Публикация и вступительная заметка Ольги Кузнецовой
Опубликовано в журнале Звезда, номер 1, 2010
Игорь Чиннов
стихотворения
В 1950 году в парижском издательстве “Рифма”1, выпускавшем эмигрантскую поэзию, вышла первая книга стихов Игоря Владимировича Чиннова (1909—1996) “Монолог”. Автору сорок лет. Война, революция, опять война, немецкий лагерь — таково его прошлое. Чиннов родился в год появления блистательного литературно-художественного журнала “Аполлон” и сборника “Вехи”, известного своей критикой интеллигенции, обвинявшейся, среди прочего, в неудачной революции 1905 года. Придет время, и Чиннов лично познакомится с участниками этих изданий, ставших знаковыми для России. “Вехи” свидетельствовали о поисках российской элитой иных, не революционных, путей служения России. А успех петербургского журнала “Аполлон”, принципиально отказавшегося от политики, подтвердил, что людей, готовых реализовать себя вне политической деятельности, уже немало в стране. Россия стремительно развивалась. Казалось, ситуация, в которой суждено взрослеть первому поколению ХХ века, в том числе и будущему поэту, была самой благоприятной.
Правда, эти новые аполитичные настроения общества шли вразрез с семейными традициями Чинновых. В их небогатой, но родовитой дворянской семье как-то традиционно сложилось, что власти требуется противостояние, и кто еще — если не мы, служилые? Среди предков2 Чиннова были и декабрист А. И. Якубович, и народоволец П. Ф. Якубович-Мельшин, да и отец Чиннова, выпускник Петербургского университета, убежденный либерал, хоть и был судьей, но считал себя слугой не режима, а закона, и со своим родственником — жандармским полковником — знаться не хотел. Трудно сказать, что возымело бы большее влияние на будущего поэта — вызовы времени или традиции семьи.
Но началась война, затем революция. Все переменилось. Вскоре Чинновы узнали, что теперь глава их семьи как судья, да еще присяжный поверенный, подлежит расстрелу. Семья Чинновых бежала с Белой армией на юг России. А потом, не сумев эвакуироваться с отступающими войсками, они вернулись в Ригу, где жили до революции. Но это уже была не ближняя окраина Российской империи, откуда мать Чиннова могла съездить в Петербург в театр на интересную премьеру, а другое государство — в 1920-е годы в Латвии установилась буржуазная республика. Там не было большевиков, но латыши русским эмигрантам не были рады. Чинновы, потерявшие все свое имущество, первые годы очень бедствовали — жили в подвале у дальних родственников, а жена жандармского полковника, сумевшая устроиться в какой-то благотворительный фонд, давала маленькому Игорю суп, который он приносил домой в вазе для цветов.
Не сложилось счастливое детство у Чиннова. И если позже, в эмиграции, Чиннова называли самым трагическим поэтом современности, то можно предположить, что именно детские и юношеские впечатления во многом определили тональность его творчества. И идейную направленность. Чиннов, вопреки воинственности своих предков, послужившей, как он видел по историческому результату, не на пользу стране, в стихах далек от политики. Не случайно предложенный в свое время “Аполлоном” путь культурного строительства как главного созидательного дела для творческой элиты нашел продолжение в эмигрантской среде русского Парижа. Ведь путь революционной борьбы привел страну к краху. Сохранение русской культуры первая эмиграция стала считать своим главным делом. Удастся сохранить культуру — и страна возродится после любых разрушений. Чиннов разделял эту точку зрения.
Только уже в старости, в гротесках, иронизируя, он решался на какие-то политические ремарки, на горькие фразы типа: “Я — недорезанный буржуй. Надеюсь, теперь уж не дорежут”. А если что-то с политическим уклоном напишется — не печатал. Оставлял в черновиках.
Если говорить о главной мотивировке его творчества — то это, наверное, жалость к людям, сочувствие их одиночеству, их горестям и попытка хоть немного их утешить. Сказать, что беды, выпадающие на людскую долю, — преходящи, что мир все же прекрасен и смерть, может быть, — не конец. Это “может быть”, это сомнение, которое поэт заставляет переживать вместе с ним, и придает драматизм стихам, делая самые печальные из них не мрачными, а именно трагическими, предполагающими действие, развитие сюжета и с нашим участием — ведь в нашей, читательской, власти выбрать интонацию и расставить акценты. И даже самим решить: раненый, о котором идет речь в стихотворении, — из красных или из белых:
И раненый бился в горячем вагоне,
И в поле нашли мы две светлые пули —
Как желуди, ты их несла на ладони —
На линии жизни, на линии счастья.
На камне две ящерицы промелькнули,
Какой-то убитый лежал, будто спящий.
Военное время, горячее поле.
Семье Чинновых после революции еще повезло — отец знал латышский и смог найти работу. А значит, у будущего поэта появилась возможность получить образование: закончить школу, Рижский университет — чего были лишены в Европе многие эмигранты его поколения.
Правда, образование не очень помогло ему зарабатывать на жизнь в Париже, где он оказался в мае 1945 года после освобождения из немецкого трудового лагеря. В этот лагерь, на работы, немцы вывезли его в войну, в числе трудоспособной рижской молодежи. А после окончания войны американские солдаты перевезли бывших заключенных в Париж.
В послевоенном Париже русскому безработному (а постоянной работы не найти!) было нелегко, голодно, холодно. Комната, где жил Чиннов, не отапливалась. В 1948 году в письме к жене Иваска3 Тамаре (Иваски в это время находились в лагере для перемещенных лиц в Гамбурге) Чиннов писал:
“Видишь, Собака, главное дело — где жить. <…> Квартира — прямо неразрешимо. Я пока что держусь в своей мансардной, но на волоске, ибо комнатенка принадлежит к консьержкиной ложе, старая консьержка умерла, хозяева мне отказали — запретили новой брать с меня деньги. Счастье, что закон неясен и сложен для понимания, а то бы уже выгнали. А обыкновенная цена комнаты: вот моей знакомой предлагали — ничего особенного — 4000 в месяц. Жить же в комнате, где читают лекции (о чем писал), по многим причинам неудобно.
Я совершенно не знаю, что делать: страшно уезжать и страшно оставаться. Но думаю, что в случае войны — между Герм<анией> и Фр<анцией> — разницы существенной не будет. Вот Австралия или Ю<жная> Америка — это другое дело. Покуда вас кормят, у вас комната. В Ю<жной> Амер<ике> жара и очень безлюдно, тоска, многие возвращаются. Все доводы сразу. Какая-то каша. Но знаю, что ехать никуда не хочется.4
Получил работу: 5 ур<оков> немецк<ого> языка в неделю в русск<ой> гимназии. Плата мизерная. Надо искать дополнительных заработков. Но и то хлеб — и занятное дело”.
“Я тоже в Париже сидел без гроша”, — напишет он позднее в стихах. Напишет, между прочим, в 1992 году, оказавшись в России. И его “тоже” относилось к нам, советским постперестроечным “россиянам”, с которыми он соседствовал в дачном поселке под Сергиевым Посадом: несмотря на свои восемьдесят лет, он приехал посмотреть на Россию — в первое же лето после падения коммунистического режима. И охотно участвовал в традиционных дачных чаепитиях, то “под дубом”, то у кого-то из соседей на террасе, и читал нам стихи — свои и своих знакомых поэтов, уже давно покойных русских парижан. И удивлялся, что слушатели знают Анатолия Штейгера5, Владимира Смоленского.6 “Стансы” Смоленского без слез не мог читать, особенно ту строфу, где поэт воображает, как отец выходит на балкон разрушенного уже дома в родном именье: “И, чтоб ему прибавить силы / И чтоб его поцеловать, / Из залы или из могилы / Выходит, улыбаясь, мать”. Всем нам, слушателям, тоже было до слез жаль эту разоренную семью. Так же, прерывающимся от подступавших слез голосом, Чиннов читал Пушкина. Просто от восторга перед пушкинскими стихами.
Одним из самых первых среди написанных Чинновым в Париже было стихотворение “Читая Пушкина”:
Его стихи таинственно-простые,
В печали, ночью, в дождь — мы видим, слышим
(В деревне, ночью, осенью, в России):
Живой, знакомый нам, при свечке сальной
Свои стихи негромко он читает,
И каждый стих, веселый и печальный,
Нас так печалит, словно утешает.
В Париже Чиннов познакомился со многими интересными людьми. И с Бердяевым, участником “Вех”, и с Сергеем Маковским, бывшим редактором “Аполлона”. Особенно важным для него было знакомство с Адамовичем. Еще до войны, живя в Риге, Чиннов восхищался им как критиком. По словам Чиннова, Адамович тогда оказал на него большое влияние. Ранние стихи Чиннова написаны в духе “парижской ноты” — литературного направления, идеологом которого был Адамович, призывавший отказаться от красивостей в стихах, писать сдержанно и только о самом главном. Позже Чиннов отошел от этого направления, у него появились яркие, образные стихи, а в конце жизни стало появляться много гротесков. Правда, и тогда стихи его — о самом главном, “о жизни, о смерти, о Боге” и редко — о любви. Рецензенты всегда отмечали его любовные стихи среди наиболее удачных.
Владимир Вейдле7 назвал первую книгу Чиннова “монологом приговоренного к смерти” за слышимое в его стихах острое, предсмертное упоение жизнью. Эта тема осталась главной в поэзии Чиннова.
О выходе книги стихов Чиннов мог только мечтать. Хотя стихи начал писать еще студентом и в 1930-е годы даже печатался, как иногородний, в престижном парижском журнале “Числа”, считавшемся, кстати, продолжением “Аполлона”: тоже иллюстрированный, тоже вне политики. И вдруг, после всего нескольких лет в Париже, — первая книга! Прежде всего это означало, что эмиграция оценила его стихи. Чиннов пишет 1 ноября 1949 года Юрию Иваску:
“Здесь предположен выпуск ряда сборников, в том числе — моего!!! Месяца через три-четыре полчите книжку!!! Большая часть расходов оплачена, но немного денег надо собрать самому (найти подписчиков). Это уже сложнее, но — авось. Недавно на вечере читал — и Адамович восхитился вслух: „Вы читали прекрасные стихи!“ — он и у Бунина ораторствовал, что „ставит на Чиннова“, что давно не слыхал ничего столь прелестного, что даже „разволновался“, а по поводу моего „Пушкина“ и „Гаданья“8, кот<орые> я ему послал летом в Ниццу, писал Бахраху9, что с совершенно забытым „поэтическим волнением“ их читал и перечитывал: они „совершенно прелестны!“. На вечере меня превозносили Терапиано10 и Маковский (предс<едатель> и зампредс<едателя>), Иванов11 хвалил уже (раньше) — „так что голову вскружило!“. Да! Терапиано, Гингер12 и Маковский утверждают, что я лучше последнего Штейгера (после „Неблагодарности“13) — которым серия выпусков откроется. А Присманова14 — „горда дружбой со мной“! Знай наших! — Шапками закидаем! <…> Как жаль, что „надо жрать“! А жрать надо”.
Вышедшая книга была хорошо принята в эмиграции. Союз писателей провел творческий вечер, посвященный книге Чиннова и посмертной книге Анатолия Штейгера. В эмигрантской прессе появились хвалебные статьи. Адамович в “Новом русском слове” опубликовал статью “Новый поэт”. Начав писать эту статью, Адамович сообщает Чиннову в письме от 9 марта 1952 года: “Завтра пошлю статью о стихах вообще и о Вас в частности в „Н<овое> р<усское> с<лово>“. Сегодня написал половину, завтра утром допишу. Но это очень общий и короткий „взгляд и нечто“, как только и можно в газете. Я от Вас как-то дернулся в сторону Маяковского и хочу Вами его посрамить, хотя и признаю все его таланты. Пока на этом остановился, но перейду опять к Вам”.
В статье он писал: “…стихи Игоря Чиннова, последнее явление в нашей поэзии действительно достойное внимания”. В его стихах, продолжает Адамович, “нет ничего размашистого и вызывающего, ничего броского, ничего мнимо-оригинального. Словом, ничего развязного. Все в поэзии можно стерпеть, со всем она в конце концов может ужиться и даже примириться, со всем решительно, — кроме развязности, и дело тут вовсе не в какой-либо пристойности или хорошем тоне, оно в чем-то другом, гораздо более глубоком и органическом. „Служенье муз не терпит суеты“. Испортив знаменитый пушкинский стих, можно было бы сказать: „не терпит развязности…“ и для примера сослаться на Маяковского…” (“Новое русское слово” от 23 марта 1952 года).
Номер нью-йоркской газеты со статьей Адамовича раньше, чем до Чиннова в Париж, дошел до Иваска, который в это время уже переехал в США и учился в Кембридже. И Иваск спешит порадовать друга (в письме от 24 марта 1952 года):
“Игорь, дуся, милый, поздравляю! Сегодня, в классе Якобсона15, сложил в уме следующие слова: на Игоря Чиннова, перед которым вчера, в воскресенье, 23-го марта 1952 года, Адамович распахнул двери в святая святых Российской поэзии, уже давно указывал перстом Иваск, когда поэт одиноко бродил по торжищу житейской суеты…
Неуклюже?! Но я всегда имел пристрастие к высокому стилю…
Прилагаю статью Адамовича из „Н<ового> р<усского> с<лова>“ и все станет понятным. Радуюсь и веселюсь!
И по носу получат все новоэмигрантские маяковчата, и Нина16 поперхнется, и М. С. <Цетлина>17 еще раз удостоверится, что я всегда прав (хотя и не любит Адамовича по своей линии). Читал же статью на лекции Набокова-Сирина18 — одним глазом, из вежливости! Да, — великолепен Набоков, — снобирующий американцев чистейшим King’s English и блещущий несколько театральным родным языком (разбирал „Вольность“ и „Анчар“). А дома, медленно, с наслаждением прочел статью во второй раз.
Сейчас статью читает Тамара и восклицает! Обнимаем, душим в объятиях. Юра”.
Вслед за первой книгой “Монолог” в эмиграции у Игоря Чиннова вышло еще семь книг стихов.19 Последняя — “Автограф”. О Чиннове написано более ста рецензий. Печатать в России Чиннова начали в перестройку. Тогда его стихи появились
в “Новом мире”, “Огоньке”, в других журналах и газетах, вышло избранное “Загадки бытия” (М., 1998), потом двухтомное собрание сочинений в издательстве “Согласие” (М., 2000, 2002).
Ниже публикуются стихи И. В. Чиннова, которые прежде нигде не печатались, и существенно отличающиеся от опубликованных варианты известных стихотворений. Они сохранились в его личном архиве20, который поэт завещал ИМЛИ РАН.
1 В 1950 г. в Париже Р. С. Чеквер (поэтический псевдоним — Ирина Яссен) создала издательство “Рифма”, выпускающее поэтические сборники русских парижан, и в течение семи лет, вплоть до своей смерти, поддерживала его существование. “Она давала по 200 долларов на книгу”, — вспоминал Чиннов. В письме (март 1950 г.) он писал своему другу Ю. Иваску: “Только что получил письмо, очень ласковое, от Р. С. Чеквер и 5 долларов. Испытал к ней прилив благодарности. Деньги в особенности кстати, потому что уроки в гимназии кончились: директор меня выжил за „левизну“ (!!). Жаль — все-таки 1200 fr. в месяц оплачивали прачку и, частично, разъезды. И с учениками были хорошие отношения, выказывали мне свою симпатию”. Всего (издательство несколько лет существовало и после смерти Р. С. Чеквер) там вышло около 30 сборников. Редактором издательства был С. К. Маковский.
2 Мать поэта, А. Д. Чиннова, погибшая в войну, происходила из рода Корвин-Косаговских. Среди ее предков был декабрист А. И. Якубович (1792—1845), после восстания 14 декабря приговоренный к 20 годам каторги, и ее двоюродный брат народоволец, поэт революционного подполья П. Ф. Якубович-Мельшин (1860—1911), приговоренный к смертной казни, замененной каторгой. Отец поэта, В. А.Чиннов, умер в 1935 г. в Риге.
3 Ю. П. Иваск (1907—1986) — литературный критик, поэт, редактор журнала “Опыты”. С 1949 г. жил в США, учился в Гарвардском университете (Кембридж), затем преподавал в разных университетах. Близкий друг Чиннова.
4 В 1953 г. Чиннов уехал в Мюнхен, “на заработки”, как он писал, — работать редактором отдела новостей в русской редакции радио “Свобода”, а с 1962 г. переехал в США, где стал профессором и преподавал в нескольких университетах русскую литературу.
5 А. С. Штейгер, барон (1907—1944) — поэт, один из наиболее ярких представителей “парижской ноты”. С 1920 г. — в эмиграции. В Париже вышло несколько сборников его стихов. В 1950 г. в “Рифме” посмертно вышла книга “2×2=4”. Штейгер известен и своей перепиской с Мариной Цветаевой.
6 В. А. Смоленский (1901—1961) — поэт, автор нескольких книг, участник Белого движения. С 1923 г. жил в Париже.
7 В. В. Вейдле (1895—1979) — историк искусства, специалист по теории литературы и стихосложения, культуролог, литературный критик, поэт. В эмиграции с 1924 г. О Чиннове написал несколько статей.
8 Стихотворение “Читая Пушкина” и, видимо, “Петух возвещает, чуть свет…” из книги “Монолог”.
9 А. В. Бахрах (1902—1985) — литературный критик, мемуарист. С 1923 г. жил в Париже. Написал о Чиннове несколько статей.
10 Ю. К. Терапиано (1892—1980) — критик, поэт, мемуарист. Был в Добровольческой армии. В 1922 г. поселился в Париже. Написал о Чиннове несколько статей.
11 Г. В. Иванов (1894—1958) — поэт, прозаик, мемуарист. С 1923 г. жил в Париже. Еще в 1930-х гг. рекомендовал стихи Чиннова в “Числа”.
12 А. С. Гингер (1897—1965) — поэт. Жил в Париже с 1921 г. Чиннов часто бывал у него в гостях.
13 “Неблагодарность” — последний прижизненный сборник А. Штейгера, вышедший в 1936 г.
14 А. С. Присманова (1892—1960) — поэтесса, жена А. Гингера.
15 Р. О. Якобсон (1896—1982) — лингвист, литературовед. В 1949—1967 гг. преподавал в Гарвардском университете (Кембридж).
16 Н. Н. Берберова (1901—1993) — поэт, прозаик, мемуарист. Чиннов был на нее обижен за неодобрительное отношение к его стихам. После выхода “Монолога” в 1950 г. она единственная напечатала в “Русской мысли” отрицательную рецензию на сборник.
17 М. С. Цетлина (1882—1976) — издатель, субсидировала “Новый журнал”, “Опыты” и др. С 1940 г. жила в США. Ее настораживало то, что Г. Адамович после войны стал постоянным литературным критиком просоветской газеты “Русские новости”.
18 В. В. Набоков в 1951—1952 гг. читал курс лекций в Гарвардском университете.
19 “Линии” (Париж, 1960), “Метафоры” (Нью-Йорк, 1968), “Партитура” (Нью-Йорк, 1970), “Композиция” (Париж, 1972), “Пасторали” (Париж, 1976), “Антитеза” (США, 1979), “Автограф” (США, 1984).
20 ОР ИМЛИ РАН. Кабинет архивных фондов эмигрантской литературы им. И. В. Чиннова. Ф. 614. Процитированные выше письма тоже хранятся в фонде И. В. Чиннова.
* * *
Кажется, война или чума.
Поселяне трудятся над пашнею:
Убирают мертвых в закрома.
Граждане, не поддаваться панике!
Это все в мозгах у вас, в уме!
И городовым градоначальники
Нежно рапортуют о чуме.
* * *
(В Италии, утром, вдвоем).
Прощай. Ни улыбки, ни взгляда.
— К чему о твоем, о моем?
Ну что же — не любо, не слушай.
Любовь — это яд или мед.
Нежнее, грустнее и глуше
Нам Шуман нешумный поет.
Ну что же — что верно, то верно:
Я слишком красиво сказал.
В не очень красивом Салерно
Не очень красивый вокзал.
Ну что же — кивни из окошка,
Махни на чужую любовь.
Посмейся: “Любовь не картошка,
Недаром к ней рифма — морковь”.
Ну что же — что было, то сплыло.
Комедия встреч и разлук.
Не скучно, Земное Светило,
Привычный описывать круг?
* * *
Бактерии в кишечнике шакала,
Не паразиты в пищеводе крысы —
И видим звезды крупные в окне,
Тосканский городок, огни вокзала
И темные ночные кипарисы.
Как хорошо, что люди мы, а не
Термиты, инфузории, трихины,
Что радуемся небу и весне,
Хотим услышать голос соловьиный.
Как хорошо, что люди мы. Весна,
И вкусны минестроне и лазанья.
Такую ночь мы проведем без сна,
Беседуя о тайнах мирозданья.
И, чувствуя таинственную грусть
От этих звезд, которые так ярки,
В честь итальянцев Данте и Петрарки
Мы Пушкина читаем наизусть.
* * *
Испить не довелось:
Дворянской сей головушки
Судьба сложилась вкось.
Женился бы на вдовушке
С деньгой — не удалось.
Купоны стричь да кушать дичь?
В три кукиша жилось.
А ты, Чин-Чин, Владимирыч,
Неисправим, хоть брось!
Как лунь седой, родимый сыч,
Ты выдюжишь. Авось!
* * *
Тем и закончится злая бессмыслица —
Где уж гармония, где провидение.
Всюду страдания, когти и тернии.
И не хочу, не могу утешаться я
Тем, что опять зацветает акация,
Что на убитых, больных и грабителей
Падает луч бесполезно-пленительный,
Что на газету, где смерть и безумие,
Бабочка села — лазури лазурнее…
Бабочка в комнате кружится, мечется —
Странно живет на земле человечество.
* * *
приснился сон:
будто в лоно ее
вошел белый слон.
Чего и вам желаю,
и вам, и вам,
вам, месье,
и вам, мадам!