Из дневниковых записей Л. Пантелеева, 1944 г. Публикация Сергея Князева. Вступительная заметка Самуила Лурье
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2008
ї Л. Пантелеев (наследники), 2008
ї Самуил Лурье (вступительная заметка), 2008
ї Сергей Князев (публикация), 2008
“Пятая колонна в осажденном Ленинграде…
активно действовала с первых же дней войны…”
Из дневниковых записей Л. Пантелеева, 1944 г.
Как подумаешь — сто лет: как это много. Как давно. Для человеческой памяти — роковая, так сказать, черта.
С другой стороны — последний раз мы с ним разговаривали всего-то двадцать один год назад.
Если успеть пережить всех, кто знал тебя близко, — никто никому не расскажет, какой ты был. Да ведь и не надо.
Лет, предположим, тому назад тридцать пять некий литератор, считавшийся тогда молодым, сказал про Л. Пантелеева примерно так: бывают такие времена, что значительность писателя определяется книгами, которых он не написал.
Алексей Иванович услышал. И понял. И оценил даже слишком высоко. Незадолго до смерти прислал тому литератору письмо:
“Если то, что мне удалось сделать за мою долгую жизнь, заслуживает внимания и критической оценки, то сделать это лучше, чем кто-либо, можете Вы — не сейчас, так позже, когда меня не будет…”
Насколько я понимаю, от титула “советский писатель” у него зудело лицо, как от въевшейся маски. И он уже не верил, что сорвет ее сам.
Тем не менее он это сделал. В повести, напечатанной посмертно, — “Верую…”.
Раскрыл свою тайну, а в сущности — нехитрый секрет. Но страшно для него мучительный. Вносивший в его существование нестерпимую фальшь.
Дело в том, что Л. Пантелеев был не советский писатель. Потому что А. И. Еремеев был не советский человек. Поскольку презирал агитпроп, ненавидел Госбезопасность и веровал во Христа.
Но работал он — формально, да и фактически — как любой подцензурный автор — на агитпроп. Ненависть — скрывал. Веру — тщательно таил.
Да, из страха. За тех и за то, что любишь, и так далее. А верней — оттого, что не было выхода. Не имелось другого способа жить и даже просто — быть.
Это многих утешало и даже успокаивало навсегда. А у Алексея Ивановича совесть была какая-то непримиримая. Особенно под конец, когда настало личное несчастье. Металась, как в клетке.
А вместе с тем — он надеялся на свою литературу. Что, раз он старался не допустить в нее ни атома лжи и зла, она послужит истине и благу. И что за это читатели будут его любить и не сразу забудут.
И так действительно и вышло. В его текстах жила, освещая их, некая непререкаемая норма единственно правильного человеческого поведения. Полагаю, они спасли множество душ.
Вообще, страшно представить: если бы советские люди с детства читали только произведения настоящих советских писателей — что бы это вышло.
Отсюда это чувство, с которым о Л. Пантелееве думают, как мало еще о ком, — благодарность.
Хотя истинная ценность детских книг — или, допустим, игрушек — известна одним лишь детям. А перечитывать боязно.
Я рискнул, заглянул. Потери, конечно, есть. Какой-нибудь “Пакет” или одноактные пьесы про войну — лучше о них промолчать. Но зато “Честное слово” и “На ялике” — не потускнели, кажется, ничуть.
Проза для так называемых взрослых: “Наша Маша” — абсолютная и трагическая катастрофа. Мемуарная эссеистика, дневники, записные книжки — невероятное, навсегда поучительное зрелище: ум пытается превозмочь двойную цензуру (первый ряд заграждений — в самом себе).
Бесспорна “Республика ШКИД”. И — “Верую…”.
Итог, одним словом, положительный. Настолько, что даже рано его выводить. Этим еще займется когда-нибудь история литературы. Заодно отметит благородный характер, разберет загадочную биографию.
Объяснит, если сама поймет, — каким это чудом Вы, Алексей Иванович, вырвались из своей эпохи. Когда пошлость бушевала вокруг, подобно безумному чудовищу, создали несколько таких вещей, в которых ей ну совершенно нечем поживиться.
Каким чудом спаслись, почти ничего не дав ей взамен.
Самуил Лурье
Л. Пантелеев (наст. имя Алексей Иванович Еремеев, 22. 8 [9. 8] 1908—9. 7. 1987) вел дневники и пополнял записные книжки, по его собственному признанию, всю свою творческую жизнь, то есть с семнадцати лет: “За эти годы у меня скопилось… около двадцати тысяч заметок”. Сколько можно понять, заметки эти для него были чем-то бльшим, нежели просто рабочие тетради; во всяком случае, в последние годы жизни отчасти по причинам внелитературным, отчасти ввиду собственно природы его дарования, “записи и выписки” стали для него как литератора жанром важнейшим, приоритетным, что подтверждается его собственной рефлексией на этот счет (см., например: Из старых записных книжек // Пантелеев Л. Приоткрытая дверь. Л., 1980. С. 231—232 и др.).
Как исторический комментарий и документ истории советской литературы немалый интерес сегодня представляют записи, сделанные Л. Пантелеевым в блокадном Ленинграде в 1941—1942 гг. Впоследствии они стали основой его книг “В осажденном городе” (1964), “Живые памятники” (1966) и нескольких журнальных публикаций. В сентябре 1941 г., как теперь известно, Пантелеев был вызван в милицию, где получил предписание немедленно покинуть Ленинград. Он не подчинился — и оставался в осажденном городе без прописки (четыре месяца — и без продуктовых карточек), пока в июле 1942 г. А. А. Фадеев не вывез его на самолете в Москву. В Ленинград Пантелеев вернулся в январе 1944 г., накануне снятия блокады, в качестве сотрудника детского журнала “Дружные ребята”. Его записи этого периода впоследствии превратились в публикацию “Январь 1944. Из старого путевого дневника” (Впервые: Новый мир, 1965, № 5; затем в книге “Живые памятники”; также вошло в: Пантелеев А. И. Собр. соч. в 4-х т. Т. 3. Л., 1984).
“Январь 1944” в этих изданиях содержит следующую запись, датированную утром
25 января: “Только что ушел от меня капитан П., первый муж И. М. Принес маленькую посылку — ботинки для сына… П. просидел у меня долго, дольше, чем я мог позволить себе”. Изучение рукописей позволило установить, что отточие здесь означает изъятие довольно значительного фрагмента текста. Нет сомнений, что купюра эта — исключительно цензурного характера: едва ли в те годы была возможна публикация убедительнейших свидетельств того, что в Ленинграде первых блокадных месяцев деятельность фашистских шпионов и диверсантов носила массовый и хорошо организованный характер. Это было характерно, по мнению историков, главным образом для первых месяцев блокады, когда значительная часть личного состава НКВД была направлена на фронт. К середине 1942 г., утверждают специалисты, НКВД уже уверенно контролировал ситуацию в городе (см., например: Ломагин Н. Неизвестная блокада. СПб., 2004).
Печатается по правленной автором машинописи, вероятно, подготовленной им к публикации. Орфография и пунктуация приведены в соответствие с современными нормами правописания. Оригинал хранится в архиве С. А. Лурье.
* * *
Только что ушел от меня капитан П., первый муж И. М. Принес маленькую посылку — ботинки для сына.
П. работает в управлении НКВД, оперативник. Парень, казалось бы, славный, похож на сына, молодое румяное лицо, слегка полнеющее. Только глаза… Глаза неприятные, мутные, нехорошо бегают.
Узнал от него много интересного.
* * *
Говорит, что диверсионно-шпионская служба немцев в Ленинграде была создана очень задолго до войны. 1937/38 годы не коснулись ее совершенно, несмотря на обилие “шпионских” процессов, гласных и негласных.
В 1942 году НКВД арестовал пожилого человека, профессора, видного энергетика, завербованного и работавшего на германскую разведку… с 1912 года!
Я говорю:
— А не “липовый” он шпион, этот энергетик?
Ухмыльнулся:
— Нет, э т о т не липовый.
* * *
В это же время, т. е. в сорок втором году, в Ленинграде были разоблачены, по словам П., организации “Немецкая национал-социалистическая партия”, “Русская национал-социалистическая партия”, “Союз Возрождения России” и др.
* * *
Резиденты сидели давно. Связь поддерживалась по радио, а когда фронт приблизился вплотную к городу — на помощь пришел парашют.
* * *
Диверсанты в форме советских милиционеров, по уверениям П., действительно в Ленинград забрасывались. Я говорю д е й с т в и т е л ь н о, потому что в самом начале войны, когда вспыхнула настоящая шпиономания, я был очевидцем нескольких даже очень конфузных историй. А один раз, может быть, даже спас человеку жизнь. Огромная толпа тащила по Садовой во второе отделение милиции сильно пожилого человека в новенькой “с иголочки” форме. Мальчишки, помню, уверяли, что у него “околыш на два сантиметра больше, чем у наших”. Вмешавшись в это дело, я помог выяснить, что дядька этот именно в этот день поступил в охрану одного из ленинградских заводов. Отсюда и новенькая форма, и все прочее.
А П. говорит: были, были милиционеры липовые, и немало.
— Вот, вспомнил… пожалуйста… В одно из отделений милиции явилась группа женщин. Заявили, что на углу, где никогда не стоял милиционер, появился вдруг неизвестно откуда регулировщик. Пришли, проверили документы — все в порядке, имеется даже путевка ОРУДа.1 Обыскали — ничего интересного. И только в самый последний момент кто-то обратил внимание на револьвер этого “милиционера”. Вместо типового “нагана” в кобуре — “парабеллум”.
* * *
— Ракетчиков вербовали из разных слоев населения. Были случаи, когда за пару плиток шоколада покупали даже мальчишек-ремесленников. Его дело — выпустить из ракетницы пять-шесть ракет — с чердака или форточки —
и драл!..
* * *
Корректировщики артиллерийского огня. Их тоже немало было в городе. На Неве, на Васильевском острове. Человек с удочкой. Рвутся снаряды, а этот рыболов незаметно выстукивает на миниатюрном коротковолновике: недолет, перелет и т. д.
* * *
То же. Сидит будто бы на ступеньке полупьяный гармонист, наигрывает что-то. А в баяне или на гармонике — радиопередатчик.
* * *
За Большим домом в Ленинграде охотились и немецкие артиллеристы-дальнобойщики, и летчики, и разведчики.
Кажется, на Сиверской стояла наготове дивизия СС2 , специально предназначенная (в момент вступления немецких войск в Ленинград”) для блокировки и захвата Большого дома.
Советская КР3 узнала об этом, и партизаны получили задание — уничтожить командный состав дивизии.
* * *
НКВД в 41/42 г. выполнял, “кроме своих прямых функций” еще и обязанности, которые обычно лежат на милиции и уголовном розыске.4 Дело в том, что в милиции и в уголовке, по словам того же П., “люди разлагались и морально и физически”. НКВД “пустил налево” немало сотрудников УР. Да и в самом управлении попадались “уроды в семье”. П. вел следствие и расстрелял своего приятеля, уполномоченного управления, взяточника и спекулянта (табачная фабрика, сахар, часы и пр.)
* * *
— Приходилось, вы знаете, заниматься совсем уже неподходящими делами. Конвоировать, например, санки, на которых возили с хлебозавода и в булочные хлеб.
С хлебозавода звонят:
— Выехал такой-то. Шестьдесят два килограмма на санках.
Сотрудник выезжает (выходит, конечно, а не выезжает) на место и опаздывает. “Возница” уже убит.
* * *
Следили за объявлениями, которыми зимой 42 года были залеплены все стены, заборы и деревянные щиты-ставни: “продаю”, меняю” и т. д. Ехали наугад по первому попавшемуся объявлению о продаже золотых часов, портсигара и других ценных вещей и “редко приезжали вовремя”.
* * *
В пригородах некоторое время орудовали банды — главным образом из дезертиров.
* * *
Существовала диверсионно-террористическая группа по уничтожению высшего командного состава.
* * *
Зная способности некоторых наших органов измышлять, фабриковать в неограниченном количестве японо-германских и прочих шпионов, я, может быть, и усомнился бы в достоверности этих рассказов, если бы не жил сам в Ленинграде в 1941—42 годах. А поскольку я жил и выжил, я могу свидетельствовать, что п я т а я колонна с осажденном Ленинграде была и активно действовала с первых же дней войны.
Никогда не забуду первую бомбежку. Дело было вечером, я дежурил в это время на крыше. Перед этим по радио объявили тревогу. Это была уже не первая, а может быть, двадцатая или сотая тревога. Но никогда раньше немцы до города не долетали. А тут — это было, если не ошибаюсь, в первых числах сентября4 , — забухали на окраинах зенитки, и вдруг весь город осветился и расцветился ракетами.
— Что это? — спросил я у своего напарника-управхоза Михаила Арсеньевича. — Зачем эта иллюминация?
— Какая иллюминация?! Ракеты пускают, сволочи!..
Этих ракет было бесчисленное множество. Думаю, несколько сотен. И вспыхивали они не беспорядочно, не где попало, а в какой-то системе, по очень точному и выверенному расчету.
Почти одновременно, на близком расстоянии (приблизительно ширина улицы) взлетают навстречу одна другой две ракеты. Их след образует дугу, напоминающую крокетные воротца. Через секунду — севернее, западнее или восточнее — вспыхивают другие воротца, через секунду еще одни. И цепь эта тянется в одном направлении, образуя указующую стрелу, направленную на какой-нибудь определенный объект: мост, вокзал и т. д.
* * *
П. просидел у меня долго, дольше, чем я мог позволить себе.
1 ОРУД — Отдел по регулированию уличного движения.
2 Вероятно, собеседник автора ошибается. Действительно, к югу от Ленинграда была расквартирована полицейская дивизия СС, исполнявшая карательные функции, но контроль за захватом Управления НКВД (“Большой дом”), был возложен на так называемые “айнзатцкоманды”, подразделения СД, находившиеся в районе боевых действий в распоряжении вермахта.
3 КР — контрразведка.
4 Считается, что первая авиабомба упала на город 6 сентября 1941 г. Спустя два дня была осуществлена первая массированная бомбардировка Ленинграда. В тот день на город было сброшено более 6 тысяч зажигательных и около 50 фугасных бомб весом от 250 до 500 кг.
Публикация Сергея Князева