедур, — это сменить врага, у которого связаны руки, на врага, у которого руки свободны. Авантюрист светского толка лучше религиозного фанатика, который рано или поздно завершит череду авантюристов и марионеток, ибо именно фанатики служат не тактическим, но стратегическим целям обиженных народов — формированию экзистенциальной защиты.
Идеальный для Запада правитель враждебного Востока — тиран, сидящий на вулкане народного гнева, достаточно сильный, чтобы не дать вулкану свергнуть себя самого, но недостаточно могущественный, чтобы осуществить направленное извержение в сторону стратегического врага. Этот статус-кво Западу и следовало бы поддерживать, не надеясь (что уже его не раз подводило) использовать вулкан в своих интересах: ни один народ подкупить невозможно, ибо ничего равноценного иллюзорному бессмертию или хотя бы какой-то причастности к оному человеческая фантазия не изобрела и не изобретет. И сколько бы Запад ни мочил “плохих” мусульман, защищая “хороших”, он лишь готовит их будущее объединение против себя.
Интересы же России не совпадают полностью ни с Востоком, ни с Западом. Тактические интересы подталкивают нас к союзу с Западом, но, поскольку не мы являемся главной мишенью “униженных и оскорбленных”, очень уж усердствовать в этом направлении тоже не стоит, чтобы не нажить в чужом пиру похмелья, а в чужой драке синяков. Экзистенциальных же союзников у нас нет и вовсе, ибо ни с одной корпорацией культур нас не объединяет совместное чувство избранности. Мы действительно не входим ни в одну цивилизацию, ибо цивилизация создается коллективной системой экзистенциальной защиты.
И тем не менее наши вчерашние и особенно сегодняшние подданные именно в нас видят наиболее опасного экзистенциального врага, именно нашу культуру считают наиболее опасным соперником. И я отнюдь не уверен, что их страх, а следовательно и неприязнь, а то и ненависть станет менее угрожающей, если они окажутся за пределами наших границ. Пожалуй даже, их материальные и пропагандистские возможности только возрастут. Нас пугают межнациональные схватки граждан одного государства на площадях и в темных переулках с применением холодного и легкого огнестрельного оружия. Но межнациональные схватки граждан разных государств превращаются в полномасштабные войны с применением артиллерии и авиации, и это, увы, еще не предел…
Так, может быть, эти взрывы экзистенциальной ненависти все-таки легче контролировать в пределах одного государства? Проектов можно строить много, но в реальности наименее бескровное (“малокровное”) сосуществование народов в былые времена обеспечивали великие империи, бессознательно нащупав принцип “используй материально и не унижай экзистенциально”, собирай подати и не трогай воодушевляющих иллюзий. Пусть молятся как хотят, женятся как хотят и даже судятся как хотят под началом их собственной элиты, которой открывается свободный доступ в имперскую аристократию. Доступ в нее открывается наиболее энергичным и честолюбивым — тем самым их экзистенциальная униженность минимизируется, поскольку у них появляется возможность идентифицироваться с чем-то еще более могущественным и долговечным, чем собственный народ. А всегда тлеющие национально-освободительные движения при этом лишаются потенциальных лидеров, но взамен обретают своих представителей в государственной элите, что ослабляет и экзистенциальную униженность масс: эвон куда взлетел парень из нашего кишлака!
В пропаганде это можно называть и дружбой народов, на деле, однако, понимая, что дружба народов невозможна, сколько бы и в каком числе ни дружили отдельные люди. Культурная конкуренция похожа на конкурс красоты — на пьедестале могут поместиться лишь очень немногие. Возможна только минимизация вражды и переманивание нестойких. И делать это в пределах одного государства, подозреваю, все-таки легче.
Каждой культуре при этом, однако, требуется некая отдельная квартира, где она могла бы без помех удовлетворять собственные экзистенциальные нужды — проще говоря, предаваться самовозвеличиванию при отсутствии ироничных либо оскорбленных чужаков. Создавать национальные субгосударства слишком опасно, а вот поддерживать лояльные национальные общины было бы в самый раз. И поддерживать тех их лидеров, которые сумеют удержать своих пассионариев в узде.
После побоища в Кондопоге в подобный же северный город меня пригласили поговорить за круглым столом о толерантности, и глава тамошней азербайджанской общины — милейший улыбчивый адвокат и бизнесмен с золотыми зубами, золотой мобилой и золотым внедорожником — очень дружелюбно мне объяснял, что у них такое невозможно. Потому что надо работать с силовыми органами. Появляется отморозок — община сама сообщает начальнику милиции: такой-то скоро что-то натворит, прижмите, пожалуйста. Если кто-то не хочет вступать в общину — тоже никто не заставляет. Но когда случится неприятность, прибежит. И ему помогут. Но если забудется, напомнят: ты что, хочешь для нас неприятностей? Смотри, получишь их первым.
Не стану утверждать, что эта система безупречна с точки зрения либерального права, требующего равенства перед законом и отсутствия каких-либо внегосударственных правовых структур, но несколько лет назад она работала вполне эффективно, создав некие квазиимперские структуры.
Так что у империй тоже есть чему поучиться, хоронить их, может быть, и рановато.
Дмитрий Травин. Я бы, может, и согласился не хоронить империи, если бы они не были давным-давно уже похоронены. По сути дела, вы говорите не об отказе от похорон, а о необходимости эксгумации трупов. Это дело — не слишком приятное, да к тому же бессмысленное.
Все европейские империи, пытавшиеся собрать под одной крышей различные этносы, давно уже ликвидированы. Нет ныне ни Британской, ни Французской, ни Германской, ни Австро-Венгерской, ни Испанской, ни Португальской, ни Османской (Турецкой). Причем исчезли как те империи, которые проигрывали европейские войны, так и те, которые выигрывали, а значит, не принуждались к самороспуску своими более успешными соседями. Осталась только Российская империя, причем с распадом СССР бЛльшая часть ее территории, населенной нерусскими этносами, оказалась для Москвы утрачена. Восстанавливать Советский Союз сегодня, кажется, не стремится никто из более или менее ответственных политиков. Поэтому, по сути дела, какая-то осмысленная полемика может вестись не об использовании имперских принципов в практической работе, а лишь о сохранении под властью Москвы Северного Кавказа, который этого не желает и сопротивляется всеми доступными ему методами.
Сразу оговорю, что мне часто приходилось слышать такое возражение: все империи Европы были злыми и неправильными, а наша Российская — доброй и правильной. Поэтому то, что они распались, — нам не указ. Мы соседей не эксплуатировали, а, напротив, кормили, и, следовательно, они в глубине души должны нас любить. Воюют против федералов не народы, а отдельные нехорошие люди, купленные на американские (израильские, аль-каидовские и т. д.) деньги. Народы же ждут не дождутся пока мы их освободим от всякого рода корыстных и бородатых деспотов.
С тем, кто подобным образом интерпретирует историю, спорить нет смысла: никакие факты дискутанта не убедят. Но наша с вами полемика идет о другом. Вы предлагаете использовать имперские принципы как таковые и, значит, признаете общность механизмов построения всех империй. Я соглашусь с вами в том, что империя на определенном этапе исторического развития функционировала неплохо и худо-бедно решала те задачи сосуществования этносов, которые ставили императоры. Не соглашусь же я с тем, что можно в XXI столетии еще раз войти в ту воду, которая утекла в минувшие века.
Империя — не топорик, в равной мере способный обтесывать дерево как во времена Путина, так и во времена Цезаря. Империя — это инструмент, функционирующий лишь в определенной среде. Если изменилась среда, старый механизм работать не сможет, как бы ни молились мы на прошлые успехи.
Поясню свою мысль. Империи успешно функционировали в то время, когда еще не сформировались нации. Этносы были, но наций не было. Скажем, на территории империи Габсбургов жили люди, говорившие по-немецки, по-венгерски, по-чешски и т. д., но они не представляли еще ни австрийскую, ни венгерскую, ни чешскую нацию. Или, точнее, скажем так: этническая культура, которая, естественно, существовала и в имперские времена, разделяла подданных императора не столь уж сильно. Гораздо сильнее разделительных черт были объединяющие. А таковых в имперские времена было две: монарх и вера. Все в равной степени чувствовали себя подданными императора, сидящего то в Вене, то в Праге, то в Инсбруке, и все в равной мере чувствовали себя христианами.
Была ли у людей времен империй экзистенциальная ненависть друг к другу? Конечно, была. Но она в значительно большей степени выражала себя как ненависть конфессиональная, чем как ненависть этническая. Скажем, чехи во времена Гуситских войн вовсю лупили немцев, а те, естественно, отвечали им взаимностью. Но чуть позже, во времена Тридцатилетней войны, немцы уже так лупили друг друга, несмотря на их этническую общность, что, по оценочным данным, перебили порядка трети всего своего этноса. Кстати, французы в своих религиозных войнах тоже серьезно проредили население страны. А ведь во Франции серьезных этнических различий не существовало. Француз-гугенот за милую душу резал француза-католика в то время, когда, скажем, в Трансильвании венгероязычные и румыноязычные подданные Габсбургов худо-бедно сосуществовали без особых экзистенциальных потрясений.
Таким образом, империя не обеспечивала бескровное и даже малокровное существование подданных, поскольку не могла предотвратить Реформацию и связанные с ней покушения на экзистенциальный покой. Выражение “пусть молятся как хотят” к империям не вполне применимо. В ряде случаев монархи и элиты готовы даже были бы пойти на соблюдение этого принципа, но экзистенциально неспокойные подданные устраивали кровавую резню вне зависимости от указаний, спускаемых по властной вертикали.
Другое дело, что империя действительно могла быть малокровной формой сосуществования этносов в тех случаях, когда религиозные проблемы не разделяли людей на враждующие лагеря. В идеале хотелось бы, конечно, примирить людей по религиозной части и одновременно не допустить конфликтов по этнической. Однако, увы, к тому времени, как напряженность межконфессиональных конфликтов в европейских государствах стала сходить на нет, стали формироваться конфликты межнациональные.
Европейские нации постепенно прорастали из этносов, но представляли собой уже нечто иное. Ведь представитель нации не просто чувствует себя христианином и подданным своего монарха. У него появляется сильное третье чувство, и оно постепенно заслоняет собой первые два.
Человек новой эпохи ощущает себя частью некоего воображаемого сообщества под названием “нация”. Воображаемого не в том смысле, что его выдумали. Сообщество это существует на самом деле. Но требуется известная сила воображения для того, чтобы два человека — один из Пикардии, другой из Турени, которые никогда в жизни не увидят друг друга, почувствовали вдруг себя французами, т. е. представителями единой нации. Подобного чувства не существует в старой империи, где все подданные связаны друг с другом лишь через общего монарха, а друг на друга им по большому счету плевать.
Каковы механизмы формирования нации — отдельная история. В этой истории следует говорить и о роли интеллектуалов, которые формируют национальную культуру; и о роли всеобщей грамотности, позволяющей читать национальные газеты на родном языке; и о роли урбанизации, поскольку в больших городах людям проще почувствовать общность; и о роли национального рынка, где продавцы и покупатели пересекаются друг с другом; и о роли железных дорог, впервые по-настоящему связавших между собой отдельные уголки больших государств… Иногда нации формируются естественным путем при минимальном вмешательстве со стороны государства, а иногда сначала формируется государство, а затем элита делает все возможное, чтобы население прониклось национальным чувством и превратилось таким образом в нацию.
Нет абсолютно прямых, единых прямых путей из империи в национальное государство. Все движутся по таким путям со своими национальными (простите за тавтологию) особенностями. В краткой дискуссии этому нет возможности уделить много внимания. Выделю главное. В той мере, в какой формируется нация, неизбежно начинает разрушаться империя. Это взаимосвязанные процессы. О том, что невозможно удержать империю, когда аморфная общность людей почувствовала себя нацией, свидетельствует весь человеческий опыт.
Потребность сформировать свое национальное государство, после того как сформировалась нация, является сильным экзистенциальным чувством. А тот соседский народ, который препятствует созданию “нашего” национального государства, наносит “нам” самое страшное оскорбление. Он ведь тем самым, по сути дела, говорит: лишь я достоин быть народом государствообразующим, а твой удел — тихо сидеть и не высовываться, благо я разрешаю тебе молиться, жениться и судиться, как велят твои замшелые книги.
Нация тем и отличается от сообщества подданных императора, что хочет не только тихонько молиться, жениться, судиться и не высовываться. Нация хочет гордиться собой, хочет иметь такие символы своей гордости, как флаг, герб и гимн. Нация не может смириться с тем, что в столице империи сидит на троне (или в президентском кресле) человек, который не знает ни ее языка, ни ее культуры, ни ее интересов, но при этом претендует на то, чтобы говорить и от ее имени. Нация желает, как ни покажется кому-то это смешным, иметь национальную денежную единицу и быть представленной во всех международных организациях. Когда у вас все это есть уже много лет, над подобными желаниями можно посмеяться, но когда этого нет, даже обретение какого-то жалкого места в ООН начинает превращаться в экзистенциальную проблему.
Молиться, жениться, судиться втихую, радуясь, что тебя не донимают, и прагматично рассуждая, мол, “Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря”, где про тебя, к счастью, забыли, — это предельный рационализм. Но в формировании нации присутствуют не только рациональные начала. А потому нация не мирится с империей. Она хочет, чтобы про нее (нацию) все знали. А кто будет знать про унылых прагматиков, ценящих свой провинциальный покой больше яркой борьбы за независимость?
Свободный доступ национальной элиты в имперскую не решает проблемы. Все империи его использовали, и до поры до времени механизм действительно срабатывал. Но ни одну империю это не спасло. Когда формируется нация, “делегат” в имперскую элиту начинает рассматриваться не столько как предмет гордости, сколько как коллаборационист. И, поверьте уж, представители “неколлаборационистской элиты” быстренько это народу разъяснят, поскольку они находятся с народом, а не гуляют в имперских столицах. У “делегатов” в такой ситуации возникает выбор: либо плюнуть на свой народ и полностью ассимилироваться с народом, в который его делегировали, либо тайком поддерживать национальное движение деньгами и связями. Как то, так и другое мы сегодня наблюдаем среди представителей московской элиты кавказского происхождения.
Все вышесказанное не отрицает эффективности той системы, которая работает в описанном выше северном городе. Но она напоминает скорее механизм функционирования мафии, раскрытый в бессмертном “Крестном отце”, нежели механизм функционирования империи. Мафия и впрямь бессмертна в современном обществе, где существуют мигранты. Мафия и впрямь является сравнительно эффективным способом сосуществования общин. Мафию в известных границах можно приветствовать, если, конечно, мы понимаем под этим словом социальную структуру (вроде вышеописанной), а не бандитизм.
Но вот империя, в отличие от мафии, смертна и неэффективна. Вряд ли ее стоит приветствовать, подчиняясь чарующему звучанию древнего слова.
Александр Мелихов. Очаровываться одним только звучанием — это вообще бальмонтовщина. Но и превращать слово в ругательство, дабы штампом “имперский синдром” плющить всякие дальнейшие размышления, это тоже чересчур. В слове “империя” я защищаю прежде всего собственную свободу мысли. Когда чем-то долго запугивают, возникает ощущение, что от тебя прячут какую-то правду. А если мы можем свободно, не напирая друг на друга и не предрешая приговор до начала рассмотрения, обсудить, какими уроками империй можно воспользоваться, а какие уже навсегда останутся бесполезными, — мне больше ничего и не требуется. Только вот в мире политических идей умирает ли что-нибудь “навсегда”?.. Эксгумировать трупы я, разумеется, не предлагаю — мертвых с погоста не носят. Но об успехах покойника на поминках поговорить не помешает. А чему-то заодно и поучиться. А уж хоронить то, что еще не умерло естественным путем, и вовсе не стоит.
Когда-то я написал в “Исповеди еврея”, что нацию создает общий запас воодушевляющего вранья, то есть, если без эпатажа, чувство причастности чему-то избранному, величественному и бессмертному; если вы с этим согласны, то дальше нам и спорить почти не о чем. Поскольку я ни на чем не собираюсь настаивать.
Все факторы, о которых вы говорите, безусловно, существуют и весьма могущественны: каждый народ желает блистать и принадлежать к избранному кругу. И для начала иметь собственное государство со всеми положенными атрибутами. Но это лишь промежуточный этап — дальше борьба продолжится уже не на внутри-, а на межгосударственном уровне. Освобожденный народ заметит, что его денежную единицу нигде не берут, что его флаг редко и не так уж гордо реет среди флагов более могущественных держав. Что даже в его собственных кинотеатрах идут чужие фильмы. Что в его магазинах продаются чужие товары. И даже его предприятиями владеют чужаки. И он снова почувствует себя оскорбленным и снова начнет борьбу, теперь уже против “мирового порядка”. Обладая неизмеримо большими ресурсами — вплоть до всяческих атомных проектов.
Предоставляя национальным меньшинствам свободу от чужих национальных государств, нужно тогда уж защитить их и от глобализации — чтоб уж была независимость так независимость. Но кто возьмется обуздать международное доминирование сильнейших, которое более всего и раздражает слабых? Это же одна из сегодняшних господствующих грез — формирование единого человечества, такой вот путь к единству через дробление…
Если бы у нас был выбор между вечной борьбой наций внутри империй и мирным сосуществованием национальных государств, я, конечно же, был бы за безграничное деление всех многонациональных образований вплоть до мононациональных молекул. Но выбор-то в реальности другой! Или вечная борьба наций внутри относительно небольшого количества могучих государств, которым из-за их малого числа легче договориться между собою, или такая же вечная борьба множества национальных государств, не признающих над собой никакой власти, поскольку любая такая власть была бы нарушением их священного суверенитета. И тут выбор для меня неочевиден.
Вторая альтернатива — распустить все “тюрьмы народов” — открывает такие ящики Пандоры, что хочется вглядеться, нет ли возможности хоть как-то пригасить те опасности сожительства наций в одном государстве, на которые вы совершенно справедливо указываете. Вспомним хотя бы историю еврейского народа в Российской и советской империях.
Этот народ поставил мировой рекорд, на протяжении тысячелетий сохранив себя во имя метафизических, экзистенциальных целей вопреки совершенно невообразимым ужасам. А когда его мессианская греза в конце XIX века начала распадаться, наиболее пассионарные отщепенцы в поисках новой экзистенциальной защиты отправились за новыми сказками: одни возмечтали о национальном государстве (сионисты), а другие о мире вообще без государств (интернационалисты). И вторые во множестве служили советской империи, абсолютно не скучая по своему исчезающему, стремительно ассимилирующемуся народу, и только холокост вновь пробудил в них национальные чувства. Вот теперь я слышу голос крови, тяжкий стон народа моего, писала сверхсоветская Маргарита Алигер. Но и тогда они всего только возжелали оплакивать свои жертвы, гордиться подвигами своих героев вслух, а не шепотом, среди своих. Я уверен, что далее мечты их не простирались.
Однако Сталин полагал, что всякое проявление национального достоинства — лишь первый шаг к сепаратизму, к обретению собственного государства со всеми его атрибутами, и нанес такой удар, что это на целые десятилетия отбило у множества евреев охоту искать экзистенциальной защиты под крылом советского государства. Одни стали искать ее, действительно становясь сионистами, стараясь идентифицироваться с Израилем; другие нашли приют в профессиональной идентичности, поскольку среди профессиональных корпораций есть и такие, которые обладают собственной службой безопасности — я хочу сказать, собственной экзистенциальной защитой. Научное, техническое творчество, искусство, медицина, просвещение обладают собственными, уходящими в глубокую древность величественными родословными со своими бессмертными героями и мучениками — под крылом этих прекрасных грез вполне можно прожить и без государства, особенно если представители твоей национальности занимают в корпорации почтенное место. Можно даже утратить понимание, почему другие лезут из кожи ради такой устаревшей чепухи, как собственное государство, — так человек, который никогда не голодал, может презирать тех, кто способен из-за сухой корки ввязаться в безобразную драку. Отсюда и проистекает вечный конфликт между интеллигенцией и народом: экзистенциально сытый экзистенциально голодного не разумеет.
Экзистенциально голодные советские сионисты тоже называли своих более удачливых соплеменников прислужниками режима и коллаборационистами, но мало кто из экзистенциально сытых согласился покинуть выстроенный трудами и жертвами собственный дом ради бубнов за горами. Если даже и относился с сочувствием к трудам и заботам Израиля.
Но когда отношения двух стран, России и Израиля, были открыто враждебными, действительно было трудно занять какую-то примиренческую позицию — сегодня это вполне возможно. Можно, ничем не рискуя, поклоняться собственным героям, оплакивать собственных мучеников, праздновать собственные праздники и открывать собственные национальные рестораны. Для тех, кто обрел защиту в своей профессии, этого более или менее достаточно. Поэтому, когда прекратились прямые призывы к погромам, тут же и ассимиляция вновь двинулась стахановскими темпами. Сама возрастная структура еврейского населения — демографический приговор: молодежи до 18 лет — около 5 %, пенсионеров же — больше половины.
Даже у двух третей активистов еврейских общественных организаций Петербурга, по данным известного историка и социолога Бориса Миронова, среди друзей преобладают не евреи, а 85,5 % считают смешанный брак абсолютно нормальным делом. Жаль, конечно, что Россия потеряет еще одну яркую краску в своей многонациональной радуге, однако и одним источником напряжения тоже станет меньше.
И мне кажется, такое решение национального вопроса — растворить в объятиях — ближе к практике толерантных империй, чем к ассимиляционному напору национальных государств, во многих из которых с обретением независимости положение евреев ухудшилось.
У наций, у культур есть два главных орудия воздействия друг на друга — угроза и соблазн. Угроза, порождающая необходимость скрывать свои национальные чувства, как всякое покушение на экзистенциальную защиту, эти чувства укрепляет, и в периоды вооруженного противостояния сила соблазна многократно слабеет. Но если когда-нибудь в горячих зонах возникнет хотя бы худой мир, тогда-то и вырастет вопрос, чем Россия может соблазнить наиболее страстных и энергичных представителей национальных меньшинств. Имперская Россия открывала им такие поприща, как армия, коммерция, государственная служба — наверняка с огрехами, возможно и огромными, но я предлагаю учиться не порокам, а достоинствам империй. Тем более что сегодня к прежним поприщам можно присоединить и уже перечисленные пути в культуре, науке, технике, юриспруденции.
Когда большевиков не пугало обилие “инородцев” в правящей элите, это и была имперская политика, а принудительная сталинская русификация — это была типичная политика становления национальных государств.
Сейчас мы видим немало примеров, когда в новообразованные независимые государства приходится вводить “миротворческие” силы — не дешевле ль было их оттуда не выводить, не переводить конфликты из внутригосударственных в межгосударственные? Или непременно нужно всем сначала разделиться и навоеваться, чтобы наконец оценить прелести мирной жизни — пусть и на задворках мирового сообщества? Дай бог, чтоб так и было. Но мне всегда приходит в голову моя же давняя мысль: пессимисты портят людям настроение — оптимисты ввергают их в катастрофы.