Опубликовано в журнале Звезда, номер 11, 2011
ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО
Витольд Залесский
История моего общения с КГБ
Горные лыжи — вещь опасная
Эта история случилась довольно давно, когда до советских людей, настроенных на неизбежное приближение светлого будущего в облике коммунистического рая, вдруг стали доноситься призывы к “перестройке и ускорению”. Впрочем, с происшедшим в стране поворотом эта история непосредственно не связана. Разве что на завершение этой истории некоторое косвенное влияние он оказал. Но ощутить это влияние сможет, пожалуй, лишь тот, кто имеет представление, как работали наши бойцы невидимого фронта в доперестроечные времена.
Началось все с того, что Лена Калле, бывшая сослуживица моей жены, вместе со своим мужем Сашей, отчасти немцем, и дочерью Яной эмигрировала в ФРГ, как тогда (еще до объединения) называлась Западная Германия. Они поселились в городе Дармштадте, и в течение некоторого времени до моей жены Галины изредка доходили сведения о том, как они там устроились. Интерес к эмигрантам из России тогда у нас не поощрялся. Мои молодые соотечественники, возможно, не знают, что в доперестроечные времена те, кто решался уехать из Советского Союза навсегда, как правило, считались изменниками Родины и потенциальными шпионами, а переписка с ними и общение по телефону грозили неприятными последствиями.
Однажды от оставшейся в Ленинграде матери Лены моя жена узнала, что
у дочери Лены из-за ушиба появилась на руке раковая опухоль, саркома,
и руку пришлось ампутировать. Лена просила прислать ее облепиховое масло
и какие-то другие лекарства из Прибалтики. Галина оперативно выполнила просьбу, завязалась переписка, и, естественно, бывшим подругам захотелось встретиться. И Галина, как ей показалось, нашла способ осуществить это намерение. Нужно сказать, что к тому времени она полюбила зимой совершать поездки на горнолыжные курорты близлежащих “стран народной демократии” (дальше на запад просто не пускали), и в январе 1985 года собиралась побывать в Румынии. Купив путевку в один из горнолыжных курортов в Румынских Карпатах, она сообщила Лене, что есть возможность им повидаться там. Лена
с радостью согласилась приехать туда.
Когда Галина рассказала мне об этом своем замысле, мне он не очень понравился. Дело в том, что работал я тогда в одном из крупных научных институтов (Государственном оптическом) в системе ВПК. Как водится, институт имел отдел режима, предназначавшийся для того, чтобы предотвращать попадание секретных разработок в лапы врагов Советского Союза. Но, немного подумав и освежив в памяти инструкцию, которую обязался выполнять при получении допуска к секретной информации, я понял, что поездка Галины и ее общение с Леной в принципе не ведут к нарушению этой инструкции. Вот если бы лично я поехал туда, тогда другое дело.
И вот наконец они встретились. Поселились в разных отелях, но в течение нескольких дней виделись, навещая друг друга. Никто из спутников Галины не возражал против того, чтобы Лена приходила в их отель, и отношение
к ней было вполне лояльным. Галина вернулась из этой поездки, помнится,
в феврале 1985 года, и некоторое время казалось, что нет повода для каких-то опасений. Однако с наступлением весны стало ясно, что кому-то из туристской группы, с которой Галина ездила в Румынию, показалось, что общение советских людей с подозрительной эмигранткой нельзя оставлять безнаказанным,
и “органы” получили соответствующий сигнал. А может быть, о подозрительных контактах Галины в соответствии с существовавшими тогда правилами написал в отчете об этой поездке руководитель ее туристской группы, а отчет попал куда следует.
“Запятнанный”
Это стало ясно, когда мать Лены сообщила, что при выезде из Румынии Лена была подвергнута весьма тщательному и унизительному обыску. Еще более определенно этот вывод подтвердился, когда в один из весенних дней 1985 года меня по телефону попросили зайти в кабинет Эдуарда Ивановича Макурова, заместителя директора института по режиму. Когда я вошел туда, кроме Макурова там находился человек в темном костюме и при галстуке, представившийся майором КГБ Смирновым. Беседа касалась вопросов, которые, как я понял, имели своей целью выяснить, насколько я осведомлен о том, что делается на одном из закрытых объектов, где я по роду своей деятельности не бывал и не должен был бывать. Похоже, я убедил моих собеседников, что не в курсе всех этих дел, и мы мирно распрощались. Однако этим дело не кончилось. 3 июня в лаборатории, где я работал, снова раздался телефонный звонок. Меня опять приглашали зайти к Макурову. В его кабинете я снова увидел Смирнова. На этот раз разговор принял менее приятный для меня оборот. Мои собеседники попытались внушить мне мысль, что я запятнал себя тем, что позволил Галине общаться с Леной, которая является нашим врагом. Должен признать, что их усилия посеять во мне чувство вины в некоторой степени увенчались успехом. Когда Смирнов и Макуров поняли это, я услышал (кажется, от Макурова) примерно следующие слова: “Вы можете искупить свою вину, если поможете нам. Вы знаете Регину Соловьеву, которая живет в вашем доме, бываете у нее в квартире. У нас есть основания считать, что Соловьева занимается антисоветской деятельностью. Вам следовало бы в своей объяснительной записке кроме того, что знаете о контактах вашей жены с иностранцами, написать, какие разговоры ведутся в квартире у Соловьевой”. Макуров дал мне чистую бумагу и показал пустую комнату, где я мог расположиться за столом. Напутствовал он меня словами: “И подумайте о своей работе и о своей докторской диссертации”. Когда я закончил писать свою объяснительную
записку и вошел в кабинет Макурова, Смирнова там уже не было, он уехал раньше, не дождавшись меня. Макуров попросил сделать несколько уточнений, что я и сделал. Естественно, ничего крамольного в отношении Регины из этого документа не следовало. Удовлетворенный, я ушел к себе в лабораторию. Однако на следующий день мне на работу позвонил Смирнов и в очень резкой форме потребовал переработать текст, сказав, что он его не устраивает. Мне стало ясно, что пока в моем тексте не появится что-то предосудительное
в отношении Регины, Смирнов не успокоится.
“Как же мне все-таки выпутаться из этой неприятной ситуации?” — думал я, возвращаясь с работы домой. Нанести ущерб репутации Регины как “советского человека” в глазах КГБ я не хотел, хорошо зная, чем это ей грозит. Наши семьи действительно общались довольно часто. Регина вела музыкальные занятия в детском саду, где воспитывались наши дочери Нина и Надя. Наши
с ней взгляды на ситуацию в стране были близки. А нужно было сделать так, чтобы “и волки были сыты, и овцы целы”. После долгих раздумий я решил добавить в мою объяснительную записку фразу, которая показалась мне безвредной для Регины. Я написал, что в квартире у Регины говорили о том, что в нашей стране евреям часто затруднен доступ в вузы. Я не раз убеждался на примерах своих знакомых, что это правда. А раз так, то такая фраза никак не может повредить Регине, думал я. На самом деле я не помнил ни одного такого разговора в квартире у Регины и придумал эту фразу просто, чтобы от меня отвязались. Но когда на следующий день я принес этот текст в кабинет Макурова, где уже присутствовал Смирнов, и отдал его для прочтения этим добрым людям, то по их одобрительной реакции слегка засомневался в правильности своего поступка. Они пожали мне руку, и я пошел к себе в лабораторию. По пути встретил друзей из другой лаборатории: Шурика Абрамова, его супругу Иру и Валерия Запасского, возвращавшихся из кофейни, и тут же рассказал им о происшедшем. До сих пор помню это место, где мы встретились, и испытываю чувство глубокой благодарности случаю, который свел меня тогда с ними. Шурик сразу посерьезнел и сказал мне, что я сделал недопустимую вещь. Дело в том, что хоть дискриминация евреев в нашей стране и имеет место, но она не признана властью и заявление о дискриминации евреев может расцениваться как клевета на советский строй. Таким образом, я ставлю Регину под удар.
Приехав вечером домой, я попросил Галину сходить к Регине и спросить
у нее, может ли ей повредить то, что я написал в своей записке. Вернувшись, Галина подтвердила это опасение. Отчаяние и ужас охватили меня. Часть ночи с 5 на 6 июня, когда опечаленная Галина уже спала, я провел в злобных метаниях по квартире, пока у меня в голове не сформировался, как мне показалась, спасительный план действий.
“Вересковый мед”
Я понял, что мне нужно во что бы то ни стало получить обратно мою объяснительную записку и уничтожить ее. Но Смирнов уже увез ее в Большой дом на Литейном проспекте. План действий, который я придумал, как раз
и казался мне спасительным, потому что давал возможность это сделать.
По крайней мере, так мне казалось. Не исключаю, что этот план пришел мне
в голову, потому что в подсознании моем всплыло вдруг стихотворение, которое еще в юности произвело на меня сильное впечатление. Это шотландская баллада “Вересковый мед” Р. Стивенсона в переводе Маршака, сюжет которой гораздо более драматичен и жесток, но сходство ситуаций налицо. Смысл — обман противника с целью пожертвовать меньшей ценностью ради сохранения гораздо большей. Я написал еще одну записку Макурову и, немного успокоившись, лег спать уже под утро. Утром позвонил в ГОИ и не без труда раздобыл у секретарши в отделе режима телефон Смирнова в Большом доме. Позвонил ему и сказал, что вспомнил кое-что более существенное о разговорах в гостях у Регины и что мог бы еще поработать над своей запиской в той ее части, которая касается Регины. Смирнов ответил: “Макуров сейчас у нас,
но скоро поедет в ГОИ и захватит ее с собой”. Приехав на работу, я позвонил Макурову, который уже вернулся. Он тут же пригласил меня зайти. Я шел через двор к корпусу, где помещался отдел режима, чувствуя, что приближается момент, когда решится моя судьба, Почему судьба? Мне казалось, что, если план мой не удастся, я больше не смогу относиться к себе с уважением, а без этого жизнь будет не мила. А зачем тогда жить? Помню, как в детстве я с упоением читал книги, в которых действовали смелые благородные люди, вызывавшие
во мне горячее желание быть похожим на них. Чувство преклонения перед такими героями, как Атос и д*Артаньян из “Трех мушкетеров” А. Дюма, пан Скшетуцкий, Володыевский из известной трилогии Г. Сенкевича и подобные им из других книг моего детства, как это ни странно, сохранилось во мне, несмотря на солидный возраст — в то время мне было уже 56 лет. Не могу сказать, что
в своих поступках я всегда следовал этим образцам, бывали и такие, о которых
я потом жалел и вспоминал их со стыдом. Но все же явной подлости, подобной вчерашней, в которой меня смогли бы упрекнуть мои близкие, если бы мой план не удался, я еще не совершал в своей жизни.
Я вошел в кабинет Макурова, поздоровался. Макуров достал мою объяснительную записку, протянул ее мне, но, задержав ее в своей руке, вдруг спросил:
“А что, собственно говоря, вы хотите добавить в эту бумагу?” Я не ждал такого вопроса. Ответил: “Давайте все же, Эдуард Иванович, я сначала напишу, а потом поговорим. Не могу я сейчас разговаривать”. Макуров, как мне показалось, нехотя отдал мне мою злосчастную бумагу и позволил уединиться в пустой комнате.
С большим облегчением я порвал ее на мелкие клочки и достал заготовленный дома текст нового заявления, адресованного Макурову, в котором просил считать лишенными каких-либо оснований мои показания, изложенные в моей первой объяснительной записке, поскольку они продиктованы только страхом потерять работу. Заканчивалось заявление словами: “Регина Соловьева — прекрасный человек, и ее обвинение в антисоветизме — явная ошибка”.
Затем я вернулся в кабинет к бедному Макурову. Мой радостный вид его, похоже, озадачил.
“Должен вас огорчить, Эдуард Иванович, но я решил отказаться от своих ложных показаний. В связи с этим написал вам новую бумагу”, — сказал я
и протянул ему свое новое заявление. Он долго молчал, а потом спросил: “Представляете ли вы последствия вашего поступка?” — “Мне все равно”, — ответил я. “А обо мне вы не подумали?” — вдруг спросил он. Не ответив и лишь глупо улыбаясь, я ушел из кабинета. Ну просто как гора с плеч свалилась.
Вспоминая потом и мысленно оценивая свое поведение в этом эпизоде,
я сознавал, что обман, который я использовал для достижения цели, все же не очень согласуется с манерами хорошо воспитанного человека, каковым я себя считал. Это меня немного тревожило, и через несколько дней я позвонил Смирнову в Большой дом и извинился. “Вам пятьдесят шесть лет, а вы поступили как мальчишка”, — заорал он в ответ. А что было делать? Ведь если бы я не пошел на этот обман, на мне осталась бы лежать тяжелым грузом гораздо большая вина. Оставалось утешать себя тем, что, скажем, со стороны Макурова тоже не все было чисто. Например, угроза, прозвучавшая в его словах о моей докторской диссертации, была, конечно, не чем иным, как попыткой шантажа. Да и вообще, я думаю, смысл преследования Регины был не в том, чтобы поспособствовать сохранению прогнившего советского строя, а в том, чтобы заработать лишние звездочки на погоны Смирнову, а Макурову — еще какое-нибудь поощрение по службе.
Задача — загнать в угол
Последствия моего удавшегося обмана, видимо неожиданного и дерз-кого с точки зрения моих собеседников из КГБ, не замедлили сказаться.
На следующий день, получая в проходной пропуск, я обнаружил, что в нем исчезла отметка, разрешавшая мне, как старшему научному сотруднику, носить через проходную папку с бумагами. В понедельник 10 июня исчезла отметка
о свободном входе и выходе из института в рабочее время. 11 июня я был вызван в отдел кадров института, где в присутствии начальника отдела А. А. Мака, представителей профкома и парткома получил предложение написать заявление об увольнении из института по собственному желанию. Еще через несколько дней ходил на прием к директору института (и одновременно члену обкома КПСС) М. М. Мирошникову. Помню, заставил он меня очень долго просидеть в приемной, был любезен, но в просьбе продолжить работу в ГОИ отказал, несмотря на то что к нему с такой же просьбой уже обращались
А. А. Мак и Е. Б. Александров, ныне академик, а тогда еще член-корреспондент АН СССР, которых я информировал о происшедшем. Понял, что пришло время задуматься о будущем. Была близка к завершению диссертационная работа, осталось в основном только писать, но желание уйти из ГОИ у меня появилось. Некоторое время я все же колебался: оставалась несделанной наиболее трудная часть работы моей аспирантки Т. П. Журило, и, кроме того, не было уверенности, что удастся быстро найти новую работу. Однако по первому пункту я заручился обещанием товарищей по работе помочь Тане Журило в завершении опытов, по второму — обещал помочь А. А. Мак. Он читал лекции
в ЛГУ и обещал рекомендовать меня как работника заведующим ряда близких по тематике университетских кафедр профессорам Н. П. Пенкину, М. О. Буланину, Н. И. Калитеевскому. К тому времени мне уже приходилось выступать на университетском семинаре, и все они знали меня как специалиста по лазерной физике, но в такой ситуации поддержка Мака мне казалась не лишней.
Мак сказал мне, что ему неудобно перед администрацией ГОИ рекомендовать меня в ЛГУ, пока я не подам заявление об увольнении, и попросил меня сделать это не откладывая, что и решило исход дела. Однако, будучи человеком аккуратным и предусмотрительным, я перед подачей заявления об увольнении все же поинтересовался у зам. директора по кадрам Д. Д. Минаева, в каких организациях я смогу теперь работать. В присутствии Макурова тот ответил мне, что в любых, кроме тех, которые относятся к МОП.
Я подал заявление об увольнении по собственному желанию с 3 сентября (после полагавшегося мне отпуска). Вскоре, однако, выяснилось, что я явно переоценил силу воздействия рекомендации А. А. Мака. Зав. кафедрой оптики университета профессор Н. И. Пенкин, пообещав Маку что-то выяснить, что именно я, впрочем, не знаю, уехал на лето на дачу, так ничего и не сообщив Маку. Наиболее определенной информации добился зав. кафедрой молекулярной спектроскопии профессор М. О. Буланин. Как мне сообщила И. М. Белоусова, зав. лабораторией, где я работал, Буланин прошел в университете все инстанции пока наконец в отделе кадров ему не сказали, что меня в университет ни
в коем случае брать на работу нельзя. Тогда я понял, что без обращения
к Макурову не выяснить, куда мне имеет смысл пытаться поступать на работу, а куда — смысла не имеет, и пошел к нему. Выслушав меня, Макуров пообещал мне устроить встречу с оперативным работником, курирующим университет. Первая встреча состоялась 23 июля (данные из дневника). Человек в штатском представился Андреем Васильевичем, фамилии не назвал. Я рассказал ему обстоятельства дела, ответил на вопросы. А. В. взял мой телефон и обещал позвонить. 31 июля позвонил и предложил встретиться в гостинице недалеко
от Большого дома. Суть услышанного от него при встрече: КГБ непричастен
к тому, что меня не хотят брать на работу в университет. Все дело в телефонной связи между отделами кадров ленинградских учреждений. А. В. предположил, что по этой причине меня просто так не возьмут ни в одно из них. Это слишком “теплые” места для меня. Помочь он, конечно, может. Может сделать так, что меня возьмут и в университет, но для обращения его ведомства
с подобной просьбой к администрации университета нужно хоть какое-то основание. А это уже зависит от меня.
Из любви к ясности я все же спросил, что должен сделать, чтобы заслужить помощь в трудоустройстве. А. В. стал говорить, что, будучи хорошо знакомым с университетскими учеными, с их настроениями, я могу быть полезен, регулярно представляя в КГБ информацию об этих настроениях. Как это ни странно, несмотря на мой отказ, расстались мы мирно: мне показалось, что он
с пониманием отнесся к моей позиции. Дал свой телефон и просил звонить
в случае необходимости.
Видя, что дело плохо, я, вняв совету товарища, обратился (2. 08. 85)
в обком КПСС с заявлением, адресованным Ю. Ф. Соловьеву. 26 августа 1985 года получил по телефону ответ от П. И. Харина из отдела науки
и образования горкома. Он сообщил мне, что в ответ на запрос получено письмо из ЛГУ, подписанное Шевцовым (зам. секретаря парторганизации)
и Фомичевым (директор НИИ физики). Из письма следовало, что с января 1985 года вакансий на перечисленных кафедрах не имеется.
Поскольку для поступления по конкурсу в любом случае нужна характеристика с прежнего места работы, я попросил подготовить ее в отделе ГОИ, где я работал. Ее проект, с которым мне дали ознакомиться, был очень лестным для меня. Практически без изменений характеристика была подписана председателем профкома ГОИ и секретарем парткома ГОИ. Однако дирекция в лице Минаева отказалась не только выдать ее, но и ознакомить меня с ее окончательным вариантом. Минаев сказал, что выдаст ее только по запросу организации.
Не надеясь на быстрое трудоустройство, я обратился (28. 08. 85) с заявлением к директору ГОИ Мирошникову, в котором попросил об отсрочке увольнения на два месяца. Решения по заявлению не последовало, и я попросил
в отделе кадров вернуть мне обратно заявление об увольнении с 3 сентября. Не отдали, сказав, что приказ о моем увольнении уже подписан (в противоречии
с законом, согласно которому заявление об увольнении по собственному желанию может быть взято обратно даже в день увольнения).
Пять месяцев после увольнения (с 3. 09. 85. по 3. 02. 86) прошли в попытках найти работу в области физики и в напряженной работе по написанию последних глав диссертации. Дочери учились, одна на филфаке университета, другая в школе, Галина, слава богу, тогда работала в Госстрахе, но потеря моего немаленького заработка не могла не сказаться на благополучии моей семьи. Поэтому к поискам заработка приходилось относиться серьезно. Я вел переговоры с физиками, знакомыми моих друзей из ЛИТМО (лазеры в экологии), Эрмитажа (рентгеноспектральный анализ), ВСЕГЕИ (применение синхротронного излучения для химического анализа платиноидов), ВНИИМ (квантовые стандарты частоты), НПО “Буревестник” (рентгеноспектральная аппаратура), Гидромета (лазерное исследование атмосферы). Всюду неудачно. Например,
в ЛИТМО, как мне сообщили, проректор по режиму уже знал мою фамилию
и сразу сказал, что Залесского брать нельзя. Директор ВНИИМ Ю. В. Торбеев, напротив, очень долго не давал прямого ответа Л. Ф. Витушкину, начальнику одной из лабораторий ВНИИМ, который сам предложил мне работу в его лаборатории, поскольку знал меня как специалиста. Как удалось выяснить
в приватном разговоре с ним Е. Б. Александрову, Торбеев откуда-то знал не только меня, но и мою жену. Более того, он сказал Е. Б. Александрову, что Галина пошла работать в Госстрах как в “отстойник” с целью потом беспрепятственно уехать насовсем за границу (до этого она работала программистом
в организациях, где решались транспортные проблемы страны и города).
Е. Б. Александров — человек необыкновенного таланта, общение с которым
в прежние годы принесло мне много ярких впечатлений. Я очень удивился, когда он передал мне сказанное Торбеевым. Это было просто вранье, никогда Галина не собиралась, да и сейчас, когда это просто сделать, не собирается уезжать насовсем, и можно лишь догадываться, кто автор этого вранья. Но меня поразило другое: неужели директору крупного научного института больше не о чем размышлять, кроме как о мелких бытовых проблемах, по сути, неизвестных ему людей?
Можно, видимо, подумать, что эти мои злоключения с работой хотя бы отчасти связаны с возрастом и неверием потенциальных работодателей в мою способность переключаться на новые задачи. Оглядываясь назад, все же не вижу для этого оснований. В молодости я был в учебе среди первых. Школа —
с золотой медалью, в институте — диплом с отличием. Из геофизики пришел
в рентгеновскую спектроскопию, в которой и защитил кандидатскую диссертацию. Когда появились первые лазеры, увлекся ими и успел кое-чего достигнуть; докторская диссертация, тогда, правда, еще не защищенная, тому свидетельством. За два с половиной года (1985—1987) в научных журналах Советского Союза (“Квантовая электроника”, “Оптика и спектроскопия” и “Химическая физика”) напечатано семь моих статей, из которых три — без соавторов.
В начале февраля 1986 года один из моих друзей, В. В. Овсянкин, нашел мне работу. Но прежде чем рассказать о ней, нужно остановиться на эпизоде, который как раз и дал название этой главке. Незадолго до долгожданного поступления на работу (2. 01. 86) в моей квартире раздался телефонный звонок. Звонил А. В. Он снова предложил встретиться. Встреча состоялась в той же гостинице 7 января 1986 года. Видимо, полагая, что приближение к нищете должно делать людей более сговорчивыми, он повторил прежнее предложение и просил не считать, что он вынуждает меня согласиться на него. “Ведь вы же сами не чувствуете себя загнанным у угол”, — смело предположил он. “Именно так дело и обстоит, — ответил я, — и в такой унизительной для меня ситуации я даже и думать не хочу о вашем предложении”. Еще я сказал, что собираюсь распрощаться с физикой и пойти в каменщики, сварщики или на худой конец в грузчики. (К тому времени я действительно начал об этом задумываться.) Наш разговор продолжался минут сорок. Мне захотелось понять, кто он.
Я спросил А. В., правда ли, что он куратор ЛГУ по линии КГБ, как мне его представил Макуров. Чуть помедлив, он ответил, что в равной степени ведает разными организациями и что, вообще-то, он специалист по еврейскому вопросу. Тогда я спросил его, правда ли, что имеются негласные ограничения приема евреев в вузы. Ответить прямо на этот вопрос А. В. отказался.
Но попытался все же обосновать необходимость таких ограничений тем, что
в противном случае в связи с эмиграцией появились бы дополнительные трудности в борьбе с утечкой закрытой информации из вузов. “Если такие трудности объективны и неизбежны, то почему бы ими не обосновать гласно эти ограничения, оформив их в виде закона?” — задал я вопрос. А. В. ответил, что на все случаи жизни трудно иметь соответствующий закон. Конечно, вопросов А. В. можно было задать много, но почему-то не пришло мне в голову задать ему главный, может быть риторический, вопрос. Почему КГБ, призванный работать на благо страны, не дает возможности также на благо страны работать, судя по всему, неплохому специалисту в важной для народного хозяйства сфере деятельности? Из чувства мелкой мести, которое превосходит по силе стремление делать благо для страны? Или из уже укоренившейся потребности сотрудников КГБ, загнав человека в угол, добиваться его нравственного падения?
Эпилог
Возможно, высказанное мной Андрею Васильевичу решение пойти в рабочий класс охладило рвение бойцов невидимого фронта, и они перестали тщательно следить за моими попытками найти работу. И поэтому предложение Володи Овсянкина закончилось удачно. Это предложение возникло в связи
с тем, что в Институте химии силикатов АН СССР, в лаборатории, где работал друг Володи Владимир Степанович Грунин, одна из сотрудниц недавно ушла
в декретный отпуск. Возник план взять меня на временную работу, пока она
в отпуске, а потом, если дело пойдет хорошо, перевести меня на постоянную ставку. Трудность, которую предстояло преодолеть, состояла в том, что при неизбежной встрече с зам. директора по режиму Моисеевым ему может показаться странным переход старшего научного сотрудника ГОИ с окладом 300 руб. на временную инженерскую должность с окладом всего 130 руб. Собравшись втроем (я и оба Володи), мы обсудили проблему и решили представить при зачислении меня в штат ИХС такую легенду: я, как любящий отец, не желая, чтобы у моей старшей дочери, как будущего филолога, специалиста по английскому языку, появились какие-нибудь ограничения в ее общении с иностранцами, решил держаться подальше от секретных работ, которыми напичкан ГОИ. Этим, мол, и объясняется мое намерение перейти на работу в ИХС. (Нужно сказать, что держаться подальше от секретных дел и на самом деле мне хотелось.)
Все получилось, как задумали, и я до сих пор ощущаю благодарность по отношению к Володе Овсянкину. В ИХС мне было предложено заняться применением лазеров для изготовления композитных материалов, а в 1987 году, когда были открыты высокотемпературные сверхпроводники, мне в ИХС довелось принять участие и в их исследовании, хотя это совсем другая физика.
Как это ни странно, мне удалось несмотря на препятствия, чинимые
в дирекции ГОИ, довести до защиты и, правда лишь в 1989 году, успешно защитить в университете мою докторскую диссертацию. Но работать в том же научном направлении, то есть над решением проблем газовых лазеров, в этой жизни мне, к сожалению, так и не удалось.
Через три года после начала моего общения с работниками сферы безопасности страны, когда, как мне казалось, перестройка должна была уже затронуть
и эту сферу, я обратился с письмом в Большой дом на Литейном. В письме, адресованном начальнику управления КГБ Ленинграда В. М. Прилукову, я попросил разобраться с историей моего увольнения из ГОИ. Вскоре после этого мне позвонили и предложили прийти в приемную КГБ на ул. Чайковского. Там я встретился с сотрудником КГБ Олегом Владимировичем Гавриловым, которому, как выяснилось, было поручено разобраться в моем деле. Через несколько дней состоялась еще одна встреча с ним. Для этого он сам приехал ко мне на работу в ИХС. В частности, он сказал тогда, что его ведомство претензий ко мне не имеет и что за неправильные действия Макуров и Смирнов получили выговоры. Видно, к этому времени все же слегка заколебалась репрессивная основа нашей безопасности. Для многих людей наступило время больших ожиданий!
В конце июня 2006 года я побывал на докладах конференции “Оптика лазеров”, которая раз в два года проходит в Санкт-Петербурге в залах гостиницы, где меня когда-то вербовал Андрей Васильевич. Две новости, связанные
с посещением этой конференции, меня особенно заинтересовали. Первая интересная для меня новость — американцам из Иллинойского университета
в Чикаго удалось наконец в 2005 году создать кислород-иодный лазер с накачкой посредством электрического разряда, идею которого я предложил еще
в 1974 году. Они сообщили об этом в своем докладе на конференции и при этом сослались на мою работу, опубликованную в одном из номеров “Журнала экспериментальной и теоретической физики” за 1974 год как на первое исследование в этом направлении. Вторая новость, которая может заинтересовать
и не искушенного в лазерах человека: в списке членов организационного комитета этой конференции я увидел фамилию Э. И. Макурова. Жив курилка! Вокруг полно иностранцев, общаются без всякого присмотра с нашими учеными, которые, можно сказать, “запятнаны” с ног до головы, а он уже вовсе не возражает против этого общения и не боится за сохранность наших секретов. Перестроился.