Очерки частной жизни середины ХХ века
Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2008
Татьяна Евгеньевна Дервиз — астрофизик, кандидат физико-математических наук.
Публиковалась в журнале “Нева”. Живет в С.-Петербурге.
ї Татьяна Дервиз, 2008
Татьяна Дервиз
Рядом с Большой Историей
Очерки частной жизни середины ХХ века
Что ели
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет…
А. С. Пушкин
“До войны” помню, конечно, мало, отрывками. Но эти отрывки, как кадры из кино, прямо цветные картинки, которые в любой момент могу описать. Причем многие подробности на этих картинках самой мне становились понятны только по мере моего взросления.
В квартиру (коммунальную!) ходили: молочница через день, реже “сметанница”, с ненавистным творогом, яйцами и сметаной, которую в чистом виде мне не давали, и мясник с сырым мясом совсем редко. У молочницы за плечами был мешок, в котором стоял бидон и алюминиевая мерная литровая кружка, а в руках еще два бидона. Она обходила много квартир в доме. У сметанницы был мешок поменьше, но тоже за плечами. Мясника я видела только в кухне, где он раскладывал на столе свой товар, интересовавший меня чрезвычайно,
и где все жильцы выбирали себе, что купить. Одновременно договаривались
о следующем привозе.
Где и как покупались другие продукты до войны — не знаю. Для меня, видимо, бабушка уже специально не готовила, разве что манную кашу. Взрослые ели супы и борщи, супы грибные, гречневую, пшенную и перловую каши. Еще варили курицу целиком, тогда на первое был бульон, а на второе очень нелюбимая мною вареная курица.
Куриный бульон обязательно давался и детям и взрослым после болезни, “для восстановления сил”. Помню, что ели как отдельное блюдо горячую картошку в мундире, либо со сливочным, либо с подсолнечным маслом. Иногда ее просто макали в соль. Были котлеты с гарниром из риса или макарон. Макароны были очень толстые, как карандаш, и можно было выловить из тарелки и подуть, как в трубочку. Этому научил двоюродный брат. Впрочем, раз и навсегда мне запомнилась бабушкина заповедь: с едой не играют, на тарелке не оставляют и хлеб не выбрасывают.
Лакомством была жареная картошка, с накрошенным в тарелке на нее крутым яйцом, блинчики с вареньем и сметаной, а также бутерброды из белого батона с острыми кончиками, нарезанные сильно вкось, с чайной колбасой (вареная колбаса с зернышками жира) и с сыром с большими дырками, “швейцарским”, как сказали мне. Еще из вкусного — называлось “хрустяшки” — смоченные молоком поджаренные ломти белой булки, посыпанные сахаром.
А также просто “сухарики”, черные или белые, высушенные в духовке, на этот раз нарезанные кубиками и чуть подсоленные. Их ели просто так (дети) или
с бульоном. С одной стороны, было интересно смотреть, как они плавают,
а с другой — не дать им размокнуть окончательно и съесть, пока хрустят.
Но они бывали не так часто, ведь нужна была духовка, а плита была дровяная и топилась далеко не каждый день.
Ели много всего из яиц. Глазунья (про сальмонеллез тогда не слыхали), болтушка — готовилась очень просто, умели делать даже дети постарше: просто вылить на сковородку и все размешать. Омлет: как тогда готовили — не знаю, но был довольно толстый. И просто вареные яйца по-всякому: всмятку,
в мешочек (самые любимые) и крутые. Гоголь-моголь — это реже, сбивалок не было: крутили ложкой в высокой кружке до белого цвета.
Взрослая еда, особенно за праздничным столом, — винегрет. Уже потом, когда выросла, я усвоила накрепко, что такое настоящий винегрет, не имеющий ничего общего с тем, что в советские времена подавали в столовых.
Итак, основу составляют правильно сваренные овощи. Картошку надо варить в мундире, иначе потеряет вкус, и после закипания солить, чтобы не развалилась. Отдельно морковку, тоже чистить, когда сварится. Отдельно свеклу. Отдельно брюкву, продукт ныне в России (крестьянская страна!) совсем исчезнувший с рынков. Вот ее надо варить, очистив, ибо кожура может дать неприятный привкус, и после закипания тоже посолить. Также отдельно сварить фасоль, лучше белую, из-за цветовых соображений, но можно и красную.
Когда все остынет, нарезать, но правильно. Мелкими кубиками, но ни в коем случае не натирать на терке: надо, чтобы каждая составляющая сохраняла свой вкус. Резали также и соленые (не маринованные!) огурцы. Далее было несколько школ. Одни клали сырой репчатый лук, другие нет. То же и в отношении кислой капусты. Бабушка, обожавшая домашнюю (свою!) кислую капусту, ее в винегрет не клала, а лук (почему-то обязательно, как можно более крупную луковицу) в нарезанном виде опускала на три минуты в холодную воду, а потом присоединяла к винегрету. Но главную изюминку составляли мелкие, размером как и все остальные, кусочки селедки, разумеется, без костей и хорошо вымоченной. Тогда не существовало понятий “слабой соли”, селедка была такой соленой, что ее вымачивали два-три часа.
И, наконец, заправка. Сначала все перемешивали, солили. Давали постоять. Снова пробовали, ибо потом солить уже будет плохо. Никакого перца и никаких маринадов. Заправляли натуральным подсолнечным маслом. Оно было не рафинированное, сохраняло свой первозданный вкус и запах. И чтобы его не перебивать, не клали ни зеленого лука, ни укропа и вообще ничего пахучего. Вот это был настоящий винегрет!
Изысканных блюд до войны в нашей семье не стряпали. Во-первых, не было средств, да и продуктов соответствующих тоже. А во-вторых, еще живы были люди, которые знали, что за неординарной, вкусной едой ходят в рестораны, а не делают ее дома “кустарным способом”. Кто же из понимающих людей примет из рук кухарки блюда с названиями “де-воляй по-киевски”, “консоме”, “филе-миньон”, “судак-орли” да даже просто селянку (не солянку) или расстегаи!
Между прочим, у нас долго существовала дома поваренная книга, которая так и называлась “Кухарка за повара”. Там во введении пояснялось, что всякое может случиться: например, ваш повар вдруг заболел, или взял срочно отпуск, или, наконец, вы его уволили, а другого еще не подыскали. И тогда временно вы берете кухарку. А чтобы ей было легче, а вам вкуснее, можете руководить ею с помощью данной книги. Там-де все так просто описано, что любая кухарка легко управится.
До войны я также помню пирожные, их приносили в красивых перевязанных коробочках, но детям у нас в семье почему-то их давать было не принято, считалось не полезно. Так что из сладкого — конфеты, причем всегда леденцы, или карамель, или мармелад. Еще наряду с сахарным песком был сахар-рафинад, большие, с кулак, искрящиеся камни неправильной формы. С ними управлялись специальными сахарными щипцами и раскалывали на маленькие кусочки, с которыми пили чай вприкуску, макая кончик в чашку. Детям чай наливали на блюдце, чтобы не обожглись, и любимым занятием было пустить кусочек рафинада в блюдце целиком и смотреть, насколько быстро он растает. Пиленый сахар почему-то бабушкой не одобрялся. Шоколад я вообще до войны не помню.
О витаминах. Из фруктов помню только яблоки, апельсин (один!) принес кто-то в подарок, очень кислый, не понравился. И еще мандарины в гостях на елке, которые тоже, видимо, не произвели впечатления. Стряпая, бабушка всегда давала мне сырую морковку и капустную кочерыжку — как исключительно полезные продукты. Забавно вышло с помидорами. Наверное, их употребляли в те годы в северном городе нечасто. Когда я их впервые увидала, они мне очень понравились своим видом. Помню, что несколько штук лежало на столе, красивого красного цвета, глянцевитые. Наверное, я ожидала, что они будут сладкие по вкусу, и потому испытала ужасное разочарование. Мне помидоры не только тогда решительно не понравились, но и сейчас я к ним абсолютно равнодушна.
Уместно будет сказать, что еще в раннем возрасте я усвоила, что дело не только в том, что есть, но и как есть. Богатой нашу семью никак нельзя было назвать. До революции бабушка, жена инженера-путейца, не работала и вела дом и семью с помощью кухарки. Однако от этого остались лишь фотографии, и бабушка давно уже управлялась со всем хозяйством одна. И квартира коммунальная, и экономить приходилось на всем, но устой, достойный порядок семейной жизни, оставался неизменным.
Семья, довольно большая, собиралась за столом в бабушкиной комнате. Стол для этого накрывали. Даже к завтраку, даже в будние дни. Одна из первых осмысленных фраз, которую я помню: “Все готово, накрывайте на стол!” Это значит — положить скатерть (не клеенку!), каждому поставить прибор, на середину поместить нарезанный хлеб в хлебнице, а также соль, перец и горчицу (для них у нас был специальный судочек с гнездами), а на угол стола рядом с бабушкиным местом положить подставку под горячую кастрюлю. Суповую миску, или супницу — это такая огромная фарфоровая, чаще фаянсовая, толстая плошка с ручками и крышкой, в которой по правилам надо было подавать суп к столу, — бабушка отвергала по идейным соображениям: “Возни много,
а суп всегда холодный, невкусно”.
Зато я узнала, что в нашей большой супнице в 22 году крестили мою старшую кузину. Время было для посещения церкви неподходящее, священник приходил домой, но купель-то он не мог с собой незаметно принести!
Посуда была самая простая. Бабушка и вообще считала показную роскошь
и вычурность дурным вкусом, а тут даже то, что было когда-то, обменяли
на продукты в “голодные годы” — так называли время революции и Гражданской войны.
Так что сервизов, хрусталя, серебра не было, разве что отдельные, чудом сохранившиеся предметы. Так, бабушка пила из старинной чашки, которую для нее собственноручно расписала яркими цветами ее подруга, с которой они вместе учились в Училище барона Штиглица (ныне Мухинское). В блокаду чашка пропала.
Прибор за завтраком состоял из небольшой тарелки, пластмассовой рюмочки для яйца, чайной чашки с блюдцем или стакана в подстаканнике для мужчин и обязательно вилки и ножа. В хлебницу к черному хлебу добавлялась булка, на столе тарелки с сыром и чайной колбасой, масло в масленке.
Когда накрывали стол к позднему обеду (когда все приходили с работы), то помню, как кричали бабушке на кухню: “Ма-а-ть! Мелкие тарелки ставить?”
И иногда бывало послабление. Бабушка соглашалась, чтобы и первое и второе ели из одной и той же тарелки. Но уж если к обеду бывала закуска под “мерзавчика” (четвертушка водки), то тарелки ставились по полной программе.
Еще за едой употреблялись салфетки, у каждого своя. Узнавали по рисунку или по специальному кольцу, в которое после еды продевалась сложенная салфетка. Кольца остались от “царского времени”. Тонкие, дешевого серебра, каждое со своим рисунком. Но на всех колец не хватало. Поэтому они, к моему великому огорчению, были только у взрослых. (Бумажных салфеток еще не было.) Вместе со скатертью салфетки убирали после еды в буфет. Естественно, их периодически меняли, детям чаще, ворча при этом, что мы ухитряемся “делать из салфетки половую тряпку”.
Среди ложек, особенно чайных, у нас еще было несколько серебряных, остальные мельхиоровые. Ножи и вилки были железные, иногда с мельхиоровыми ручками. Они очень быстро темнели, поэтому их чистили наждачной бумагой. Эту процедуру довольно рано стали поручать мне. Каждая хозяйка до войны обязательно покупала в керосиновой лавке и наждак тоже. Как особую редкость до войны показывали только-только появившиеся ножи, вилки и ложки из нержавеющей стали.
Как-то сами собой усвоились правила, как есть и вести себя за столом. Не клади локти на стол, не горбись над тарелкой, как поросенок над корытом; само собой, не хлюпай и не чавкай, не говори с набитым ртом (добавляли: подавишься!). Ешь суп с краю ложки, а не засовывай ее, как лопату, в рот. Учись держать нож в правой руке, вилку в левой. Рыбу ешь без ножа, а курицу можно есть, держа за косточку в руке. В случае чего помогай себе кусочком хлеба. Хлеб не откусывай от целого куска, а отламывай небольшими кусочками. Не набивай полный рот. Не оставляй еду на тарелке. Старинная острота для проверки детей на чувство юмора: “Не сморкайтесь в занавеску, это вам ведь не салфетка!”
Невежливо начинать есть, пока хозяйка (в данном случае бабушка) не села за стол. Невежливо и опаздывать к обеду. Мало того, что нескромно и потому неприлично заставлять всех себя ждать. Это бы еще куда ни шло. Гораздо важнее, что это есть неуважение к еде: ее готовят в расчете на определенное время, она не должна перестояться или остыть. Помню отчетливо, как мой дядя, прибегая, когда все уже сидели за столом, говорил покаянно “Прости, мамочка!” и целовал бабушке руку. И вставали из-за стола тоже, когда бабушка скажет. Быстро все убирали, сметая крошки щеточкой на совочек, и подавали чай. Тут уж кто как хотел, тем более что еще одно правило было: за едой не обсуждать серьезные дела, не ссориться (это к детям), только за чаем, десертом или лучше даже после.
В комнате так тесно, что нечего было и думать кормить детей как-то отдельно. Даже мой высокий стульчик (я, конечно, этого не помню) придвигали к общему столу, пока не подросла. Естественно, что при всех, за столом, уже не покапризничаешь. Нет к тебе никакого всеобщего внимания! Мы знали твердо, что если не поешь сейчас, то никто до следующей еды ничего тебе не даст. “Нечего кусочничать!” Были, конечно, маленькие хитрости, от века одни и те же, изобретаемые самостоятельно каждым ребенком. Я имею в виду складывание за щеку того, что казалось невкусным, и потому было невозможно проглотить. В моем случае это касалось вареного мяса или курятины. Так и ходишь со жвачкой за щекой, пока не представится случай выплюнуть.
Еще были правила, которые, как это ни курьезно, сейчас в повседневной жизни почти перешли в свою противоположность. Ни в коем случае в ответ на угощение нельзя было говорить “Я этого не ем!” или, что еще хуже, “Мне это вредно!”. Скажи учтиво “Спасибо, не хочу” или “Спасибо, чуть позже”. А то получается обидно для хозяев: ты умный, уже давно знаешь, что это невкусно и вредно, а они, дураки и отсталые люди, все еще это едят. Тем более всегда потешались над самоуверенными дамами, которые, приняв из рук хозяйки тарелку, тут же начинали давать ей советы, как лучше это блюдо приготовить. При этом бабушка не уставала повторять, что чем лучше человек воспитан, тем меньше он стремится навязывать окружающим свои вкусы.
Было и обратное правило: нельзя навязывать угощение (“демьянова уха”), чуть ли не насильно накладывать на тарелку, особенно малознакомому гостю.
И еще такие мелочи: смешно и даже курьезно говорить о себе “я кушаю” вместо “я ем”. Слово кушать могло применяться всерьез лишь по отношению к совсем маленьким детям, да и то тема “хорошо ли ребенок кушает”, и доныне популярная во многих семьях, иначе как с юмором не воспринималась.
Самое главное, что это касалось не каких-нибудь званых обедов, а повседневной жизни, когда и нужно было умение скромно и достойно общаться с людьми всех возрастов, в том числе и за едой.
Обычай просто заходить друг к другу сейчас почти не существует. Казалось бы, коммуналки, теснота, трудности с едой, работа по восемь часов в день с одним выходным — какие тут гости! Однако живые контакты были нормой.
И если ты заходил во время еды, тебя обязательно сажали за стол, как говорится, угощали “чем бог послал”. А сейчас месяцами, даже годами созваниваются, посылают “мессиджи” и “эсэмэски” и никак не могут согласовать время встречи. Западный обычай встречаться в кафе у нас не приживается, а домашний способ общения остался на уровне званых гостей на дни рождения и юбилеи.
Однако продолжу.
22 июня 1941 года — сразу рубеж, война. С едой довольно быстро стало плохо. Перед самой блокадой госпиталь, где работала мама, отправили из Ленинграда в тыл. С ней поехали и мы с бабушкой и моим двоюродным братом. Отцы наши, естественно, были на фронте. В течение войны госпиталь сначала отодвигался вместе с линией фронта на восток, а потом придвигался обратно. Так что я побывала последовательно в деревне под Вологдой, в Новосибирске, в Искитиме, близко от Новосибирска, в поселке Чебаково, Ярославской области и, наконец, в Речице, в Белоруссии, откуда мы и вернулись в Ленинград. Любопытно, что с началом войны я как-то сразу повзрослела и поэтому помню все гораздо более подробно и последовательно.
Военное лето 1941 года госпиталь был в одной из деревень под Вологдой.
С хлебом ограничения, только по карточкам и только черный, хотя очень вкусный, из местной пекарни. Изобилие черники, земляники, малины, яблок. Ягоды ели с молоком — так сытнее. В лес за грибами все госпитальные дети и я вместе с ними ходили каждый день, брали только белые и небольшие подосиновики. Мы их ели во всех видах, и еще бабушка насушила, что сильно пригодилось позже, в Сибири. Другая еда, кроме перловки, просто не задержалась
в памяти.
Затем вышел приказ госпиталю перевезти оставшихся раненых в другие места и ехать в Новосибирск. Поезд (называлось — эшелон) состоял из товарных вагонов (назывались — теплушки). В вагонах были двухэтажные нары,
а посредине печка из поставленной вертикально железной бочки с выведенной наружу трубой (говорили — буржуйка). На некоторое время был запасен уголь, а потом подбирали на станциях все, что может гореть.
Всем выдали на целый месяц хлеб, его держали в мешках (не синтетических, а обычных), сахар — в наволочках и топленое масло, кто куда сумел положить. У нас был под маслом бидончик для молока, так что не было опасности, что разобьется, как было у многих. Впрочем, масла было так мало, что его быстро съели. Ехали от Вологды до Новосибирска целый месяц. Воду и кипяток брали на остановках, при этом многие отставали, так как расписания для таких эшелонов не было, их пропускали между идущими на запад военными составами. Отстала раз и мама. Я ревела, меня успокаивали, что маму отправят следующим поездом. Так и вышло: на ближайшей большой станции, где эшелон стоял долго, мама нас догнала.
В теплушке кроме чайника на буржуйке никакую еду сготовить было нельзя, вот мы и ели хлеб с сахаром и запивали кипятком. Один раз, помню, принесли со станции в котелке какой-то суп. Брату было десять лет, он все время хотел есть и быстро съел свою долю, пока взрослые не распробовали. Меня, к счастью, остановили, а у брата и у многих других, кто поел, были рвота и понос. Хорошо, что это был госпиталь и были врачи и какие-то лекарства. Справились. Взрослые жалели потраченные на суп карточки, выданные на дорогу (назывались — рейсовые), и еще наказывали детям, чтобы никому не рассказывали об отравлении, а то могли снять с поезда и отправить в первую попавшуюся больницу, в военное время был такой суровый приказ.
К середине пути хлеб превратился в крошку. Не знаю, как другие, а детям насыпали их в алюминиевые миски (имущество госпиталя) и посыпали сахаром. Мы ели ложками и запивали кипятком. Казалось вкусно. Наверное, голод все-таки был, потому что я слышала, как женщины обсуждали между собой, что не могут долго заснуть, и насколько кто похудел, и что юбки нечем подвязать, а иначе сваливаются.
Наконец приехали. Нас поселили в настоящие дома, только одноэтажные и деревянные. Были кухня и плита. Были настоящие кровати и посуда — от госпиталя. Бабушка могла готовить еду. Из чего? Мороженая картошка и капуста, с которой надо было сдирать верхние расползающиеся мороженые листья. Морозы уже стояли вовсю. Молоко на рынке продавали, а чаще меняли на вещи, в виде замороженных дисков. Когда дома диск оттаивал, выяснялось, что в нем довольно много воды. На хлеб мазали подозрительное вещество — комбижир, серо-бежевого цвета, но все-таки съедобное. И бесконечная пшенная каша, которую я с тех пор стараюсь не есть. Суп тоже пшенный, вот только не знаю, на чем его варили.
Зато появился новый для меня вид продуктов — сухофрукты. Сушеная смесь кураги, нарезанных груш и яблок и малых добавок чернослива и изюма. Все было темно-коричневого, почти черного цвета. Попадалось много червивого и гнилого. Из этого варили компот, в котором на дне был довольно большой слой земли и песка. Из экономии перед варкой сухофрукты не мыли, а потом давали отстояться и сливали, оставляя землю на дне. Между детьми шла борьба за изюм — самое вкусное в этой убогой смеси, но его было крайне мало.
Из лакомств были только конфеты-подушечки. Их выдавали иногда по карточкам вместо или наряду с сахаром.
Но даже в таких условиях правила в отношении еды соблюдались твердо. Ели в одно и то же время, бабушка всем раскладывала поровну что было. Помню нашу семейную норму черного хлеба на обед (о булке даже речи
не могло быть!). Буханка резалась вдоль пополам, а потом каждая половина — на тонкие кусочки. Полагалось два таких кусочка. К чаю один кусок пиленого сахара или чайная ложечка желтого, неочищенного сахарного песка. Подозреваю, что детям старались дать побольше и получше, но явно это не делалось никогда.
Хорошо помню один случай. Мама работала хирургом и проводила в госпитале все дни до позднего вечера. И вдруг однажды днем ее привели домой две медсестры. Я бросилась к ней, но она совсем на меня не отреагировала, и ее сразу уложили в постель, а бабушка пошла ставить чайник. Ей сделали какой-то укол, одна из медсестер сказала мне, чтобы я не мешала, мама должна полежать до завтра. Когда они ушли и мама попила чаю, причем я видела, что бабушка положила в чашку целых две ложки сахара, чего никогда не бывало, а к чаю дала маме толстый ломоть хлеба с маслом (очень редко, но оно бывало, и это как раз был такой период), мама сказала бабушке: “Не беспокойся, типичный голодный обморок, я завалилась прямо у операционного стола, напугала всех. Спасибо, поела, завтра все пройдет”.
Много позже, вспоминая тот случай, мама мне рассказала, что в то время была еще и диетврачом. Перед завтраком, обедом и ужином диетврач должен был приходить на кухню и “снимать пробу” со всех приготовленных для раненых блюд. На эту должность по неписаному правилу назначали по очереди всех врачей, а особенно тех, у кого были дети. Ибо в нарушение правил (выносить еду с кухни было нельзя) все диетврачи остатки недоеденных блюд относили домой детям. Мама перестаралась. Дома она днем не бывала, а на работе экономила еду для нас. Работа хирурга по многу часов у операционного стола требует немалых сил, но в тридцать шесть лет ей было трудно представить себе, что силы могут иссякнуть.
Значит, с едой было очень плохо, но ни я, ни брат не голодали. И, конечно, нам не докладывали, откуда вдруг взялись какие-то кусочки мяса с пюре или сырники. Как же выживали? В Новосибирске одним из способов был ТОРГСИН (расшифровывалось — торговля с иностранцами. При чем там были иностранцы, я не понимаю до сих пор. Полагаю, что просто это был один из способов изощренного обирания населения и воровства). Туда принимали золотые вещи, меха и вообще драгоценности в обмен на дефицитное продовольствие: сливочное масло, шоколад и тому подобное. Никаких особых богатств у нас не было, но свое кольцо и брошку, дедушкины карманные часы на цепочке и что-то еще бабушка из Ленинграда вывезла. Когда совсем подпирало, что-то сдавали — и вот так у нас два-три раза за зиму появлялось масло. Из кусочка черного хлеба, слегка намазанного маслом и посыпанного сахаром, получалось отличное пирожное.
Иногда выдавали американскую тушенку. Высокие банки прямоугольного сечения светлой жести с очень яркими надписями и какими-то рисунками. Сбоку хитро приделан ключик. Его надо было отогнуть и начать поворачивать, и он наматывал на себя полосу жести, отделяя тем самым крышку от банки. Внутри розоватая масса необыкновенного вкуса. К сожалению, это счастье выпадало нам крайне редко.
Летом, когда госпиталь переехал в Искитим, появились овощи, картошка и зеленый лук, щавель, хотя все равно главными были каши, пшенная и перловая. Бабушка сделала попытку сварить суп из конины, — видимо, было намного дешевле, а может, по карточкам выдавали, не знаю. Нам с братом ничего сказано не было, налили супу и все. Но, не сговариваясь, с первой ложки мы дружно отказались это есть. Мне трудно объяснить, что отталкивало, особый запах или привкус, но было очень противно.
По мере продвижения госпиталя обратно на запад чуть-чуть лучше становилось и с едой. В Ярославской области госпиталю дали землю под огороды. Морковка, огурцы, горох поедались детьми прямо с грядок. Капусты было много, и сырой и квашеной. Выросла и картошка, но ее было все равно мало. Очистки поэтому не выбрасывали, а мололи на мясорубке и делали оладушки, которые пекли на сухой сковородке или прямо на плите. Назывались — драники. Позже я поела настоящих драников, из картошки без очисток, на масле, и до сих пор их очень люблю.
Нужно взять 5—6 крупных хороших картофелин, очистить, быстро натереть или даже смолоть в мясорубке. Картошка все равно потемнеет, бояться не надо. Вбить туда 2 яйца. Посолить. Некоторые, боясь, что слишком жидко, добавляют столовую ложку муки. Жарить как небольшие блины, на хорошем подсолнечном масле. Есть со сметаной.
В Чебаково я пошла в школу. С собой велено было давать завтрак. Бабушка отрезала от буханки ломоть, мазала его комбижиром, разрезала пополам и складывала половинки лицом к лицу. В маленькую бутылочку из под водки (“чекушка”) наливался слабый и малосладкий чай. Местные, но не все, приносили в таких же бутылочках молоко. На большой перемене все оставались за партами и ели. Многие дети были очень голодные. Один мальчик попросил у соседа по парте откусить от вареной картошки, которую тот принес. “А съешь бумагу, тогда дам”, — сказал тот. И на моих глазах и к моему ужасу, мальчик разжевал кусок бумаги, в которую была завернута картошка, и проглотил. Сосед не обманул, дал ему целую маленькую картошку, и она была съедена вместе с кожурой.
Но все-таки рядом были деревни, где у некоторых людей были свои продукты и скот. Местные жители часто обращались к врачам за помощью,
а расплачивались продуктами. Так что у нас стали появляться и молоко, и яйца, и даже мед. Бабушке было теперь значительно легче. Да и паек, который выдавали маме по карточкам, всегда теперь содержал американские тушенку, яичный порошок и сгущенное молоко. Баночки этой сгущенки были такого же размера, как теперь, но только сверху была вделана маленькая крышечка, размером с нынешний рубль. Она была смещена к краю банки, так что если ее открыть, то можно было удобно наливать или прямо пить из банки, как сейчас пиво. Именно в те годы какой-то гениальный человек, оставшийся неизвестным, придумал, как из сгущенки делать тянучки. Банку, не открывая, примерно час надо было кипятить в кастрюле с водой. Молоко превращалось в тянучку приятного светло-коричневого цвета. Это было единственное запомнившееся мне лакомство тех лет.
Зимой 1944 года моего отца перевели с Карельского на 3-й Украинский фронт. При этом он получил несколько дней отпуска, чтобы навестить семью, и как снег на голову появился у нас в Ярославской области. Видимо, он был просто в ужасе от нашей жизни, потому что я слышала, как он сказал маме: “Как вы тут живете? Ведь это настоящий голод!” — “Да ну, что ты, разве это голод! Вот в Сибири зимой, это был голод”, — ответила мама. Отчетливо помню свое удивление. Я настолько привыкла к скудной еде, что совершенно не считала это голодом. Настоящий голод — это когда совсем нечего есть, как было в Ленинграде, о чем мне рассказали приехавшие к нам оттуда родственники.
Летом, конечно, выручала природа. Щавель, ягоды, грибы — это была повседневная пища. Потом созревали яблоки и, наконец, подсолнухи. Семечки были у всех, и потому если и стоили, то копейки. О! Вот это была еда! Крупные, серые, хорошо высушенные семечки, — а некоторые за свой размер так и назывались “конский зуб”, — были и вкусны, и сытны, и полезны, и, конечно же, восполняли недостаток многих необходимых питательных веществ. О детях нечего и говорить, но и среди взрослых редко попадался человек, у которого в кармане не лежала бы горсть семечек, хотя “хороший тон” заставлял
некоторых презрительно морщиться. Были еще и тыквенные семечки, тоже вкусные и полезные, особенно против глистов, а тогда большинство детей были ими заражены. К счастью, мои мама и бабушка, видимо, все это понимали, ни в коей мере не страдали ханжеством, и потому я люблю этот чудо-продукт до сих пор.
В конце войны госпиталь перевели в Белоруссию, в красивый городок на Днепре — Речицу. Всех расселили в дома местных жителей. Здесь я познакомилась с русской печкой. Для стряпни, между прочим, идеальный прибор. Нужно только научиться брать ухватом горшок. Я научилась, потому что существовали, оказывается, как бы детские ухваты. (Слово “как бы” употребляю в первозданном смысле, а не как сейчас в телевизоре — для изысканности речи.) На самом деле ухваты были для горшков разных размеров, самый маленький, для горшка примерно на полтора литра, был мне вполне по силам.
В Ярославской области в нашем доме у соседей тоже была русская печка,
и бабушка ставила в нее на ночь кашу. Но я была еще мала, да и у нас дома все-таки была своя плита. А тут, в Речице, ничего другого не было, хочешь не хочешь, надо управляться.
У нашей хозяйки был дом большой и зажиточный и печка была не только красивая, но и с современными особенностями. По типу дом был вполне городской, комнат пять или шесть, и русская печка отапливала кухню, маленькую комнатку и так называемые теплые сени. А другие комнаты имели свои печи-голландки (здесь они назывались “грубка”, с украинским “г”). Но еду готовили только в русской печке.
Затапливала сама хозяйка с утра. Тогда я узнала, что у каждой печки свой нрав, и потому у каждой хозяйки свой способ топить: какие дрова, сколько их надо и как складывать, пирамидкой или клеткой, куда и сколько класть лучины и, главное, через сколько времени будет готова, то есть сделаются крупные алые угли (а не головешки!), и можно будет придвигать чугуны.
Однако их особенность вот в чем. Перед устьем, на шестке, были две маленькие конфорочки, а под ними, в нижней части лицевой стенки, маленькая топка и поддувало. То есть это была маленькая плита, встроенная в печку. Зачем? А для скорости! Нужно тебе, допустим, чайник согреть, а печка когда еще разогреется! Да и чайник закопченный некрасиво на стол ставить. Правда, для серьезного чая есть самовар, о нем разговор отдельный, а тут так, на скорую руку, немного чая, детям кашку или, например, яичницу. Так вот, утром нам, людям городским, разрешалось затапливать только эту маленькую плиту особыми маленькими полешками и кипятить на ней чайник для завтрака, а также варить яйца, если они у нас были. На эту уступку хозяйка пошла ради мамы, которая уходила очень рано.
Затопив печь, хозяйка ставила и самовар — это русское чудо. Обычно большой, чуть ли не ведерный, хотя на полке стоял и маленький. Для самовара была у печки специальная высокая скамейка, труба выводилась в особое круглое отверстие сбоку печи. Лучина всегда лежала заготовленная в сенях. В самоваре вода держалась горячей очень долго, а теплой так целый день. На конфорке всегда стоял чайник с заваркой. Но настоящий чай использовался редко, чаще какие-то пахучие травы.
Ну а когда печка разогревалась, туда помещалось такое количество разных чугунов, что вся еда, и наша и хозяйская, ставилась, да и пойло для коровы,
в самом большом чугуне сбоку, не на самый большой жар задвигалось. Что приоткрыть, что закрыть, придвинуть, отодвинуть — регулировала хозяйка.
Я понемногу присматривалась. Главное, что и суп и второе ставили сразу и все это не остывало до самого вечера, когда мама приходила с работы. А еще ставили молоко топить в глиняных крынках, там говорили в “глечиках”, получалось розоватое, с вкусной коричневой пенкой. И каши стали совсем другого вкуса, “из печки”.
Еще пекли лепешки из темной муки, их брали с собой на сенокос или когда на целый день уходили; пироги с картошкой и шанежки. Вообще картошка — бульба — белорусский специалитет, так что в нашем рационе ее стало много.
Шанежки сродни чешским кнедликам. Сначала вареную картошку разминают в горячем виде. Хозяйка делала это в высокой напольной деревянной ступе большим пестиком. Потом добавляют туда яйца и немного муки, солят и снова толкут, пока не станет гладкой и не будет отставать от пестика. Тогда руками скатывают небольшие колобки, величиной со среднюю картофелину, кладут их на противень, смазывают сверху маслом и ставят в вытопленную русскую печь.
Ну и драники тоже приобрели совсем другой вкус, когда натирались из хорошей, не мороженой картошки с добавлением яиц и муки и жарились на масле. А ели их потом со сметаной!
Конечно, такие изыски бывали не каждый день. Но и повседневная наша еда стала совсем другой. По-прежнему мало, практически совсем не ели натурального мяса, только разную тушенку. А вот шпиг там был очень вкусный, домашний, и ели его сравнительно много, на нем жарили картошку, яичницу. Бабушка очень любила сама и нас приучила жарить на нем лук, а потом на эту сковородку положить пшенную, а лучше всего гречневую кашу и все вместе еще немного поджарить. Такое блюдо я частенько готовлю и сейчас, только шпиг должен быть качественный.
Осенью я узнала, что такое настоящие яблоки. Таких яблок, как тогда в Речице, я не ела никогда, откуда бы их ни привозили и как бы ни расхваливали! Горько думать, что весь этот край пострадал от Чернобыля.
Антоновка — крупная, зеленая, с желтизной, с серыми лучиками от черенка, сахаристо искрится, когда откусишь. Среднего размера, желтоватые, с ярко-красным бочком, очень сочные и сладкие — пепинка (я называю, как запомнила тогда), их больше всего любили дети. Ранет (“на, съешь ранетку!”) — тоже желто-красные, но в форме мандарина, стойкие, лежали до зимы. Темный, почти коричневый иногда, шафран, тоже, по-моему, зимний, поскольку был более светлый шафран, летний, с плотной, я бы сейчас сказала, солидной мякотью. Розмарин — сильно вытянутые, желтенькие, с розовым румянцем. Ну и, конечно, созревающий первым белый налив, откусывать который надо было осторожно, сок так и брызгал во все стороны и обязательно стекал на одежду; но есть его надо было незамедлительно, так как, полежав, он становился мучнистым и уже ни для кого никакого интереса не представлял. Других названий не помню, кроме одного — путинка, с ударением на “и”. В наших краях такого названия не слышала и яблок таких не встречала. Мне (и многим) он нравился едва ли не больше всех. Вытянутой формы, большие, как антоновка, но более желтые, а вкус — не передать! Что-то от антоновки, но сладости больше, мякоть как маслянистая, иначе не скажешь. Ели тоже до зимы. Ну и, само собой, аромат от них стоял в сенях знатный.
Были еще и груши, хорошие сорта которых ценились больше яблок. Ввиду их крайней нежности хозяйка снимала груши с дерева руками по одной, укладывала на бумагу в решетчатые ящики и большую часть возила куда-то продавать. Были и вишни, и черешни, и сливы, о которых вообще никто всерьез не говорил, ими просто объедались.
Тогда еще не знали способа “закатывать банки”. Яблоки хранили на чердаках, в сенях, некоторые в подполе, если не сырой. Сушили, нарезав ломтиками яблоки, а мелкие сладкие груши — целиком. Варенья практически не варили, ведь не хватало сахара, поэтому оно считалось драгоценным угощением. Помню, что на Новый 1945 год всем дали по маленькой розеточке вишневого варенья (без косточек!).
Так что, когда мы вернулись в Ленинград, Речица мне вспоминалась в смысле еды маленьким раем.
В Ленинграде все было по карточкам. Карточки были “прикреплены” к строго определенным магазинам по месту жительства. Завидовали тем, кто был прикреплен к хорошим, например, к Елисеевскому. Надо было следить по газетам или слушать по радио, что “объявили”. Я уже была во втором классе, читать умела и по дороге из школы должна была смотреть (все газеты вывешивались на особых щитах), что и с какого числа “объявили”: мясо, или жиры, или сахар. За хлебом надо было ходить каждый день или через день: на два дня давали. Это тоже была моя обязанность, бабушка уже на улицу не выходила…
За другими продуктами ходила мама.
Карточки — листы плотной бумаги, меньше тетрадного, разграфленные
на квадратики. На каждом написано: жиры 200 г. или хлеб черный 500 г.
А наверху жирно: рабочая, или детская, или служащая, или иждивенческая карточка, дневная норма, месяц и год. Часть этого же листа занимает миниатюрный бланк — так называемая стандартная справка. Ее надо было заполнить (ФИО, адрес прописки, паспорт) и в конце текущего месяца заверить в домоуправлении. Вырезать ее заранее запрещалось — будет недействительна. По ней выдавались карточки на следующий месяц.
Все радовались, когда отменили карточки, но у меня была для радости своя особая причина. Ходить в ЖАКТ (так тогда назывались жилконторы) заверять эту проклятую стандартную справку тоже приходилось мне, из-за работы мама не попадала в приемные часы.
Заверяла противная, толстая (что было после блокады редкостью) тетка, которая, как теперь говорят, в упор меня не видела. Естественно, была очередь. Я терпеливо стояла. Время от времени тетка кричала зычно: “А ну выйдите все на калидор, работать мешаете! Выйди, девочка, говорят тебе, здесь не стой!” Кое-кто выходил, но уж меня она выпроваживала обязательно. Дверь закрывалась. И без очереди к ней все время проходили знакомые, с которыми она оживленно болтала, а заодно заверяла им все, что нужно. Но, как только кончались приемные часы, она работу прекращала.
Надо ли говорить, что часы приема были очень короткими и неудобными. Кроме того, если ты опаздывал сдать справку и не получал карточки к 1-му числу, то просроченные талончики пропадали. А заранее заверять эту проклятую справку тоже не разрешалось, только в определенный период в конце месяца.
Торговля же происходила так. Вот я вхожу в “нашу” булочную. Конечно, очереди, всегда очереди! Выбираю самую быструю, на мой взгляд, продавщицу — ведь уже всех знаешь в лицо. Люди стоят почти в затылок, плотно прижавшись друг к другу, никаких “я отойду, скажите, что я за вами”. В руке зажаты карточки и деньги, из кармана могут вытащить, что уже не раз бывало с моими одноклассницами. Наконец подходит твоя очередь. Тут надо быстро сказать, сколько вешать, чтобы не заставлять продавца лишний раз разглядывать, и протянуть карточки. Я до сих пор помню: кило черного, четыреста белого, двести серого. Это нам на троих: служащий, ребенок и иждивенец. Продавщица ножницами вырезает талончики над особым ящичком (вечером она должна будет наклеить все эти талончики на листы бумаги для отчета)
и взвешивает, а ты уже протягиваешь деньги, не мешкая ни секунды, иначе обязательно кто-нибудь да одернет: ну, чего копаешься, не могла раньше приготовить — или что-нибудь похуже.
Дорога домой скрашивается, если есть довесок, его разрешается съесть по дороге. Одна из продавщиц, приметившая меня, иногда спрашивает: горбушку дать? И тогда на довесок я получаю теплый хрустящий кончик батона. И ей хорошо, и я люблю горбушки до сих пор.
В школе нам примерно год после войны давали бесплатно хлеб, сахар и чай. Два кусочка черного хлеба, два кусочка пиленого сахара и стакан чая. Приносили на большой перемене прямо в классы. Были попытки присоединить к этому соевые сырки, но, по крайней мере в нашей школе, все кончилось быстро по не зависящим от властей причинам. Обучение уже было раздельным. Но фантазия и в женской школе не дремала.
Сырки, на их несчастье, были неподходящего для еды цвета, очень светлокоричневого. И консистенции соответствующей. Будучи развернуты из бумажной обертки не совсем аккуратно, они охотно выскальзывали на парту или на пол, образуя маленькие кучки. Много ли надо девицам 9—10 лет для веселья? Восторг был полным и всеобщим. Сырки стали нарочно ронять на пол в проходах между партами и в дверях. Потом выяснилось, что они липкие и прилипают к стенам и даже к потолку, если сильно бросить. Все прекратилось быстро: учительница, войдя в класс, к нашему сожалению, глазом не моргнула, никуда не вступила, оглядела стены и потолок и вынесла вердикт: все остаются после уроков убирать класс. Стремянку принесет завхоз.
Больше сырков не давали. А скоро отменили и хлеб с сахаром. В школе открылась столовая. Можно было купить белую круглую булочку, так и называлась — школьная, за 5 копеек, а можно заплатить сразу за целый месяц, тогда еще дешевле, купить абонемент.
Тем временем открылись коммерческие магазины, без карточек, но по баснословным ценам. Точно я их не помню, но нашей семье они были недоступны. Мы с девчонками ходили смотреть: колбасы, ветчина, сыры, икра черная и красная, диковинные консервы, пирожные, коробки шоколадных конфет, мандарины и прочее. Удивительно, что икра, особенно красная, была относительно дешевой. После отмены карточек, когда снизили цены, красную икру могли позволить себе покупать время от времени очень многие.
Что же мы ели повседневно? Вошли в обиход мясные супы, значит, мясо по карточкам давали. Макароны, котлеты, экономные “макароны по-флотски”. Картошка с селедкой как самостоятельная еда, а не закуска. Яйца иногда. Голубцы.
Наше домашнее меню в послевоенные годы резко делилось на “до газа” и после. На керосинке или примусе, кроме продуктов, нужно еще потратить бездну времени, много не наготовишь! Ленинград газифицировали очень быстрыми темпами, в каждой квартире появилась плита, а то и не одна, из расчета две конфорки на семью. Это сразу изменило весь темп и стиль приготовления, так что обед из двух блюд перестал быть экзотикой.
Стали чаще есть рыбу, между прочим, местную, из Маркизовой Лужи и Ладоги. В выходные специально ездили за город покупать, так как считалось, что на рынках она не такая свежая, а весной корюшкой и миногами, которых ловили в черте города, торговали всюду.
Летом мы жили в Лисьем Носу, на самом берегу, в Дубках. Там был рыболовецкий колхоз (или совхоз). Огромные деревянные, смоленые и поэтому черные снаружи лодки, далеко не всегда с мотором, а чаще на двух парах весел, уходили с рассветом и к полудню привозили самую разную рыбу, которая горой была навалена в лодке. Крупных окуней и плотву брали на уху,
а судаков и тому подобных жарили. Водились даже угри! Их жарили и коптили, так же как и миног. Если был штиль, то и воду брали из залива. Там было очень мелко, поэтому детей посылали зайти с ведром подальше, чтобы зачерпнуть чистой. Ведь в Маркизовой Луже, по-существу, еще не морская, а пресная невская вода, а все знали, что в Неве вода самая вкусная.
Я не хочу даже вспоминать о том, что сделала с этими местами дамба!
К чаю употребляли конфеты-леденцы или подушечки, поштучно. Их можно было купить довольно дешево с рук возле булочных: бедного вида тетеньки, боязливо оглядываясь, доставали из сумок сколько скажешь. Мне обычно велели купить десять подушечек. С молоком, видно, были трудности. Сужу об этом по тому, что, когда мы с мамой поехали в Лисий Нос, к тем людям,
у которых снимали дачу до войны, то хозяйка угостила, именно угостила нас как чем-то ценным парным молоком. Меня заставили выпить больше поллитра за раз.
При этом нельзя не учитывать, что не было холодильников. Зимой продукты хранились между окнами и на подоконниках, поэтому ценились комнаты в дореволюционных домах, где расстояния между рамами и ширина подоконников достигали чуть ли не полуметра, а еще лучше, если были балконы. Летом же надо было все тут же съедать. Именно тогда, я думаю, были изобретены такие ящики с дырочками, которые встраивались в нижнюю часть окон и выступали на улицу. Со стороны помещения были плотные дверцы, так что холод не проходил.
С такими устройствами возможны были некоторые запасы. Например, приходит соседка и говорит, что, мол, в Парголове у родственников будут колоть поросенка, будете брать? Конечно, говорит мама и договаривается, сколько, почем и когда привезут. Эту свинину тщательно натирали солью, а если летом, то обкладывали крапивой. Уличный ящик позволял хранить ее некоторое время. Или масло. Его клали в банку с крышкой, банку ставили в миску с водой, накрывали тряпочкой, концы которой были опущены в воду. Испарение создавало небольшой эффект охлаждения.
Правда, существовала такая вещь, как аттестат. Офицерская зарплата воюющих переводилась их семьям. Отец уже был полковником, так что иногда мама покупала еду на рынке: сметану, овощи весной и летом. Тогда ведь не было у городских жителей дач и садовых участков, поэтому домашними заготовками — капустой, огурцами и тому подобным — никто из наших знакомых не занимался, тем более что работали очень много, а выходной всего один, воскресенье, до заготовок ли тут! Однако в первое послевоенное лето на рынках уже “все было”. Тут и помогал аттестат, хотя нужно было еще покупать дрова и керосин, платить за квартиру и электричество, а также подписываться в обязательном порядке по установленным нормам на государственный заем — кажется, одна зарплата в год.
Таким способом наше государство, выдав сначала всем зарплату, потом часть отбирало обратно, называя это займом, то есть средствами, которые граждане добровольно дают взаймы государству. Взамен выдавали облигации, похожие на деньги, но довольно большие, иногда с тетрадный лист, разного достоинства. Сами займы назывались громко: “Восстановление и развитие народного хозяйства”, “Государственный заем четвертой пятилетки” и прочее в том же роде. Считалось, что государство отдаст людям долги постепенно, разыгрывая номера и серии в специальных лотереях. Списки выигравших номеров печатали в газетах. Надо ли говорить, что лишь ничтожная доля средств возвращалась обратно. Относительная справедливость состояла в том, что чем больше у человека была зарплата, тем больше он вынужден был отдавать на заем. Сравнительно недавно я нашла дома среди книг пачку с этими бумажками. Храню как исторический документ.
А вот с чем мне лично повезло в те годы, так это с шоколадом. Поступил в военное училище в Ленинграде мой сводный брат (до войны я его не помню). Каждое воскресенье и в праздники он приходил к нам. Ко мне он относился очень хорошо, водил меня на утренники в театры и цирк, приносил книги читать, а главное — приносил коробки конфет, и каждый раз разные. Тогда я попробовала шоколад в первый раз, и это произвело на меня неизгладимое впечатление. Я со всей ответственностью утверждаю, что
он был намного вкуснее нынешнего. По всей вероятности, в этой отрасли сохранились случайно традиции и специалисты даже не довоенные, а дореволюционные.
Во-первых, коробки были разных размеров — от совсем маленьких, плоских, “театральных”, легко помещавшихся в дамской сумочке, а значит, недорогих, до гигантских подарочных шкатулок, иначе это произведение нельзя было назвать. Формы тоже рознились — обычные прямоугольные, круглые, овальные, вытянутые, как пенал, в виде ромба и даже шестигранные. А один раз мне подарили коробку в форме пятиконечной звезды.
А главное, когда ты открывал коробку, то там были сплошь конфеты, а не безвкусная пластиковая форма с кое-где вкрапленными однообразными изделиями (привет от цивилизованного мира!). В больших и средних коробках было два, а в особо дорогих и три слоя конфет. В нижнем — солидно, плечом к плечу, продолговатые и квадратные с начинкой. Некоторые в фольге, чтобы отличать. Затем, во втором ряду, в гофрированных пергаментных чашечках особо нежные, с вишней, черносливом, ликером. С ликером обязательно в виде бутылочек со светлой пробкой. Трюфели тоже в чашечках. И поверху располагались просто маленькие шоколадки, круглые, прямоугольные, миниатюрные палочки с орехами (твикс или сникерс могут спрятаться!), орешки или изюм в шоколаде или, например, в виде кофейных зерен. Тут же обязательно лежали аппетитные жестяные пинцетики, а также карточка, где было написано: фабрика такая-то, укладчица: фамилия, инициалы и дата. Дело в том, что когда ты открывал коробку, то видел некоторую композицию, выложенную из конфет, и автор ее был известен.
О вкусах спорить трудно, но мне кажется, что конфеты были вкуснее нынешних, самых дорогих, а что разнообразнее, так это без сомнения.
Картинки на коробках — вот где был полет фантазии. Я видела у одного знакомого в те годы коллекцию крышек. Цветы и фрукты, кошечки-собачки — это само собой, копии известных картин, против чего потом стали возражать малокультурные педанты: оскорбительно, мол, для Репина или Шишкина. Зато дети знали картины и узнавали их в музеях. Еще были серии тематические: ордена, знамена, виды городов, ну Кремль, конечно, во всех видах. Известные детские персонажи из сказок, спортивная серия, птицы и многое другое.
Цен я, к сожалению, не помню. Но раз конфеты довольно часто дарили друг другу люди из нашего скромного окружения и даже дети, отправляясь на дни рождения, значит, это было доступно.
Что касается мороженого, то оно было своего рода индикатором того, как быстро налаживалась жизнь после блокады. Сначала были только эскимо — пятидесятиграммовые цилиндрики с воткнутой щепочкой и брикеты — вдвое больше, прямоугольные. Стоили сначала дорого, но быстро дешевели, и после отмены карточек почти у всех детей хватало денег на мороженое. Его продавали из деревянных ящиков, которые с диким грохотом волочили прямо по земле за прибитую ременную петлю, или из ящиков поменьше, которые продавщицы носили на ремне на шее. Мороженщицы всегда располагались поблизости от школ к концу уроков. По мере того как начали открываться кафе, этот вид торговли постепенно исчез.
Кое-где, например в фойе кинотеатров, еще встречались довоенные киоски с мороженым в вафлях. В специальную машинку закладывался кружок вафли сантиметров пяти диаметром. Сверху — мороженое, и закрывалось другим таким же кружком. В машинке был специальный поршень, посредством которого это изделие приподнималось, и его можно было взять с обеих сторон за вафли. Тонкость была в том, что на вафлях были выдавлены разные имена, короткие — Таня, Вася, Коля. Счастье было полным, если доставалось свое имя.
После отмены карточек произошло и некоторое выравнивание цен, и магазины потеряли статус коммерческих. В Ленинграде, как стало принято говорить потом, “все было”. Но были и очереди: за мясом, молоком, сметаной, за яйцами, подсолнечным маслом, за особо дефицитной крупой, например гречневой. Я помню, естественно, то, за чем приходилось стоять самой. Это было очень нудно, иногда по часу, по два. Были нормы, сколько выдавать “в одни руки”. Мяса, помню, не более килограмма, но оно было только парное! Мороженое мясо, вначале как диковинка, стало появляться кое-где в середине пятидесятых и было не в почете. Мука и после отмены карточек была по талонам, выдаваемым в ЖЭКе к праздникам “красного календаря” и Новому году.
Без очереди было сливочное масло, сосиски, колбасы, ветчина, сыр, копченая и соленая рыба, икра, крабы. В больших гастрономах, например в Елисеевском (советское название — Гастроном № 1 — так и не прижилось), появились огромные бассейны с живой рыбой. Выходил из-за прилавка продавец
с сачком и выуживал приглянувшуюся несчастную жертву.
Среднему человеку вполне доступны были время от времени рестораны, не говоря уже о кафе. Более того, по воскресеньям начали даже ходить семьями обедать в ресторан, а уж вечерами туда было просто не попасть. Днем в хорошие кафе стояли очереди, в том числе в знаменитый “Лягушатник” (кафе-мороженое на Невском рядом с Большой Конюшенной, тогда Желябова). Да что там кафе, в ресторан “Метрополь”, на Садовой, во время обеденного перерыва занимали очередь, чтобы просто пообедать — днем цены были ниже,
а кухня славилась.
Как раз в то время была издана роскошная, большого формата “Книга о вкусной и здоровой пище” с множеством цветных картинок. Так вот, все, что было на картинках, можно было попробовать в ресторанах или сготовить дома, кроме, пожалуй, дичи. Для нее обыкновенным людям нужен был знакомый охотник.
Именно тогда в народное меню (впервые после 1917 года) вошел салат “оливье” и вообще появился в качестве универсальной приправы майонез в маленьких стеклянных баночках, ставших не менее универсальной посудой. (Сколько гастритов и язв вызвало его неумеренное употребление!) Повторяю, можно было в недорогом кафе заказать уже не просто “мясо”, а антрекот, эскалоп, лангет, свиную или баранью отбивную.
Но были и заведения общепита под простым названием “Столовая”. Они, как и всё тогда, делились на разряды. Были “райкомовские”, “ведомственные”, они иногда бесхитростно назывались просто “закрытые”, “рабочие” и “ИТРовские” — на заводах (Инженерно-технических работников), “студенческие”, “диетические”, даже “детские”. И просто столовые. Попадались курьезы вроде “столовая ресторанного типа”. В эпоху карточек можно было прикрепиться к какой-нибудь, и у тебя за обед вырезали из карточек талоны.
Соответственно (о, эта печать вечно недокормленного народа!), и людей можно было различать по тому, куда они ходят обедать. Обеденный перерыв — “обед” — священное время для каждого, от работника ЦК до землекопа. Чем столовая закрытее, тем она лучше, но и тем она дешевле. На первом месте, конечно, коммунисты. Как попадали в обкомовскую столовую, не знаю, ведь пройти в Смольный можно было, только предъявив партийный билет. А на районном уровне было проще. Все райкомы располагались в бывших барских особняках, где кухонные помещения, как известно, были в первом этаже. Тут же, близко от входа, расположили и столовые. Знаю людей, которые хвалились тем, что запросто проходили мимо вахтера, раздевались в гардеробе и для отвода глаз сначала шли наверх, якобы по делу, а потом непринужденно спускались в столовую, где по неслыханно низким ценам получали отличную пищу. Главное было — не выделяться по одежде и поведению “совслужащих”, тогда пропуска у тебя не требовали.
Чем крупнее завод, тем лучше столовые. Самые дешевые — рабочие залы,
а более разнообразный ассортимент у ИТР, а самый лучший — в столовой заводоуправления. Студенческие столовые в институтах по ценам и качеству тоже ничего, но не такие, хотя и там есть отдельные залы для профессорско-преподавательского состава.
Вы только представьте себе, какая масса людей трудилась над этими разрядами, расценками, нормами, скидками, пропусками! А сколько контролеров должны были это проверять! И все для того, чтобы, не дай бог, не уравнять дворника и секретаря ЦК в стране провозглашенного всеобщего равенства.
Обыкновенные заведения под названием “Столовая”, вход с улицы, пускают всех, были, мягко говоря, не хороши. И хоть это было обычным сюжетом у юмористов всех рангов, вплоть до Райкина и официозного журнала “Крокодил”, положение только ухудшалось. Правда, менялись декорации. Сразу после отмены карточек были столы со скатертями и официантки. Надо было выстоять очередь, сесть за столик, дождаться официантки и заказать. Потом долго ждать. Съесть и снова ждать, когда она придет за расплатой. Скатерти грязные, пища гадкая, холодная и не всегда безвредная. Снисхождение только тем, кто заказывает спиртное. Был период в хрущевское время, когда на столах бесплатно стояли хлеб и горчица. Потом отменили, испугавшись, что народ заходил, не дождавшись заказа, ел хлеб и уходил.
Дальше наступила эра самообслуживания, что было хотя бы быстрее. И тут был свой колорит. Лишенные каких бы то ни было гражданских прав советские люди, наделенные вследствие этого всеми мыслимыми комплексами, в каждую секунду своего общественного бытия боролись с согражданами за ничтожные преимущества. Ворваться в вагон первым и сесть, как будто сто лет стоял.
В очереди обойти хотя бы одного человека. Последите, как ожидает толпа зеленого сигнала светофора. Это безусловный рефлекс — стоять в первом ряду. И не важно, что ты глотаешь выхлопные газы, а в дождь на тебя летят брызги, зато ты первым ринешься через дорогу. Теперь с такими же комплексами ездят на машинах.
Так вот о столовой. Самообслуживание, очередь. Если ты не в одиночку, то один стоит, остальные занимают столик. Впрок.
Еще в советских столовых почему-то не было ножей. Вернее, были, но мало, только к тем блюдам, которые такового требовали, по мнению официантки. Просишь нож, а в ответ “У тебя же котлета, зачем нож?”. И впрямь, зачем? Особо настырные совались “за кулисы”, противными голосками клянчили у посудомоек “Будьте добры, помойте ножичек!”.
На рубеже 1950—1960-х был в Ленинграде период, когда казалось, что налаживается вполне нормальное общественное питание. На Невском, близко от Мойки, — большая пирожковая. А уж сосисочная “Три поросенка” с симпатичными поросятами в витрине тоже на четной стороне Невского, у Восстания (Знаменской), была известна даже приезжим. Возле Большого зала Филармонии был магазин, чрезвычайно популярный, со скучным названием “Магазин пищевых концентратов”. Там в маленьком зальчике можно было съесть очень вкусную гречневую кашу и выпить кофе с булочкой. О ресторанах я уже написала, добавлю, что очень популярен был “Кавказский” (подвальчик на Невском справа от Казанского собора). Повсюду в городе одна за другой открывались недорогие “точки питания”. Да, надо было постоять хоть немного в очереди, но организовано все было неплохо, а главное, кафе были по карману почти всем.
Но вскоре все стало портиться. В начале 1960-х подняли цены на основные продукты. Увеличили цены днем в ресторанах. Закрылась на ремонт сосисочная и больше не открылась. “Концентраты” перевели в конец Московского проспекта, в дворовую стекляшку, где они никому не были нужны и скоро скончались. Примеры можно множить.
И до сих пор не может привиться у нас массовый обычай обедать в кафе и ресторанах. Вы скажете: теперь же все стало по-другому! А вы сравните цены и качество (дорого и невкусно) и поймете, почему практически все частные фирмы нанимают на работу специальных женщин для покупки продуктов и стряпни вместо того, чтобы в перерыв выйти на улицы родных городов и зайти перекусить в кафе или ресторан.
Дома, конечно, никаких изысков повседневно не стряпали, но в праздник — отчего бы и нет! Возродился обычай зимой, особенно в мороз, собираться компанией, коллективно лепить домашние пельмени — горы, а потом их под водочку не спеша употреблять. То же самое и с блинами на Масленицу.
Кстати уж о выпивке: кроме водки, коей появились разные новые сорта, “Столичная” например, открылись фирменные винные магазины, где продавались вина народов СССР. Это было подлинное разнообразие вин — грузинских, крымских, даже узбекских. Магазины так и назывались: “Грузинское вино”, “Узбеквино”, “Молдавское вино”, “Арарат” — это уж по части коньяков. Сухие и полусухие вина были очень дешевы, но в то же время хорошего качества, и в жизнь постепенно входила культура застолья, общения. Как не пожалеть о том, что все разнообразие грузинских сортов, каждый из своего сорта винограда, своей местности, слилось потом в безликую, да еще и зачастую фальсифицированную “Алазанскую долину”!
Наверное, многие, как и я, узнали только в 1960-е годы, что иллюзия относительного изобилия в Москве и Ленинграде поддерживалась за счет всей остальной страны, которая голодала по-прежнему. Но тогда, вплоть до моих студенческих лет (я окончила школу в 1953 год), еда продавалась вкусная и разнообразная. Конечно, за относительно дешевыми продуктами были очереди, но не такие огромные, как в войну.
Однако при Хрущеве и в Ленинграде начались трудности с продуктами. Как-то незаметно исчезли разнообразные колбасы и ветчина, куда-то делись пирамиды банок крабов, которые, казалось, не очень-то покупали, сыр пропадал и бывал лишь одного сорта, а потом и вовсе остался лишь в виде плавленых сырков, в поисках селедки надо было обойти несколько магазинов, и так далее и тому подобное. С незначительными сезонными колебаниями, положение в общем неуклонно ухудшалось, пока реформы 1990-х не ликвидировали дефицит.
Забавная, но характерная иллюстрация. В начале 1960-х уже начались первые туристские поездки в “страны народной демократии”. Мой муж получил вожделенную путевку в Польшу. Там в числе прочего советские люди увидели в свободной продаже белую муку по очень доступной цене. Полгруппы, в том числе и мой муж-блокадник, привезли по пакету с собой. Запрета везти такие продукты еще не было, не догадались!
Трудности выглядели так. Вдруг пропадало сливочное масло, или яйца, или мясо, или все сразу. Слово “выбросили” стало ходовым. Где, что и когда
выбросят, никто не знал, кроме торговых людей и их приближенных. Идешь, например, по улице близко от какого-нибудь гастронома. Вдруг — раз!
Во мгновение ока у дверей, обычно не главных, за считанные секунды
(со мной это точно так было два раза!) образуется очередь метров 15—20. Плотно так все встают в затылок, а потом уже начинают выяснять, что выбросили. Вот и стоишь, если деньги с собой есть, не меньше часа и становишься счастливым обладателем полкило масла или банки югославской консервированной ветчины.
Или, например, году в 1955-м мясо вовсе пропало. Зато всюду лежат гуси, причем без очереди, суровые такие гуси, мосластые, железные, правда ощипанные. Все обсуждают, как их победить, чтобы были помягче. Дежурное блюдо — гусь!
А овощи, а помидоры, а апельсины, а болгарские виноград и черешня, очереди за которыми были коварными: стоишь, стоишь и кончилось!
О советских очередях можно писать поэмы, романы, социологические исследования… “Вас здесь не стояло!” — за этой юмористической фразой тысячи конфликтов. Занимаешь, например, за мясом и идешь покупать что-нибудь менее дефицитное. Вроде всех предупредила, ан нет! Возвращаешься, а за это время и те, кто перед тобой, и те, кто за тобой, тоже отлучились. И тебя никто не помнит или делает вид, что не помнит: “не стояло” и все! И ждешь с трепетом, когда вернется тот, кто тебя запомнил, а нет, так и останешься ни с чем. Люди в очереди — это особая порода, которую у нас вывели при развитом социализме, когда развитым на самом деле был только дефицит всего. И как легко было этих людей натравить друг на друга!
Вот, например, как происходила торговля мясом. Еще вплоть до конца 1960-х годов мясники отрубали от туши прямо за прилавком, где для этой цели стояли толстенные колоды. Если тебе доставалась мякоть, то продавец обязательно добавлял кость, согласно правилу “мяса без костей не бывает”. Но это все-таки происходило у всех на глазах. До этих же лет держались разные расценки на разные категории мяса. Вырезка дороже, оковалок дешевле. Во всех мясных магазинах на стенке висели специальные плакаты: разделка говядины, свинины, баранины. Нарисована красная туша, и черными линиями показаны границы раздела, а рядом — категории качества. Если кончались части высшей категории, то можно было купить хоть и похуже, но дешевле.
С ростом дефицита технология изменилась. Теперь мясо выносили из внутренних помещений на больших железных лотках уже разрубленным и разложенным по порциям. К каждому относительно пригодному для еды куску полагался, обычно стыдливо подложенный под низ, синюшно-желтоватый заветренный и откровенно грязный ошметок жира и жил. Доля его составляла 10—15% в зависимости от наглости продавцов. Тем, кто пытался протестовать, говорилось что-то вроде: “А куда нам это девать? Не хочешь, не бери!” А сзади напирает очередь, и уже ты виновата, что отнимаешь своими капризами у людей время. И моментально уже все против тебя, а стоящие за тобой просто физически выпихивают тебя из очереди. И слышны заискивающие перед продавцом голоса, что, мол, не откажите в любезности, мне вот тот кусочек.
И всем своим видом и голосом этот очередной покупатель показывает, что все понимает и не имеет ничего общего с этой скандалисткой. А в подтексте: может, продавец оценит и мне на этот раз даст что-нибудь пристойное?
Сколько подобных сцен пришлось видеть, не сосчитать. Но однажды я восхищена была поведением немолодой женщины. Молча она согласилась на предложенный ей товар, сходила и заплатила в кассу. Это был еще дополнительный этап — отдельно сквозь немыслимую толчею пробиться к кассе, отстоять очередь, а потом с чеком пробиться назад, чтобы взять плохо завернутый в грубую бумагу и потому пачкающий все и вся свой кусок. Когда она подошла с чеком, я как раз была возле. Спокойно она развернула покупку, вынула несъедобный довесок и положила его обратно на прилавок. Остальное завернула и сложила в сумку. Продавщица не сразу нашлась, но все-таки завопила: “Женщина, вы что здесь разбрасываете? Куда я это дену?” — “Это ваши проблемы”, — не повышая голоса, уходя, ответила покупательница. И долго еще люди гудели, обсуждая необычный для советского человека поступок.
“Соблюдайте нормы отпуска в одни руки!” А с этим как быть, особенно если у вас большая семья? Мяса, например, давали не более 2 кг, ну,
2 с небольшим. Помню, как приехал в командировку мой однокурсник. У них в Средней России вообще не видели мяса, кроме как по знакомству. Он должен был привезти с собой рюкзак с мясом. Мы собрались вчетвером и два дня стояли в очередях. Потом долго упаковывали в мешки, чтобы не текло.
Я боялась, что его не пустят в самолет. “Да что ты! Там половина таких. Лишь бы ничего не запачкать!” — объяснил он мне.
Еще большей экзотикой стала рыба. Очередь за ней обнаруживалась по запаху, когда рыба начинала подтаивать. Основной ассортимент — мороженая треска, реже морской окунь, еще реже камбала. Стоять зимой приходилось на морозе, поскольку многие магазины именно из-за запаха предпочитали торговать на улице.
Вы скажете: а рынки? Летом, конечно, местные овощи, яблоки, картошку покупали, но изобилия не было. Хорошо помню, как гонялась весной за морковкой для маленького сына.
Однако власть уже перевела городское население на самообслуживание: началось массовое выделение садоводческих участков. И, когда они набрали силу, положение хотя бы с местной сельхозпродукцией улучшилось.
А пока мяса на рынках практически не было. Его привозили очень редко и мало. Цена по тем временам непотребная, чуть ли не в десять раз выше, чем в магазинах. Но все равно утром у пустых мясных прилавков на рынке выстраивалась очередь — в надежде, что мясо привезут. Чуть больше было на рынках кур, но и их хватало только до середины дня.
Единственное, что всегда было, — это капуста, на которую осенью даже снижали цену до копеек. Одна знакомая любила говорить: “Большевики продержатся, пока у них капуста рдит!” — и оказалась права.
А в самом начале 1960-х случился в Ленинграде и хлебный кризис. Еду я утром на работу в автобусе, время раннее, булочные еще закрыты, а у дверей очереди. На работу тогда нельзя было не прийти без причины, а когда я шла с работы вечером, хлеба нигде не было. Пустые полки, как в блокаду, только карточек нет. Тогда появился батон “русское чудо” — в муку напихали столько всяких примесей, что грубая корка отделялась от клейкой середины, как футляр. К счастью, власти все-таки приняли меры.
А дальше пришла пора продуктовых “заказов”. На хорошей работе много заказов, на плохой мало, кидали жребий, или профсоюз устанавливал очередность. Инвалидам войны — есть шанс. Героям соцтруда — пожалуйста! В райкомах, горкомах — тем более. Народным артистам. Депутатам. Если в день всенародных выборов придешь голосовать рано, тоже получишь право.
А что же на этот заказ полагалось? О! Хороший заказ — кило сахару, банка югославских мясных консервов, кило гречи, лимон, палка колбасы твердого копчения. Шоколадные конфеты. Плохой — отечественные консервы “Завтрак туриста”, сахар, вареная колбаса, маргарин, серые макароны. Возможны варианты.
В брежневское время продукты были предметом постоянного внимания.
Их дарили, давали в виде взяток. Хорошо помню, как на официальном юбилее (60 лет) сослуживцы преподнесли юбиляру корзину с виноградом, яблоками и апельсинами, из которой выглядывали бутылка шампанского и коньяк.
Пущен был, правда, анекдот, что, мол, иностранцы удивляются, как это
у советских людей в магазинах ничего нет, а холодильники забиты. Но, во-первых, далеко не у всех “все было”. В нашей семье не было. А во-вторых, никакие иностранцы и представить себе не могли, чего стоило добыть хотя бы элементарные фрукты детям!
В общем, перестройка, видимо, действительно назрела, если вся жизнь моего поколения чуть ли не до пенсионного возраста прошла под знаком добывания еды.
Продолжение следует