Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2010
Ирина Дунаевская
Дневник военной переводчицы
Фрагменты
Ирина Михайловна Дунаевская регулярно вела дневник со школьных лет. Когда началась война, она, студентка филологического факультета Ленинградского университета, вместе с мужем, молодым ученым-генетиком Владимиром Грацианским, вступила в военное ополчение, но ее вскоре перевели с передовой в Ленинград. Муж погиб в первые месяцы войны — 16 сентября 1941 г. В октябре, узнав о гибели Владимира, Ирина вторично подала заявление в горком ВЛКСМ с просьбой отправить ее на фронт и 10 апреля 1942 г. была мобилизована и получила назначение в стрелковый полк в качестве военной переводчицы.
“В армии человек всегда на людях, — вспоминает Дунаевская, — и, конечно, начальнику Отдела военной контрразведки СМЕРШ, где бы я ни служила, вскоре становилось известно, что я └что-то там пишу и всегда держу при себе“; беседы со мной по этому поводу проводились, и не раз — ведь дневники на фронте запрещены! Однако ввиду телеграфной краткости предъявленных мною заметок дело до запрета так и не дошло, все сводилось к предупреждению, чтобы номера частей и имена и звания высоких начальников не упоминались”.
Так удалось написать и сохранить эти дневники, которые правдиво и изнутри передают черты повседневной жизни воюющей армии, показывают, как трудно приходилось женщине на войне.
Курсивом в тексте выделено то, что писалось в указанный день, прямым шрифтом — более поздние комментарии и воспоминания автора.
Редакция
Список аббревиатур:
ОПС — отдельный полк связи
ПНШ-2 — помощник начальника штаба по разведке
ПОарм — политотдел армии
подив — политотдел дивизии
ПП — полевая почта
ППГ — полевой передвижной госпиталь
ППП — полковой перевязочный пункт
ПСД — пункт связи дивизии
ПТД — противотанковый дивизион
ПУ — политуправление
сб — стрелковый батальон
сд — стрелковая дивизия
ск — стрелковый корпус
сп — стрелковый полк
Записная книжка № 1 с 1 января 1942 г. по 31 января 1943 г.
7 января 1943 г. <…> Вот-вот начнется операция по прорыву блокады Ленинграда.
8 января 1943 г. В 17.00 идем на передовую, а там вскоре и в бой! Некогда. Ура!
Но имею ли я право на это “Ура!”? Конечно, и мне тоже может достаться, но ведь в атаку идти другим. Об этом нельзя не помнить! В атаку сама я так никогда и не ходила — не возникло надобности. Но я не раз видела, как это происходит. И что-то призывов “За Родину!”, “За Сталина!” было не слыхать. Один лишь оглушительный мат. (Не будем в этом случае никого осуждать.) Так что военные бытописатели часто врут.
23.00. День прошел в подготовке. В 19.00 вышли батальоны. В 21.00 ушла первая штабная машина. Я еду со второй. Был полковой митинг. Большой подъем. Написала заявление в партию. Завтрашний день войдет в историю. Он обязательно будет победным.
Забыла о недостатках окружающих. Все милы и дороги. <…>
9 января 1943 г. 5 часов утра, а машины, чтобы ехать на рубеж сосредоточения, все нет! Немного поспала и пустила поспать писаря Королькова (больше не было места, где можно приткнуться).
Жданов на совещании с командованием в Смольном будто бы сказал: “Не прогоните немца от города — сам с питерскими бабами пойду!” Нашелся бойкий! Что-то в самую тяжелую пору первой блокадной зимы его не было ни слышно, ни видно. Впрочем, это скорей всего — байка, городской фольклор.
У меня зверски болит живот (к физиологической причине прибавилось нервное напряжение). Уж больно некстати! Очевидно, “наступлять” будем 10-го.
10 января 1943 г. Ночью все нервничала, боялась, что оставленная группа опоздает к наступлению: транспорта все не было. К утру осмотрелась и поняла, что 10-го ничего не будет: вокруг еще много такого, что должно быть подтянуто к переднему краю. На рубеж сосредоточения приехала машиной, которая везла последнее штабное имущество, людей и посылки бойцам из тыла. Морозный ясный лень. Красиво. Если погода не переменится, хорошо для авиации.
11 января 1943 г. В лесу на рубеже сосредоточения — срубы, палатки, костры. Где-то недалеко — пожар (может быть, для отвода глаз? Не знаю.) Разведчики (я, как водится, при них) перед делом шутят и приводят себя в порядок. <…>
12 января 1943 г. Наш переход с рубежа сосредоточения в 5 км от переднего края к исходному положению на самом берегу Невы закончился в 3 ч. ночи. Все комбаты собрались здесь в бревенчатом срубе строевой части. Смех и шутки. Комбат Зуйков спрашивает: “Переводчица здесь? Пусть не подумает, что я кальсоны натягиваю. Это я маскхалат надеваю!”. Кто-то тут же отреагировал: “Ладно уж тебе, Рыжий Черт!”. (Рыжим Чертом назвал Зуйкова Ворошилов, когда знакомился с комсоставом нашего полка, и прозвище сразу распространилось.) Офицеры сверили часы. Все разошлись по заранее определенным местам. Меня и нескольких разведчиков отправили на дно глубоченного и широченного противотанкового рва, где всем находящимся здесь надлежало ждать дальнейшей команды.
В 9.30 начинается артподготовка. Совершенно потрясающая — в прямом и переносном смысле: все вокруг дрожит; бьет тяжелая артиллерия и с кораблей, стоящих ниже по Неве, и из многих других точек, бьют все артполки, отдельные и дивизионные, бьют соединения “катюш” (реактивных минометов)… Мы на самом переднем крае, между нами и противником только Нева! Нам одновременно слышны и выстрелы (кроме самых отдаленных), и разрывы… Огромная плотная масса снарядов и мин снопами перелетает поверх наших голов. Все пространство наполнено невероятным шумом и гулом, свистом, воем и грохотом… Мы оглушены… Мины летят значительно медленнее снарядов, за ними даже можно проследить взглядом: кажется, будто небо бороздят огромные светящиеся по краям гантели… Артподготовка все длится и длится. От волнения ощущаю сильный голод, и мы с моим соседом, каким-то незнакомым бойцом, под неслыханную музыку с невиданными световыми эффектами разъедаем банку мясных консервов из моего НЗ. Душевное напряжение не поддается описанию…
Но вот, часа через три, все стихает… Мгновенная пауза, и наш 942-й полк устремляется вперед! Конечно, не он один, но только он находится в поле моего зрения… Начинается ПРОРЫВ БЛОКАДЫ!!! Солдаты буквально скатываются на лед и во весь дух бегут к противоположному более высокому берегу. Что там происходит, мне, увы, не видно. Я должна оставаться на месте, пока не позовут. Вокруг меня — муравейник: люди уходят, приходят… Становится известно, что у нас — успех! Взяты 17 пленных, из них 7 захвачены сержантом нашего полка Кияшко. Несколько пленных не оказали сопротивления — они оказались русскими. Раньше попали в плен и использовались немцами на подсобных работах (без своего оружия).
К вечеру наш КП был уже на другом берегу. Когда штабные (и я в том числе) переходили Неву, это уже больше походило на прогулку: снаряды почти не рвались, а пули посвистывали лишь изредка: сражение откатилось в глубь леса, на несколько километров от левого берега. Но даже теперь, без боя взобраться на обледенелую кручу и продвигаться вглубь по лесу, совершенно черному от разрывов, изрытому огромными воронками и заваленному стволами, верхушками и ветвями сломанных деревьев, оказалось совсем нелегко, хотя отогнанный и совершенно очумевший противник по нам огня не вел. Наконец все-таки добрались до бывшего немецкого, а теперь уже нашего штаба и стали размещаться, следуя указаниям уже побывавших здесь до нас квартирьеров. А размещаться было где! Немцы сидели здесь долго и устроились с комфортом. Теперь многокомнатные блиндажи 170-й пехотной дивизии противника оказались в полном нашем распоряжении. Вхожу, куда мне указали. А там, внутри, часть командиров нашего штаба уже устроились за столом, рассматривают карту. Стол — в центре, а по периметру — закутки, вроде купе в железнодорожных вагонах, но без дверей (вместо них — плащ-палатки), и в каждом — две койки, одна над другой. <…>
13 января 1943 г. <…> Переночевали благополучно и отправились на новый КП, тоже на левом берегу, но подальше, в роще. На новом, никак не оборудованном переднем крае; его никто и не собирается укреплять — все рассчитано на возобновление движения вперед. Поэтому КП представляет собой небольшое дополнительное углубление в кювете, прикрытое одним-единственным накатом. Нас здесь в полусогнутом состоянии (распрямиться негде!) всего горсточка: сам командир полка Козино, ПНШ по разведке Налесный, трое-четверо связных, два радиста с рацией и я. Ждем наших разведчиков, которые вот-вот должны появиться, чтобы получить задание. Так как я с утра не успела толком поесть, то устраиваюсь позавтракать в нескольких шагах от кювета, прислонившись к подбитой немецкой танкетке. Вижу в отдалении между деревьев какие-то тени в белых маскхалатах, очень заметных на черном от вчерашних разрывов снегу. Обращаю на них внимание остальных. Решаем, что это — разведчики, которых мы ждем. Но “тени” начинают стрелять в нашу сторону и вслед за ними из рощи Мак показывается еще группа. Тут Козино командует так громко, будто его должен услышать по меньшей мере целый взвод: “Занять круговую оборону! Проверить оружие!” А нас-то — всего ничего! Но ведь немцы этого не знают, и громкий голос командира полка должен ввести их в заблуждение относительно нашей численности. К счастью, команду слышат не только немцы, которые тут же предпочитают залечь, но и приближающиеся с другой стороны те самые наши разведчики, которых мы ждем. Вот они уже тут! И за их спинами мы начинаем аккуратненько отходить. Пока “разбирались”, в каком направлении нам двигаться, я успела перекинуться парой слов с разведчиками и узнать, что убит сержант Кияшко (да, тот самый, который вчера в одиночку семерых в плен взял). Через несколько сот метров наша группа останавливается, и мы начинаем понемногу приходить в себя. Командир полка приказывает радистам наладить связь и, пока они разбираются со своим огромным ящиком, который обычно носят по очереди за плечами (его размеры, вес и несовершенство потрясли бы современных связистов), сам присаживается на каком-то пне. Тут его взгляд останавливается на мне, и он начинает осознавать, в каком переплете только что побывал, к тому же отвечая еще и за женщину! В ярости он велит мне немедленно возвращаться на правый берег Невы, в наши тыловые подразделения. Я отхожу в сторонку, поближе к радистам, рассуждая про себя: “Как это я пойду одна? Без карты и компаса я совершенно не умею ориентироваться в лесу. А их у меня тоже нет! Мне ничего не стоит запутаться и в сказочных трех соснах”. Тем временем установившие связь радисты подзывают Козино для разговора по радио.
И я опять попадаюсь ему на глаза. Он еще строже велит мне возвращаться. “Но я же заблужусь!” — лепечу я. В ответ он возмущенно восклицает: “Чему только вас учили в ваших университетах!” — и тоном, не допускающим никаких возражений, приказывает отправляться.
Я пускаюсь в путь, иду через рощу, на каждом шагу замирая от страха. Бреду потихоньку в сторону, обратную той, откуда слышна стрельба; для меня это единственный ориентир, так сказать “от противного”: если там сейчас передний край, значит, мне нужно идти в противоположном направлении. В невероятных позах лежат кругом павшие накануне (не только немцы, но и наши). За каждым деревом мне чудится враг, и все-таки не достает духа вооружиться, перевернув убитого и вытащив из-под него автомат (да и есть ли там патроны?). Валяются синие немецкие яйцевидные гранаты, но хотя я и читала их описание, однако никогда в руках не держала и боюсь прикоснуться — вдруг подорвусь! Но тут в ситуации происходит перелом: напугав до полусмерти треском веток под ногами, меня догоняет бредущий с передовой в тыл наш легко раненный боец. Он — нормальный деревенский парень, не испорченный университетами, и темный лес для него не темен, к тому же при нем его автомат. Я получше перевязываю его своим индивидуальным пакетом, и мы продолжаем путь. Моих страхов как не бывало. Постепенно “обрастая” другими ранеными, которым тоже нужно в тыл, мы уже целой группой выходим на берег Невы к медпункту какой-то соседней части. Для моих раненых этот медпункт попросту подарок судьбы: они могут здесь остаться, — дальше их доставит сантранспорт. Перейти Неву, которая еще вчера утром была нейтральной полосой, а к вечеру стала нашим тылом, сегодня — уже не проблема. Мне остается только составить список раненых, чтобы отдать его в нашу строевую часть (там разберутся, кто из нашего полка, а о ком нужно передать сведения в другие части). Но с одним солдатом происходит заминка: он утверждает, что ранен в руку, но рукав его телогрейки каким-то чудом цел! А раздеваться он не желает. Санитару не до уговоров: он как человек привычный чиркает ножом по рукаву — раны не оказывается. Этот сукин сын соврал. Он — просто дезертир! В первый (и последний) раз в своей жизни я матерюсь, выпаливая едва ли не всю обойму услышанных мною за 10 месяцев ругательств, и, подражая Козино, командирским голосом приказываю ему отправляться на передовую, туда, откуда пришел! Вряд ли он выполнил мой приказ. Но не могла же я его расстрелять! В конце концов, я — не заградотряд!
С какими-то случайными попутчиками из нашей дивизии по изрытому снарядами и минами льду я перехожу протоптанной тропой обратно на правый берег Невы, где на бывшем исходном рубеже присоединяюсь к оставшимся на нашем полковом КП. Вечером перевязываю Бориса Салова. Он прибежал разгоряченный: “Вот, дескать, задело меня, перевяжи поскорей! Мне обратно надо!” Какое там “обратно”? Его ранило разрывной пулей в предплечье: спереди, где ему видно, дырочка маленькая, а сзади, где он не видит, — глубокая яма с огромным сгустком запекшейся крови. Я всунула внутрь индивидуальный пакет целиком, лишь удалив из него английскую булавку, и только тогда перевязала вторым индивидуальным пакетом. Пришлось Борису отправляться в госпиталь. Ранен и Степанов, а вот капитану Арсеньеву повезло: при повторном переходе Невы (вовсе не в момент атаки!) ему прошило рукавицу автоматной очередью — осталось несколько дырок рядом, но ни один палец не задет!
Очень и очень обидно идти через Неву назад: 952-му и 947-му не удалось выполнить свои задачи: они не взяли ни рощу Мак, ни 8-ю ГРЭС. Поэтому к нам в тыл уже на левом берегу смогли поутру просочиться немецкие автоматчики. С ними встретилась не только наша группа на новом КП, но и сам наш комдив Борщев. Выйдя на рассвете из своей землянки, он столкнулся с немцами нос к носу, и спасло его только то, что они сами растерялись, а реакция его связного оказалась чрезвычайно быстрой, и он мгновенно открыл стрельбу, распугав лазутчиков.
Не знаю, что помешало 952-му сп овладеть рощей Мак. Что же касается ГРЭС, то странно было ожидать, что эта огромная масса железобетона, которую не смогли разрушить даже прямые попадания бомб и тяжелых снарядов, сможет быть взята одним стрелковым полком, усиленным батальоном штрафников. К тому же под левым берегом около ГРЭС оставалась огневая точка, которая до этого боя ни разу себя не проявила и поэтому не смогла быть предварительно подавлена нашими артиллеристами. В момент атаки она “ожила” и прямо-таки “сбривала” бойцов 947-го, наступавших по льду Невы. Это я знаю от капитана Д. В. Иванова, участвовавшего в том бою.
14 января 1943 г. После ночи на правом берегу в совершенно неблагоустроенном срубе опять с утра через Неву на левый берег. Сегодня это уже почти безопасно. Здесь, работая на временном КП с документами разбитой нашими 170-й немецкой пд, выясняю, что звучавшие по радио последние приказы немецкого командования своим артиллеристам имели целью ввести нас в заблуждение относительно численности обороняющейся пехоты, которая была недостаточной. Докладываю начальству — ему делать выводы; теперь уже на будущее.
Весь день работаю на левом берегу. Наступает ночь, тихая, лунная, совершенно восхитительная. Возвращаюсь через Неву с разведчиком Пашей, по прозвищу “Бедуин”. Сплю в стройчасти на исходном рубеже (бывшем, конечно), разумеется, не раздеваясь и даже не разуваясь. Все освещение — плохонький фонарик. После благоустройства побежденных неустройство победивших особенно ощутимо. Ведь все есть, что требуется, надо только подумать и распорядиться. Но некому!
15 января 1943 г. Поутру с кап. Бейгулом снова через Неву на левый берег. Мертвые лежат на дороге под толстой прозрачной ледяной коркой, будто в стеклянных саркофагах. Сидим в бывшем немецком штабном блиндаже на опушке рощи Герань. Горы немецких наградных листов, заполненных и пустых; пойдут теперь, наверно, на самокрутки! Со мной два бойца из пополнения; они просят звать их не по фамилиям или именам, а по прозвищам — “Братушка” и “Батя”. Ребята эти из числа освобожденных уголовников, но, на мой взгляд, они ничем, кроме любви к прозвищам, от остальных не отличаются; пожалуй, чем-то даже лучше, какой-то своей особой открытостью для доброго слова и благожелательного отношения. Мы с командиром радиовзвода Френкелем ведем душевный разговор о том о сем. Он очень славный малый; его все любят: и в его взводе, и вообще. По сходству фамилий и общности профессии его часто зовут не Френкелем, а Кренкелем, как прославленного челюскинца. <…>
Разговариваем — отводим душу… А выйдешь — вокруг поле недавнего боя: сбитые верхушки деревьев и сучья, поваленные стволы, преимущественно сосен, покрытый копотью снег и тела солдат, поодиночке и кучей, больше вражеских, но и наших тоже… трупы лошадей, россыпи боеприпасов, целое и покореженное вооружение… Не для женских глаз!
16 января 1943 г. “Словила” секретаря партбюро Волкова и отдала ему наконец написанное накануне нашего наступления заявление о приеме в партию. Оно хранилось эти дни в левом кармане моей гимнастерки вместе с комсомольским билетом. Дескать, если что, то считайте меня коммунистом… Пусть наивно, пусть неоригинально, зато искренно! Увы, не менее искренно спустя почти 50 лет написано другое заявление — о выходе из партии; мне кажется, что и здесь я осталась себе верна! <…>
16 января 1943 г. Вся рота связи, радист Ларичев и ПНШ-2 Налесный перепились в дым. Противно. Сейчас валяются кто где. Бывшие заключенные поразительно сентиментальная публика: у разведчика Паши по кличке “Бедуин” кисет с вышитой надписью: “Утомившись после боя, сядь, наш воин, закури!” Он частенько следует этому призыву и очень гордится доставшимся ему подарком, присланным на фронт без определенного адреса — “кому понравится” — и без имени отправителя (наверно, отправительницы), которое Бедуину очень хотелось узнать, но не удалось.
Вечером немецкий самолет долго кружил над нашим штабом, стрекоча, как трактор. Потом обстрелял нас из пулемета трассирующими пулями и удалился, слава Богу, ни в кого не попав. Рядом с нами била наша 76-миллиметровая батарея, так что этот визит, скорей всего, предназначался ей. К счастью, и там никто не пострадал.
Привезли с переднего края тело Зуйкова. Зуйков, командир 3-го сб нашего полка, тот самый “Рыжий Черт” был удалец и всеобщий любимец. Но присутствующие покосились равнодушно, даже не подойдя поближе, только его связной снял шапку. Вот и вся панихида! <…>
16 января 1943 г. (Продолжение) Ночь провела в стройчасти вместе с капитаном Федором Демидовым и связными. Поутру с капитанами Демидовым и Волковым (секретарь партбюро) отправились на Беляевское болото к подбитым немецким танкам и машинам. Все они прекрасно сработаны, но по прочности брони и боевым качествам, как объяснили мне мои спутники, значительно уступают нашим. На дороге в совершенно естественной позе, будто живой, лежал убитый, совсем молодой белокурый немец. Три обугленных трупа немецких солдат так и продолжали сидеть на переднем сиденье своей огромной машины. И здесь на тракте подо льдом, как под стеклом, опять тела наших солдат, сплющенные в плоский лист прошедшими над ними недавно тяжелыми боевыми машинами. <…>
Вдали серовато-белые окрестности, серовато-коричневые стволы сосен, местами лес — бледно-зеленый. Все краски строгие, холодные, сиротливые, только местами зелень нежная, теплая.
18 января 1943 г. Спала “на тычке”, в одной из землянок, отведенных штабу. Холодно и ужасно неудобно. Утром подала заявление в комитет комсомола — для вступления в партию нужна его рекомендация. Тут проблем не будет, но из-за неустройства, связанного с боевой обстановкой, потребуется какое-то время. Сами действия “откатились” от кромки берега довольно далеко, так что мы оказались как бы в тылу. 136-я сд, действовавшая на нашем левом фланге, взяла 200 пленных. Их всех собрали и продемонстрировали маршалу Ворошилову. Это происходило при мне, и я видела Ворошилова. (Серая шинель с барашковым воротником, барашковая шапка, маршальские звезды на погонах. Старый. Маловыразительный.) 136-я сд продвинулась от берега гораздо дальше нашей, что нехитро: чем дальше по фронту от 8-й ГРЭС, тем слабее было сопротивление и меньше потери наших войск, а соответственно — больше успех!
Самые большие потери были в 947-м сп, который наступал вместе со штрафниками, шедшими, точнее, бежавшими чуть правее прямо “в лоб” на ГРЭС. Меньше потерял мой 942-й полк, двигавшийся левее, еще меньше — 952-й: он был на левом фланге нашей 268-й сд, справа от 136-й, которая оказалась в самых благоприятных условиях и потом за эти бои, т. е. за успешное участие в прорыве блокады Ленинграда, стала 36-й гвардейской дивизией. (Зря некоторые из офицеров нашей 268-й сд заранее отращивали усы, надеясь стать гвардейцами. Не привелось!)
После войны уже из литературы я узнала, что на левом фланге 136-й сд, у самого Шлиссельбурга, в эти же дни была реальная опасность немецкого прорыва и окружения всей нашей наступающей группировки, что представляло серьезную угрозу для Ленинграда. Командование фронта было поглощено этой проблемой, так что не удивительно, что наши просьбы о пополнении были безрезультатными. Так же как не случайным было, может быть, и возникавшее иногда впечатление, что “верхам” в какие-то моменты вообще “не до нас”!
Свежий снег еще вчера запорошил мрачные следы нашей артподготовки. Спать негде. Под охраной Бедуина притулилась в какой-то воронке на им же принесенном ворохе сосновых лап. На участках, отнятых у противника и еще не освоенных, царит общий раздрай: совершенно непонятно, кто где находится и что надо делать. Спасибо Бедуину — он опекает меня, как будто он приставлен ко мне в качестве личного связного. Просто поразительно!
В штабе главным образом отсыпаются какие-то второстепенные персонажи, о моем существовании вообще забыли. Что бы я делала без Бедуина: пространство здесь совершенно не организовано — я бы совершенно растерялась и ни одного подразделения самостоятельно найти не смогла бы.
19 января 1943 г. Только сегодня опубликовано официальное сообщение о взятии нашими войсками Шлиссельбурга, Синявина, Подгорной, шести поселков и о соединении войск Ленинградского и Волховского фронтов. Момент встречи пришелся на 11 час. 30 мин. вчера, 18-го января 1943 г. Это по данным в штабе полка. Итак, БЛОКАДА ПРОРВАНА! Ура!!! И первой начала прорыв моя дивизия! Она бросилась на штурм сразу после артподготовки, начавшейся 12-го января 1943 г. и длившейся с 9.30 до 11.30. Таким образом, блокада Ленинграда продолжалась с 6. 09. 41 (взятия Шлиссельбурга немцами) до 16. 01. 43 (освобождение Шлиссельбурга войсками Ленфронта). Полностью блокада Ленинграда была снята только через год, в январе 1944 г. И в полной ликвидации блокады мне тоже привелось участвовать — и тоже на Ленинградском фронте, но значительно дальше от переднего края, уже в качестве “переводчика 1-го разряда” штаба 109-го стрелкового корпуса, где служба была значительно менее опасна, в бытовом отношении несравненно более комфортна и главное — достаточно эффективна.
20 января 1943 г. Днем по-прежнему на левом берегу. Ночью полк переходит на правый берег на недавний рубеж сосредоточения. Вместе с саперами ищу место для ночлега. Шаяхметов нас не пустил. Ну и дела! Устроились в бывшем штабе, там, где перед наступлением размещался разведвзвод. Из-за холода поспать не пришлось.
21 января 1943 г. Утром — там же. Днем — переход и отчасти переезд (на машинах, тянущих за собой пушки) с бывшего рубежа сосредоточения полка перед прорывом и дальше, через Березовку (в 2,5 км от платформы Каменка), где до боев располагалась 86-я сд (она теперь в Шлиссельбурге). Нам навстречу, пешком и на машинах, перемещается пополнение… В какой-то момент наша колонна заблудилась, но потом все-таки сориентировались. Продолжаем движение. Поблизости горит провод высоковольтной передачи. Останавливаемся. Ночевать негде. Несколько человек, в том числе и меня, приютил в своей палатке начарт Демидов. Кухня и санчасть, которые должны следовать вместе с нами, где-то заблудились и к нам пока не присоединились. <…>
26 января 1943 г. Ночью стычка с Демидовым. Обнаглел! <…>
30 января 1942 г. День у разведчиков. Снова провожу занятия. Вечером читаю им вслух “Боярина Оршу”, все слушают внимательно. Валентин вертится около. Но зачем он мне? Ночь опять у разведчиков. Начальство считает это нормальным. Спим вповалку.
31 января 1942 г. Утром читаю разведчикам газеты. После всех передряг возвращаюсь к мыслям о себе, о собственной судьбе.
Записная книжка № 2 С 1 февраля 1943 г. по 25 июня 1943 г.
<…>
1 февраля 1943 г. Ночь в штабе полка. Долгий разговор с Виктором Гаркушей о моих принципах. Самое тяжкое для меня — окружающий разврат и отсутствие людей, к которым я привыкла. Налесный, Казаков и Демидов уехали на передовую. <…>
2 февраля 1943 г. Уничтожена сталинградская немецкая группировка. Все смакуют слова сводки: “Военные действия в районе Сталинграда прекратились”. Радость. Гордость. Восторг. Вечером на партбюро меня приняли кандидатом в члены ВКП(б). Читаю разведчикам, когда попросят и есть досуг, газеты и рассказы из газет и журналов. Мне ужасно неприятен Плещеев: на нем под напускным лоском отвратительная печать порочности и цинизма завсегдатая портовых бардаков. Он развратен в самом скверном, западноевропейском смысле этого слова. Он в прошлом — матрос, ходивший в заграничные плавания, слегка обтесавшийся, но ничему достойному за границей не научившийся.
3 февраля 1943 г. Вечером — резкий отпор домогательствам Плещеева, нарочно при свидетелях! В этом случае мне помогло раздражение, которое я испытывала с утра из-за того, что кто-то прикарманил мой перочинный ножик, подаренный мамой (кто знает, скоро ли мы с ней увидимся).
4 февраля 1943 г. Разведвзвод уходит в район Овцино. Вечером меня принимали в партию на дивизионной парткомиссии (ДПК). С 4-го на 5-е ночую в штабе полка.
5 февраля 1943 г. В 18.00 выезжаю вместе с батареей 76-мм пушек в Ю<жную> Самарку. Уже стемнело, и лучи фар соединяют череду автомашин в единую цепь. За поворотом цветные огоньки машин — словно вечерние огни мирного Ленинграда. Мысль написать рассказ. “Хитрый домик” стоит себе до сих пор. Так его назвали разведчики, еще 15 октября прошлого года, когда нас обстреляли рядом с ним: все кругом оказалось перевернуто, а он уцелел. А вокруг по-прежнему бродит старик из местных. Ребята считают его корректировщиком и испытывают перед ним суеверный страх. Никаких других построек по соседству нет, и мы все забираемся в “хитрый домик”. Я устраиваюсь на русской печи, разумеется холодной, но зато ровной, не то что полуразрушенный пол. Рядом пристраивается Агафонов. Кстати, следует сказать, что ночное соседство с рядовыми, как правило, ничем не грозило — то ли их удерживала дистанция: я, как-никак, офицер, то ли им вообще было не до того. Единственным исключением оказался приставучий Плещеев, но он сразу получил “от ворот поворот” и притих. <…>
6 февраля 1943 г. Ребята-разведчики с середины ночи на передовой: я даже не слыхала, как их подняли, правда, не всех. Расчищают там траншеи. Вдруг приказ: “Отставить работы!” Намечавшееся наступление на Отрадное отменено. “Катюши”, гаубицы, “Митрофаны” (минометы тяжелого веса) едут обратно. <…>
7 февраля 1943 г. Разведчики возвращаются с передовой на рассвете, спят поздно, затем принимаются строить в “хитром домике” нары. Я тоже сооружаю себе здесь спальное место у стенки, где под окном сохранились толстые доски пола (стекол в окне, конечно, давно уже нет, и его теперь кое-как затянули куском плащ-палатки).
Днем и ночью обстрелы. На фронтах все время успехи. Наши заняли Ейск — выход к Азовскому морю. <…>
Сегодня — особенный для меня день. Ровно два года тому назад мы с Володей открылись друг другу. Быть может, этот день так и останется самым счастливым в моей жизни.
8 февраля 1943 г. Вечером — долгий разговор с разведчиком Сашей Гусевым. Очень славный. Всем ребятам хочется иногда в разговоре с кем-нибудь “излить душу”. Женщины для этого подходят больше.
Старшина наших разведчиков Вишнев резко осадил Плещеева, попытавшегося “бросить пробный камешек”, да так, что он и думать забыл о своих вздорных выходках. А ведь у Вишнева уголовное прошлое. Никогда бы не подумала. Такой рыцарь! Спасибо ему. Но по правде сказать, ведь я не знаю, за что он сидел. Может быть, и вины не было. Ведь всякое в жизни случается. <…>
Почему-то я сегодня начала записывать в обратном порядке, с вечерних событий. Но я успела “отличиться” еще перед рассветом: в нашем “хитром домике” от разрыва близко упавшего снаряда из окна, под которым я спала, вылетела рама. Все проснулись от шума и сотрясения, вскочили, и только я одна, рядом с которой это произошло, как ни в чем не бывало продолжала крепко спать. Меня, конечно, разбудили, помогли перебраться в другое место, но потом подтрунивали надо мной, утверждая, что мне все нипочем! А дело было просто в накопившейся усталости.
Пока заняться нечем, разведчики дуются “в очко” на водку. К ним примкнули и свободные саперы. Вообще саперы бывают обычно постарше прочих — желательно, чтобы у них были какие-то строительные навыки, а их надо успеть приобрести. Однако среди наших саперов появился совсем молоденький сержант. Паша Кузькин — бывший пионер-радиолюбитель. У него светлый ум и ясные глазенки хорошего советского ребенка, а некрупные зубки — как жемчуг. Он во взводе из самых дельных. У Паши Кузькина обостренное, даже преувеличенное чувство справедливости. Замечательный парнишка!
9 февраля 1943 г. Нам предстоит перейти в Корчмино, на другой берег Невы, чтобы в дальнейшем действовать левее Красного Бора во втором эшелоне. Пока стоим на месте. <…>
В 23.00 переходим через Неву в Корчмино. Готовится операция в направлении пункта Песчанка и Торфяники. Дальше: Захонье — Отрадное — Мга. Наша дивизия, участвовавшая в прорыве блокады в составе 67-й армии, теперь опять входит в 55-ю армию.
10 февраля 1943 г. Размещаемся в бывшем расположении 706-го сп 43-й сд 55-й армии. В 9.00 начало артподготовки. Затем пехота, находящаяся впереди нас, идет в наступление. Как там у нее дела, пока не известно. Говорят, днем взяты Красный Бор и Степановка. Солдаты противника из числа испанцев и эстонцев сдаются в плен целыми группами. Наши потери как будто не очень велики, хотя артподготовка была жидкая. Зато хорошо поработала наша авиация, благо погода морозная при ясном небе. <…>
12 февраля 1943 г. Вечером двинулись из Саперной на исходную позицию. Пока шли, падал мокрый снег: полушубок, ватные брюки, гимнастерка — все промокло до нитки. Ночь провели на болоте, так как шалаши оказались роскошью, доставшейся не всем. Во всяком случае — не мне: в таких случаях рыцарские побуждения если и возникают, то их в себе подавляют. Сидим кучкой, накрывшись промокшими плащ-палатками, греемся собственным дыханием. Но разведчики все равно зубоскалят: у нас 34 автомата, а переводчиков — 35! (В каждом автомате есть деталь, которая называется “переводчик”; таких переводчиков во взводе столько, сколько автоматов, а “лишний” переводчик — это я.)
13 февраля 1943 г. Рано утром у дороги поставили штабную палатку. Нахожусь в ней весь день. <…> Когда становится невмоготу, хожу погреться и хотя бы чуть-чуть обсохнуть в хибарку по соседству, принадлежащую III артполку, — там топится печка.
Переходим вперед. Когда снимали палатку, Налесный так и продолжал храпеть на земле. На новом, тоже болотистом месте, уже среди бела дня (добираться было не близко), устроились в шалаше. Кроме меня здесь Янченко, Моисеев, Идрис Мамедов (Идрис просит называть его Ильей — многим трудно запомнить его нерусское имя, но я все-таки думаю, что ему приятнее его настоящее имя, — так его и зову). Это всё — хорошие ребята, друзья, не бабники и не нытики.
14 февраля 1943 г. Кое-как устроившись, разъели мой доппаек, консервы и прочее. Потом я перешла в палатку НШ. Вечером адский минометный обстрел. Еще бы ему не быть! Ведь мы строили свои шалаши и ставили палатки на виду у противника, когда уже рассвело и погода, как назло, совершенно прояснилась. Немцы были расположены выше нас и к тому же подняли аэростаты наблюдения (спрашивается, почему бы нашим было их не сбить?). А закопаться нам нельзя никак — под ногами чавкающее болото. И вот теперь, хотя и стемнело, немцы, точно зная, что где находится, вели по нам прицельный огонь. Первые же два выстрела оказались прямыми попаданиями: у нас сразу 17 убитых и несколько раненых (так доложили начальнику штаба). Еще выстрел, и кто-то снаружи навалился на край нашей штабной палатки… НШ Курасов посылает меня посмотреть, что происходит. Я только этого и жду. Я уже успела, понимая, чем дело пахнет, раздобыть у медиков санитарную сумку, набитую перевязочными пакетами, — ведь было ясно, что немцы молча недолго будут нами любоваться. Выхожу из палатки — рядом разрыв! Меня слегка контузило и небольшим осколком рассекло левую бровь. Не больно, но кровь мешает смотреть. Вернулась в палатку. Кто-то меня перевязал. В палатке горит керосиновая лампа, повешенная на центральный шест. Сажусь около лампы. Рядом Курасов с одним из помощников разглядывают карту: начальство решает, куда податься. А обстрел продолжается. Вдруг ламповое стекло дзенькает, и лампа гаснет. Я хочу зажечь ее снова, но не могу пошевелиться: кто-то держит меня за волосы. “Ничего себе, — думаю, — подходящий момент для шуточек!” Курасов включает карманный фонарик, и тут выясняется, что держат меня мои собственные волосы. Оказывается, над моей головой пролетела разрывная пуля, сбила с меня шапку, вошла, прихватив прядь моих волос, в шест и вышла с другой его стороны, выхватив из него большой кусок древесины! Именно в этот момент разбилось стекло, и погасла лампа, а мои волосы оказались втянуты в расщеп и там зажаты. Потому-то я не могла пошевелиться. Обрезав прядь ножом, меня освободили, и мы все тут же выскочили из палатки. Ясная лунная ночь. Но нам не до нее, мы “драпаем” — называется культурно: “сменяем КП”. Отходим на пару сот метров, и я отправляюсь на ППП, чтобы немного прийти в себя (голова слегка кружится — то ли от ранения, то ли от обалдения). На ППП много раненых, и мне стыдно привлекать внимание к своей особе. Пытаюсь чем-то помочь. Стонет Женя Левин. Ему говорят, что рана пустяковая, что надо немного потерпеть, а он в ответ: “Я еще не привык!” До утра “на подхвате” у медиков, делаю что велят.
15 февраля 1943 г. Утром от ППП добираюсь на повозке до нового КП. Одна слава, что КП: все “сооружение” состоит из двух плащ-палаток, натянутых над канавой (по-благородному, “кюветом”), откуда отвели болотную воду. Называется “окопались”! Опять обстрел, опять раненые. Перевязываю артиллериста, того самого, который вчера не пожелал подвинуться, чтобы пустить меня к костру погреться — самому, дескать, холодно. Он меня узнал и стал каяться. Но мне уже не до его извинений: рана у него плохая, в живот. Миша, Ваня и Идрис целы! А их вчера сочли погибшими. Мне показалось, что Идриса я своими глазами видела убитым. Вот как в боевой обстановке можно ошибиться. Не встреть я его, так бы и считала убитым. Греюсь “в гостях” у минометчиков, которым надлежит нас поддерживать (огнем, разумеется, обогрев — это сверх программы). <…>
16 февраля 1943 г. <…> По нам периодически бьют шестиствольные немецкие минометы (в просторечии “геббельсы” или “ишаки”); ближе к вечеру им еще “помогли” и наши (они, видите ли, плохо сориентировались!). К счастью, попавшие в наше расположение свои мины никого не задели. Разумеется, брань в этот момент по рации стояла невообразимая. Наше командование выясняло отношения с командованием минометчиков. <…>
18 февраля 1943 г. День в палатке политчасти. Идриса Мамедова убило. Жаль. Пришлось мне его, можно сказать, второй раз похоронить. Оставила себе на память “Устав ВКП(б)”, надписанный им. А еще говорят, что человек, которого ошибочно сочли умершим, будет жить долго. Видно, на фронте это поверье не действует.
Пришло письмо от Оксаны Томасевич. Пишу Оксане грустный ответ. Болят наши с ней души… Оксана — жена — не поворачивается язык сказать вдова — Алика Маслова, с которым Володя успел на фронте подружиться и с которым они погибли в один день. <…>
Большинство разведчиков выбыло: убиты командир взвода Алексеев, рядовые Ненашев, Силкин, Тихомиров, сержант Рэм Громов. С Громова снята судимость, он посмертно награжден медалью. Ранены Зайцев, Гусев, Вишнев, Вишняков и др. Из 35 человек осталось 13. Плещеев легко ранен в ухо; завязанный кругом, через голову, похож на старую бабу, и от этого мне почему-то еще более противен.
19 февраля 1943 г. Штабные подразделения продолжают оставаться на том же месте. Говорят, взяли Мишкино и тут же снова отдали… Днем немцы двумя батальонами ходили в атаку. Наши подбили 6 их танков из восьми. Потери у нас страшные. Вечером сижу в палатке разведчиков — свожу воедино для ПНШ-2 сведения о наших убитых и раненых за последние дни (зачем ПНШ по разведке сведения о потерях в нашем полку?). Рядом разрывается мина — разведчики разбегаются.
Я по городской ленинградской привычке остаюсь на месте: бежать стоит, если знаешь, куда есть смысл бежать. Таким образом приобретаю репутацию ужасно смелой. Глупости все!
Свои самолеты кружат над нами — мы уже и их боимся: в этой чересполосице, того и гляди, отбомбятся по нам. Прибывает пополнение в аккуратных шинелях с погонами уже без петлиц на воротниках. Днем Маринин и Казаков через Кузькина предложили мне пожить у них — им достался каким-то чудом построенный на болоте блиндаж. Забота меня очень тронула, но я все-таки, поблагодарив, отказалась — неловко.
20 февраля 1943 г. В 4 часа утра меня поднял Налесный: “Ты давно спишь, а мне лечь негде”. И правда, обижаться не приходится: все ПНШ спят буквально друг на друге. Ему действительно не просунуться.
Приказ сводному батальону идти в бой пока отменили. И слава Богу! Числом не взяли, а умения ведь нет! Только еще несколько десятков человек зря бы положили.
Наша дивизия не выполнила ни общей задачи — блокировать Мгу, ни частной — взять пос. Песчанку. Потеряли всю дивизию, а с места не сдвинулись. Не война, а сплошное убийство! Нас уже пришли менять, а приказа о нашем уходе нет. Все с самого начала делалось совершенно бестолково. И теперь бестолковщина продолжается. Хорошо, что немцы не заметили, или у них стало туго с боеприпасами — перебили бы разом и тех и других. <…>
21 февраля 1943 г. В этот день два года тому назад Володя сделал мне предложение… Странно: я живу сразу в двух пространствах — в сегодняшнем дне и в пространстве моих воспоминаний.
Пока продолжаю находиться на ППП. <…> На ППП, конечно, тоже холодно, но не так, как на передовой, потому что в палатках поддерживают огонь в железных печках. Раненые лежат на носилках. Ветер колеблет парусиновые стены. После нескольких суток недосыпа валюсь на пустые носилки в каком-то закутке палатки. Сверху накрываюсь полушубком, снизу, под брезентом ничем не застланных носилок гуляет ветер. И мне снится сон: я купаюсь в Черном море на мелководье, просто лежу в воде: сверху пригревает ласковое солнышко, а снизу вода почему-то ужасно холодная; я зябну, силюсь встать, но это мне никак не удается… Эта вязкая ситуация все длится и длится, но я все-таки наконец просыпаюсь… и с трудом прихожу в себя, начиная понимать, где нахожусь.
Помогаю перевязывать; я — на подхвате — здесь подержать, там подоткнуть… Об асептичности в этих условиях даже думать не приходится: главным образом подбинтовываем ранее наложенные повязки. Зато наши первичные, свежие повязки — действительно стерильные. Раненые измождены, голодны. Все они промокшие, озябшие, иногда обмороженные. У одного пуля прошла бедро насквозь, не задев кость, и застряла на вылете. Так и торчит из бедра почти на всю свою длину! Кто-то по ассоциации рассказывает, что был случай, когда таким же образом застряла небольшая неразорвавшаяся мина, и хирург работал “на пару” с сапером. И ничего, обошлось.
Холодно! Печка не спасает, потому что плащ-палатка, заменяющая дверь, постоянно полощется взад-вперед вслед вносящим и выносящим носилки с ранеными (по ходу дела почти непрерывно идет также и эвакуация). Белые халаты на некоторых переделаны из маскхалатов. И на меня тоже такой напялили; как и у других — поверх телогрейки: на полушубок не лезет, а прямо на гимнастерку — холодно. Телогрейка тоже чья-то чужая (моя собственная вместе с вещмешком где-то среди штабного имущества). А санитары мечутся в полушубках нараспашку или внакидку. Один из военфельдшеров (не ленинградец) расспрашивает меня в свободную минуту почему-то о Григории Распутине. Рассказываю как могу.
Когда одни отправлены, а другие еще не доставлены, случается перерыв, сразу слышатся смех и шутки… Всем нужна разрядка.
В какой-то момент, укрывшись с головой полушубком, я опять прикорнула на тех же самых пустых носилках, и тут прибежавшие за очередным раненым санитары, не разобравшись, схватили носилки, на которых я уже успела заснуть, и едва не эвакуировали меня в медсанбат; я очнулась в тот момент, когда они задрали носилки, чтобы половчее всунуть меня в машину, и, завопив, всех напугала и насмешила… Хохот стоял невообразимый! <…>
22 февраля 1943 г. И этот день провожу на ППП. Вечером возле ППП жду, когда привезут ужин, разговаривая с воентехником Зацепиным. Он в первую блокадную зиму потерял в Ленинграде жену, умершую от голода, а четырехлетнюю дочку взял к себе в часть. Три месяца, пока стояли в обороне, она жила с ним в землянке. “Девочку дома объедали соседи, └отоваривавшие“ ее детскую карточку, когда мать умерла, — рассказывал Зацепин, — завернул ее в одеяло и увез… Днем прихожу в землянку: └Катюша, связной принес обед?“ — └Да, папочка, я проголодалась и съела“”. — “Вот такой ленинградский ребенок”, — сказал Зацепин. И надолго замолчал. Я не отважилась спросить, что было дальше… Наверно, ему пришлось определить ее в детский дом. Уцелела ли она там? <…>
Минувшей ночью на КП сводного батальона, который в бой так и не послали, но и с переднего края не вывели, прямым попаданием убило майоров Сухова и Бейгула, а также ст. л-та Фогеля (ПНШ-1 нашего полка). Их изуродованные тела привезли на дровнях к ППП. Это было при мне. С Бейгула кто-то успел стянуть валенки. У Фогеля спустились брюки — видны были желтое тело и редкие волосы в нижней части живота. Жуть! Кто-то натянул край полушубка — прикрыть наготу, но заледеневшая пола приняла прежнее положение. А глаза убитого, черные, увеличенные, страшные, остановившимся взглядом смотрели на нас. Из присутствовавших никто ни слова не сказал.
23 февраля 1943 г. Утром вернулась на передний край. Никаких приказов не поступило. Никому. Как бы стоим в обороне, но без оборонительных сооружений. Немецкая пехота затаилась. Там, вероятно, ждут прояснения наших намерений, ведя периодический обстрел из минометов. Раненых много. Перевязочные пакеты в моей сумке быстро убывают. Днем возвращаюсь на ППП — немного обогреться и пополнить опустевшую санитарную сумку: я израсходовала даже собственные индивидуальные пакеты из моей полевой сумки (а ведь я — только “придача” к штатным санитарам, у которых сумки побольше и навыки получше, но их не хватает). Прошла уже больше километра, когда воентехник Зацепин увидел меня на дороге и соблазнил горячей (!) кашей, которую они только что сварили у себя на ППП. Перепрыгиваю кювет и немного в стороне от дороги захожу в палатку ППП. Она — большая, хочется сказать “стационарная”: из двух слоев ткани, с печкой промышленного изготовления (не какой-нибудь переделанный бидон) и с окном. Под окном из-под внутреннего полотнища палатки торчат несколько перевязочных пакетов (кажется, эти пакеты — единственное, что в последние дни может представлять для меня интерес). И именно в этот момент разорвавшийся после затишья снаряд выводит из строя расположенную рядом 107-миллиметровую пушку с ее расчетом. Другие снаряды разрываются на дороге, по которой я только что пришла. Раздается крик: ранен солдат, чинивший пушку по другую сторону дороги. Я хватаю перевязочные пакеты, замеченные мною под окошком, и выскакиваю из палатки на этот крик (до каши дело не дошло, но соблазн ее поесть увел меня с опасной дороги в самый острый момент). Чтобы подобраться к солдату и остановить кровь, перетянув ему раненую руку его же собственным ремнем, приходится лезть под пушку. И тут рядом слева от нас рвется мина. Впервые с тех пор как я на фронте, проносится мысль: “Это — моя!” Вокруг сразу становится совершенно тихо и как-то даже мирно… Солдата моего убило. Моя помощь ему уже не нужна. Распрямляюсь. Делаю несколько шагов… По-прежнему кругом тишина. Но вдруг кто-то хватает меня и сдергивает с дороги в кювет. Это — Зацепин. “Вы ранены!” — орет он мне в ухо. Я провожу рукой по лицу — оно все в крови! Но я не только ранена, я — контужена и совершенно ничего не слышу. Вот что означала эта особенная как бы мирная тишина… Зацепин ведет меня по той же дороге глубже в тыл. Постепенно я начинаю слышать. Глаза, руки, ноги — явно целы. Но что с лицом? Обстрел пока прекратился. Метров через 500 — большая палатка типа медсанбатовской, прямо целый зал. Здесь отогреваются и обсушиваются бойцы, которых небольшими группами по очереди снимают для отдыха с передовой. Зацепин предлагает зайти отдышаться. Но какое “отдышаться”? Уже на пороге меня останавливает густой дух сохнущих возле бочки-печки портянок, разутых ног, взопревших тел… И мы с Зацепиным плетемся дальше по дороге. Опять палатка, на этот раз — маленькая, принадлежащая ППП какой-то другой дивизии. Вокруг только что доставленных прямо с дороги раненых хлопочут два врача. Им не до меня. По моей просьбе санитарка дает мне зеркальце, вату и воду (вода налита в котелок поверх недоеденной пшенной каши). Я разглядываю себя, пытаясь определить масштаб бедствия. Смываю кровь с лица (она перестала течь почти сразу), выдергиваю с некоторым усилием из мочки левого уха застрявший осколок величиной с гривенник, но потолще и потяжелее. Почти не больно. И я уже, хотя и плохо, но слышу, и — главное — начинаю нормально соображать. То, что вся физиономия усеяна осколками, как крупными черными выпуклыми веснушками, меня как-то не волнует. Опять выходит — дешево отделалась! Между тем Зацепину надо возвращаться. Я благодарю его, и он уходит.
Потом мои “веснушки” как-то затянулись, но позже еще несколько лет осколки выходили по одному: сперва образовывался как бы прыщик с кусочком металла на макушке, потом он отваливался, не оставляя следа; последним, лет через десять, вылез осколок из верхней губы, оставив после себя небольшой шрам.
Следует добавить, что в этот момент я не знала двух вещей. Во-первых, мне (в который раз!) крупно повезло, что, отвращенная “русским духом”, я не задержалась в палатке для обогрева: почти сразу же в нее попал тяжелый снаряд, разворотивший печку и вызвавший пожар, в котором погибло несколько человек, потому что из горящей палатки очень трудно выбраться!
Во-вторых, я не подозревала тогда, что самый крупный из попавших в меня осколков пришелся гораздо ниже и засел вблизи тазобедренного сустава. В дальнейшем мне пришлось из-за него дважды лежать в госпитале и даже после его извлечения периодически испытывать довольно сильные боли. Даже теперь я совершенно не могу лежать на левом боку.
Еще утром, до всех переделок, я впервые видела собак-санитаров, запряженных в низкие санки, похожие на носилки. Их сопровождала ладная девчонка с автоматом. Конечно, с помощью собачьей упряжки вытаскивать раненых с передовой куда быстрее и легче! Это гораздо менее мучительно и для раненых и для санитаров, которыми так часто бывают женщины. <…>
2 марта 1943 г. Просыпаюсь позже, чем следовало, и мчусь проводить занятия с разведчиками (2 часа). Занятия посетил майор Булычев. Новый состав разведчиков кажется мне удачным. Ребята довольно толковые. Занятия идут хорошо. Булычев остался доволен.
Собираюсь идти в Политотдел, чищу сапоги и поднимаюсь снова на второй этаж, чтобы мне там поставили на командировочном предписании шифр (в армейском быту он называется “жучком” и представляет собой две периодически меняющиеся буквы в одном из верхних углов бланка командировочной). Жучки у нас ставит очень симпатичный человек, писарь Колдыбаев. Едва я успеваю подойти к его столу, как начинается обстрел. Несколько присутствующих офицеров, зашедших в стройчасть по разным делам, бросаются к окнам посмотреть, что происходит на площади перед домом. Я советую им отойти, чтобы не поранило стеклами: более серьезной беды от мелких снарядов, рвущихся поблизости, я не предвижу. Тем временем Колдыбаев ставит мне шифр. И тут же посередине комнаты разрывается новый снаряд: Колдыбаев ранен в голову. Подброшен взрывной волной и напуган начфин — он ползет на четвереньках по полу, а из носа у него течет кровь. Я стою как вкопанная на прежнем месте, ощущаю на лбу ожог и замечаю при прикосновении, что на его месте быстро вздувается здоровенная шишка! 6-й раз смотрю в глаза смерти. Настроение скверное. Убьют меня наконец. Ладно — видно будет.
Доктор Озерская (откуда она только взялась?!) рядом, на площадке лестницы, перевязывает Колдыбаева, но он умирает у нее на руках. “Проникающее ранение”, — говорит она тусклым голосом. В полку все знали и любили Колдыбаева, такой был славный, добрый, безотказный и скромный человек… <…>
3 марта 1943 г. Вторая годовщина нашей с Володей свадьбы. Велик ли срок? В мирных условиях пролетел бы как день. А как давно это было — кажется, в другой жизни… Как грустно… <…>
9 марта 1943 г. Утром — занятия с разведчиками. Затем, как часто случается, — просто разговор. На этот раз — с командиром отделения Ковалевским. Он пишет стихи, не бог весть какие, похожие на не очень складные фольклорные, с той разницей, что автор известен.
Днем пронесся слух, что мы перебираемся в Петро-Славянку. Вечером слух подтвердился: стали сниматься с места. Перемещение осуществляется пешим порядком. Переезжает только имущество. Машины снуют туда-сюда. Обычная суета. Сплю в старом расположении, в комендантском взводе, у печки. Меня трясет озноб, поднялась температура: очевидно, подхватила грипп; спасибо, что не дизентерию — в полку ею болеют сейчас повально.
10 марта 1943 г. На пароконной повозке саперов еду в Петро-Славянку. Здесь в одном из домов выделили комнату для женщин — приказал же Верховный Главнокомандующий заботиться о нашей сестре. Впрочем, большая часть “приказанного” совершенно неосуществима на передовой. Очевидно, все придумано людьми не то что не бывавшими на переднем крае, но даже не имеющими о нем никакого представления.
Сообщение Совинформбюро о сдаче нашими восьми городов, в том числе Краматорска, Павлограда и Лисичанска. Немцы вышли к Северному Донцу. Мы здесь отбираем у них крохотные участки по топографической карте, а они там захватывают новые территории по карте географической! Когда же мы все это вернем?!
Ночь. Клопы. Уж лучше спать в землянке, или на морозе, или в помещении вповалку с кем придется, только не с клопами. Я их панически боюсь! Вот что бывает, когда нет опыта проживания в коммуналке.
11 марта 1943 г. Находимся в Петро-Славянке. На мои занятия с разведчиками заходил зам. командира полка по политчасти Плотников. Похвалил. Днем переводила для политотдела трофейный немецкий дневник, потом готовила машинописный текст для дальнейших занятий. Сообщение Совинформбюро спокойное, без упоминаний о наших дальнейших уступках. И на том спасибо. <…>
25 марта 1943 г. Продремав ночь кое-как у костра, поутру начинаю разбираться, кто вокруг. Совсем рядом — расчет минометов “120”, которым командует сержант Клыков (я его давно знаю). Он — толковый и в своем деле весьма настырный; и речь у него образная: “побелел, как березка”, “глаза инда под лоб ушли” и т. д. Появился новый ПНШ-1, присланный на место Фогеля. Внимательно во все вникает. Обстрел тем временем продолжается (что-то нам не удается извлечь пользу из своего положения на возвышенности — военной техники, что ли, не хватает?). Опять много раненых, в том числе Булычев, Сазанов и Налесный. Персонал ППП полностью выкладывается, стараясь побыстрее эвакуировать раненых. Перевязывать то и дело достается и мне. Так что я не расстаюсь с санитарной сумкой. Сама не заметила, как меня в какой-то момент чиркнуло осколком по левой голени: увидела только, что сапог рассечен, но не придала этому значения. Больно не было. Однако довольно скоро я почувствовала какую-то странную пульсацию по всей ноге и общий быстро усиливающийся жар. Еле добралась до ППП. Доктор Колесов говорит: спускай шаровары! А я упираюсь: “Нет, пусть смотрит кто-нибудь незнакомый!” (Нашла время для капризов!) Позвали нового фельдшера. Я разделась, он взглянул и отшатнулся, как от зачумленной. Я даже испугалась. А дело было в том, что помещение ППП считается “чистым”, в нем обрабатываются свежие, неинфицированные раны, а у меня полным ходом шел воспалительный процесс и, следовательно, моя рана была заразной! Подбинтовали меня на скорую руку и усадили в кабину, увозившую раненых в наш медсанбат (МСБ-325). <…>
Когда мы наконец добрались, доктор Баранов осмотрел и толком перевязал меня. Тут только выяснилось, что у меня два ранения: старое ранение ягодицы, полученное месяц тому назад одновременно с мелкими ранениями лица, и сегодняшнее ранение голени. Незамеченное и нелеченное старое ранение привело к воспалению и к образованию свища, а новое обострило процесс. В результате у меня подскочила температура и резко ухудшилось общее состояние. Вместе с другими ранеными меня тут же перевели из МСБ-325 в ППГ-737.
26 марта 1943 г. Ночью нас всех из ППГ-737 в селе Рыбацком отправили санитарным поездом в Ленинград, в большой эвакогоспиталь на территории Александро-Невской лавры. У меня высокая температура. <…>
27 марта 1943 г. Привезли нас в распределительный госпиталь в Александро-Невской лавре еще затемно. Чистота. Уют. Постельное белье! Внимательный и ласковый персонал. Большая палата поутру оказалась светлой, с видом на Обводный канал. В тот же день меня санитарным автобусом эвакуировали в ВГ-1171 на Советском (позже Суворовском) проспекте, 63. Это еще дореволюционный гарнизонный госпиталь с палатами человек на 20. Холодно. Много тяжело раненных. Как “ходячая” сразу включаюсь в уход за ними. Здесь это принято: то ли потому, что персонала не хватает, то ли потому, что он разболтан. <…>
28 апреля 1943 г. <…> Еду на Заневский, оттуда с Мусатовым в 85 ОПС. Знакомлюсь с экипажами обеих машин. Разговариваю с пленными, привлеченными к пропагандистской работе. Их трое. Эта беседа в присутствии начальства — в какой-то мере экзамен, который не всякому “по зубам”, но для меня не представляет никаких трудностей.
29 апреля 1943 г. Являюсь в штаб 85 ОПС со всеми документами (финансовым, вещевым и продовольственным аттестатами и пр.). Меня оформляют диктором-переводчиком ЗВС-200 и направляют жить на частную квартиру по адресу Благодатный пер., 31, кв. 8. <…>
30 апреля 1943 г. Утро в 85 ОПС. Здесь, в Благодатном пер., теперь будет мой “дом”. Приходит получше познакомиться л-нт Старков, командир ЗВС-200. Никакого начальника из себя не строит. У нас моментально налаживается товарищеский контакт. Надеюсь, будем друзьями. <…>
2 мая 1943 г. Утром — мой первый выезд. Старков, Унрау, Мягков, Латышев, военнопленный В. Дерлиц (W. Dorlitz) и я едем работать на ЗВС-200. ЗВС, в отличие от МГУ, даже не автобус, а грузовичок-полуторка, превращенный в небольшой фургончик и снабженный выносными громкоговорителями. Внутри фургончика — аппаратура, подобие стола и пара скамеек. Пока едем от Благодатного пер. до передовой, разговариваю главным образом с Дерлицем. Контакт с ним у меня устанавливается очень легко. Наверно, он чувствует, что я не питаю к нему личной ненависти. Впрочем, с личной ненавистью к немцам я чаще сталкивалась в тылах. Бойцы же, если им суждено было вернуться из разведки или после атаки да еще с пленными, сперва берегли их, проводя мимо своих, как свою боевую добычу, но, доставив по назначению, тут же начинали делиться хлебом, бежали для них за кашей и начинали разговор “на пальцах” — дескать, женат — не женат, сколько детей, рабочий или крестьянин и т. п.
Узнаю от Дерлица много интересного; к тому же — практика в немецком языке. Днем отдыхаем, а ночью работаем все вместе из Авиагородка. Программа привезена из Политотдела — остается только грамотно и отчетливо ее прочесть, не слишком отдаляясь от микрофона и не слишком приближаясь к нему, не форсируя при этом голос. Если не слишком долго подряд, то даже и не очень утомительно. Мои спутники говорят, что слышимость у противника, скорей всего, неважная — ветер дует вдоль переднего края.
3 мая 1943 г. Днем знакомлюсь с программой дальнейших передач, разговариваю с л-том Иваном Ефремовичем Гончаровым, комендантом 749-го сп 125-й сд, в чьем расположении мы в данный момент находимся, а также со ст. инструктором этой дивизии по работе среди войск противника л-том Львом Биргом. <…>
Вечером работаем из Авиагородка: Унрау и Дерлиц — на ранцевой установке (есть и такая; она маломощная, зато с ней можно по ходам сообщения близко подойти к переднему краю), а я со Старковым — на ЗВС-200, поставленной около Командного Пункта 2-го б-на 749-го сп. Боевое охранение полка сообщает по полевому телефону, что слышит нас хорошо; значит, у противника тоже хорошая слышимость. Мне кажется, что я наконец делаю нужное дело.
4 мая 1943 г. <…> Днем работаем из Авиагородка. Ночью выезжаем на ЗВС-230, чтобы встать поближе к переднему краю. Ничего хорошего из этого не получается: попадаем под обстрел! Радиатор нашей машины получает “сквозное осколочное ранение”, и из него, естественно, вытекает вся вода. Чтобы как-то выбраться из зоны обстрела, Латышев, оберегая мотор от перегрева, примостившись на “крыле”, на ходу (конечно, медленном) поливает его из ведра водой, зачерпнутой в канаве. Водитель обогнавшей нас машины, спешивший поскорей убраться с опасного участка, и не подумав взять нас на буксир, мгновенно исчез. А Унрау еще долго с немецкой основательностью объяснял нам, что следовало не так, а как-то иначе попросить этого негодяя о такой естественной услуге. А мы дружно над ним смеялись. В итоге аппаратуру перенесли, и мы с Дерлицем работали в Авиагородке с другого места. <…>
15 мая 1943 г. В строевой части 85 ОПС ст. л-т Аристархов отказывается оформлять меня как командира, потому что я не проведена приказом по армии. Что называется, по-армейски: “Поматросили и бросили”, дело до конца не довели. Господи, ведь, кажется, м-р Лазак дал недвусмысленные указания, и я воображала, что теперь-то уже все будет в порядке. Еду к майору Генкину. Он как-то на время утрясает дело. Мне дают заполнить листок по учету комсоставских кадров, и майор предпринимает меры, чтобы меня провели этим самым приказом, которого не хватает Аристархову. Аристархов здесь совершенно прав.
При заполнении листка по учету кадров выяснилось, что я, находясь на фронте больше года, успев (и не раз) принять участие в боевых действиях и дважды по ранению полежать в госпитале, не давала присяги! Писарь нашел ситуацию неловкой и по собственному усмотрению записал в анкете произвольную дату принесения мною присяги — 1 мая 1942 г. (через 20 дней после моего призыва). Выбор был сделан логично: присягу принимают в начале службы, по праздникам, в торжественной обстановке. Дело только за тем, что я вообще не присягала: ни тогда, ни тем более позже, раз какая-то дата присяги уже была записана. Но и без всякой присяги я знала, что, если на мою страну напали, мое место — на фронте! <…>
13 июня 1943 г. Днем ложусь в ЭГ-5115. Сколько помню, где-то рядом с нашим 2-м эшелоном, тоже на Заневском пр. — скорей всего, это был госпиталь 42-й армии. На этот раз рентген показал присутствие “инородного тела” в моей многострадальной левой ягодице, около тазобедренного сустава. Милейшая женщина-хирург у меня на глазах (я не дала укрыть себя с головой и наблюдала за ее действиями) под местным наркозом сделала довольно длинный разрез и извлекла осколок и какую-то отвратительную, закрученную спиралью, как стружка, железяку с клочьями гнилой ваты от моих брюк. Этой дрянью, вероятно, была начинена мина, которой меня ранило 23 февраля, во время нашей первой операции под Красным Гором.
В разрез врач высыпает довольно большую пробирку белого стрептоцида, накладывает швы и наклеивает поверх многослойную марлевую заплату. Пока рана зарастала, меня успели вылечить от моих женских хворей, вызванных собачьей бивуачной жизнью. Место ранения осталось болезненным на всю оставшуюся жизнь: я и теперь не могу не то что лежать на левом боку, но даже прилечь на него. А во время войны и в первые годы после бывали такие болевые приступы, что без их лечения я и ходить не могла! <…>
Записная книжка № 3 С 6 июля 1943 г. по 1 января 1944 г.
<…> 12 июля — 17 июля 1943 г. Продолжаю работать на стационаре у Кемпфа. Вряд ли немцы знают, что мы находимся именно здесь: ведь наша станция не звуковещательная, а звукоусилительная — ее не запеленгуешь! Но рядом с нами стоит тяжелая батарея, которая время от времени ведет огонь. Естественно, что ответный огонь может угрожать и нам. Пока прямых попаданий не случалось.
18 июля 1943 г. Сюда же, к Кемпфу, приехала и встала рядом наша МГУ-1000. Придумали использовать ее работу для обеспечения разведки боем. События развиваются следующим образом: сперва мы с Владимиром Мусатовым работаем на стационарной ЗВС, потом значительно более мощная МГУ довольно долго передает музыку, а под конец наши разведчики не втихую, а открыто, с боем, врываются в передовой окоп расслабившихся немцев и, никого не потеряв, похищают пленного. Он — первый на участке нашей 42-й армии после большого перерыва, в течение которого попытки взять пленного по обычной “методике” кончались потерями, не принося удачи. Это “сокровище” сразу увозят в штаб армии, так что я его и в глаза не видала, хотя, можно сказать, лично способствовала его пленению. Знаю только, что при допросе в Политотделе он среди прочего показал, что наш стационар они слышат часто, что у женщины-диктора (у меня?) небольшой русский акцент, а у остальных дикторов — большой. Что их берет за душу, когда рассказ о том, как их ждут дома и как им плохо здесь, ведется женским голосом. Однако приказы Главнокомандующего женским голосом читать не подобает! <…>
23 июля. 1943 г. В ночь на 23-е мы выехали на МГУ на участок 125-й сд. Я работаю с л-том Львом Биргом, поскольку это “его” территория, он здесь ст. инструктор по работе среди войск противника. Чередуем музыку с текстом. Потом даем только музыку. Через три часа немцам, очевидно, начинает казаться, что с нашей стороны никаких подвохов уже не будет, и некоторые даже пускаются в пляс возле своих землянок (так доносят по телефону с переднего края разведчики из нашей боевой группы). Вот тут-то раздается приказ, и наша боевая группа бросается вперед! (Своими глазами мы этого, конечно, не видим, но телефонная связь продолжается.) У противника объявляют боевую тревогу, но поздно. Наши успевают схватить несколько пленных и ретироваться без потерь, даже раненых не было! Мы с Биргом тем временем, закончив свою работу, отправляемся на КП батальона. После прекращения боевых действий, уже на рассвете, МГУ привезла нас на Благодатный, в полк, где мы побаловались в моей комнате чайком.
И на сей раз день моего рождения (мне исполнилось 24 года) не остался незаметным, рядовым днем. В прошлом году 23 июля началась Путроловская операция (хотя и на крохотном участке, но в ту пору, после долгого затишья, единственное активное и успешное действие на Ленинградском фронте). А нынче в этот день была предпринята глубокая разведка боем с предварительным обеспечением звуковещательными средствами. Опять-таки первая! (Та, что была 18-го, считается всего лишь пробной.) Замечу, кстати, что в прошлом году самой первой на Ленфронте после зимы была все-таки не Путроловская операция, а операция в Старо-Паново, но она оказалась безуспешной, и я тогда о ней даже не знала, да и сейчас в подробностях не знаю.
День моего рождения еще только начинался, но Песоцкий сперва не хотел отпускать меня домой — а вдруг я потребуюсь начальству. Я надулась, полагая, что нечего ему бояться взять на себя ответственность в таком пустячном деле. Он был недоволен, но рискнул! <…>
29 июля 1943 г. “В качестве нарушительницы правил ношения военной формы” попадаю на городскую гауптвахту. А через пару дней и в прессу. Правда, без упоминания моего имени. Зато с перечислением допущенных нарушений: высокие каблуки вместо низких, носки вместо чулок, широкие погоны вместо узких, положенных административному составу. Это я солнечным днем, идя по Невскому, напороласъ на углу Садовой на военный патруль, жаждавший “добычи” и радостно задержавший меня. На городской гауптвахте меня присоединили к целой группе офицеров, задержанных за похожие “провинности”, — это у бездельников из комендантского взвода сегодня такой рейд! Сперва нам читают мораль, а потом, ввиду того, что нас нельзя, как рядовых, заставить убирать двор, отпускают с миром…
Пока мы в помещении комендатуры ждали “расправы”, со мной успел познакомиться весьма бойкий гвардии лейтенант Михаил Дудин, задержанный за то, что у него не был застегнут воротник гимнастерки. Высокий, блондинистый и какой-то разболтанный, будто все скрепляющие его шарниры разболтались, он развлекал меня забавными историями из собственной жизни. К слову привел чей-то отзыв о “Русских людях” Симонова, дескать, это — невыносимоновская пьеса! В числе прочего похвастался, как еще в школе вместо сочинения о Кочубее подал собственный стишок: “Богат и славен Кочубей, а чем — не помню, хоть убей!” — и как растроганный скрытой цитатой и ловкой рифмой школьный учитель поставил ему пятерку. <…>
За болтовней время на “губе” пролетело приятно и незаметно — встреча доставила мне удовольствие, хотя от стихов Дудина как в газете “На страже Родины”, в редакции которой он служит, так и в сборнике “Фляга” я в восторг не пришла.
В этот же день, 29 июля 1943 г., всем сотрудникам звуковещательных станций (и мне в том числе) приказом № 21 по Политотделу 42-й армии была поименно объявлена благодарность “за отличные результаты в работе”. Так там было сказано, но на самом деле имелся в виду не столько повседневный труд, сколько наш успех в прикрытии боевых действий разведывательных групп. Конечно, это принесло мне удовлетворение! <…>
7 сентября 1943 г. Передачи… передачи… передачи… Общим числом 15. Перед нами недавно сменился противник: вместо 215-й пд теперь 126-я (с Синявинского направления). Перебежчик-испанец воспользовался для перехода услышанными им нашими указаниями (можем гордиться: “хоть шерсти клок!”). Шофер нашей МГУ-1000 Кишкань награжден медалью “За боевые заслуги”. <…>
9 октября 1943 г. Выезжаем на МГУ. Работаем довольно долго.
10 октября 1943 г. МГУ стоит у Мясокомбината. <…> Здесь разговорилась с инструктором подива мл. л-том Кратиным. Он был в начале войны в 277-м Отд<ельном> арт<иллерийско>-пул<еметном> батальоне, знал Володю (запомнил и меня по моему краткому пребыванию там в августе — начале сентября в качестве санинструктора). Он подробно рассказал мне о боевой обстановке там, между Стрельной и Ропшей в середине сентября 1941 г. после того, как я вернулась в Ленинград. Меня и теперь это волнует не меньше, чем тогда, и все так же бередит душу. Когда мы с Володей в июне 1941 г. вместе записались в ополчение и Володю взяли, а меня — нет, я сразу стала добиваться, чтобы меня направили в ту же часть, т. е. в 277-й ОАПБ (теперь называют ОПАБ, может быть, потому что удобнее произносить, хотя наименование ОАПБ — 277-й Отдельный артиллерийско-пулеметный батальон подтверждается угловым штампом на разных справках той поры). И добилась. Получила направление от Василеостровского райкома РОКК (Российского общества Красного Креста) и прибыла в 277-й ОПАБ в августе 1941 г. Пробыла там некоторое время в качестве санитарки — делала все, что делали другие девчонки: помогала в санчасти, мыла полы, стирала и т. п. Но батальонное начальство меня упорно не оформляло: паспорт не забирали, ни в какие списки не включали, обмундирования не выдавали, оружия, конечно, тоже, — его и у бойцов-то большей частью не было. Правда, на котловое довольствие поставили. В целом я чувствовала себя “при деле” и даже урывками могла видеться с Володей; хотелось же мне только одного — зачисления. Однако в батальоне стояли “у власти”, наряду с кадровыми командирами, бывшие универсанты (их вообще в этом отдельном батальоне, сформированном из ополченцев, было очень много, как, впрочем, и студентов Академии художеств и других василеостровских вузов). Они прекрасно отдавали себе отчет в трагических перспективах своей части, очень плохо вооруженной и занимавшей крайне невыгодные позиции на участке между Стрельной и Ропшей в деревушках Райкузи, Павкуля и Разбегай. Не видя смысла увеличивать число предстоящих потерь, батальонное командование меня так и не зачислило — пожалели девчонку. Когда же на горизонте стали отчетливо видны пламя и дым горящей Ропши, мне и вовсе приказали немедленно убираться подобру-поздорову в Ленинград. 8 сентября 1941 г. (или 5-го, в тот самый день, когда Ленинград подвергся особенно жестокому обстрелу и загорелись Бадаевские склады) я вернулась в город. На следующий день я сообщила на филологическом факультете, где продолжала числиться, теперь уже на IV курсе, о своем возвращении. У меня сохранились какие-то отрывочные воспоминания о занятиях с А. П. Рифтиным, о каких-то поручениях, связанных с развешиванием материалов “Окон ТАСС” в витрине на ограде Университета и т. д. В целом, как я прожила до 1 октября 1941 г., когда узнала, что Володя погиб еще 16 сентября, я совершенно не помню. Врезалось только в память, что, узнав и не пролив ни одной слезинки, машинально, не понимая что делаю, съела в столовке тарелку отвратительно-красного борща и кинулась в Райвоенкомат опять проситься на фронт. Однако там за прошедшие месяцы успели опомниться и всех подряд, как летом, в ополченскую пору, уже не брали; впрочем, и тогда с девчонками были осторожны, а теперь — тем более. Сказали мне — вызовут, когда понадобятся переводчики. <…>
8 декабря 1943 г. В ближайшее время буду работать на ЗВС-200, а на стационар уже больше не вернусь, поэтому рано утром забираю свой продаттестат в Школе МНС 109-й сд. Завтракаю в чайной для военнослужащих (за 3 р. — кофе, 75 г. галет, 20 г. сахара). На стационаре у Кемпфа забираю свои вещи и тепло прощаюсь с Сергеичем. На обратном пути со стационара в город меня подвозит незнакомый майор, и мы разговариваем с ним об опасностях войны. Сперва еду к маме, потом возвращаюсь в полк.
9 декабря 1943 г. Еще вчера знакомый офицер на КПП по моей предварительной просьбе пропустил маму, и она ночевала у меня в 85-м ОПС. Утром проводила ее. Днем командир 85-го ОПС полковник Гендель сообщил, что меня на днях откомандируют. Узнаю, что вместо меня будет работать Унрау. Очень рада, что отпускают. Перед партсобранием и выездом на ЗВС-200 разговаривала с кап. Денисовым, в частности о приемах проведения допроса: как доступно объяснять, учитывая психологию пленного, что именно хочешь узнать и как спросить, чтобы ответ соответствовал реальным фактам. После партсобрания отправились на ЗВС работать на передний край. <…>
26 декабря 1943 г. В 12.00 приезжаю к Резнику (штаб 109-го ск пока находится в городе). Берет. Впечатление о нем и его людях неприятное. Исключение — пожилой лейтенант Горощенко, бывший Володин старший коллега и давний знакомый. Наплывают печальные воспоминания, связанные с Володей, с предвоенной жизнью. Поселить меня негде — отпускают домой.
27 декабря 1943 г. Утром возвращаюсь из дому в Разведотдел 109-го ск. Ничего похожего на РО 30 ГСК. Да и чему удивляться? Штаб 30-го ГСК генерала Симоняка, чья 63-я сд стала З6-й гвардейской за самое успешное участие в прорыве блокады Ленинграда, и сформирован-то был на основе штаба этой дивизии, где сумели собрать хорошо обученные, опытные и интеллигентные военные кадры.
Сам начальник Разведотдела 109-го ск подполковник Резник и его капитаны, начальники отделений, — публика малообразованная и сильно пьющая. Особенно неприятен кап. Василенко — темпераментный тип с нахватанностью вместо образования, шпанским языком и поведением. О культуре даже и речи быть не может. А ведь мне предстоит иметь дело главном образом именно с ним. Ничего не поделать. Придется терпеть!
28 декабря 1943 г. Занимаюсь немецким. Читаю. Подыскиваю себе комнату в какой-нибудь из квартир, временно отведенных под штаб. Город сильно обстреливают. Беспокоюсь о маме.
29 декабря 1943 г. Весь день готовилась: собираюсь ехать консультировать переводчиков полков по заданию штаба армии.
30 декабря 1943 г. До обеда занималась. После обеда ездила домой. Маму не дождалась. Пришлось вернуться, не повидав ее.
31 декабря 1943 г. Рано утром приехала мама и вскоре уехала. Днем работала в отделе. В 22 ч. пошла в “генеральский дом” в кино. В 23.30 там же был офицерский новогодний ужин до 0 ч.15 м. Кинофильм — хлам. Ужин в смысле обстановки и меню — немногим лучше. В момент Нового года напряженно думала о том, чтобы он принес мне счастье, которое у меня не отнимет смерть. На офицерском новогоднем вечере мы с л-том Юрием Горощенко вспоминали Володю, которого он довольно хорошо знал. “Мне грустно и легко; печаль моя светла, печаль моя полна тобою…”
Что пожелать себе на Новый, 1944 год? Лучше бы всего победы! Конца войны! Но я уверена, что в этом году ни того ни другого еще не будет!
1 января 1944 г. День как день. Слоняюсь без дела, пишу письма. Но в основном грущу. Грущу, но надеюсь. На что? Ну, хотя бы на военные успехи: полную ликвидацию блокады Ленинграда и дальше вперед, на Запад. Дорогу осилит идущий. Но ведь если не идти, то и не осилишь! А путь длинен… <…>
12 января 1944 г. Наступили бурные дни. Придется писать не всегда по числам и иногда даже не по порядку. Сегодня я еду к маме проститься, на этот раз всерьез. Мама наливает в мою фляжку (ту самую, мой трофей первого дня прорыва блокады) сбереженное ею “плодово-ягодное вино”. Это так называемое вино выдали холодным и голодным ленинградцам, чтобы было чем встретить Новый, 1944 год. Я сержусь, потому что хочу, чтобы мама сварила себе из него кисель, как сделало большинство: как-никак — немножко витаминов и несколько калорий. Но разве маму переспоришь!
Мы знали, что предстоит решительное наступление, может быть, надолго, может быть… Но не будем о грустном! <…>
Записная книжка № 4 С 13 января 1944 г. по 31 декабря 1944 г.
13 января 1944 г. Мы (т. е. Разведотдел штаба 109-го ск) выехали из Старой Деревни в район станции Предпортовая. Едва мы успели расположиться в бывших огромных печах кирпичного завода, как выясняется, что и у Резника и у меня то ли грипп, то ли ангина: у обоих подскочила температура и пропал голос. Ничего себе: нашли подходящий момент! Лекарств, конечно, никаких. Где санчасть, никто даже понятия не имеет. Тут меня осенило: я сняла с фляжки чехол, мы разогрели вино, мамино вино, от которого я так бурно отказывалась, и мы с Резником выпили его пополам. Трудно поверить, но помогло. Нам сразу полегчало! Наутро мы оказались вполне работоспособны.
14 января 1944 г. Я допрашивала первого здесь пленного (Хорста Нольте был взят на участке 189-й сд). Была свидетельницей собственноручного избиения его Резником. Очень противно. Я принципиально против таких действий! А допросу они могут только повредить: пленный, как это и случилось, желая умилостивить господина офицера и угодить ему, может начать изобретать показания, вместо того чтобы без затей давать прямые ответы на прямо поставленные вопросы. Физические меры воздействия унижают и того, кто их применяет, и того, по отношению к кому они применяются, и только вредят делу.
15 января 1944 г. Сегодня наши войска двинулись в наступление (в составе 125-й, 109-й и 189-й сд. Сейчас номера восстанавливаю по памяти и относительно 189-й сд, может быть, ошибаюсь). Взломали оборону противника на участке Урицк — Русское Койрово, затем заняли Красное Село, Урицк и др. Приказ Сталина войскам генерала Говорова (т. е. войскам нашего, Ленинградского, фронта). Наступление продолжается. Освобождены Петергоф, Стрельна, Пушкин, Гатчина. Много пленных. Их разместили рядом с нами, тоже в секциях кирпичных печей. Здесь, пожалуй, еще холоднее, чем снаружи. Но мы одеты в ватные брюки, полушубки и шапки-ушанки, а они — в традиционное немецкое суконное обмундирование и после недавней горячки боя, стуча зубами, жалуются на холод. Ну, это уж не наша забота — пусть пеняют на своего Гитлера! Ведем обстоятельные оперативные допросы. Разбираю трофейные карты. На них нанесена наша, но и их собственная обстановка. Рядом со мной сидит наш артиллерийский офицер, берет у меня данные и по ним указывает цели нашим расчетам. Очень устаю, почти не сплю, но удовлетворение очень велико.
15 января — 23 января 1944 г. Не по числам, может быть, не подряд, но запишу. Почти каждый день пишу маме (хоть пару слов, дескать, жива-здорова, чтобы меньше волновалась). Изредка бессмысленные стычки по инициативе Василенко. По инициативе начальника артиллерии представлена к Красной Звезде. Посмотрим, что из этого выйдет: за данные о подтопленной переправе на р. Тосне, несмотря на представление, я так ничего и не получила. И вообще я променяла бы награду на спокойное сотрудничество со своим непосредственным начальником. Но сие, к сожалению, от меня не зависит. <…>
После серьезных успехов первых дней теперь идут кровопролитные бои с немецкими частями, прикрывающими отступление. Начало операции было хорошо подготовлено и очень эффективно, но в дальнейшем наши части стали бросать вперед без разведки, ведя недостаточно направленную артподготовку. Якобы подавленные огневые точки противника оживают, и потери оказываются чрезмерно велики. Но в целом отступление немцев в направлении Нарвы продолжается. Офицеры, взятые в плен до освобождения Кингисеппа, предполагали, что Кингисепп они удержат и рубежом их обороны станет река Луга. Один пленный (то ли он очень дальновидный, то ли очень напуганный, то ли хотел подольститься к нашему начальству) заявил, что отступление будет продолжаться в направлении Нарва — Рига — Кенигсберг. При допросах бывают и забавные моменты. Офицер СС датчанин Эрик Нильсен рассказал, что пошел служить в 18 лет из желания стать настоящим мужчиной, каким может быть только солдат, а когда разобрался, было уже поздно! Теперь он уже точно быть солдатом больше не хочет. Другой, оказавшийся венгром, плохо понимал по-немецки: когда ему велели сесть, он почему-то вообразил, что его собираются сечь, повернулся к нам спиной и стал спускать штаны… <…>
Очень сильное впечатление произвела на меня переправа нашего Разведотдела через реку Лугу на следующий день после ее форсирования нашей пехотой. Поверх ледяного крошева были уложены в длину, концами впритык друг к другу довольно узкие доски, так что образовалось нечто вроде рельсов, расстояние между которыми соответствовало расстоянию между колесами автомашин. Машины медленно сползали с берега на эти “рельсы” и еще медленнее переползали по ним на другой берег. Двери машин оставались распахнутыми на случай, если водителю и пассажирам придется выскакивать. Я едва не умерла от страха еще на берегу, пока переправлялись другие, но виду, конечно, не показала. Учитывая состояние льда, зимнюю одежду и мое неумение плавать, перспектива была вдохновляющая! Но обошлось.
Зато на другом берегу нас встречал начальник артиллерии корпуса, который тут же пригласил меня поехать с ним посмотреть “что мы с тобой намолотили”. Он имел в виду укрепления и огневые точки, разбитые по сообщенным мною данным. Поездка была не такой уж долгой, но впечатляющей. Чувство, которое я испытала, когда была разбита выявленная мною при допросе подтопленная немецкая переправа через р. Тосну у ее впадения в Неву, здесь многократно усилилось. <…>
25 января — 26 января 1944 г, После взятия Красного Села почти ежедневно переезды: Красносельская подстава, Витино, Тресковицы, Совхоз в парке, Чирковицы, Ямсковицы, Кингисепп (по шоссе Ленинград — Нарва).
27 января 1944 г. Приказ о снятии блокады Ленинграда! Я счастлива! Счастлива, что мне привелось участвовать в боях по полной ликвидации блокады Ленинграда и внести свою хотя бы малую лепту в общий успех. Этот приказ вскоре размножили в типографии крупным шрифтом (в формате “Окон РОСТА”) и вручили каждому участнику. Я сохранила свой экземпляр.
28 января 1944 г. Немцы расстреляли жителей села Ямсковицы. <…>
31 января 1944 г. Прибытие в Ямсковицы. 24 трупа мужчин, женщин и детей так и лежат горой на снегу. Кошмар. <…>
Грустно. Очень одиноко. <…> Победное продвижение, конечно, радует, но груза печали с сердца не снимает. Сообщение об освобождении района, где погиб Володя, разбередило снова: ведь он остался там непохороненным. <…>
1 или 2 февраля 1944 г. Приказ о взятии Кингисеппа нашим корпусом!
2 февраля 1944 г. Мы в Кингисеппе. <…> Награждали перед строем. Получила медаль “За боевые заслуги”, но пришедшему вечером маминому письму обрадовалась больше. Медаль дали вместо ордена Красной Звезды, к которому я была представлена. Поскольку особенно не обольщалась — практика награждений мне известна, — то и разочарования не испытываю. <…>
4 февраля 1944 г. В ночь со вчера на сегодня нам сменили участок: предстоит обходное движение в направлении г. Нарвы. С Резником, Хижко и одним из офицеров разведки едем на “эмке” (легковой автомобиль М-1) до деревни Кривые Луки. Пробки. Мосты взорваны, хлипкие переправы, дорога разбита. Дивные леса, местами хмурые и густые, смешанные, местами светлые и сквозные березовые рощи. Временами дорога так узка, что голые ветви хлещут по машине. Порой лес отступает от дороги на несколько десятков метров. И вдруг в такой момент из-за отдаленных деревьев появляется группа немцев и бежит нам наперерез. Мы останавливаемся, схватившись за свои автоматы… Но наш страх напрасен: они ищут, кому бы сдаться! “Видите, хорошее наступление действует лучше всякой пропаганды”, — проносится у меня в голове. Мы сваливаем их оружие в багажник и расстаемся с офицером нашей разведки, которому хочешь не хочешь приходится пешком сопровождать эту компанию в тыл, хотя бы до встречи с каким-нибудь более многочисленным нашим подразделением. Вскоре мы добираемся до места назначения. А там — сплошное кишение, тоже, очевидно, непредвиденное: толпа человек в 300 военнопленных (немцы, грузины — откуда только взялись, власовцы…), вокруг небольшой отряд наших солдат — охрана. Я должна взобраться на машину и в рупор с усилителем объяснить этой толпе, что сейчас их всех пешком отправят в тыл, что шаг влево, шаг вправо — побег и т. д. Выполняю. Но в заключение как-то по-штатски спрашиваю: “Поняли?” (конечно, тоже по-немецки). На мое “Ферштанден?” я получаю из трехсот глоток такое единодушное “Яволь!”, что меня едва не сдувает с машины.