Очерки частной жизни середины XX века. Чтение
Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2009
Продолжение. Начало см. в № 9—12 за 2008 год.
Татьяна Евгеньевна Дервиз — астрофизик, кандидат физико-математических наук.
Публиковалась в журнале “Нева”. Живет в С.-Петербурге.
ї Татьяна Дервиз, 2009
Татьяна Дервиз
Рядом с Большой Историей
Очерки частной жизни середины ХХ века
Чтение
Бранил Гомера, Феокрита, И полку с пыльной их семьей А. С. Пушкин |
Чтение — это досуг или серьезное занятие? Одна знакомая мамаша с возмущением говорила о своем ребенке: “Ничего не хочет делать, только читает! Просто не знаю, как быть! Я теперь, если двойку приносит, книгу отбираю, и он знает, что наказан!” Интересно, отучила она его читать в конце концов или не поддался?
Это было докомпьютерное время. Все, что нынешний ребенок получает из компьютера или видео (кино), тогда, в 40-е и 50-е годы, можно было получить только из книг. Кино в те времена, конечно, было доступно, но новые кинофильмы появлялись редко и подолгу шли практически во всех кинотеатрах. Так что сходил раз, а потом долго жди, когда появится новый кинофильм, или пересматривай старые.
Бедная женщина, или она не знала, что великий пролетарский писатель “всем хорошим в себе обязан книге”. А может, ее с детства допекли лозунги типа “Любите книгу — источник знаний!”, “Каждый пионер должен записаться в библиотеку!”, “Книга — лучший подарок!”. И вот на таком фоне у советских людей сложились с книгой ни на что не похожие отношения. У каждого — свои, особые.
Читать я начала пяти с половиной лет. Буквы знала по кубикам еще раньше. Первая книга — “Что я видел?” Бориса Житкова — “Почемучка”, как все ее называли, вывезенная бабушкой для меня из Ленинграда. Считаю ее превосходной до сих пор. Несмотря на советский антураж — красные командиры, пионеры, негаснущие звезды Кремля, где работает Сталин, и прочее, там рассказывается о множестве интересных ребенку вещей, да еще сопровождается хорошими понятными картинками. Талант не утаишь! В книжке действовали живые люди. Два-три слова — “мама заткнула уши пальчиками”, — и ясно даже ребенку, что мама хоть и хорошая, но немного смешная и часто понапрасну (как многие мамы!) впадает в панику.
Шла война, книг было не достать, тем более хороших. Их передавали друг другу как драгоценность. О качестве текста книги можно было безошибочно судить по ее виду, насколько она “зачитана”. Какие там рейтинги! Если оторвался корешок и уголки у страниц черного цвета, значит, читать стоит. Книги из школьной библиотеки про послушных пионеров были в полном порядке. Вероятно, ни в какой другой стране никому в голову не пришло бы читать книгу в таком состоянии, да ее просто не довели бы до этого состояния: при повышении спроса немедленно переиздали бы. У нас книги были продуктом, которого просто мало, и продуктом, которого тем меньше, чем он лучше.
В деревне во время войны я видела две книги, которые побили все рекорды: сборник стихов Есенина без обложки, перетянутый резинкой, где каждая страница с махровыми краями была отдельно, и “Три мушкетера” в академическом довоенном издании с картинками. У нее тоже все страницы выпадали из переплета, в нескольких местах были вложены тетрадные листки, на которых не слишком хорошим почерком были восполнены утраченные части текста, а картинки были дополнены более яркими деталями, например звездой Героя Советского Союза на плаще д’Артаньяна или фашистской свастикой у Ришелье.
Вот ее-то и дали почитать моему брату, а я, открыв случайно, уже не могла оторваться. Такие книги мне еще никогда не попадались. Конечно, я прочла после “Почемучки” разные сказки, с хорошо известным мне концом, давно наизусть знала и любила за красивую музыку стиха сказки Пушкина, были еще какие-то прошедшие без следа тоненькие детские книжки, но в Дюма я вцепилась намертво. К счастью, мы учились с братом в разные смены: если он был в школе — я читала, если я — он.
Я далеко не все в ней понимала в свои семь лет. Но таково, видно, свойство некоторых книг: первое впечатление, дух “Трех мушкетеров”, поразили раз и навсегда. И это не только не проходило со временем (я потом перечитывала роман раза три-четыре, а последний раз, смешно сказать, вполне взрослой!), а, наоборот, я все больше укреплялась во мнении, какая это блестящая и умная книга.
А вот если попытаться сегодняшними словами выразить мое тогдашнее впечатление, то получится примерно так. Помимо того, что меня захватывала интрига, приключения, поразила еще и красота человеческих отношений и поступков. Честь, достоинство, смелость, любовь воплощены были в действиях, при которых трусость, предательство, ложь получали справедливое возмездие.
Хорошо помню, что именно поразило более всего в первый раз. Оказывается, в честном поединке можно (и нужно!) подвинуть ногой к противнику выпавшую у него шпагу, чтобы сражение шло на равных и все было по справедливости. Кошельки поверженных врагов люди чести, даже бедные, ни в коем случае не берут себе, а бросают слугам врагов. Честь бывает даже выше власти: дух захватывало от переживаний, и никакими словами нельзя было выразить чувства, когда выяснялось, что дворяне из рода бедного и молчаливого Атоса имеют право находиться в шляпе в присутствии королей!
И, конечно же, вслед за автором я прощала героям их маленькие человеческие слабости и относилась к ним совершенно как к живым людям.
Все это я вспомнила потому, что хотела сказать: во все периоды моей жизни книги были востребованы. Дефицит и свобода слова по-советски придавали чтению своего рода пряную остроту.
Скажем, Библия, Евангелие были во многих семьях с дореволюционных времен, но хранились в самых дальних углах, подальше от посторонних глаз. Как ни много погибло библиотек во время войны, и особенно в блокадном Ленинграде, когда книгами просто топили, в частных руках сохранилось изрядное количество книг “с ятями”. После войны всякий раз, когда мне приносили читать что-нибудь из “бывшего”, мама или бабушка наказывали не говорить, если спросят, кто дал читать. Сказать, мама принесла — и все.
Книги покупали, доставали по блату, меняли, брали почитать, “зачитывали” (проще сказать — воровали) в библиотеках и у знакомых.
Сразу после войны новых книг издавалось немного, зато были знаменитые магазины старой книги и так называемые “развалы”, столы на центральных улицах, где что только не продавалось. Мигом нашлись сообразительные люди, которые на развалах собирали из разрозненных томов целые собрания сочинений, порой заново их переплетали и продавали с законной выгодой для себя.
Хорошие книги, как и все товары в то время, были дефицитом. Цены были низкие, поскольку книги в первую очередь были средством пропаганды.
Конечно, идеологизированная школа вносила в процесс чтения свою долю лицемерия и занудства. Одни списки обязательного внеклассного чтения на лето чего стоили! А некоторые школьные библиотекари даже прибегали к “нагрузке”: просишь, скажем, “Остров сокровищ”, возьми в придачу “Васек Трубачев и его товарищи”. Я не держу зла на бедных женщин-библиотекарей. Их тоже контролировали всякие идеологические структуры, и для них было важно, что в формулярах появятся соответствующие записи, будет что написать в отчет.
Впрочем, не знаю, как у других, но в нашей школе при выборе книг руководствовались исключительно рекомендациями друг друга. Не сговариваясь и не обсуждая, мы воспринимали официальную точку зрения на что бы то ни было с обратным знаком.
Я окончила школу в 1953 году. “Проходили” то, что можно было привлечь в качестве аргумента к постулатам пролетарской идеологии. Русские классики — да, но только под единственным углом зрения: как тяжело жил “народ”,
и как “разлагалось дворянство”, и как ужасно “загнивала буржуазия”, и как “вызревала революция”. Рассказывали, что даже пушкинское “мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь” одна учительница ухитрялась истолковывать в том смысле, что вот как плохо было с образованием при царизме. Клише о том, как реакционное общество погубило Катерину из “Грозы” Островского и Анну Каренину, даже в те непростые годы прочно вошли в фольклор. А уж “когда хотели сделать как лучше”, то получалось так: в смешные своей идейной половинчатостью 60-е годы журнал “Юность” с подачи “передовых умов” на полном серьезе завел дискуссию о том, что, может, все-таки Анна Аркадьевна немного и сама виновата, тайно изменяя мужу, хотя бы и с молодым офицером. Катерина интеллектуалов из “Юности” почему-то в этом смысле не заинтересовала.
Поэтому из Блока — только “Двенадцать”, а Есенин и вообще был практически запрещен, как и Достоевский, удостоенный нескольких абзацев мелким шрифтом, в которых разъяснялось, что его взгляды были сплошь реакционными.
С зарубежной литературой и того хуже. Она вся была “мелким шрифтом”. И только в списках для внеклассного чтения присутствовали кем-то выбранные произведения Гюго, Дж. Лондона, М. Твена и еще нескольких писателей.
Тогда мы, конечно, и представить себе не могли, чего стоило нашей литераторше в 10-м классе организовать несколько дополнительных лекций по зарубежной литературе, пригласив для этого вузовского профессора. Затаив дыхание, семнадцатилетние малообразованные девицы слушали обзорные лекции о Гете, Байроне, Шекспире, Данте, Бальзаке. Нам впервые сказали о непреходящих общечеловеческих ценностях. Спасибо ей за это!
“Классовый” подход в литературе всем настолько надоел, что типичными были такие диалоги. Предлагает, например, библиотекарша, взять “Отверженных” Гюго (сокращенное издание для школьников — была такая специальная серия адаптированных изданий). Девочка колеблется и ноет вслух, даже не особенно стесняясь библиотекаря: “Опять про тяжелую жизнь и бедных детей, надоело!” Подруга в ответ: “Возьми, я читала. Там только с начала немного про бедных, а потом интересно и кончается хорошо!” Надо пояснить, что брать книги в библиотеке должны были все, таковы были правила игры. Читай, не читай — твое дело, но бери!
Это выглядело тем более странно, что, преодолев разруху первых послевоенных лет, книги все-таки стали издавать. Появилась мода на собрания сочинений. За подпиской выстраивались очереди с предварительной записью. Переплачивали, ходили на подпольные книжные толкучки во дворах и на окраинах. В квартирах появились заказные полки, чаще всего подвесные (квадратные метры жилья были ни с чем не сравнимым дефицитом!), на которых стройными рядами красовались цветные корешки.
Помню одну семью, которая буквально задыхалась от книг. Не то чтобы все были такие библиофилы, просто глава семьи работал где-то при райкоме партии. А там “все было” без ограничения и по себестоимости. Отказаться от идущего в руки дефицита у советского человека не было сил. Эта семья занимала одну, правда, довольно большую комнату в коммуналке. Мало того, что все стены были увешаны полками, так еще из книг был сложен целый стол, сверху покрытый фанерой и скатертью. На мамин вопрос, как они успевают все это читать, хозяин сказал, что старается читать не меньше часа в день.
Но, так или иначе, среди моих сверстников существовал свой книжный хит-парад. Иногда объяснимый, иногда не очень. Так, в средних классах женской школы популярностью пользовалась книга “Повесть о рыжей девочке”, хоть убей, не помню, кто написал и про что она была. Книжка была зачитана так, что легко делилась на части, и ее могли читать на уроке сразу двое-трое. Одно можно сказать с уверенностью: та книжка была, несомненно, лишена “идейности”, которой нас пичкали во всех видах.
Ванька Жуков, терзаемый на уроках чуть ли не со второго класса, ни у кого не вызывал никаких эмоций, кроме скуки. Если изложение по “Дубровскому”, так обязательно отрывок про мучимых зверем-помещиком крестьян, нет бы про свидания Маши с героем. Чахлые “Дети подземелья” Короленко. Из “Героя нашего времени” обязательно про несимпатичных контрабандистов в Тамани, а не про вызывавший острый интерес любовный треугольник или наложницу Бэлу. Даже проходя “Войну и мир”, ухитрялись особо подробно жевать разговоры Пьера Безухова с Платоном Каратаевым, будто он главный герой. О советской литературе и говорить нечего. “Мать, Мать и еще раз Мать!”, как не без остроумия сказала одна девочка. М. Горьким задавили. Босяки, на лицо ужасные, добрые внутри, тяжелое детство с побоями, “для красоты” Сокол с Буревестником и у особо продвинутых учителей “Девушка и Смерть”. Маяковского вообще нельзя было не любить, потому что Сталин его обозвал “лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи”. Учили наизусть про плачущего большевика. Совершенно чужой Павка Корчагин, непонятно зачем нарывавшийся на трудности и страдания и в конце концов свалившийся от неизлечимой болезни. Никто ему не сочувствовал, хотя за сочинения про него легко можно было получить пятерку.
На этом фоне случались удивительные вещи. Например, как наш класс стал взахлеб читать лирику Блока. В кино тогда был очень популярен фильм “Котовский”. И там знаменитый герой в исполнении артиста Мордвинова, красавец с бритой скульптурной головой, говорит рокочущим баритоном при первом знакомстве героине, артистке Вере Марецкой, следующий текст: “В п-рр-остом платке, на косы брошенном, кр-р-а-сивая и м-молода-а-я!”. Мы смотрели все фильмы по многу раз, текст знали наизусть. От Мордвинова, естественно, млели.
И вот однажды подруга в школе протягивает мне листок, где от руки написано стихотворение. И говорит: “└Котовского“ смотрела? Почитай!” Читаю. Батюшки, да это то самое! Понравилось сразу. Красиво — “…во рву некошеном, лежит и смотрит, как живая, в цветном платке, на косы брошенном, красивая и молодая…”. Подруга гордилась своим открытием, как будто это она сама написала. Оказалось, что у кого-то дома есть сборник Блока, просто не приходило в голову его раскрыть. Так на некоторое время лирика Блока в нашем 7-м классе стала бестселлером. Читали, переписывали, восхищались.
В некоторых кругах женской школы читали романы Чарской из дореволюционной “Золотой библиотеки”, роскошно изданные. На картинках были изображены юные красавицы с локонами и глазами вполлица и чернобровые красавцы, чаще офицеры. Красавицы иногда полулежали без чувств на руках у красавцев. Мне довольно скоро наскучило. А тут еще бабушка воскликнула, увидев, что я принесла: “Как, неужели опять Чарская выплыла?” — “Бабушка, а ты читала?” — “Пробовала когда-то, они там все в обморок падают! Да кто же тебе дал эту безвкусицу? Почитала бы что-нибудь настоящее!” Ее мнению я верила безгранично, поскольку все настоящие книги получала от бабушкиных знакомых и по ее совету. Скоро я услышала ее разговор с приятельницей: “Можешь себе представить, опять Чарскую в школе читают!” — “Да, бароны пируют, бароны воюют, а Чарская вечна! — ответила та и с улыбкой добавила фразу, мне непонятную, но насмешившую бабушку: — И ради чего мы убили государя императора и прогнали господина Рябушинского?!” Интересно, что бы они сказали, увидев сейчас, пятьдесят лет спустя, по ТВ анонс сериала “по известному роману Лидии Чарской”, а в книжных магазинах все те же душераздирающие романы в глянцевом оформлении?
При чем здесь император и кто такой Рябушинский, я немедленно для себя выяснила, а вскоре, буквально изнемогая от смеха, прочла знаменитые романы Ильфа и Петрова “Золотой теленок” и “Двенадцать стульев”. Они держали тогда абсолютное первенство по популярности, и не только в школе! Все вокруг сыпали словечками и целыми фразами оттуда. Это был своего рода особый сленг интеллигенции тех лет. “Хамите, парниша!”, “Ударим автопробегом по бездорожью и разгильдяйству!”, “Может, тебе дать ключ от квартиры, где деньги лежат?”, “Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены!”, “Не бойтесь, вы не в церкви, вас не обманут” и много еще чего.
Отрывки оттуда в виде отдельных коротких рассказов во время войны печатались даже в тонких книжечках массовой “Библиотеки красноармейца” наряду с Марком Твеном и О. Генри. Их читали по радио и с эстрады. Гомерический смех долго мешал читателям (и мне в том числе) заметить, как авторы разобрались с интеллигенцией, чохом, со всей сразу. Вот криминальный обаятельный герой Остап Бендер, а вот глупые, никчемные интеллигенты, пережиток проклятого царизма. Такие ничтожные, что и жалеть совестно, а поиздеваться — просто удовольствие! Недаром это даже не класс, а непонятная “прослойка”, обреченная исчезнуть за ненадобностью.
Шли годы, мы узнали Булгакова. И после “Мастера и Маргариты”, самого популярного, поистине культового романа позднего советского времени, стало ясно, как одна и та же эпоха и даже одни и те же события могут порождать литературу совсем иного калибра, хотя все три автора и служили какое-то время в одной газетке.
Кто больше, кто меньше, но народ вокруг читал. “Дай что-нибудь почитать!”, “Читать нечего, надо бы в книжный зайти”, “А ты что сейчас читаешь?” — это были обычные разговоры в школьной и студенческой среде послевоенных лет. Любопытно, что назойливое навязывание идеологических догм с помощью тогдашних советских писателей вызвало всплеск интереса к классической литературе. Ведь не всю же ее, к счастью, “проходили” в школе.
Многие были записаны в библиотеки. Это был свой, особый мир. Там хороших книг не хватало. Записывали в очередь, ожидание могло тянуться несколько месяцев. Если ты был активным читателем, например приходил на плановую встречу с совершенно не интересным тебе (и никому!) писателем да еще для массовости приводил с собой двух-трех человек, библиотекарь могла (это были все милые женщины!) дать тебе почитать новинку без очереди, но на очень ограниченный срок. В каждой библиотеке были свои любимцы. С ними вели серьезные разговоры, ненавязчиво приучали к хорошим книгам.
Однако и тут завелась порча. Дефицит сыграл свою роковую роль. Как только стало ясно, что возмещение утерянной неновой книги обойдется немногим дороже, чем ее покупка с рук, дефицитные книги стали “терять” в массовом масштабе. Не будет же библиотека судиться с каждым нарушителем! Так и дошло до денежного заклада, но и он, говорят, не помогал.
Был и еще один способ чтения дефицитных книг. Публичная библиотека. В студенческие залы на Фонтанке ходили заниматься. Ведь научных книг и учебников тоже не всегда хватало. Туда, между прочим, приходилось иной раз постоять в очереди. Тогда там не было строгого деления по отделам, поэтому наряду с книгой по математике можно было свободно заказать какой-нибудь свежий переводной роман. Часа два учишь науку, а потом час читаешь с превеликим удовольствием. Тонкость была в том, что в гуманитарных залах эти самые книги были уже специальными и на них был гораздо больший спрос, чем в зале точных наук.
После того как образовалась ГДР (Германская Демократическая Республика), лучшие издания печатали в Лейпциге. Их можно было узнать по качеству бумаги и печати. И еще из тех лет запомнились особые подарочные издания. Например, “Петр I” А. Толстого был размером около квадратного метра и толщиной сантиметров пятнадцать. С картинками и заставками. Его как раз и подарили моим родственникам. Читать его можно было, как священные книги, только за специальным столом. Напротив, басни С. Михалкова, одержавшие безусловную победу по тиражам над Эзопом, Лафонтеном и Крыловым, были изданы в виде миниатюрного томика размером в несколько сантиметров. Уральские сказы П. Бажова были изданы книгой в виде зеленой (малахитовой!) шкатулки.
А были ли тогда современные детективы? А как же! Только не глянцевые, как нынче, а очень даже серенькие, в бумажных обложках. Серия “Библиотека военных приключений”. Как ловил во время и после войны шпионов неутомимый майор Пронин (про Джеймса Бонда еще не было известно). Они были такого художественного качества, что породили массу анекдотов. Вот один. Одному шпиону удалось улизнуть от майора. На радостях он снял номер в гостинице. Но когда он там зашел в туалет, то из унитаза на него глядели “умные, проницательные, чуть усталые глаза майора Пронина”.
А были ли “дамские романы”? Тоже были, правда, не в таких количествах, и в прессе их критиковали за безыдейность (именно так и говорилось). Но, заметьте, все-таки издавали! Чаще всего они назывались простенько, например “Анна” или “Мария”. К сожалению, авторы и названия их произведений не задержались в памяти. Кроме одного, если можно так выразиться, “полудамского”. “Иван Иванович” А. Коптяевой. Вокруг него была поднята шумиха, “Литгазета” затеяла дискуссию: нужна ли советским людям такая литература? Получалось, что не нужна. Но роман пользовался таким спросом, что переиздавался не один раз. Дискуссия, как сказали бы сейчас, была грамотной пиар-акцией.
Дозированно выпускалась и зарубежная литература. Из-за строжайшего идеологического надзора к нам пробивались главным образом книги с оттенком левизны. Но все равно это была литература, которая тут же становилась бестселлером. В середине 50-х начали издавать журнал “Иностранная литература” (до войны “Интернациональная”).
Все это было в дефиците.
Книги привозили из провинциальных командировок. Новые издания распределялись в магазины в соответствии с планом. На одно наименование, пользующееся спросом, приходилось десять-двадцать, которые никто не купил бы. Поэтому торговали “с нагрузкой”. Нагрузку, даже заплатив за нее, не брали. Куда уж ее магазин потом девал, неведомо.
С чьей-то легкой руки одно время даже вошло в моду делать шуточные подарки подобными книгами. Старались выбрать наиболее одиозное название: “Вперед к изобилию!”, а подзаголовок: “Опыт работы коммунистов …ской области по досрочному выполнению пятилетнего плана”. Или “Комсомол — верный помощник партии”.
Но главным источником формирования личных библиотек были книжники или даже чернокнижники. Их было не так много в Ленинграде, молодых и не очень, честных и спекулянтов, имевших постоянную работу или пробавлявшихся только книгами. Их знали по именам и прозвищам и только в редчайших случаях по фамилии.
Обратиться к такому человеку можно было только по надежной рекомендации. Найти — в определенном магазине или около. В исключительных случаях давался домашний телефон. Лучше всего, если тебя приводили за руку и знакомили. Выдержав светскую беседу, в которой звучали слова типа: включили в план, выкинули из плана, Горлит зарезал, рассыпали набор, весь тираж под нож и прочее, которая должна была показать степень приобщенности собеседников к высшим сферам, можно было переходить к делу. Что нужно, сколько будет стоить, когда? Они могли достать все, что издавалось, а кроме того, были хорошо знакомы с содержимым магазинов старой книги. Расценки были вполне доступные. Передача товара происходила из рук в руки где-нибудь на улице.
Вокруг книжных магазинов тоже формировались своего рода клубы. Знаю людей, которые заходили в определенный магазин практически ежедневно, их хорошо знали продавцы и директор. Знали, какую библиотеку кто собирает. Многие познакомились и стали друзьями, встречаясь в книжных магазинах.
Отдельная тема — магазины старой книги. Охота за раритетами, страсть и азарт, с этим связанные, собрали здесь особых людей, которые частенько обманывали недостаточно сведущих сдатчиков книг. На незначительной разнице в ценах даже на нескольких сотнях книг легко было сделать немалые по тем временам деньги. Обычный пример, актуальный и сейчас. Наследники крупного ученого-историка продали библиотеку из более чем тысячи томов всю целиком, чтобы не возиться. Они и не подозревали, что там есть с десяток подлинных редкостей, и согласились с предложенной им магазином ценой. Но директор магазина поторопился и стал перепродавать “в розницу”, и не через магазин, а по личным связям. Один из коллег покойного ученого узнал предложенную ему книгу, что называется, в лицо. У наследников сохранились квитанции с ценами. Дело завертелось. Это было одно из самых громких “книжных” дел в Ленинграде.
Когда случилась история с Ахматовой и Зощенко, я была еще в младших классах школы. И у нас дома, и в других нормальных семьях детям не было необходимости что-то специально разъяснять. Никакие доклады Жданова не могли отменить настоящей русской литературы. И пусть Ахматова мне по возрасту была еще не очень интересна, зато над рассказами Зощенко, в том числе детскими, все хохотали от души, тем более что в исполнении знаменитых артистов их очень часто передавали по радио.
Вскоре после воцарения Хрущева вышла маленькая повесть “Оттепель” И. Эренбурга. Это имя было мне очень хорошо знакомо еще с войны по антифашистским газетным статьям. После войны он стал одним из главных борцов за мир в стране, что не прибавило ему авторитета в моих глазах. Нам так надоели в школе с этой борьбой за мир! То рисуй белого голубя для украшения школы, то выпускай отдельную стенгазету “За мир во всем мире”, то иди после занятий на районный антивоенный митинг, то учи песни против поджигателей войны, как будто они нас могли услышать! Ну кто мог в нашей стране в конце 40-х хотеть новой войны? Дети, как никто, чувствовали фальшь и лицемерие этих идеологических игрищ.
Именно поэтому более советского писателя, чем Эренбург, я не могла себе и представить. А тут, нате вам, возвращение из лагерей, несправедливо репрессированные, да еще евреи. Все в открытую. Читал народ, дивился, к чему бы это? Надо сказать, что в литературном отношении повесть не произвела на меня большого впечатления: вкус мой был развит на действительно первоклассных книгах. Однако видя, как относились к этой скромной повести более опытные люди, особенно те, у кого там были родные, язык я попридержала.
В мои студенческие годы был также опубликован роман никому не известного В. Дудинцева “Не хлебом единым”. Повторюсь, что никакой информацией, кроме общедоступной, я не обладала. Но у меня с военных лет была привычка слушать радио. И вот в нескольких передачах прозвучало, что общественность на собраниях обсуждает этот роман. Потом пришел очередной номер “Литгазеты”, где тоже шло обсуждение. В этой газете, как всегда, все было сбалансировано. Да, бюрократы еще, к сожалению, есть, но партия опирается на здоровые силы и вместе с народом все преодолеет. Однако даже по газетным материалам было видно, что автор предъявил властям некий счет.
С превеликим трудом (бестселлер!) мне достали роман на несколько дней почитать.
Роман оказался про изобретателя, который придумал хороший и дешевый способ проката труб, но не может его внедрить в производство. Мешают бюрократы разных уровней. Для интереса была еще и любовная линия: жена главного бюрократа уходила к изобретателю. Но главное было в том, что впервые советская бюрократия со всеми ее привилегиями и высоким уровнем жизни была показана как совершенно чуждый и далекий от обыкновенных людей паразитический слой.
Тем временем поползли слухи о грандиозном скандале на обсуждении романа в университете. Кто и зачем организовал обсуждение, не знаю. Обыкновенные студенты, как я, не вхожие ни в какие клубы и объединения, не имевшие знакомств среди известных людей да к тому же учившиеся далеко от главного здания университета, ничего об этом обсуждении не знали. Потом, по многочисленным рассказам очевидцев, стало понятно, что идеологическое руководство, видимо, не ожидало такой неуправляемой активности масс. Несмотря на отсутствие объявлений об обсуждении, актовый зал был набит битком. Все стремились выступить. Довольно скоро от героев романа перешли к обобщениям и критике власти вообще. Досталось и ректору А. Д. Александрову, которого обвинили в “дроздовщине” (главный бюрократ в романе — Дроздов). Очевидцы с почтительным страхом пересказывали слова математика Револьта Пименова, наиболее яркого обвинителя (за свое последовательное неприятие власти он провел лучшие годы в ссылке).
Но это были пока еще разрешенные публикации и диспуты. Первая книга, изданная там, которую я прочла, был роман Л. Пастернака “Доктор Живаго”. Уже отгремели гневные статьи в газетах (как смел принять Нобелевскую премию от врагов!), уже Пастернак отказался от премии, уже его заклеймили на всех возможных собраниях общественности и исключили из Союза писателей, а роман так и нельзя было достать. В моей семье и среди знакомых разногласий в оценке этой травли известного поэта не было. Ничего, кроме презрения, ни сами советские писатели, ни активисты из народа, выступавшие по указке сверху, не вызывали. Это тогда кем-то из них абсолютно искренне была произнесена немедленно ставшая исторической фраза: “Я сам роман не читал, но скажу, что мы гневно клеймим таких писателей…”
Как известно, книги оттуда вообще запрещалось ввозить, да и за границу никто из моих знакомых не ездил. И вдруг оказалось, что есть люди, для которых эти запреты ничего не значат! Жена очень известного человека, которого выпускали за границу, увидев роман в магазине, купила его и провезла через границу просто в сумочке. Именно с ней и свела нас судьба. Дать роман почитать она предложила сама, сказав при этом, что книги пишутся, чтобы их читали, а не хранили в сундуке. Смелая и честная женщина не только рисковала сама, но и могла сильно повредить своему мужу. Такие были времена тогда. Но почему-то мне и сейчас не хочется называть ее имя.
Читать надо было быстро, 2—3 дня, не больше. За нами было еще много желающих. Помню, что книга была и обернута потертой газетой с пятнами, и завернута целиком в мятую газету, и в таком виде мой муж принес ее в авоське с продуктами. Никто ни о чем особенно не волновался, мама только спросила из любопытства, что бы он стал говорить, если бы книгу у него нашли. “Сказал бы, что нашел в трамвае”, — гордо ответил он, видимо, обдумавший для себя этот ответ.
Вскоре была напечатана в “Новом мире” повесть под скромным названием “Один день Ивана Денисовича”. Так начался для меня А. Солженицын. Удивительно: никаких событий, а читается на одном дыхании. И еще два открытия я для себя сделала. Во-первых, даже в лагере, оказывается, можно жить. А во-вторых, сидела-то отнюдь не только городская интеллигенция из бывших и партийная элита, а и самый, что ни на есть, народ, тот самый, от имени которого выступает партия. Вот тут уже даже самый неискушенный читатель чуял: это идет вразрез с признанной властями литературой.
Про автора ходили разные слухи, говорили, что это “простой учитель математики”. Никто не понимал, как это разрешили напечатать. Достать номер журнала было невозможно. Все, что было связано с этой фамилией, вызывало у меня неизменный интерес. Что автор сам побывал там, ни у кого после прочтения этой повести сомнений не вызывало. Нельзя написать так со стороны.
Вскоре журнал напечатал еще небольшие рассказы, в том числе “Матренин двор”. Только после этого рассказа я, довольно начитанная, однако совершенно городская девушка, впервые задумалась о неизменном трагизме положения деревенских жителей в нашей стране. Проза Солженицына, на мой взгляд, отличается еще одной, необычной для советских читателей особенностью. В ней каждое слово значимо, даже если оно кажется нарочитым или сложным. Ее нельзя читать по диагонали, пропуская неинтересные подробности.
Примерно в это же время в среде моих знакомых, людей совсем далеких от политики, уже широко распространился обычай слушать иностранное радио. Сленг обогатился словами: “голоса”, “из-за бугра”, “слышал, что враги наклеветали?”. Враги — это Би-би-си, “Голос Америки”, “Свобода”, “Немецкая волна” и другие менее известные станции. Все они работали на коротких волнах и глушились мощными установками, мачты которых торчали по всей стране. Но если только советским людям, особенно молодым, начинали запрещать что-то делать, как сейчас же эта деятельность активизировалась и даже становилась престижной. Единственный в СССР портативный радиоприемник “Спидола” производства рижского завода ВЭФ позволял принимать короткие волны до 25-, реже до 19-метрового диапазона и пользовался необыкновенным спросом. Прорывались сквозь вой и гул глушилок, цепляя остатки сигнала на краю диапазона, в пригородах находили места, “где лучше”, даже делали, рискуя, самодельные антенны к приемникам, но слушали, а потом делились друг с другом информацией. Не менее популярными были и музыкальные передачи “из-за бугра”. Джаз, а после “Битлз” и другая современная музыка пришли из приемников.
Вот по этим каналам и начала проникать информация о произведениях Солженицына и другом самиздате. Этим словом сначала стали называть фото или машинописные копии рукописей не разрешенных к печатанию “здесь” произведений. Для меня это началось на рубеже 60-х.
Масштабы подпольного оборота книг были огромны. Хочу особо подчеркнуть, что это была не только литература злободневной диссидентской направленности, хотя и ее было немало. Об этой части литературно-политического процесса написано очень много и там и здесь. Однако подавляющую часть читающего населения в те годы интересовали не проблемы критики партийной системы и свободного выезда за рубеж, а отсутствие нормальной литературы вообще.
Острейшим дефицитом была в числе прочего современная зарубежная научная литература, которую не всегда легко было заказать в читальном зале Публички или БАН, ибо и здесь царила строгая советская иерархия: сначала академики и членкоры, доктора и кандидаты и только потом очередь доходила до рядовых научных сотрудников. Так что потенциальные читатели тамиздата и самиздата представляли собой весьма разнородное сообщество. Были потребители философских и исторических трудов, особенно русских ученых начала ХХ века, книжек по искусству и кино, поэтов и писателей русского зарубежья, всяческих детективов на иностранных языках (наспех сооружались даже чудовищные по качеству самодеятельные их переводы), журналов мод, глянцевых журналов и даже порнографии. Дверца в “железном занавесе” в 60-е уже приоткрывалась. Несмотря на запреты, книги везли, а потом давали почитать и размножали. Представляете, без ксероксов и компьютеров!
Доставали их все у тех же книжников, по личным связям. Даже тогда все знали, что органы за этим присматривают. За распространение антисоветских книг полагался срок. До тех пор, пока человек властям ничем не навредил, его можно было не замечать, но держать на крючке. Моей семье повезло. Появлявшийся у нас на один день или ночь самиздат, видимо, был делом настолько распространенным, что при отсутствии другого компромата с этим просто не хотели возиться.
У нас ничего нельзя утаить: выяснилось, что многие гэбисты благодаря самиздату и тамиздату приохотились к хорошему чтению и составили себе, пользуясь служебным положением, отличные библиотеки. Моего приятеля (он имел неосторожность учиться на философском факультете) вызвали для профилактической “беседы”. Большую часть времени они с гэблетом говорили о том, кто чего читал хорошего, а главное, редкого за последнее время. Сотрудник органов не мог удержаться, чтобы не похвастаться перед понимающим человеком (ровесником к тому же), какую он собрал коллекцию (он так и сказал) книг. Услышав такое, я нисколько не удивилась. Такова психология собирателей. Важно ведь не только прочитать книгу, но и людям показать, что она у тебя есть. Ни у кого нет, а ты достал! Никому нельзя, а тебе можно!
Когда вместо щелки в “железном занавесе” образовался небольшой проход, то сначала он вел в “страны народной демократии”. Там была та же идеология, но с послаблениями. Там можно было купить такие книги, которые у нас выходили ничтожными тиражами либо с грифом “для служебного пользования”. И уж туристы и члены делегаций всех мастей собирали обильный урожай.
Одним словом, многое из того, что сейчас свободно продается, впервые попало к советским людям такими сложными путями.
Тем временем с начала 60-х потихоньку менялась и легальная советская литература. Очень популярны стали толстые литературные журналы, какие больше, как “Новый мир”, какие меньше. Подписаться на них тоже было не так просто. Дефицит и лимиты были на все, кроме партийных газет, даже на тонкий журнал “Работница”, который любили за выкройки, простые кулинарные рецепты и советы по хозяйству. На работе у всех были специальные уполномоченные по подписке (назначенные иногда по партийной, иногда по профсоюзной линии). С ними старались дружить. И в подписке иногда бывала “нагрузка” — “Блокнот агитатора”, например. Хотя циники уверяли, что это никакая не нагрузка, поскольку его очень удобно по формату вешать в уборной (туалетная бумага была одним из самых больших дефицитов). Суперсоветский и суперпартийный журнал “Огонек” привлекал дешевой подпиской на собрания сочинений приличных писателей. Подписка сначала объявлялась по предприятиям, а потом уже “свободно” на почте. На всех не хватало. Подписывались в складчину, читали по очереди.
Вообще в это время появилось много первоклассных писателей. Не буду называть фамилии: кто привык читать, тот знает, а кто нет, тому они ничего не скажут.
Я читала что попадало в руки. Это не анализ литературы той эпохи, а всего лишь мои собственные впечатления.
Например, журнал “Юность” напечатал повесть “Звездный билет” В. Аксенова. Сам по себе этот журнал особого пиетета ни у меня, ни у моих друзей не вызывал. Мы откровенно потешались над смесью неискреннего комсомольского задора, доверительной интонации “настоящих педагогов” и коммунистического агитпропа.
Однако Аксенова прочитали. Подстегивали интерес разговоры среди знакомых на тему “А вы еще не читали?”. Читалось легко, легко и затерлось в памяти, даже имена героев, не говоря уж о событиях. Осталось воспоминание о впечатлении.
О делах и заботах героев “Звездного билета” было интересно читать, но мы невольно принимали их с поправкой на столичное происхождение героев. Москвичи всегда были, грубо говоря, богаче жителей остальной страны. Непринужденное путешествие в Эстонию для них было возможным делом, а для большинства молодежи — несбыточной мечтой. Новизна состояла в том, что в повести не было и следа коммунистической партии и ее руководящей роли. Тем и запомнился Аксенов.
Дальше такие произведения “из жизни молодежи” покатились одно за другим и быстро стали штампом. Видимо, показ “сложного внутреннего мира” советского молодого человека идеологическими органами поощрялся, при условии, конечно, если герой был добропорядочным производственником, в крайнем случае научным сотрудником. Стало можно писать про измены, разводы и даже про аборты, благо недавно они были разрешены законом. Но этот слой литературы прошел, не оставив в памяти ни авторов ни названий.
Зато с конца 50-х появились другие виды литературы, спрос на которые был огромен. Это фантастика, стихи и все связанное с общими проблемами науки.
Начну с последнего. Скромная книжечка Винера “Кибернетика и общество” попала ко мне в руки затрепанной так, будто это был модный роман. (Не удержусь, чтобы не напомнить определение кибернетики в тогдашнем “Философском словаре”: “кибернетика — буржуазная лженаука…”, и далее разъяснение этого на целую колонку.) По-моему, с нее и началось знакомство советских людей с состоянием мировой науки. Книгу читали даже некоторые неработающие домохозяйки. Как известно, кроме кибернетики буржуазными лженауками были еще генетика и социология. Можно только поблагодарить тех людей, чьими стараниями издавались книги для массового читателя на эту тему.
Наверное, первое место по спросу занимала фантастика. Ее, кстати, довольно быстро перестали называть “научной”. Что мы знали до этого? Жюль Верн да советский Беляев. А тут покатилось: Станислав Лем, Брэдбери, Шекли, другие переводы. А главное — Стругацкие. Вот уж кто сыграл свою историческую роль в крушении империи, пользуясь совершенно легальными средствами, так это они. Интересные, прекрасно написанные, остроумные не только по форме, но и по замыслу книги изображали выдуманную жизнь, но только дурак не понимал, что это все про нас. Словечко “культовый” тогда не было в ходу, но как раз книги Стругацких и были культовыми в 60-х и 70-х.
Поэтический бум 60-х начался с триады: Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина. Все знали про их триумфальные выступления с чтением стихов в Москве. Ленинград не отставал. И у нас стали популярны поэтические вечера. Выступали не только столичные знаменитости, но и свои. Количество поэтов, издававших стихи и выступавших на таких вечерах, исчислялось десятками. Не достать было не только сборников стихов, но и билетов на эти вечера, а именно там был шанс перед началом купить небольшие, изящно изданные книжечки.
Пусть историки истолкуют этот взрыв интереса к поэзии именно в 60-е. Я знаю людей, собравших все сборники выходивших тогда стихов. Книжечки отличались по дизайну. Честно говоря, не думаю, что все они были наполнены выдающимися стихами, но факт остается фактом: в Доме книги в отделе поэзии при появлении нового сборника всегда выстраивалась очередь. Заодно не меньшим спросом пользовались и переводы, сделанные первоклассными поэтами. Кто бы знал поэзию разных народов, входивших в Советский Союз, без этих переводов?
Новым и невиданным на рубеже 60-х были песни, точнее, стихи, напеваемые под гитару. Сначала скромный человек с кавказской фамилией Окуджава, а чуть позже неистовый хриплоголосый артист Высоцкий. Сначала ходили слухи о каких-то подпольных концертах в Москве. Потом толпа желающих попасть в Дом искусств на концерт Окуджавы застопорила движение на Невском и прорвалась через милицейский кордон. Попасть на концерты могли немногие избранные. Мгновенно вырос спрос на неуклюжие отечественные магнитофоны. Записи были жуткого качества. Терпеливые любители слово за словом расшифровывали и записывали слова, которые пересказывались друзьям и выучивались наизусть. Их знают и любят до сих пор.
Вообще дефицит “всего” породил и в книжном вопросе такие забавные явления, каких не было, я уверена, ни в одной другой стране. Стало, например, модно собирать серии. “Литературные памятники”, “Мастера зарубежной прозы”, “Романы ХХ века”, “Библиотека современной фантастики” и прочее. В каждой штук по двадцать, а то и больше. И не важно, что тебе захочется прочесть всего несколько, зато ты гордо выставляешь на полку весь ряд.
Толстые журналы разрывались на части, печатавшийся в нескольких номерах роман собирался вместе и переплетался. Все остатки шли в макулатуру.
Кстати, о ней. Одним из новшеств советской распределительной системы стали так называемые макулатурные издания и абонементы. Стране нужна была макулатура. За 20 кг давали талон на право выкупа одной книжки, дешевого издания какого-нибудь популярного романа, как правило зарубежного. Если сдавал больше, мог получить абонемент на собрание сочинений, тоже изданное весьма примитивно. Это породило множество рассказов, имевших под собой реальную основу: человек на такси привозит 100 кг редких дореволюционных изданий, но в плохом состоянии, и радостно получает взамен талон на “Королеву Марго”.
Среди нынешнего изобилия книг об этом смешно вспоминать. Но иногда мне кажется, что мы, советские люди, как дети: для нас сладок только запретный плод. Пропал дефицит на книги — пропало и желание читать у значительной части населения.