Опубликовано в журнале Звезда, номер 5, 2009
Мандельштам искал протекции у влиятельного еще Каменева, воспользовавшись знакомством с его женой (сестрой Троцкого). Сын Каменевых летчик Лютик (домашнее имя) сказал: “Что это за мужчина, который прибегает к помощи женщин?”
Из мемуаров Э. Г. Герштейн
небожитель, истребитель, злободневный полубог.
Авиатор, rara avis, сбросил тяжесть, капнул вниз,
гадам панцирным на зависть в легком воздухе завис,
обменяв на голубое привилегии свои —
на небесные обои, на воздушные бои.
Если верно слово “камень”, в рифму просится праща,
и тогда о Мандельштаме ль надо думать, трепеща?
Убежал искатель видов, ты ж смеешься, подобрев,
львенок, Львович, внук Давидов, дядя Лева, папа Лев.
Что тут пыль семейных хартий, если небо без завес
и об этом аспиранте знают Геба и Зевес?
Комсомольский ангелетчик, Ариэль и Ганимед,
цветик-лютик-василечек, в зеленях синюшный след.
Не воздушные потоки, не живительный озон —
солнце встало на востоке часовым далеких зон.
Скоро вынудят к посадке твой потешный моноплан
в том углу, где к попке падки уголовник и углан.
ВУНДЕРКИНД
Плеханов, философские тетрадки,
экстерном кончен курс (конечно, краткий),
экспрессом, лётом, экстренно, на “отл.”,
разгоном и расстрелом, Боким Глебом
и глокой куздрой, — схемой, красным хлебом
отныне сыт голодный мальчик Мотл.
Единое монисту на потребу:
он радуется облаку и небу
среди ему отнюдь не тесных стен,
где оппонент в дискуссии проворен,
где выступят Рязанов и Деборин,
а им ответят Айхенвальд и Стен.
И вБдение — не тома и полки,
но тезисы, газеты, кривотолки,
но времени пустое колесо,
но Институтом Красной Профессуры
усвоенные абревиатуры:
НОТ, ЭКОСО, ВКП(б), ОСО.
СТАНЦИЯ РОДЧЕНКО
Это не Зощенко вам — это Зодченко!
Планиметричный техплановый Родченко,
в остром ракурсе жилиц коммуналок
преобразивший в парад коммунарок,
хлебы и хлевы, низость и нэп
преодолевший просторами неб.
Не разглядеть с добролетного аэро
бабочку нэпмана, тросточку фраера.
Всё, что осталось от старого мира, —
гильзы и пепел курева “Ира”.
Но обеспечил Резиновый Трест
гигиеничной резиной невест.
В Лету (к балету!) архаику-лирику!
Живопись — Репину, клинопись — клирику!
Новой эстетике учит газета
ветхих деньми землепашцев ОЗЕТa.
С правого глаза снявший бельмо,
Брик прозревает бравый бельмонд.
С ритма сбиваются ражими Машами
в ногу шагавшие левыми маршами, —
но выпрямляют платформу поэта
фотомонтїжи к поэме про это.
В общем строю успокоился чтоб,
“лейка” забрила Владимиру лоб.
Где Ломоносов мычал Холмогорами,
ломом и носом пробьем Беломоры мы.
И фараон, обмундиренный ментом,
над трудколонной встает монументом.
Раббатальоны печатают шаг.
Славно ишачишь, товарищ ишак!
Эй, капитал, не хотите ли в рот чего?
Стансы о Родченко — станция Родченко!
ПЛАТОНОВУ — ЦВЕТаева
Платонов нищ,
Платонов наг:
ни вин, ни пищ,
ни прочих благ.
Валюты — нуль,
ларек далек,
работы — куль,
еды — кулек.
Зерном кулак
запасся впрок,
а тут — Гулаг
(грызун-зверек).
В иглу продень
верблюжий гуж
на трудодень
едоцких душ.
Но мужу Фро
курсив фарад
красив, как про-
летариат.
Он и не муж,
не коемужд, —
но неимущ
не знает нужд.
Он прост, как Фрост,
и густ, как Пруст,
и массой в рост,
и мясом пуст.
Владеет им
посланий лад
от Диотим
про диамат.
Платон: раба
на пир рябых –
и по гробам,
как по грибы.
Сиянье дыр,
кара-кумыс,
пески, такыр,
кизяк, кыргыз.
Там ветер — пар,
а ливень — пот,
там коммунар
больших пустот —
пустынных мест
(СССР)
поднимет крест,
начертит хер.
Начертит крест,
добавит ноль.
Из этих мест
выходит голь.
Мы не рабы,
рабы не мы.
Поверил —
быль,
похерил — мир.
Стопы босы,
и крови точь.
Умри как сын,
воскреснь как дочь.
СОВКИНО
(Сталин показывает де Голлю
фильмы “Большой вальс” и “Если завтра война”)
Товарищ Сталин, страшный, как Аид,
(не иудей, но очень древний эллин),
тенями тех, кто МГМ1 расстрелян,
руководит.
Он развернет экран во тьме кулис
перед царем Итаки — апатридом, —
и Шарль де Голль дивится неликвидам,
как тот Улисс.
Сменила Колывань на Голливуд
Мелица Корьюс, певчая эстонка,
и вышла в звезды, и выводит тонко:
— Напрасный труд!
Сирен не возвратить в СССР —
не ждите нас ни к ланчу, ни к обеду.
Я не вернусь ни в Ревель, ни в Клайпеду
из этих сфер.
Невозвращенство означает смерть.
На сей предмет ведут учет в аиде —
звезд каталог, где в самом полном виде
земля и твердь,
а также протоколы о войне,
в которой тень была союзник света,
и называлось киносъемкой это.
Но тут вполне
понятно, что монтажное кино
есть сочетанье высоты с профундо,
то бишь дубляж на киллограммы с фунта,
что все равно
как перевод на полулитры с пинт —
избыточная водка столь отрадна! —
и жаждущим продюсер Ариадна
в их лабиринт
сюжетную протягивает нить.
Узревшие Грейс Келли из колодца
не медлят на допросе расколоться
и просят пить.
А я задаром приобщен дарам,
верней, за то, что из таких Орфеев,
которые от теневых трофеев
к юпитерам
сбегают без особенных трудов,
и тем уже изрядно обрисован,
что был из нибелунгов комиссован
и для кротов
истории, копавших под устой
и нисхожденье звавших метростроем,
я не был ни трофеем, ни героем,
но стал звездой.
ЧИТАЕМ “ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНУЮ ЛИТЕРАТУРУ”
Матрос Вишневский будь здоров извлек добра из трюмов:
запас на десять номеров Дедалусов и Блумов.
Казалось — Запад, буржуЕ, не сваришь с ними каши,
а приглядеться — все свои, кругом ребята наши.
Портной зовется Кутюрье, а Ваню звать Вайяном.
Ромен Роллан забыл орган и овладел баяном.
Любови леди к дикарю в мешке не утаите,
и Триоле — парад алле! — свела Москву с Таити.
Коммюнизан (Мальро, Низан) спешит за ней догоном,
и дадаист поддакнул нам, назвавшись Арагоном.
Он заорал: Ура, Урал! Хвала Сибири лютой! —
воспел Твербуль, и сжег Бульмиш, и получил валютой.
Не разобрать в такой толпе, кто Фихте, а кто Вагнер:
Кола Брюньон, филе миньон, Фуртвенглер и Фейхтвангер.
А нам на нашем берегу сидеть, сложивши ручки,
и призывать, назло врагу, к всемирой стачке-случке.
Поставить ж..у на попа и любоваться видом,
но вышел маленький фо па с Андре, простите, Жидом.
Зато Фриц Вольф не подкачал, известный враг гондона,
и, упражняясь по ночам, зачал сынка-шпиона.
ПАРИЖСКИЙ КРЕСТЬЯНИН
Ягода похож на Мальро, у него такие же глаза страдающего идеалиста.
Московский дневник Ромена Роллана
Ягода и Мальро — все та же смесь в уме
французского с нижегородским.
Раздута ГАЗом спесь аптекаря Омэ,
но горьковским, автозаводским.
Контесса де Ноайль и Агния Барто,
цивилизация, природа,
посконная Гасконь, цимлянское бордо,
плодово-ягодный Ягода.
Французик из Бордо — указанный Ромен
Роллан (Жюль будет головастей),
надсаживая грудь, как в опере “Кармен”,
коллаборантно пел о страсти.
Его хозяином был Генрихов земляк,
певец аптечной чаши горькой.
Он уронил слезу, душою враз размяк
и умер, дунув в ус махоркой.
Причины смерти той, что там ни говори,
не знают ни в Нанси, ни в Лилле.
А что касается провизора Анри,
его в сортире утопили.
Мальро остался жив: разбивши авион,
очухался в приличном месте,
министром дважды был, умножил Легион —
и не какой-нибудь, а Чести.
Да, мы возьмем Париж — не Вова, так Вадим —
ценой неслыханно дешевой,
наследуем салон и в спальне наследим
принцессы Майи Кудашевой.
НА СМЕРТЬ АХРАМЕЕВА
Не бил барабан перед смутным полком
дивизии Тмутараканской —
Янаев и Язов, подпольный обком,
готовы к тюрьме на Таганской.
Боятся, однако: защитный барьер
крепят на манер скарабеев.
Но плюнул на чин, пенсион и карьер
и в петлю полез Ахрамеев!
Судьба отрядила, как там ни гуляй,
в пророки — коль выя для вервий.
Повис и возвысился — царь Николай,
причем не последний, а первый.
Тот тем же покончил, от строя устав —
про канцер в печенках наврите, —
и так же с войной перепутал устав,
и в той же споткнулся Тавриде.
Но маршал по сути — Маршак, маршалок,
как нам объяснил Шафаревич:
сапожник, портной, выдвиженец, морлок —
отнюдь не король-королевич.
Откуда ж такие понятья и прыть,
амбицьи-эмоцьи такие?
И мы поспешили в могилу зарыть
честнейшего мужа России.
Сошлись на поминках, сварили кутью —
и зубы на верхнюю полку.
Поднимем из шахты с карбоном бадью,
да что в нем, нерыночном, толку?
Кого вдохновишь молодецким “айда!”,
куда мы с такими заедем,
когда в коноводах забойный Гайдар
и Ельцин запойным медведем?
Нам чаша досталась на этом пиру
богов, а точнее, на кире.
Мавроди и вроде. Даю и беру.
Парад Хакамад. Харакири.
* * *
Чем Колумбовым потомком там
шарить по Америкам —
раззнакомлюсь я с Потомаком,
вспомню дружбу с Тереком.
Не хочу влезать в Ирак и там
тыкать в глаз указкою —
лучше я пойду контрактником
на войну кавказскую.
Знать, сыграла штуку знатную
кровь дурная с Каином,
что взгрустнулось в ночь нештатную
по родным окраинам.
Там и мать родней и матерней —
палешанкой лаковой,
и конфекты лакомей.
Толковать ли заграничнику
про любовь заочника?
Выгнала первогодичника,
примешь ли сверхсрочника?
Я твои уважу кодексы,
паспорт завизирую
и свои дурные комплексы
проанализирую.
Исхожу Россию наново
по воде и сушею.
Ипполитова-Иванова
оперу прослушаю.
КРАСНЕНЬКОЕ КЛАДБИЩЕ В ЛЕНИНГРАДЕ
На кладбище Красненьком
советская власточка
в порядочке ясненьком
покоится, ласточка:
в отменном порядике,
в последнем парадике.
Об этом и комика,
что пленум —
обкомика,
что лавровым листиком
венок над чекистиком,
что утречко хмуренько
над урночкой урнинга,
которого педики
хоронят, как гномика,
под музыку Гедике.
Цветочек-могилочка:
цветет моя милочка
то аленькой розочкой,
то розовой аллочкой,
то прутиком голеньким
то веником-голиком,
смиренная кнутиком
и коховой палочкой
(супружиком-мужиком —
венерокоголиком).
Ни фронта, ни ротика —
кончина животика,
ни тыла, ни пыла,
ни пляжа, ни спаленки,
ни белых, ни белей,
ни ленинки-сталинки.
Когда над разбойничком
исчезла управушка,
тогда над покойничком
запела дубравушка —
над богом-порогом,
скатёркой-дороженькой,
над пайкой, над койкой,
над банкой порожненькой,
над ЧОНом-очкариком,
над черным сухариком,
над виршами лесенкой,
над Щорсом, над Лещенкой,
над буркой, над уркой,
над песенкой муркиной,
над курочкой рябенькой,
над Дорой Лазуркиной,
над дурочкой Драбкиной.
ОСЕНЬ
Желтые, красные — разве что синим
или зеленым сезон небогат,
и не рассвет — апельсин в Абиссинии,
холодноватый лимонный закат.
Родина Болдино, вервии, выи,
лошадь в постромках, а Тит молотит,
слава в потомках, но нынче впервые
наша балдоха небо коптит.
Он-то прославил в осенней эклоге
листья, и корни, и всячую щасть —
нам же в разоре таких экологий
только болото с Балдой возмущать.
Родина Болдино, мать опечаток,
зверолягушка в пиру бабарих.
Падают листья, неся отпечаток
если не злаков, то знаков на них.
Смерклось светило, чернеют носилки
или какой-то еще экипаж.
Временно сессии небокоптилки
прерваны. Листья выходят в тираж.
* * *
Что со мною — то мое, со мной, во мне,
дальше — больше, ареалом и вовне,
как за линию бежит, кося, пунктир,
намекая на дальнейшие пути,
обнаруживая — выход или вход? —
мир, открытый для хотений и охот.
Выстрел, эхо — значит выброс, не отброс,
доказательством, что вырос, а не врос.
Домоседа, втуне меньше мал мала,
сдвинуть, выдвинуть, как ящик из стола, —
чтоб не прятать, не ложить, то бишь не лгать, —
вынимать и примерять, со-полагать,
и не в тряпку завернуть (семишник в рот) —
развернуть, пустить на рост и в оборот,
и не класть, и не стеречь, а брасть, извлечь,
чтобы там, где раньше дума, нынче речь,
и хотя бы в словаре слова всё те ж,
но поставленные в косвенный падеж.
Вон из ряда, да и за угол загнул,
будто питерец в Европу заглянул.
И обратно — обустраивать испуг
на родной простор мефодиевых букв.
СОВОК
Из центра приехал какой-то Давыдов —
любитель аграрных пейзажей и видов,
и в корне угробив какую-то Лушку,
медаль заработал за милую душку.
Пласты раскурочили бешеным плугом,
катаясь на тракторе Бежиным лугом,
и враз мужики отыскали причину
свечёну икону пустить на лучину.
Хужее у баб: контингент ихний вдовий
и Васю и Ваню утратил на ВОВе.
И входит примерно в такую ж картину,
что сын на действительной ходит в картину:
на дембеле взяв молоткастый-серпастый,
тем самым порвет с угнетаемой кастой.
А в городе — Хиль, Кристалинская, Пьеха
и Вицин с Никулиным — сдохнешь от смеха!
Не надо трехструнной, ни даже трехрядной,
и пахнет г….м не в хлеву, а в парадной.
И можно учиться в вечерне-заочном
хоть в пищебумажном, хоть в мясомолочном.
И хлеба навалом, бывает и масло —
не то что подойник, повойник и прясло:
культура и отдых, вискоза и штапель!
А зэковых трупов мороженый штабель
не то чтоб забыт, но за пьянкой и делом
заболтан, замотан в деталях и в целом.
А вы говорите — Альенде и Чили,
да чтобы их черти в аду замочили!
Уганда-Бурунди-Руанда-Ботсвана —
да чтоб я платочек тащил из кармана?
А что они в Штатах не дохнут, а пухнут,
так в бум-барабан оглушительней бухнут.
Да мне самому-то тошнотно от вольто-
жировок, к дефолту скользя от дефолта.
Да мне самому-то дадут на полбанки
хоть в альфа, хоть в гвельфа, хоть в гиббелин-банке?
Катитесь колбаской до башенки Спасской
с Потаниным, Aвеном и Дерипаской!
Я срок оттянул, как худую резину,
и нету ни пару уже, ни бензину.
Прощаюсь с эпохой, здороваюсь с плахой
и с Лобного злобно: идите вы на х..!
СЧЕТ (школьное)
Раз! — только проба: медь или золото?
выдержит? выдюжит? или не дюж?
Будто не теми ж ударами молота
вкупе куются мальчик и муж.
Два! — и опять, как пример на сложение,
как в поговорке, одно к одному —
если не выправкой телосложения,
то вероятной прибавкой к уму.
О репетиция, мать студиорум!
Три и четыре, нечет и чет.
И не порогом уже, а повтором,
и не в порогах, а просто течет.
Пять — о пятерках ли воспоминанье,
оспо-, и просто, и прививанье,
и привиранье, отроком сдуру
ввысь нагонявшее температуру!
Шесть — вроде жести, жестянка, сардинница:
цел и сохранен, покуда не вскрыт.
Если ж Смоленская именинница,
кто-то рыдает, а кто-то зарыт.
Чехов, должно быть, а может, Потапенко
или Авсеенко в мирном овсе.
То есть как есть, без шампанского допинга,
семь — это восемь, то есть как все.
Девять — навалом! — и валит, и валится,
буря — помужествуй! (жесть или жуть?)
Это не молот уже и не палица.
Десять! — до дюжины не дотянуть.
* * *
Черное золото русского Рейна
обогатит ли наследственно нищих?
Им по дороге, мерином мереной,
Черную Грязь замастырил Радищев.
От Черноземья до Чернобылья,
От чернолесья до чернодырья —
лезет из небыли к прибыли-были,
черни чернее, племя упырье.
Сказано: чёрно, значит, червонно,
то есть червонец, то есть монета,
то есть отмыто до блеска, до звона,
до нае.она вроде балета.
У нефтяного встречаясь фонтана,
счеты сводили прорва и хевра,
переводя достоянье Вотана
на единицы какого-то евро.
Золото сперто. Прокрались Укрїйной —
след потерялся по мокрой погодке.
В Крым. И оттуда в офшор на украденной
у Черноморского флота подлодке.
ПАМЯТИ НАБОКОВА
На поле, где не в счете пол,
но пыл и скоки,
играют девочки в футбол,
который соккер.
Не разобрать, кто черт, кто брат,
кто в сестрах глаже,
когда у тех и этих врат
вратарь на страже.
Игра в начале. На табло
ноли, как целки.
Но закрутило, повело —
колеса, белки,
ухватки ног, замашки рук
в дурных захватах,
и слово “гол” как слово “круг”
для угловатых.
Открыла школьница пенал —
и нї — пенальти!
Пинали мячик, значит, на
себя пеняйте.
Из сетки бол — задрать подол:
и гол, и голо.
Но кто сказал, чтобы футбол
без боли гола?
Играешь — так без дурачков!
Взыграли крали
в футбол, и в соккер, и в очко,
и сок сосали,
и счет сравняли, и на том
конец заботам.
Брели домой. Дышали ртом.
Сочились потом.