Публикация Павла Поляна
Опубликовано в журнале Звезда, номер 8, 2008
Перевод Александра Полян
ї Павел Полян, публикация, примечания, 2008
ї Александра Полян, перевод с идиша, примечания, 2008
Залман Градовский
<III.> ПОСРЕДИ ПРЕИСПОДНЕЙ
“Звезда” продолжает публикацию записок Залмана Градовского, которые он вел в концлагере Освенцим в период с декабря 1942-го по октябрь 1944 г. (подробнее о биографии автора и истории обнаружения рукописи см.: Павел Полян. “И в конце тоже было слово…” “Звезда”, № 7, 2008).
Автор входил в состав “зондеркоманды”, сформированной из молодых и здоровых заключенных-мужчин, уничтожение которых, таким образом, на некоторое время откладывалось. Они были обязаны очищать газовые камеры от мертвых тел, загружать тела в печи, вывозить пепел и пр. (лишь само умерщвление им “не доверяли”). 7 октября 1944 г. работники команды подняли готовившееся задолго до этого восстание. Градовский, по некоторым данным являвшийся одним из его организаторов, погиб в перестрелке.
До войны он пробовал себя в литературе, что, по-видимому, наложило отпечаток и на его лагерные записи с их риторикой, метафоричностью, нагнетанием контрастов и т. п. Впрочем, как внешних, так и внутренних, психологических, причин для подобных издержек стиля имелось более чем достаточно. Профессиональным литератором Залман Градовский не был (или, может быть, не успел стать) — однако он попытался всеми доступными ему средствами донести до потенциального читателя чудовищность происходящего.
Отточиями в угловых скобках обозначены поврежденные и не поддающиеся расшифровке фрагменты текста. Перевод с идиша сделан по наиболее сохранившимся копиям с оригинала. Сам оригинал, точное местонахождение которого долгое время было неизвестно, как выяснилось совсем недавно, хранится в Иерусалиме, в архиве семьи Волнерман.
Редакция
Предисловие
Дорогой читатель, в этих строках ты найдешь выражение страданий и бед, которые мы, несчастнейшие дети этого мира, перенесли во время нашей “жизни” в той земной преисподней, которая называется Биркенау—Освенцим. Думаю, миру это название уже хорошо известно, но никто не будет знать точно, что здесь на самом деле происходит. Некоторые подумают, что если где-нибудь передадут по радио про то варварство, ту жестокость, то зверство, которые здесь царят, — все это не более чем “запугивание” и “пропаганда”. Но я тебе покажу сейчас, что все, что ты уже слышал, и то, что я здесь и сейчас пишу, — лишь ничтожная часть происходящего здесь в действительности. Это место бандитская власть устроила для уничтожения нашего народа и частично — для уничтожения других. Биркенау—Освенцим — одно из многих мест, где разными способами истребляется наш народ.
Цель моего сочинения в том, чтобы мир узнал хоть о малой толике реально происходящего здесь и отомстил, отомстил за все.
Это единственная цель, единственный смысл моей жизни. Я живу памятью, надеждой на то, что, может быть, мои записки дойдут до тебя и что хотя бы отчасти осуществится то, к чему мы все стремимся и что было последней волей моих убитых братьев и сестер, детей моего народа.
К нашедшему эти записки!
Я прошу тебя, дорогой друг, — это желание человека, который знает, который чувствует, что настает последний, решающий момент в его жизни. Я знаю, что и я, и все евреи, находящиеся тут, уже давно приговорены к смерти и только день исполнения приговора еще не назначен. И поэтому, друг, исполни мою волю, последнее желание перед неотвратимой казнью!
Друг мой, обратись к моим родственникам по адресу, который я передам. От них ты сможешь узнать, кто такие я и моя семья. Возьми у них нашу семейную фотографию — и нашу с женой карточку — и приложи эти фотографии к запискам. Пусть люди, которые посмотрят на них, проронят слезу или хотя бы вздохнут. Это будет для меня величайшим утешением, ведь мою мать, моего отца, моих сестер, мою жену и, может быть, еще моего брата никто не оплакивал, когда они ушли из этого мира.
Пусть их имена, пусть память о них не уйдут без следа.
Ах! Я, их ребенок, не могу даже сейчас оплакать их, потому что каждый день я погружаюсь в море, да-да, в море крови. Одна волна подгоняет другую. Здесь нет ни минуты, чтобы можно было забиться в угол, сесть там — и плакать, плакать об этой беде. Регулярная, систематическая смерть, из которой и состоит вся здешняя “жизнь”, заглушает, притупляет, искажает все твои чувства. Ты не можешь ощутить даже самое большое страдание, и твое личное бедствие поглощается бедствием всеобщим.
Иногда сердце разрывается, душа измучена терзаниями — почему я так “спокойно” сижу и не жалуюсь, не плачу о моей трагедии, почему все мои чувства как будто затвердели, огрубели, отмерли? Было время, я надеялся, утешал себя, что придет еще время, придет день, когда я получу это право — плакать! Но кто знает… Почва подо мной шатается и уходит из-под ног.
Сейчас я хочу — и это мое единственное желание, — чтобы хотя бы посторонний человек проронил слезу над моими близкими, если я сам не смогу их оплакать.
Вот моя семья — ее здесь сожгли во вторник, 8 декабря 1942 года, в 9 часов утра:
Моя мать — Сорэ
Моя сестра — Либэ
Моя сестра — Эстер-Рохл
Моя жена — Соня
Мой тесть — Рефоэл
Мой зять — Вольф
О моем отце, который за два дня до советско-немецкой войны случайно оказался в Вильне и остался там, мне немного рассказала одна женщина родом из моего города — она прибыла в крематорий с литовским транспортом.
Я узнал от нее, что в ночь на Йонкипер1 1942 года его схватили вместе
с десятками тысяч других евреев, — а что было дальше, она не хотела мне рассказывать. Еще были у меня сестра Фейгеле и невестка Зисл в городе Отвоцке, их отправили в Треблинку одним из варшавских транспортов и, наверное, убили в газовой камере. О двух братьях — Мойшле и Авроме-Эйвере —
я узнал от той же госпожи Кешковской из Вильны, что их уже давно отвезли
в лагерь. Что с ними произошло дальше, не знаю. Кто знает, может быть, они уже давно прошли через мои собственные руки как “мусульмане”2, которых сюда привозят отовсюду, — живыми или мертвыми.
Это вся моя семья, она осталась в моем прежнем мире, — а я должен жить здесь.
Сейчас я и сам стою у края могилы.
ЛУННАЯ НОЧЬ
Я любил ее и всегда с трепетом ожидал ее прихода. Как верный раб, часами стоял я и поражался ее власти, ее волшебству. Как прикованный, загипнотизированный, я не отводил взгляда от ее царства — глубокого синего ночного неба, разубранного сверкающими бриллиантовыми звездами, — и в напряжении ждал минуты ее величественного появления. А она, царица, появлялась в сиянии своей красоты и, в сопровождении свиты, спокойно, беззаботно, счастливо и безмятежно отправлялась на свою загадочную ночную прогулку, чтобы осмотреть свое царство — ночной мир, и дарила человечеству лучи своего света.
Мир тосковал по ее таинственному свету. Священный трепет охватывал человека, и новый источник жизни, счастья и любви открывался над миром, наполняя людям сердца — и старым и молодым.
Люди в полях и лесах, в горах и долинах были погружены в мечты, очарованы, пленены ее волшебством; из высоких дворцов и из глубоких подвалов люди выглядывали, чтобы с тоской посмотреть на нее, — а она, Луна, создавала для них новый романтический, фантастический мир и наполняла их слабые сердца любовью, счастьем и наслаждением. Для всех она была самой близкой подругой. Каждый доверял ей свои тайны и открывал ей душу. Каждый чувствовал себя под ее властью уверенно и спокойно. Счастливые и довольные, полные мужества и надежды, все пряли новые нити для этого идиллического, счастливого и волшебного мира.
С тихой, спокойной, озаренной светом земли возносились к высоким небесам сладкие, чувственные мелодии переполненных любовью сердец — это люди пели песни, песни радости и счастья, хвалебные гимны могуществу царицы ночи и благодарили ее за заново открывшийся им мир.
Все это было когда-то, когда я еще видел небо своей свободы, когда я был еще человеком, равным другим людям, — был ребенком у своих родителей, жил среди братьев и сестер, когда была у меня жена, которая меня любила, — тогда Луна была для меня источником жизни и счастья, наполняя мне сердце, и чаровала меня своим волшебством и красотой.
Но сегодня, сегодня, когда я остался здесь один-одинешенек, когда мой дом, мою семью, мой мир, мой народ безжалостно уничтожили, а я, единственный из миллионов, приговоренный к смерти, сижу в тюрьме, закованный в цепи, ослабевший от мук и страха перед смертью, сегодня, когда я ее вижу, — я бегу от нее, как от призрака.
Когда я выхожу из своего барака на проклятую дьявольскую землю и вижу, как Луна дерзко разрушила мой мрачный мир, в который я уже глубоко погрузился и с которым уже сросся, — я бегу обратно, назад, в мой темный барак.
Я больше не могу видеть ее сияния! Меня выводит из себя ее спокойствие, ее беззаботность и мечтательность. Когда она загорается, ее свет как будто отрывает мне куски кожи, которой обросло было мое кровоточащее сердце. Она разрывает мне душу, пробуждает во мне воспоминания, которые не дают мне покоя и терзают мне сердце. Словно бурной волной, меня уносит в море страданий. Луна напоминает мне о волшебном прошлом и освещает страшное настоящее.
Я больше не хочу видеть ее света, потому что он только усиливает мою тоску, только заостряет мою боль, только умножает мои мучения. Я лучше чувствую себя в темноте, во владениях печальной мертвой ночи. Она, эта ночь, созвучна терзаниям моего сердца и мукам моей души. Мой друг — темная ночь, мои песни — плач и крик, мой свет — огонь, в котором сгорают жертвы, мой аромат — запах смерти, а мой дом — этот ад. Зачем ты приходишь, жестокая, чуждая мне Луна, и мешаешь людям хоть немного забыться? Зачем ты пробуждаешь их от тревожного сна и освещаешь мир, который уже стал им чужим и куда они уже больше никогда, никогда в жизни не смогут попасть?!
Зачем ты появляешься в своем волшебном великолепии и напоминаешь им о былом — о котором они уже навсегда забыли? Зачем ты озаряешь их своим царственным светом и рассказываешь им о жизни, о счастливой жизни, которой еще живут какие-то люди — там, на земле, куда еще не ступала нога этих извергов?
Зачем ты шлешь нам свои лучи, которые превращаются в копья и ранят наши кровоточащие сердца и измученные души? Зачем ты сияешь нам здесь, в этом проклятом адском мире, где ночь озаряется огромными кострами — кострами, в которых сгорают невинные жертвы?3
Зачем ты сияешь здесь, над этим жутким куском земли, где каждый шаг, каждое дерево, каждая травинка — все пропитано кровью миллионов, миллионов замученных людей?4
Зачем ты появляешься здесь, где воздух насыщен смертью и уничтожением и где к небесам летят вопли женщин и детей, отцов и матерей, молодых и старых — невиновных, которых гонят сюда, чтобы зверски убить?
Не смей здесь светить! Здесь, в этом жутком углу, где людей дико, жестоко истязают и топят в пучине горя и крови, — а они с ужасом ждут неизбежной смерти, — не смей светить!!!
Зачем ты появляешься в своем могуществе и величии — ждешь тоскующего взгляда? Посмотри на эти бледные, исхудавшие тени, которые бродят, как безумные, от одного барака к другому, смотрят с содроганием не на твой блеск, а на то пламя, которое рвется к небесам из высоких печей, и сердце каждого наполняется ужасом: кто знает, не сожжет ли он завтра своего брата; да и его тело, которое сегодня еще живо на этом острове мертвых, — не исчезнет ли и оно завтра в дыму? И это будет финал его жизни, конец его мира…
Почему ты движешься так величественно, как прежде, так же беззаботно, счастливо и радостно, почему не сочувствуешь им, несчастным, которые когда-то жили в какой-то европейской стране, все вместе, одной семьей, которые еще помнят домашнее тепло. Глядя на тебя, они мечтали о лучших временах, представляли себе мир счастья и радости. А сегодня жестоко и неумолимо несутся поезда, они везут новые жертвы — детей моего народа, — быстро везут их, как будто в дар своему богу, который жаждет плоти и крови. О, знаешь ли ты, сколько страдания, боли и мук несут поезда, когда летят через страны и города, где люди еще спокойно живут и беззаботно наслаждаются твоим волшебством, твоим великолепием?
Почему ты не сострадаешь им, несчастным, которые бежали из своих домов и прячутся в лесах и полях, в развалинах, в мрачных подвалах, чтобы их не обнаружил взгляд ни одного убийцы, — а ты своим светом только усугубляешь их несчастье, усиливаешь их горе, удваиваешь их ужас. Из-за твоих лучей они боятся показаться на свет, глотнуть хоть чуть-чуть свежего воздуха или достать кусок хлеба.
Почему ты так царственно сияешь на этом проклятом горизонте и досаждаешь тем, кого в эти светлые ночи изверги выгоняют из бараков, тысячами сажают в машины и везут в крематории, на верную смерть? Знаешь ли ты, сколько мук ты причиняешь им, когда в твоем сиянии они снова видят этот прекрасный, влекущий к себе мир, от которого их сейчас так безжалостно оторвут? Разве не было бы лучше, если бы мир был погружен во мрак и они не видели его в последние минуты своей жизни?
Почему, Луна, ты думаешь только о себе? Почему ты с таким садизмом стремишься обольщать их, когда они уже стоят на краю могилы, и не отступаешь даже тогда, когда они уже сходят в землю? И тогда — стоя с распростертыми руками — они шлют тебе последний привет и смотрят на тебя в последний раз. Ты знаешь, с какими мучениями они сходят в могилу, — и все из-за того, что они заметили твой свет и вспомнили твой прекрасный мир?
Почему ты не слышишь последнюю песнь влюбленных сердец, обращенную к тебе, когда земля их уже почти поглотила, а они все не могут с тобой расстаться, так сильна их любовь к тебе, — а ты остаешься такой же спокойной и все дальше удаляешься от них?
Почему ты даже не подаришь им последнего сочувственного взгляда? Пролей свою лунную слезу, чтобы им было легче умирать, чувствуя, что и ты им сострадаешь.
Почему ты сегодня движешься так же задумчиво, влюбленно, завороженно, как и прежде, и не видишь этой катастрофы, этого бедствия, которое принесли с собой эти негодяи, эти убийцы?
Почему ты не чувствуешь этого? Разве ты не скорбишь по этим миллионам жизней? Эти люди жили спокойно во всех уголках Европы, пока не грянула буря и не затопила мир морем крови.
Почему ты, милая Луна, не смотришь вниз, на обезлюдевший мир, и не замечаешь, как пустеют дома, как гаснут свечи, как у людей отнимают жизни? Почему не спрашиваешь себя, куда, куда исчезли миллионы беспокойных жизней, трепещущих миров, тоскующих взглядов, радостных сердец, поющих душ — куда?
Почему ты не чувствуешь, Луна, пронзительного горя, которым охвачен весь мир? Разве ты не замечаешь, что в общем восхваляющем тебя хоре не хватает голосов юных, полнокровных людей, которые могли бы петь так искренне и радостно?!.
Почему ты и сегодня сияешь так величественно и волшебно? Тебе бы облачиться в траурные тучи и никому на земле не дарить своих лучей. Тебе бы скорбеть, бежать со света, затеряться в небесной выси и не показываться больше никогда проклятому людскому роду. И пусть станет навеки темно. Пусть весь мир непрестанно скорбит, как и мой народ обречен теперь вечно скорбеть.
Этот мир недостоин, человечество недостойно наслаждаться твоим светом!
Не освещай больше мир, где творится столько жестокости и варварства — без вины, без причины! Пусть больше не увидят твоих лучей эти люди, превратившиеся в диких убийц и зверей, — не свети им больше!
И тем, кто сидит спокойно, потому что эти изверги еще не смогли до них добраться, и видят еще чудесные сны в твоих сияющих лучах, мечтают о любви, пьяны от счастья, — и им не свети! Пусть их радость навсегда исчезнет — раз они не захотели слышать наши стенания, наш плач, когда мы в смертельном ужасе пытались сопротивляться нашим убийцам, — а они спокойно и беззаботно сидели и упивались тобой, черпали в тебе счастье и радость.
Луна, собери воедино весь свой свет и явись в своем волшебном величии. И остановись так навсегда — в своей чарующей прелести. А потом оденься в черные одежды для прогулки по этому горизонту, полному горестей, и в скорбь, в траур облеки небеса и звезды — пусть все твое царство исполнится горя. Пусть черные тучи затянут небо. И пусть только один луч упадет на землю — для них, для жертв, для жертв из моего народа, — ведь они тебя любили до последнего вздоха и не могли с тобой расстаться даже на краю могилы, посылали тебе последний привет, уже сходя в землю, погружаясь в пучину, — и даже оттуда обращались к тебе — в последней песне, в последнем звуке жизни.
Явись, Луна, останься здесь, я тебе покажу могилу — могилу моего народа. Ее и освети — одним лучом. Видишь, чтобы посмотреть на тебя, я выглядываю из своего зарешеченного ада. Я нахожусь в сердцевине, в самом сердце этого ада, в котором гибнет мой народ.
Слушай, Луна, я открою тебе один секрет. Не о любви, не о счастье я тебе расскажу. Видишь, я здесь один — одинокий, несчастный, разбитый, но еще живой. Сейчас ты — моя единственная подруга, тебе, тебе одной я сейчас открою сердце и обо всем, обо всем расскажу. И тогда ты поймешь мое огромное, мое безграничное горе.
Слушай, Луна: одна нация — нация высокой культуры, сильная и могущественная — продалась дьяволу и принесла мой народ ему в жертву — во имя и во славу своего нового божества. Они, его культурные рабы, ставшие дикими убийцами, согнали сюда моих братьев и сестер со всего света, отовсюду — на заклание дьяволу. Видишь это большое здание? Не один такой храм для своего божества построили они! Кровавые жертвы они ему приносят — чтобы утолить его голод, его жажду нашим мясом, нашей кровью.
Миллионы уже принесены ему в жертву: женщины, дети, отцы, матери, сестры, братья, стар и млад, мужчины и женщины, все скопом — всех он поглощает, не останавливается, и всегда готов к новым жертвам — из моего народа. Отовсюду ему приводят их — тысячами, сотнями, иногда поодиночке. Видно, дорога ему еврейская кровь: даже одного человека издалека — и того специально привозят сюда, потому что он хочет, чтобы ни одного еврея не осталось на свете.
Луна, милая Луна, взгляни своим светлым взором на эту проклятую землю, посмотри, как они суетятся — эти дикие безумцы, рабы дьявола, варвары — и рыщут, ищут в домах и на улицах: не удастся ли найти еще хоть кого-нибудь? Посмотри, как они бегут по полям и лесам, как назначают вознаграждение другим народам — чтобы те помогли им искать все новые и новые жертвы: ведь тех, что уже есть, им мало, слишком многих поглотило их божество, и теперь оно страждет от голода и безумства и с дрожью нетерпения ждет свежей пищи.
Посмотри, как они бегут в кабинеты правительств, уговаривают дипломатов из других стран, чтобы и те последовали их “культурному” примеру и принесли в жертву беззащитных людей — в дар ему, их всемогущему божеству, которое жаждет новой крови.
Послушай, как стучат колеса, посмотри, как мчатся поезда, — они привозят сюда людей со всей Европы. Видишь, как их выгоняют из поездов, сажают в машины и везут — нет, не на работы, а в крематории?
Слышишь этот шум, этот стон, этот вопль? Это привезли сюда тех, у кого уже не было выбора, — и они дали себя поймать, хотя и знали наверняка, что пути назад не будет. Посмотри на них — на матерей с маленькими детьми, с младенцами, которых они прижимают к груди, — они с ужасом оглядываются, смотрят на то страшное здание, и глаза их становятся безумными, когда они видят этот огонь и чувствуют этот запах. Они чувствуют, что настал их последний час, приходят последние минуты их жизни, — а они одиноки, они здесь одни, их разлучили с мужьями еще там, у поезда.
Ты видела, Луна, застывшие слезы, которые тогда показались в твоих лучах? И последний взгляд, которым они на тебя посмотрели? Ты слышала их последние приветы, последние песни, которые они еще пели тебе?
Слышишь, Луна, как тихо стало на площади? Дьявол уже схватил их, и они стоят все вместе, голые — уж так он хочет, он требует обнаженных жертв — они идут, построенные рядами, и целыми семьями сходят в общую могилу.
Луна, ты слышишь эти жалобные вопли, эти страшные крики? Это кричат в ожидании смерти. Подойди, Луна, взгляни, блесни лучами на эту мрачную землю — и ты увидишь: из четырех ям — глаз земли — тысячи людей смотрят в небо, на мерцающие звезды, в светлый мир — и с ужасом ожидают своих последних минут.5
Взгляни, Луна: вот идут двое — это рабы дьявола, они несут смерть миллионам. Они приближаются “невинными”6 шагами к этим людям, смотрящим на тебя, и сыплют кристаллы смертоносного газа7 — это последнее послание мира, последний подарок дьявола. И вот люди уже лежат, застыв. Дьявол уже поглотил их и — на какое-то время — насытился.
Видишь, Луна, это пламя, что вырывается из высоких труб к небесам? Это сгорают они, дети моего народа, которые еще несколько часов назад были живы, а сейчас — через несколько минут — о них и памяти не останется. Видишь, Луна, этот большой барак? Это могила, могила моего народа.
Видишь, Луна, эти деревянные проемы, эти бараки, из которых дико выглядывают испуганные глаза? Это ряды жертв, которые стоят и ждут. Вот уже пришел их смертный час. Они смотрят на тебя — и на пламя: а вдруг их не сожгут завтра, как сожгли их сестер и братьев, матерей и отцов, и их жизнь в этом бараке еще хоть немного продлится?..
Подойди сюда, Луна, останься здесь навсегда. Отсиди траур по моему народу у его могилы8 и хоть ты пролей по нему слезу: ибо не осталось уже никого, кто бы мог его оплакать. Ты одна свидетельница истребления моего народа, гибели моего мира.
Пусть один твой луч, твой печальный свет вечно освещает его могилу.
Он и будет гореть вместо свечи на его йорцайте9 — ты одна сможешь его зажечь!
Чешский транспорт10
Вступление
Дорогой читатель, я пишу эти слова в минуты глубочайшего отчаяния, я не знаю, смогу ли сам прочитать эти строки еще раз — после “бури”.11 Может быть, мне еще представится счастливая возможность открыть миру то, что я ношу в сердце? Вдруг мне еще случится увидеть свободного человека и поговорить с ним?.. Но возможно, именно эти строки, что я сейчас пишу, будут единственным свидетельством моего существования. И я буду счастлив, если мои записи дойдут до тебя, свободный гражданин мира. Может быть, искра моего внутреннего пламени вспыхнет в тебе — и ты, хотя бы отчасти, исполнишь нашу волю и отомстишь нашим убийцам!
Дорогой друг, нашедший эти записи!
Я прошу тебя — в этом и заключается смысл моих записок, — прошу, чтобы моя жизнь — пусть я сам и обречен — обрела цель, а мои дни в аду, мое безнадежное завтра — смысл для будущего.
Я передаю тебе только часть, только самую малость того, что происходило в аду под названием Биркенау—Освенцим. Ты сможешь представить себе, как выглядела наша действительность — я много уже написал об этом. Я верю, что вы найдете все следы и составите представление о том, что здесь происходило — как гибли дети нашего народа.
Обращаюсь к тебе, дорогой находчик и публикатор этих записок, с особой просьбой: по данным, которые я прилагаю, определи, кто я такой, и попроси у моих родственников снимки, на которых моя семья и я с женой, и опубликуй некоторые из них — по твоему усмотрению — в книге с моими записями. Мне хотелось бы сохранить их милые, дорогие имена, над которыми я не могу сейчас даже проронить слезу: ведь я живу в аду и вокруг меня смерть, — я не могу даже как следует оплакать мою страшную потерю. Да и сам я уже приговорен к смерти — так разве может мертвец плакать по мертвецу? Но тебя, о незнакомый свободный гражданин мира, тебя прошу я: поплачь по моим близким, когда будешь смотреть на их фотографии. Им я посвящаю все мои рукописи — это мои слезы, мои тяжелые вздохи, моя скорбь по моей семье, по моему народу.
Хочу назвать имена моих близких, которых уже нет:
Моя мать — Сорэ
Моя сестра — Либэ
Моя сестра — Эстер-Рохл
Моя жена — Соня
Мой тесть — Рефоэл
Мой зять — Вольф
Они погибли 8.12.1942 в газовой камере, их тела сожжены.
Мне передали весть о моем отце Шмуэле: его схватили осенью 1942 года, на Йонкипер, — а что было дальше, неизвестно. Двоих братьев — Эйвера и Мойшла — схватили в Литве, сестру Фейгеле — в Отвоцке. Это все о моих родных.
Вряд ли кто-нибудь из них еще жив. Прошу тебя — это мое последнее желание: подпиши под нашей фотографией день их смерти.
Что будет со мной дальше, уже подсказывают обстоятельства. Знаю, что все ближе тот день, в ожидании которого дрожит мое сердце и трепещет душа.
Не из жажды жизни, хотя жить хочется, — ведь жизнь дразнит и манит, — нет: мне в жизни осталось только одно дело, которое не дает мне покоя и заставляет меня действовать: я хочу жить, чтобы отомстить! И чтобы не забылись имена моих близких.
У меня есть друзья и родственники в Америке и в Палестине. Из их адресов я помню только один — его и даю тебе. По нему ты сможешь узнать, кто я и кто мои родные. Вот он — адрес одного из моих дядьев в Америке:
A. Joffe
27. East Broadway, N. Y.
America.
Всему, что здесь описано, я сам, сам был свидетелем в течение шестнадцати месяцев работы в зондеркоманде. Всю накопившуюся скорбь, всю свою боль, все душераздирающие страдания из-за этих “обстоятельств” я не мог выразить иначе, кроме как в этих записях.
З. Г.
Ночь
Глубокое синее небо, украшенное мерцающими бриллиантовыми звездами, раскинулось над миром. Луна, спокойная, беззаботная и довольная, отправилась совершить свой величественный променад, осмотреть свое царство — ночной небосвод. Ее источники открылись12, чтобы напитать людей любовью, счастьем и радостью.
Люди сидели спокойно — без оград и замков, — люди, которых еще не растоптали сапоги этих преступников, люди, не видевшие еще этих дикарей в лицо, — они спокойно сидели дома и смотрели из окон своих сумрачных комнат на ее величие, на ее чары, на волшебную ночь — и предавались сладким грезам о своем будущем счастье.
И вот они гуляют — на улицах, в садах, беззаботные, довольные, они смотрят мечтательным взглядом на небо — и ласково улыбаются луне: она уже опьянила, околдовала их сердца и души.
Вот сидят юноши на скамейках в тени дальних аллей. <…> И поверяют ей, подруге-луне, свою тайну: они влюбились! Ее свет ярко блестит в их глазах, слеза влюбленного сердца падает юноше на грудь: его сердце переполняется любовью, а слеза эта — слеза радости!
И вот плывут они по морю любви, погруженные в мечтания и грезы, и тихие волны несут их к новым волшебным мирам, а они поют песни о любви, играют сладостные мелодии. И эти песни, полные радости и гармонии, возносятся к небесам. Это люди поют гимн ее величеству — царице ночи, благодарят ее за любовь и счастье, которыми она наделила мир.
Вот так выглядела та ночь — ужасная, жестокая ночь накануне праздника Пурим в 1944 году13, когда убийцы привели на заклание пять тысяч таких же трепетных и прекрасных, как и те влюбленные: они принесли в жертву своему богу чешских евреев.
Убийцы хорошо продумали это торжество, все приготовления были сделаны еще за несколько дней. И казалось, что и луну со звездами на небесах заодно с дьяволом они взяли себе в сообщники. И вот они вырядились, чтобы их “идеальный” праздник выглядел богато и импозантно.
И они превратили наш Пурим в Девятое ава!..14
Казалось, что на свете теперь два неба — для всех народов одно, а для нас — другое. Для всех остальных звезды на небе сияют любовью и красотой, а для нас, евреев, звезды на таком же небе — синем, глубоком — гаснут и падают на землю.
И луна тоже не одна — их две. Для всех народов луна — милая, мягкая, она нежно улыбается миру и слушает напевы любви и счастья. А для нашего народа луна — жестокая, неумолимая: она равнодушно застыла в небе, слыша плач и стенания наших сердец, сердец миллионов, которые из последних сил сопротивляются уже неизбежной смерти.
Настроение в лагере
В лагере всех евреев охватила безутешная тоска. Все подавлены и измучены. Все — в нетерпеливом ожидании.
Несколько дней назад мы узнали, что к нам собираются привести их — и вот уже три дня подряд горят печи, готовые принять новые жертвы.15 Но казнь откладывалась со дня на день — очевидно, что-то не получалось. Кто знает, какие последствия это может иметь. Может быть, это сопротивление, взрывная сила, пороховая бочка, динамит, который уже давно ждет взрыва? — на это мы надеялись, так мы предполагали. Ведь они из лагеря, чешские евреи. Они уже семь месяцев живут здесь — в этом проклятом, ужаснейшем месте на свете. Они уже все здесь знают и все понимают. Они каждый день видят этот огромный столб черного дыма с пламенем, который вырывается из подземного ада — и уносит к небесам сотни жизней.
Они знают, им не надо рассказывать, что это место специально создано для того, чтобы истреблять наш народ — убивать газом, расстреливать, мучить, выдавливать из жертв кровь и мозг тяжелой работой и побоями, пока они не свалятся без сил прямо в грязь, — и их изможденные тела так и останутся там лежать. Но чешские евреи верили и надеялись, что их минет эта судьба, потому что их пытаются защитить словацкие власти.16
И действительно, это был первый случай, когда целые транспорты с евреями не отправили в печь тут же, а поселили в лагере, целыми семьями. Это было для них большим утешением, знаком, что “власть” их выделила, защитила от действия общего для всех евреев закона — и их не ждет теперь та же судьба, которая постигла евреев всего мира: эти убийцы не принесут их в жертву своему богу. И потому они, несчастные и наивные, ничего не знали, ничего не понимали, не старались разгадать замысел этих подлых садистов и преступников: сохранить им жизнь до поры до времени, отсрочить их смерть, — и все ради какой-то великой дьявольской цели. Их обманули, позволив им еще пожить. А когда цель обмана была достигнута, их жизнь перестала быть кому бы то ни было нужна, и теперь они сравнялись с остальными евреями, чье единственное предназначение здесь — быть убитыми.
И вдруг их оповестили, что они “высылаются” из лагеря. Страх, испуг, дурные предчувствия овладели ими: интуиция подсказывала, что ничего хорошего их не ждет, — но верить в это они не хотели. Лишь в последний день своей жизни узнали они, что их не переводят на работу в другой лагерь, а ведут на смерть.
В лагере напряжение, хотя это уже далеко не первый случай, когда забирают сразу тысячи людей, которые знают уже наверняка, что их ведут на смерть. Но сегодня случай особый: эти люди приехали сюда целыми семьями, живут вместе и надеются, что их освободят, — ведь уже семь месяцев они здесь живут, — и что они смогут вернуться к своим братьям, которые остались в Словакии.17 Все сострадают им сейчас, всем жаль этих трепетных жизней, этих людей, которые сидят взаперти в темных холодных бараках, как в клетках: двери забиты досками.
Семьи уже разделены: рыдающих женщин ведут в один барак, убитых горем мужчин — в другой, а подросших детей — в третий, они сидят там, тоскуют без родителей и плачут.
Все в отчаянии ходят по лагерю, невольно смотрят в ту сторону, в тот угол, где за проволокой, за забором — переполненные бараки, в которых тысячи людей, тысячи миров, — и вот наступает их последняя ночь. Они сидят там, несчастные жертвы, оглушенные болью и муками, и с ужасом ждут, что произойдет. Они знают, они чувствуют, что близок их последний час. В щели в барачных стенах проникают лунные лучи — луна освещает обреченных людей, сидящих в ожидании смерти.
Сердца и души измучены, они болят и кровоточат. Ах, как бы эти люди хотели быть вместе — мужчины с женщинами, родители с детьми — хотя бы в последние часы! Как хотели бы они обнять и поцеловать друг друга, излить сердце в плаче и крике! Родители были бы счастливы, если бы им хотя бы позволили прижать своих детей к сердцу, поцеловать их — сильно и нежно, оплакать это горе, оплакать своих детей, которые еще так молоды и полны жизненных сил, которые без вины, без причины — только за то, что они родились евреями, — должны сейчас умереть.
Как бы они хотели оплакать свое несчастье, свою ужасную судьбу! Как бы они хотели вместе, целыми семьями скорбеть о своей гибели! Но даже этого последнего утешения — вместе отправиться в ужасный путь, быть вместе до последнего шага, не разлучаться до последнего вздоха, — даже этого подлые изверги им не разрешили. Они сидят по отдельности, оторванные друг от друга, разлученные. Каждый погружен в глубокое отчаяние, каждый тонет в море мук и боли и сводит последние счеты с жизнью.
Они плачут, стенают, содрогаются от боли. Эти раздумья разрушают все их естество.
А мир так прекрасен, так совершенен и волшебен!.. Сквозь щели в бараке они выглядывают, смотрят на него — на этот величественный чарующий мир —
и вспоминают о том, какой прекрасной и счастливой была некогда их жизнь. Перед глазами у них проходят все минувшие годы, которые теперь навсегда уже исчезли, и показывается ужасная действительность, окружающая их. Все подавлены и разбиты страданием в ожидании страшной кончины. Каждый проплывает заново по волнам своей жизни — от начала до конца.
Даже дети, совсем маленькие — которых не оторвали от матерей, — тоже предчувствуют близкую гибель. Детская интуиция подсказывает им, что их ждут ужасные события. Всеобщая скорбь, тяжелое отчаяние глубоко проникло и в их детские сердца. Их пугают даже материнские поцелуи и ласки — со страданием пополам. Они приникают, прижимаются к матери и тихо плачут — чтобы не мешать глубокому материнскому горю.
Вот сидит совсем молодая девушка — ей нет еще шестнадцати лет. Перед ней проплывают ее детские годы — беззаботные, добрые. Она ходит в школу, хорошо учится. Каждый день, возвращаясь домой, она с радостью говорит маме, что получила “отлично”, — и мама ее целует. А вечером папа возвращается домой, закончив дела. Дочка и ему сообщает свою радостную новость — и папа берет ее на колени, нежно прижимает к сердцу и по-отечески целует ее лицо и глаза, дарит ей конфеты, играет с ней, как ребенок.
Она плывет дальше по волнам своих юных лет и пристает к другому берегу. Это был волшебный, счастливый вечер. Она с отличием закончила школу, и это отпраздновали — пригласили друзей и подруг, близких и знакомых. Все желают ей и им, ее любимым родителям, чтобы ее ожидали большие успехи и в жизни и в учении, все целуют ее, все радуются, поют и танцуют. Она сегодня главная, она — виновница торжества. Она сияет, она горда тем, чего достигла.
И вот она сидит за пианино, играет для себя, для гостей, все сидят спокойно и чуть напряженно, очарованные звуками, и сама она словно парит в небесах. Каждый новый звук — будто новое крыло, которое несет ее тело ввысь.
И только она поднялась на самую большую высоту — тут вдруг нежданно-негаданно пришла беда. Посреди радости и праздника вдруг резко распахнулась дверь, появились эти подлые бандиты — и всем сказали, что надо собираться в дорогу: транспорт уже завтра утром увезет их. И вот она вспоминает весь этот кошмар: их забрали из дома, отвезли сюда, в лагерь уничтожения. Она провела здесь уже почти семь месяцев — и вот она одна: ни мамы, ни папы рядом нет. Одинокая, покинутая, она с ужасом ждет страшной смерти и горько оплакивает судьбу. Если бы рядом с ней были отец и мать, они бы расцеловались, были вместе, — ах, как счастлива бы она была!..
Вот так прялась золотая нить — и ее перерезали посередине.
Вот сидит и скорбит еще одна девушка. Ей уже двадцать. Молодая и красивая, она пользовалась большим успехом: многие любили ее, обожали, боготворили. Она познакомилась с юношей, который отдал ей свое сердце, — и сама его полюбила. И оба они были счастливы. Она вспоминает тот волшебный вечер: они вместе гуляли по тенистым аллеям, оба молчали, — хотя оба могли многое сказать друг другу, — но будто не осмеливались. Потом они сидели на скамейке, а луна и звезды проливали свой волшебный свет на тот уголок, где они сидели. Влюбленный взор затуманился слезами — и вот наконец это произошло: он страстно обнял ее и открыл ей секрет: он в нее влюблен. Долгий сладкий поцелуй соединил их уста. Влюбленные сердца бились созвучно — осуществилась их давняя мечта.
И вдруг — с небесных высот они низвергнуты в глубочайшее подземелье. Они были на пороге величайшего счастья, все приготовления к свадьбе были уже сделаны — и тут пришла беда.
Их разлучили, оторвали от дома: ее отправили с транспортом, его оставили одного. Она получала от него весточки и посылки, они поддерживали связь, оба надеялись и верили, что счастье, о котором оба они мечтали, настанет в ближайшем будущем.
И вот — все пропало. Все мечты, все фантазии рассыпались, больше нет ни надежд, ни шансов.
Она чувствует, что нить вот-вот оборвется, она уже видит перед собой бездну, где исчезнет без следа. А жить так хочется: мир манит, мир очаровывает, она еще молода, здорова и красива. Ее жизнь была так прекрасна, так беззаботна! Она еще чувствует эту жизнь, она дышит еще пьянящим ароматом вчерашнего дня — но сегодня!.. Ах, как страшно, как ужасно! Она сидит, одинокая, загнанная в ловушку, и ждет смерти вместе с остальными несчастными.
Где теперь ее возлюбленный? Ах, если бы он был здесь с ней в минуты боли! Как она была бы счастлива, если бы могла ему открыть все муки своего сердца! Он обнял бы ее, крепко прижал бы к сердцу, и оба они оплакали бы свою гибель, вместе сошли бы в могилу. Но где он — и где она? Воспоминания тревожат ее, чувства бурлят все больше с каждой минутой. Она одиноко идет на смерть, а он, ее возлюбленный, ее радость и ее счастье, — остается один на свете. Для кого же, если она вот-вот покинет этот мир? Воспоминания сводят ее с ума, она надломлена — и все от этого непереносимого варварства. И вдруг она заходится в крике:
— Нет! Я не пойду одна, без тебя! Иди со мной, любимый! — и разражается нервным смехом. Она раскрывает ему объятия в воздухе, потом сжимает руки и говорит, безумно и довольно: — Ах! Ты вернулся ко мне!
Два сердца плели золотую нить — и изверг безжалостно разорвал ее.
Вот сидит еще женщина в глубоком отчаянии, обняв ребенка. Она еще молода. Это первый ее ребенок, он полон жизни и прелести. А она сидит и, как и другие, вспоминает все, что с ней случилось. В памяти проносятся прошедшие годы. Как давно это было! Она погружена в воспоминания, картинка прошлого стоит перед глазами, как наяву, вокруг картинки — все события ее судьбы. От воспоминаний ей не уйти.
Вот тот великий день, когда она вышла замуж. Все ее мечты осуществились: она навсегда связана с ним, с любимым. Как счастлива она тогда была! Как идиллию вспоминает она те волшебные годы: она делала первые шаги в новой жизни. Кажется, ее путь был усыпан разноцветными розами, она была опьянена их ароматом и беззаботно шла по этому пути.
Она вспоминает и тот день, когда узнала секрет: под сердцем у нее завязалась новая жизнь, новое будущее, плод их любви — только сейчас она его ощутила. Это были незабываемые минуты, удержать бы подольше их волнение! Она помнит, как стояла тогда напротив мужа и, опустив глаза, тихо сказала ему, что станет матерью. Она до сих пор чувствует его объятия: он прижал ее к сердцу, покрыл поцелуями, прослезился… А когда пришел тот долгожданный день и ребенок — несчастный ребенок, которого она сейчас держит на руках, — появился на свет и послышался его первый крик — сколько счастья, сколько радости он принес! Им открылся новый источник жизни, они услышали новые напевы, которые наполнили их дом блаженством. Их родители, друзья, знакомые — все пришли разделить их радость. Все радовались, всем было хорошо, все желали им добра. А они были горды: он стал отцом, а она — матерью, в их жизни появился новый смысл, новая цель. Как счастлива она была, когда прижимала ребенка к груди, а муж целовал их обоих!
И вот — ворвалась буря, выхватила их из дома и загнала сюда…
Она сидит в одиночестве, с мужем их вчера разлучили, а она — убитая отчаяньем — пришла сюда с ребенком, сидит среди живых мертвецов. Она боится оставаться одна. Она чувствует, что тонет вместе с другими жертвами в море смерти. И где он, ее любимый? Может быть, он протянул бы ей руку помощи, спас бы ее?
Она чувствует, что их жизни уже не спасти. Она страстно целует ребенка, льются горькие слезы… Она знает, она чувствует, что вскоре пойдет на смерть вместе с бедным младенцем. Ей не сидится на месте. Она в отчаянии, она рыдает, она готова разорвать свое тело на куски! Как страшно, как горько ей сейчас! Если бы ее дорогой муж был рядом с ней, насколько легче сносила бы она все страдания! Они бы разделили ужасную судьбу. Они вместе — он, она и ребенок — пошли бы в одной колонне. Но сейчас она осталась здесь одна. Она слишком слаба, она не может одна терпеть столько страданий и боли. Как она принесет в жертву своего первенца — самое дорогое, что есть у нее в жизни?
Она плачет, она жалуется на свое горе. Ребенок прильнул к ней, из его сердечка вырвался тихий стон, в его глазках застыли слезы. Мать с ребенком уже чувствуют: конец их близок.
Она сделала только первые шаги — счастливая еврейская мать из Чехии, — и вот ее схватили и вырвали из счастливой жизни.
И еще сидит старая мать, состарившаяся не от возраста (ей нет еще и пятидесяти), а от страданий. Она горько оплакивает судьбу и думает уже не о своей жизни, а о детях, которых разлучили вчера: сына оторвали от его жены и ребенка, дочь осталась без мужа. И они сидят где-то, как она здесь, запертые в тюрьме, и ждут смерти.
Ах, если бы эти изверги разрешили ей умереть за детей, которые молоды и полны сил, — как счастлива бы она была! Она бы с радостью шла на смерть, зная, что ценой своей жизни сможет спасти сына и дочь.
Но кто услышит ее плач? Кто прислушается к ее крику, кому есть дело до ее боли? Все тонет в море страданий и мук тысячи матерей, стенающих о тех же несчастьях. А она все еще не может до конца осознать, что и ее вместе с ее детьми дьявол хочет заполучить себе в жертву.
Из всех женских бараков вырывается стон — это рыдают жертвы на пороге смерти, не в силах расстаться с жизнью: они еще молоды — и вот в расцвете сил их убивают. А жить хочется, они рождены для жизни. За чьи же грехи они все приговорены? Почему разверзлись эти бездны, как волчьи пасти, готовые их поглотить?!
Вот стоят убийцы в зеленой форме, которые безжалостно отберут у них жизнь, бросят их в могилы.
Почему луна так дразнит несчастных? Ее лучи, как по дьявольскому наваждению, льются на них и делают ночь еще обольстительнее, наделяют ее волшебством и красотой.
Вот жизнь — прекрасная, величественная, и среди ее красоты — острый меч в руке палача, уже давно с нетерпением ждущего своих жертв.
Дальше, за женскими бараками, — другие заколоченные бараки. Там сидят взаперти мужчины. Их, как и женщин, скоро принесут в жертву. Они сидят в глубоком горе, и воспоминания кошмаром проносятся перед ними. Они тоже подводят итоги своего существования. И хоть они знают и чувствуют, что конец уже близок, им хочется верить, что это не так: почти все они еще молоды, сильны и здоровы, могут работать. Убийцы уверяли, что пошлют их на работу, и хочется верить в эту иллюзию — что их заперли, чтобы сохранить им жизнь, а не для того чтобы послать в те большие здания, которые каждый день извергают дым тысяч сгорающих тел.
У части мыслящих трезво, которые понимают эти дьявольские козни и не верят ни одному слову, зреет другая мысль: просто так они свою жизнь не отдадут. <…> придется бороться с дьявольскими прислужниками, но об этом не с кем говорить, потому что окружающие — их бльшая часть — охвачены совсем другими мыслями.
Молодые крепкие мужчины сидят и думают о родителях, с которыми их разлучили. И сердце подсказывает им, что ничего хорошего их не ожидает.
И они, их дети, здоровые, полные сил и энергии, хотели бы быть с ними, помочь им, разделить их боль. Мыслями, сердцем и душой они там, с родными. Единственное желание — узнать о них хоть что-нибудь…
А вот сидит молодой человек, он низко наклонил голову, грустит и скорбит о своей подруге, с которой он еще вчера был вместе, и в ушах звенят ее последние слова. И вдруг их разделили, не дали даже сказать ей слово и попрощаться с ней. Сердце переполнено страхом за ее судьбу, ее будущее. Кто знает, увидит ли он ее еще когда-нибудь?
Ах, если бы сейчас он мог хотя бы посмотреть на нее еще раз, сказать ей что-нибудь в утешение, как счастлив бы он был! Ах! Если бы он мог быть с ней, пойти вместе с ней в последний путь… Он чувствует, он видит, как ей больно, как она страдает, тоскует и ждет его.
Вот сидит в отчаянии молодой отец. Его жена и ребенок в другом бараке. Он может только сострадать свой любимой жене, с которой был счастлив. Они были как одно тело, одно сердце, одна душа. Он видит и чувствует ее, он смотрит через десяток тюремных стен — и видит жену, безутешную в своем отчаянии, она держит ребенка, прижимает его к сердцу, горько плачет над ним. Он слышит, как она зовет его:
— Приходи, мой любимый муж, иди со мной! Я не могу больше оставаться здесь одна. Посмотри, у меня на руках наш ребенок, наше счастье. Я не могу идти одна, у меня больше нет на это сил. Приходи ко мне, чтобы мы оба вместе с ребенком сошли в могилу!
Он видит, что она не выдерживает груза страданий, он сходит с ума, не находит себе места, раскрывает ей свои объятия. Ему хочется убежать, вырваться к ней, и хотя спасти ее он не может, но как счастлив бы он был, если бы мог обнять безутешную жену, прижать ее к сердцу и расцеловать, взять дрожащими руками сына и целовать ему глазки, мягкие щечки, головку с золотыми локонами — так нежно и страстно… И как счастлив бы он был, если бы мог убежать с женой и ребенком! Он бы взял на себя все страдания жены, подхватил бы сильными руками обоих — и убежал бы куда глаза глядят.
Мать сидит с ребенком, погруженная в пучину горя, а в другой тюрьме — муж и отец, сердце его горит, он хочет, но никак не может помочь.
Убийцы хорошо продумали игру. Они нарочно разделили семьи, чтобы перед смертью дать жертвам настрадаться от новой беды.
Из всех бараков вырываются крики и плач. В воздухе сливаются мольбы всех тысяч жертв, которые теперь в ужасе ждут смерти. Но вдруг им кажется, что повеяло надеждой: сегодня для нашего несчастного народа — день большого чуда. Сегодня праздник Пурим, и для нас, пусть и на краю могилы, может случиться чудо.
Однако небеса по-прежнему спокойны. Их не тронул ни плач детей, ни стон родителей, ни голоса молодых, ни голоса старых. Луна застыла в немоте и спокойствии и вместе с убийцами пережидает святой праздник — а после него пять тысяч невинных людей будут принесены в жертву их божеству.
Изверги и преступники празднуют тот день, когда им удалось превратить наш Пурим в день Девятого ава.
“Власти” провели приготовления
Три дня назад, в понедельник, 6.3.44, пришли эти трое. Лагерфюрер, хладнокровный убийца и бандит, обершарфюрер Швацхубер18, оберрапортфюрер обершарфюрер19 <…> и наш обершарфюрер Фост20, начальник над всеми четырьмя крематориями. Они втроем обошли всю территорию, прилегающую к крематориям, и выработали “стратегический” план: в день величайшего торжества они прикажут поставить здесь усиленные отряды охраны в полной боевой готовности.
Мы все ошеломлены: вот уже шестнадцать месяцев мы заняты на этой ужасающей “зондер”-работе, но на нашей памяти такие меры безопасности власть принимает впервые.
Перед нами прошли уже сотни тысяч жизней — цветущих, сильных, полнокровных; не раз приезжали сюда транспорты с русскими, поляками, цыганами — все эти люди знали, что их привели на смерть, но никто из них даже не пытался оказать сопротивление, вступить в борьбу — все шли, как овцы на убой.
Исключений за нашу 16-месячную службу было только два. Один раз бесстрашный юноша, прибывший транспортом из Белостока, бросился на солдат с ножом, нескольких из них ранил и, убегая, был застрелен.21 Второй случай — перед памятью этих людей я склоняю голову в глубочайшем почтении — произошел в варшавском транспорте. Это были евреи из Варшавы, которые получили американское гражданство, среди них даже были люди, родившиеся уже там, в Америке.22 Их должны были выслать из немецкого лагеря для интернированных лиц в Швейцарию, под патронат Красного Креста, но “высококультурная” немецкая власть отправила американских граждан вместо Швейцарии сюда, в печь крематория. И здесь произошла поистине героическая драма: одна молодая женщина, танцовщица из Варшавы, выхватила у обершарфюрера из “политуправления” Освенцима23 револьвер и застрелила рапортфюрера — известного негодяя унтершарфюрера Шилингера.24 Ее поступок вдохновил других смелых женщин, и они зааплодировали, а после бросились — с бутылками и другими подобными вещами вместо оружия — на этих бешеных диких зверей — людей в эсэсовской форме.
Только в этих двух транспортах нашлись люди, которые оказали врагу сопротивление: они уже знали, что им больше нечего терять. Но остальные сотни тысяч — те осознанно шли на смерть, как скот на бойню. Вот почему сегодняшние приготовления так нас изумили. Мы поняли: до “них” дошли слухи, что чешские евреи, которые уже семь месяцев живут в лагере целыми семьями и знают не понаслышке, что здесь происходит, так просто не сдадутся, — и поэтому они мобилизуют все свои средства, чтобы подавить сопротивление людей, которые могут иметь “наглость” не пожелать идти на смерть и поднять против “невиновных”25 преступников восстание.
В понедельник в 12 дня к нам в блок прислали сказать, что нам надо отдохнуть, чтобы потом со свежими силами приняться за работу, и чтобы 140 человек — почти целый блок (после того как разделили нашу команду из 200 человек) — приготовились идти к транспорту, потому что сегодня целых два крематория — № 1 и № 2 — будут работать в полную силу.
План разработан до мельчайших деталей. И мы, несчастнейшие из людей, оказались вовлечены в борьбу против наших же братьев и сестер. Мы вынуждены быть первой линией обороны, на которую, наверное, набросятся жерт-вы, — а они, “герои и борцы за великую власть”, будут стоять за нашими спинами — с пулеметами, гранатами и винтовками — и из укрытия стрелять в обреченных.
Прошел день, прошли второй и третий. Наступила среда — окончательный срок, когда их должны привезти. Прибытие откладывалось по некоторым причинам. Во-первых, кроме “стратегической” подготовки потребовались и моральные приготовления. Во-вторых, эта “власть” стремится приурочить бойню к еврейским праздникам — поэтому нынешние жертвы должны быть убиты в ночь на четверг — в еврейский Пурим. Последние три дня “власть” — холодные убийцы и садисты, циничные и кровожадные, — делает все возможное, чтобы обмануть евреев, сбить их с толку, спрятать от них свое варварское лицо, — чтобы жертвы ничего не поняли, не разгадали черных мыслей этих “культурных людей” — представителей варварской власти с улыбкой на лице.
И вот обман начался.
Первая версия, которую они распространили, заключалась в том, что пять тысяч чешских евреев будут отправлены на работу во второй “рабочий” лагерь. Кандидаты — мужчины и женщины моложе сорока лет — должны были заявить о себе лично, сообщить о своей профессии. А остальные — пожилые люди обоих полов и женщины с маленькими детьми — останутся вместе, разделять семьи никто не будет. Это были первые капли опиума, которые опьянили испуганную толпу, отвлекли внимание людей от страшной действительности.
Вторая ложь состояла в том, что людям велели взять с собой все имущество, которое у них было. “Власть” со своей стороны обещала всем, кто уезжает, двойную пайку.
И еще одну жестокую, сатанинскую ложь задумали они: распространили слух, что до 30.3 никакая корреспонденция в Чехословакию отправляться не будет, а те, кто хочет получить посылки, должны, как и раньше, за несколько недель написать своим друзьям письмо (с датой до 30.3) — и передать его лагерной администрации: письмо будет отправлено, адресаты получат посылки, как получали и раньше.26 Никто из евреев не забил тревогу, никто и представить себе не мог, что эта “власть” решилась и на такую подлость, на такую гнусность в борьбе… против кого? Против толпы беззащитных, безоружных людей, которые могут бороться разве что голыми руками и чья сила заключается разве что в их воле.
Вся эта хорошо продуманная ложь была лучшим средством усыпить, парализовать внимание реально мыслящих людей, которые <, казалось бы,> хорошо понимали, что происходит. Все — люди обоих полов и всех возрастов — попались в эту ловушку, все жили иллюзией, что их действительно переводят на работу, и только когда преступники почувствовали, что их “хлороформ” подействовал, они приступили к осуществлению операции по уничтожению.
Они разорвали семьи, разделили женщин и мужчин, старых и молодых, загнали в ловушку — в еще пустовавший лагерь, находившийся рядом. Их обманули, несчастных и наивных, заперли в холодных деревянных бараках — каждую группу отдельно — и заколотили двери досками. Итак, первая акция удалась. Люди пришли в отчаяние, в ужас, логически мыслить они уже не могли, и даже когда поняли, что их заперли, чтобы отправить на смерть, остались покорными и безропотными: у них не было сил думать о борьбе и сопротивлении, потому что у каждого, даже если его мозг уже освободился от этого опьянения, этой иллюзии, теперь появились новые заботы. Молодые, полные сил юноши и девушки думали о своих родителях — кто знает, что с ними происходит? Молодые мужья, <прежде> полные мужества, сидели, окаменев от горя, и думали о своих женах и детях, с которыми их разлучили сегодня утром. Любая мысль о восстании меркла перед глубоким личным горем. Каждый был охвачен тревогой и болью за свою семью, это оглушало, парализовало мышление, не давало думать об общей ситуации. И теперь все эти люди — когда-то, на свободе, юные, энергичные, готовые к борьбе — сидели в оцепенении, в отчаянии, раздавленные и разбитые.27
Пять тысяч жертв, не сопротивляясь, шагнули на первую ступеньку лестницы, ведущей в могилу.
Ложь, давно применяющаяся в их дьявольской практике, снова увенчалась успехом.
Выводят на смерть
В среду, 8.3.44, в ночь накануне праздника Пурим, в тех странах, где еще могут жить евреи, все шло своим чередом: люди шли в синагоги, праздновали этот великий праздник, напоминающий о чуде, случившемся с нашим народом, и желали друг другу, чтобы как можно скорее закончилась война с новым Аманом.28
А в это время в лагере Освенцим—Биркенау сто сорок членов зондеркоманды идут — но не в синагогу, не праздновать Пурим, не вспоминать о великом чуде.
Они идут, опустив головы, как в глубоком трауре. Их горе передается и всем остальным евреям лагеря: ведь дорога, которой они идут, ведет в крематорий, в этот еврейский ад. Вместо еврейского праздника, символизирующего победу жизни над смертью, они будут участвовать в торжестве варваров, которые приводят в исполнение приговор многовековой давности, снова вступивший в силу по велению их божества.
Скоро мы будем свидетелями этого страшного праздника. Мы должны будем своими глазами увидеть нашу гибель: мы увидим, как пять тысяч человек, пять тысяч евреев, пять тысяч полнокровных, живых людей — женщин, детей и мужчин, старых и молодых, — по принуждению этих извергов, вооруженных винтовками, гранатами и пулеметами, которые гонят, грозят натравить свирепых собак, бьют, — как пять тысяч человек, оглушенные, не осознавая, что делают, пойдут, побегут в объятия смерти. А мы — их братья — будем должны помочь варварам осуществить все это: вытащить несчастных из машин, конвоировать их в бункер, заставить раздеться догола и загнать их, уже полуживых, в смертоносную камеру.
Когда мы пришли к первому крематорию, они — представители “власти” — уже давно были там и ждали начала операции. Множество эсэсовцев в полной боеготовности, у каждого — винтовка, полный патронташ, гранаты. Эти до зубов вооруженные солдаты окружили крематорий, заняли стратегически важные позиции. Повсюду стояли машины с прожекторами — чтобы полностью освещать обширное “поле боя”. Еще одна машина — с боеприпасами — стояла поодаль, приготовленная на случай, если жертвы попытаются оказать сопротивление своему — гораздо более сильному — врагу.
Ах! Если бы ты, свободный человек, мог видеть эту сцену, ты бы остановился в оцепенении. Ты бы мог подумать, что в этом большом здании с высокими печными трубами сидят вооруженные до зубов люди-великаны, которые могут сражаться, как черти, уничтожать могущественные армии и целые миры. Ты бы подумал, что эти великие герои, которые борются за мировое владычество, готовятся к схватке с противником, который хочет занять их землю, поработить их народ и разграбить их добро.
Но если бы ты подождал немного и увидел, кто же этот страшный враг, против которого они собираются обратить свою мощь, ты был бы разочарован. Знаешь, с кем они готовятся вступить в борьбу? С нами, с народом Израиля. Скоро здесь будут еврейские матери: прижимая младенцев к груди, ведя за руки старших детей, они будут испуганно смотреть на эти трубы. Юные девушки, спрыгнув на землю из грузовиков, будут ждать — кто мать, кто сестру, — чтобы вместе пойти прямиком в бункер. Мужчины — молодые, старые, отцы, сыновья — будут ждать, когда их погонят на смерть в другой подвал.
Вот он — грозный враг, с которым эти изверги готовы бороться. Они боятся, что кто-нибудь из тысяч жертв не захочет безропотно пойти на смерть, а совершит подвиг в последние минуты своей жизни. Этого неизвестного героя они боятся так, что для защиты от него взяли в руки оружие.
Все уже подготовлено. Семьдесят человек из нашей команды тоже расставлены на территории крематория. А за оградой стоят они — и ждут своих жертв.
Машины, мотоциклы проносятся перед нами. То тут, то там осведомляются, все ли готово. В лагере воцарилась полная тишина. Все живое должно исчезнуть, спрятаться в бараках. В тишине ночи слышится новый звук — это маршируют вооруженные солдаты в касках, как если бы они шли сражаться. Это первый случай, чтобы в лагере ночью, когда все спят или тихо лежат за колючей проволокой и заборами, появились войска. Итак, в лагере объявлено военное положение.
Все живое должно застыть и сидеть в своей клетке, не шелохнувшись, хотя все знают — и уже не раз постоянно в последнее время видели, — как гонят на смерть все новых и новых жертв. Но сегодня они сделали все для всеобщего устрашения. Только небу, звездам и луне дьявол не может закрыть глаза этой ночью. Они и будут свидетелями того, что он здесь творит.
В таинственной тишине ночи раздается шум машин. Это палачи отправились в лагерь забирать обреченных. Воют свирепые псы — они готовы броситься на несчастных. Слышны крики пьяных солдат и офицеров, которые стоят наготове.
Прибыли “хефтлинги”29 — заключенные немцы и поляки, которые добровольно предложили свою помощь по случаю “праздника”. И вот они все вместе, банда убийц, исчадия ада, отправились хватать несчастных, загонять их на грузовики и посылать на смерть.
Жертвы сидят взаперти, их сердца бешено колотятся. Люди напряжены, им слышно все, что происходит. Через щели в бараках они видят убийц, которые вот-вот лишат их жизни. Они уже знают, что им недолго осталось, что даже в мрачном бараке, откуда они теперь не вышли бы сами, им не дадут остаться. Их вытащат и погонят куда-то — на верную смерть.
Во мгновение ока толпу, пришедшую в отчаяние, охватил безумный страх. Все застыли и онемели. Слышны приближающиеся шаги, сердце рвется из груди от страха. Вот отрывают доски, которыми были заколочены двери первого барака, — несчастным и эти доски казались какой-никакой защитой, ведь пока вход в барак забит, люди в нем еще отгорожены от смерти, и где-то в глубине души они еще надеялись, что смогут остаться взаперти навсегда — пока их не освободят.
Двери распахнулись. Узники стоят в оцепенении и с ужасом смотрят на извергов. Потом они начинают инстинктивно пятиться в глубь барака — словно от привидения. Как бы они хотели убежать куда-нибудь, где бы убийцы не нашли их!
Они в ужасе смотрели на тех, кто пришел, чтобы их убить. Но молчание было нарушено: бешеные псы с воем бросились на жертв, садисты стали избивать несчастных палками. Обреченная толпа — масса, слившаяся воедино, — подалась и распалась на группы по несколько человек. Сломленные, пришедшие в отчаяние люди сами побежали к машинам, спасаясь от побоев и укусов собак. Матери с детьми на руках падали, на прклятую землю пролилась кровь невинных младенцев.
И вот жертвы стоят в кузовах грузовиков и оглядываются, ища чего-то, как будто они что-то потеряли. Молодой женщине кажется, что вот-вот придет к ней ее любимый муж, мать ищет своего молодого сына, влюбленная девушка разглядывает машины: вдруг на одной из них она увидит своего возлюбленного…
Они оглядываются — и видят прекрасный мир, звездное небо и луну, величаво путешествующую во мгле. Они всматриваются в свой пустой барак. Ах! Если бы им позволили вернуться туда! Они знают, они чувствуют, что машина — как почва, которая уходит из-под ног: недолго им осталось ехать. Их взгляд устремлен туда, за проволоку, они смотрят на лагерь, в котором были еще вчера. Там стоят чешские семьи и смотрят через щели на своих братьев и сестер, которых куда-то увозят. Их взгляды встречаются, сердца бьются созвучно — в ужасе и страхе. В ночной тишине слышны слова прощания: братья и сестры, друзья и знакомые — те, кто еще остался в лагере и ждет своего часа, кричат их тем, кто уже стоит в кузове и скоро пойдет на смерть, — своим братьям и сестрам, отцам и матерям.
Вот и вторая акция удалась дьяволу: он заставил несчастных еще на одну ступеньку спуститься по лестнице, ведущей в могилу.
Они в пути
И вот они едут. Все по-прежнему в напряжении. Убийцы раздают последние распоряжения. Наш взгляд обращен туда, в ту сторону, откуда доносится шум приближающихся машин.
Мы слышим уже хорошо знакомые нам звуки: это едут мотоциклы. Мчатся машины. Все уже ждут жертв. Мы издалека различаем свет фар: машины приближаются к нам.
Они едут. Мы издалека уже видим то, что осталось от живых людей, — одни тени. Мы слышим их тихий плач и стоны, которые вырываются из их груди.
Несчастные поняли, что их везут на смерть. Последняя надежда, последний луч, последняя искра — все меркнет. Они оглядываются, весь мир проносится теперь перед ними, как в кино. Их взгляд дико блуждает, как будто они хотят вобрать в себя все, что видят.
Где-то вдалеке их дом. Горы с белыми вершинами, на которые они смотрели из-за лагерного забора каждый день, напоминали им о родине. Ах! Любимые горы… Вы беззаботно спите, озаренные лунным светом, а мы, ваши дети, чья жизнь связана с вами неразрывно, — должны сегодня умереть. Скольким нашим золотым дням, скольким радостям, скольким золотым страницам нашей жизни вы были свидетелями! Сколько любви, сколько нежности мы разделили с вами! Сколько ночей мы провели в ваших объятиях, припадая к вашим родникам, которые вечно будут бить из земли — но для кого теперь? Нас разлучают с вами навсегда. А там, вдали, за вами, — наш опустевший дом, в который хозяева не вернутся никогда.
Ах! Родной дом, даривший им свою любовь и тепло, зовет их, своих детей, к себе.
Куда их везут? Мир так прекрасен, он манит своей красотой, он влечет к себе, пробуждает к жизни — и так хочется жить! Тысячью нитей привязаны они к этому миру — огромному, великолепному. Мир простирает к ним свои объятия. В ночной тишине слышен его отеческий зов: дети мои, идите ко мне, любовь моя сильна! Места хватит всем, для вас мои недра хранят свои сокровища. Мои ключи бьют всегда, готовые напитать всех — угодных или неугодных власти. Для вас и ради вас я был когда-то сотворен.
А они, дети, рвутся к нему — к своему любимому миру, не могут расстаться с ним: ведь все они молоды, здоровы и полны сил. Они жаждут жить, они рождены для жизни.
Они, пока еще полные сил, хватаются за этот мир — как ребенок не отпускает от себя мать, — крепко держатся за него руками — и этот мир у них жестоко отнимают. Их хотят — без вины, без причины, со звериной злобой — отлучить, оторвать от этого мира.
Если бы они могли обнять весь этот мир, небеса, звезды и луну, снежные горы, холодную землю, деревья, травы, все, что только есть на земле, — и крепко прижать к груди — как счастливы бы они были!
Если бы они могли сейчас, эти дети, эти несчастные жертвы, растянуться на этой остывшей земле, согреть ее жаром своего сердца, тронуть ее затвердевший хребет своими слезами — такими горячими, расцеловать весь этот большой прекрасный мир!
Ах! Если бы они могли сейчас напитать свои сердца этим миром, этой жизнью, чтобы навсегда утолить тоску, голод и жажду. Ах! Если бы они, дети-тени, несчастнейшие из несчастнейших, которые сидят сейчас в бараках или стоят в очереди на казнь, могли сейчас обнять эту землю — как хорошо, как хорошо стало бы им! Сейчас, в эти последние минуты, пока они еще живы, они жаждут обнять, приласкать, расцеловать все сущее на земле.
Они чувствуют, они уже поняли, что машины, которые их быстро увозят куда-то, все эти таксомоторы30 и мотоциклы, которые едут с двух сторон от них, — слуги дьявола, которые мчатся, рыча и гремя, чтобы принести добычу своему божеству.
И вот их провозят мимо мира, мимо жизни — ведь дорога к смерти проходит через жизнь. Они чувствуют, что настают их последние мгновения, что кинопленка скоро закончится, они оглядываются в беспокойстве, смотрят во все углы. Они ищут на этом свете что-то, что можно было бы забрать с собой по пути на смерть.
Может быть, кто-нибудь из них сейчас думает, — мысль молнией сверкнула в голове, — куда бы убежать от смерти, смотрит по сторонам, ищет лазейку…
Шум усиливается, прожекторы освещают огромное здание, в подвале которого ад.
Они здесь
И вот они прибыли, несчастные жертвы. Машины остановились — и сердца застыли. Жертвы, испуганные, беспомощные, покорные, в отчаянии оглядываются по сторонам, рассматривают площадь, здание, в котором их жизни, их трепетные тела, пока еще полные сил, скоро исчезнут навсегда.
Они не могут понять, чего хотят эти десятки офицеров с золотыми и серебряными погонами, блестящими револьверами и гранатами.
И почему здесь стоят, как воры, приговоренные к казни31, солдаты в шлемах, почему из-за деревьев и проволоки нацелены на них черные дула, почему, за что? Почему светит так много прожекторов? Неужели ночь так черна сегодня? Неужели луна дает слишком мало света?
Они стоят, потерянные, беспомощные и покорные. Они уже увидели ужасающую действительность, перед глазами уже разверзлась бездна, готовая поглотить их. Они чувствуют, что все на свете — жизнь, природа, деревья, поля, — все, что еще существует, — все исчезает, тонет в глубокой пучине вместе с ними. Звезды гаснут, небеса мрачнеют, темнеет луна, мир уходит вместе с ними. А они, несчастные жертвы, уже хотят как можно быстрее исчезнуть в этой пропасти.
Они бросают свою поклажу — все, что взяли с собой в “путешествие”, — им уже не понадобятся никакие вещи.
Их заставляют вылезти из кузова на землю — они не сопротивляются. Они падают без сил, как подрезанные колосья, прямо к нам в руки. На, возьми меня за руку, на, веди меня, любимый мой брат, хотя бы часть пути, который еще отделяет меня от смерти. И мы ведем их, наших милых сестер, дорогих нам, нежных, мы поддерживаем их под руки, идем в молчании шаг за шагом, наши сердца бьются созвучно. Мы страдаем не меньше их и чувствуем, что каждый шаг отдаляет нас от жизни и ведет к смерти. И когда уже надо спуститься в бункер, глубоко под землю, стать на первую ступеньку лестницы, которая ведет в могилу, они бросают прощальный взгляд на небо, на луну, и из самого сердца вырывается глубокий вздох — и у них, и у нас. В лунном свете блестят слезы на лицах наших несчастных сестер. В глазах братьев, которые привели их к могиле, слезы невыразимой печали дрожат и застывают.
В раздевалке
Большой подвальный зал, посередине которого — двенадцать столбов, поддерживающих все здание, сейчас залит ярким электрическим светом. По периметру зала уже расставлены скамейки, а над ними прибиты крючки для одежды несчастных. На одном из столбов — вывеска. Надпись на разных языках сообщает, что здесь баня, что одежду надо снять и сдать для дезинфекции.
Мы стоим неподвижно и смотрим на них. Они уже все знают, они понимают, что это не баня, а коридор, ведущий к смерти.
Зал все больше заполняется людьми. Приезжают машины со все новыми и новыми жертвами, и зал поглощает их всех. Мы стоим в смущении и не можем сказать женщинам ни слова, хотя мы переживаем это уже не в первый раз. Уже много транспортов проходило перед нами, много подобных зрелищ мы видели. И все же сегодня мы чувствуем себя не так, как раньше: мы слабы, мы бы и сами упали без сил.
Мы все оглушены. Тела женщин, молодые, полные ласки и чар, скрыты одеждой — старой и рваной. Перед нами головы с черными, каштановыми, светлыми кудрями, юные и поседевшие, — и глаза, от которых не отвести взгляда: черные, глубокие, волшебные. Перед нами сотни нежных, полнокровных жизней, цветущих, свежих, как еще не сорванные розы в саду, которые питает дождь и освежает утренняя роса, которые, как жемчужины, блестят в солнечных лучах. Так и глаза этих женщин сверкают сейчас…
У нас не было мужества, не было смелости сказать им, нашим милым сестрам, чтобы они разделись догола: ведь вещи, которые на них надеты, — это теперь последняя оболочка, их последняя защита. Когда они снимут одежду и останутся в чем мать родила, они потеряют последнее, что связывает их с миром. Поэтому мы не требуем, чтобы они разделись. Пусть они останутся в своей “броне” еще мгновение: ведь для них это одежда жизни!
Первый вопрос, который задают женщины, — про их мужчин: придут ли они? Все хотят знать, живы ли еще их мужья, отцы, братья, любимые или где-нибудь уже валяются их мертвые тела? Или догорают в пламени крематория — и скоро от них не останется и следа, а женщина уже осталась одна —
с осиротевшим ребенком. Может быть, отец, брат или любимый уже исчезли навеки? Тогда почему, зачем ей самой жить на свете? — вопрошает одна из женщин. Другая, уже смирившаяся с неминуемой кончиной, смело и спокойно спрашивает: брат мой, ответь, сколько длится смерть? Тяжела ли она? Легка ли?
Но им не дают долго так стоять. Убийцы-бестии появляются в подвале. Воздух рвется от криков пьяных садистов: которые уже хотят как можно быстрее насытить свою звериную жажду — жажду насмотреться на голые тела моих возлюбленных прекрасных сестер. Удары палок сыплются на плечи и головы… И одежда спадает с тел. Кто-то стесняется, хочет скрыться куда-нибудь, чтобы не показывать своей наготы. Но нет угла, где можно было бы укрыться. Нет здесь и стыда. Мораль, этика — все это, как и сама жизнь, сходит здесь в могилу.
Некоторые женщины, будто пьяные, бросаются нам в объятия и со смущенными взглядами просят, чтобы мы раздели их догола. Они хотят забыть обо всем, ни о чем не думать. С миром прошлого, с моралью и принципами, с этическими соображениями они уже порвали, ступив на первую ступеньку лестницы, ведущей сюда. Сейчас, на пороге смерти, пока они еще держатся на поверхности, их тело еще живо, оно чувствует, оно стремится получить удовлетворение… Они хотят дать ему все: последнее удовольствие, последнюю радость — все, что можно взять от жизни. Они хотят напитать, насытить его перед кончиной. И поэтому они хотят, чтобы их юное тело, полное жизненных сил, трогала и ласкала рука чужого мужчины, который им теперь ближе самого любимого человека. Они хотят при этом чувствовать, будто их исстрадавшееся тело гладит рука возлюбленного. Они хотят ощутить опьянение — о, мои любимые, нежные сестры! Они вытягивают губы, они страстно жаждут поцелуя — они пока еще живы…
Приезжают новые машины, все больше и больше людей загоняют в большой подвал. По рядам обнаженных проносятся крики и стоны: это голые дети увидели своих голых матерей. Они целуются, обнимаются, радуются встрече. Ребенок радуется, что пойдет на смерть вместе с матерью, прижавшись к ее сердцу.
Все раздеваются догола и встают в очередь. Кто-то плачет, кто-то стоит в оцепенении. Одна девушка рвет волосы на голове и что-то дико сама себе говорит. Я приближаюсь к ней и слышу: “Где ты, любимый мой? Почему ты не придешь ко мне? Я так молода и красива!” Стоявшие рядом сказали мне, что она сошла с ума еще вчера, в бараке.
Кто-то обращается к нам с тихими и спокойными словами: “Ах! Мы так молоды! Хочется жить, мы еще так мало пожили!” Они не просят нас ни о чем, потому что знают и понимают, что мы и сами здесь обречены. Они просто говорят, потому что сердце переполнено, они хотят перед смертью высказать свою боль человеку, который их переживет.
Вот сидят несколько женщин, обнимаются и целуются: это встретились сестры. Они уже как будто слились в один организм, в одно целое.
А вот мать — голая женщина, которая сидит на скамейке с дочерью на коленях — девочкой, которой нет еще пятнадцати. Она прижимает голову дочки к груди, покрывает ее поцелуями. И слезы, горючие слезы падают на юный цветок. Мать оплакивает своего ребенка, которого она вот-вот сама поведет на смерть.
В зале — в этой большой могиле — загораются все новые лампы. На одном краю этого ада стоят алебастрово-белые женские тела: женщины ждут, когда двери ада откроются и пропустят их навстречу смерти. Мы, одетые мужчины, стоим напротив и смотрим на них в оцепенении. Мы не можем понять, на самом ли деле происходит то, что мы видим, или это только сон. Может быть, мы попали в какой-то мир голых женщин? С ними будет происходить какая-то дьявольская игра? Или мы в музее, или в мастерской художника, где женщины всех возрастов, с отпечатком боли и страдания на лице, собрались, чтобы позировать?
Мы изумлены: по сравнению с другими транспортами сегодня женщины так спокойны! Многие мужественны и храбры, как будто ничего страшного с ними произойти не может. С таким достоинством, с таким спокойствием смотрят они смерти в лицо — вот что поражает нас больше всего. Неужели они не знают, что их ожидает? Мы смотрим на них с жалостью, потому что представляем себе, как вскоре оборвется их жизнь, как застынут их тела, как их покинут силы, как навеки онемеют их уста, как их глаза — блестящие, чарующие — остановятся, словно ища чего-то в мертвой вечности.
Эти прекрасные тела, <сейчас> полные жизненных сил, будут валяться на земле, словно бревна, в грязи, прекрасный алебастр этих тел будет запачкан пылью и нечистотами.
Из их прекрасных ртов вырвут с корнем зубы — и будет литься кровь.
Из носа потечет какая-то жидкость — красная, желтая или белая.
А лицо, розово-белое лицо покраснеет, посинеет или почернеет от газа. Глаза нальются кровью, и будет не узнать: неужели это та самая женщина, которая сейчас стоит здесь? С головы две холодные руки срежут прекрасные локоны, с рук снимут кольца, из ушей вырвут серьги.
А потом двое мужчин наденут на руки перчатки и будут нехотя прикасаться к этим телам — которые так прекрасны и белы сейчас, но станут уродливыми и страшными. Их, недавно красивых, цветущих, потащат по холодному цементному полу. И тело покроется грязью, по которой его будут волочь.
А потом его, как труп околевшей скотины, бросят в лифт и отправят в печь, и в считанные минуты эти пышные тела превратятся в пепел.
Мы уже видим, мы уже предчувствуем их неотвратимую кончину. Я смотрю на них, живых и сильных, заполнивших огромный подвальный зал, — и тут же моему взору предстает другая картина: как мой товарищ везет тачку с пеплом, чтобы ссыпать его в яму.
Около меня сейчас группа из десяти-пятнадцати женщин — в одной тачке поместится пепел, в который превратятся они все. И ни знака, ни воспоминания не останется ни от одной из тех, которые сейчас стоят здесь, которые могли бы наполнить целые города.32 Их скоро сотрут из жизни, вырвут с корнем — как будто они никогда и не рождались. Наши сердца разрываются от боли. Мы чувствуем, мы и сами ощущаем эту муку — перехода от жизни к смерти.
Наши сердца наполняются состраданием. Ах, если бы мы могли отдать свою жизнь за них, наших милых сестер, как бы мы были счастливы! Как хочется прижать их к страдающему сердцу, расцеловать, самим напитаться жизнью, которую у них скоро отнимут. Запечатлеть навсегда в сердце их облик, след этих цветущих жизней, и вечно носить его с собой. Нас всех одолевают ужасные размышления… Любимые наши сестры смотрят на нас с удивлением: они недоумевают, почему мы себе не находим места, когда они сами так спокойны. Они бы хотели о многом поговорить с нами: что с ними сделают после этого, когда они будут уже мертвы… Но они не находят смелости спросить об этом, и тайна до конца остается для них тайной.
И вот они стоят всей толпой, голые, окаменевшие, смотрят в одном направлении, подавленные мрачными раздумьями.
В стороне от толпы лежат их вещи одной кучей, — вещи, которые они только что сбросили с себя. Эти вещи не дают им покоя: хоть они и знают, что одежда им больше не понадобится, — и все равно чувствуют, что к этим вещам, еще хранящим тепло их тел, они привязаны множеством нитей. Вот лежат эти вещи: платья, свитера, которые согревали их и скрывали их плоть от посторонних взглядов. Если бы они могли еще раз их надеть, как они были бы счастливы! Неужели уже слишком поздно? И никто никогда не будет носить этих вещей?
Неужели они не достанутся теперь никому? Никто больше не вернется, чтобы их надеть?
Эти вещи лежат так сиротливо! Они — словно напоминание о смерти, которая скоро неизбежно придет.
Ах! Кто теперь будет носить эти вещи? Вот одна девушка отделяется от толпы, подходит к куче вещей и поднимает шелковую косынку из-под ног моего товарища, который наступил на нее. Она берет косынку себе — и тотчас же смешивается с толпой. Я спрашиваю ее: “Зачем вам этот платочек?” — “С этой вещью связаны мои воспоминания, — тихим голосом отвечает мне она, — и с ней я хочу сойти в могилу”.
Путь к смерти
Двери распахнулись. Ад широко раскрыл свои ворота. В маленькой комнате, через которую лежит путь к смерти, выстроились, как на параде, приспешники власти. Политуправление лагеря пришло сегодня на свое торжество в полном составе. Здесь высшие офицерские чины, которых мы за шестнадцать месяцев службы еще не видели. Среди них эсэсовка — начальница женского лагеря.33 Она тоже пришла посмотреть на этот большой “национальный праздник” — гибель стольких детей нашего многострадального народа.
Я стою в стороне и смотрю: вот негодяи и убийцы — а напротив них мои несчастные сестры.
Марш смерти начался. Женщины идут гордо, твердой поступью, смело и мужественно, как на праздник. Они не сломались и тогда, когда увидели то последнее место, последний угол, где скоро разыграется последняя сцена их жизни. Они не потеряли почвы под ногами, когда осознали, что попали в самое сердце ада. Они уже свели все счеты с жизнью и с этим миром, еще там, наверху, до того, как вошли сюда. Нити, связывавшие их с жизнью, оборвались еще в бараке. Поэтому сейчас они идут спокойно и хладнокровно, приближение смерти не страшит их. Вот они проходят — голые женщины, полные жизненных сил. Кажется, этот марш длится целую вечность.
Кажется, что это целый мир — что все женщины на свете разделись и идут на этот дьявольский парад.
Вот проходят матери с младенцами на руках, кто-то ведет ребенка за ручку. Детей все время целуют: материнскому сердцу чуждо терпение. Вот идут, обнявшись, сестры, не отрываясь друг от друга, слово слившись воедино.
На смерть они хотят пойти вместе.
Все смотрят на выстроившихся офицеров, — а те избегают смотреть в глаза своим жертвам. Женщины не просят, не умоляют о милости. Они знают, что этих людей просить бессмысленно, что в их сердце нет ни капли жалости или человечности. Они не хотят доставить им этой радости — слышать, как несчастные молят в отчаянии, чтобы кому-нибудь из них даровали жизнь.
Вдруг марш голых женщин замедлился. Вот красивая девочка лет девяти, две светлые косы падают на плечи, как золотые полосы. За ней шла ее мать — вдруг она остановилась и смело сказала офицерам:
— Убийцы, проклятые преступники! Вы убиваете нас, невинных женщин и детей. Нас, безвинных и безоружных, вы обвиняете в той войне, которую сами развязали. Как будто мы с ребенком воюем против вас. Нашей кровью вы собираетесь искупить свои поражения. Уже ясно, что вы проиграете войну. Каждый день вы отступаете на восточном фронте. Сейчас вы можете творить все, что угодно, — но настанет и для вас день расплаты. Русские отомстят за нас! Они живьем разорвут вас на части. Наши братья по всему миру не простят вам ваших преступлений: они отомстят за нашу безвинно пролитую кровь!
После этого она обратилась к женщине, стоявшей среди эсэсовцев:
— Бестия! Ты тоже пришла полюбоваться нашим несчастьем. Помни! У тебя тоже есть семья, дети — недолго тебе осталось ими наслаждаться. Тебя живьем будут раздирать на части — и твоему ребенку, как и моему, недолго осталось жить. Помните, вы заплатите за все — весь мир отомстит вам! — и она плюнула им в лицо и вбежала в бункер вместе с ребенком. Эсэсовцы молчали в оцепенении, не имея мужества посмотреть в глаза друг другу: они услышали правду — великую, страшную правду, которая разрывала, резала, жгла их звериные души. Они дали ей высказаться, хотя и могли предположить, что она скажет: им хотелось услышать, о чем думают еврейские женщины, идя на смерть. И вот они стоят, подавленные, глубоко задумавшиеся. Женщина, стоящая на краю могилы, сорвала с них маску и заставила их увидеть свое уже не слишком далекое будущее. Они не раз уже думали о нем, не раз мрачные мысли одолевали их, — и вот еврейская женщина бесстрашно высказала правду им в лицо.
Они долгое время боялись и подумать об этом: было страшно, что мучительный вопрос “Зачем и для чего мы живем?” проникнет слишком глубоко в душу. Фюрер, их божество, учил их совсем не так: пропаганда уверяла их, что победа — не на восточном и не на западном фронте, а здесь, в бункере, где идут на смерть враги — исполины, ради борьбы с которыми они проливают свою кровь на всех полях Европы. Из-за этих врагов английские самолеты день и ночь бомбят немецкие города, убивая людей от мала до велика. Это из-за них, голых еврейских женщин, каждый из этих эсэсовцев должен быть сейчас далеко от дома, а его сын — сложить голову где-то на востоке. Конечно, великий фюрер прав: этих врагов надо уничтожать, вырывать с корнем! Когда все эти женщины и дети будут мертвы — только тогда немцы одержат победу.
Ах, если бы это можно было сделать быстрее: собрать их со всего мира, раздеть догола, как этих — уже голых — женщин, и загнать их всех в адскую печь! Как славно бы это было! Вот тогда прекратились бы канонады и бомбардировки — война бы закончилась, мир успокоился бы. Дети, тоскующие по дому, вернулись бы к родителям, для всех началась бы счастливая жизнь… Но пока что не преодолено последнее препятствие: пока еще есть дочери моего народа, — которые прячутся где-то, которых не удалось еще привести сюда и раздеть, как этих — уже поверженных — врагов, которые сейчас идут на смерть, а какой-то изверг хлещет их нагайкой по голому телу:
— Эй, твари, скорее бегите в бункер, в могилу: каждый ваш шаг по лестнице, ведущей к смерти, приближает нас к победе, которая должна прийти как можно скорее. Слишком дорого мы платим за вас, погибая на фронте, — так бегите же, чертовы дети, не мешкайте по дороге! Это из-за вас мы все еще не можем победить.
Тянутся ряды голых женщин — и снова останавливаются. Юная светловолосая девушка говорит:
— Негодяи! Вы смотрите на меня жадным звериным взглядом. Вы тешите себя, глядя на мою наготу. Да, пришла для вас счастливая пора: в мирное время вы о таком и мечтать не могли. Нелюди, вы нашли наконец место, где можно утолить свою садистскую жажду. Но недолго вам осталось наслаждаться. Вашей игре скоро конец, всех евреев вы не сможете убить! Вы заплатите за все! — и вдруг она подскочила к ним и три раза наотмашь ударила обершарфюрера Фоста, начальника крематория. На нее набросились, стали избивать палками. В бункер она вошла с разбитой головой. Горячая кровь заливала ее тело, а лицо светилось радостью. Она была счастлива сознанием своего подвига: она дала пощечину знаменитому своими злодействами убийце и бандиту. Она выполнила свое последнее желание — и пошла на смерть спокойно.
Пение из могилы
В большом бункере тысячи жертв стоят в ожидании смерти. Вдруг оттуда вырвалось пение. Офицеры снова застыли в изумлении. Они не верят своим ушам: неужели возможно, чтобы люди, стоя посреди преисподней, на пороге смерти, — в свои последние минуты не жаловались, не оплакивали свои жизни, которые вот-вот оборвутся, — а пели?! Видимо, фюрер прав: это дьявольские создания! Разве человек может так спокойно и бесстрашно идти на смерть?
Мелодия, которая доносится из подвала, всем хорошо знакома. Мучители тоже узнали ее, она для них как острый нож. Как острые копья, эти звуки проникают им в самое сердце: полумертвые люди поют “Интернационал”. Гимн великого русского народа, песнь героической армии — вот что поют они сейчас.34
Убийцы слушают. Песня напоминает им о фронтовых победах — но одержанных не ими, а их противником. Против воли они заслушиваются мелодией. Песня, как волна, захлестывает их пьяные головы и заставляет протрезветь, забыть о своем фанатизме и вспомнить о том, что происходит.
Песня заставляет их заглянуть в недавнее прошлое и увидеть страшную, трагическую действительность. Песня напоминает им, что в начале войны фюрер, их божество, обещал, что через шесть недель огромная Россия уже будет покорена, что над стенами Кремля будет развеваться флаг с черной свастикой, — и они были уверены, что конец войны — событие столь же определенное, как и ее начало.
А что же случилось на самом деле?
Победоносные европейские армии, быстро поработившие целые народы, вооруженные лучше всех, ведомые опытными полководцами, полностью уверенные в своей неизбежной победе, гордо повторяющие старый девиз “Deutschland, Deutschland ьber alles”, теперь разбиты и обращены в бегство. Они падают с вершины в глубокую пропасть, вся земля покрыта трупами их солдат. Где же их сила, их искусство, техника, стратегия? Почему они сумели победить всех, кроме этого отсталого азиатского народа? Вот она — мощь интернационализма, который наделил русских необычайной силой. Их мускулы словно выкованы из стали, их воля — словно буря, сметающая все на своем пути.
Мелодия тревожит мучителей: где теперь та уверенность, в которой они пребывали до сих пор? В звуках песни им слышатся шаги армий, гордо марширующих по могилам их братьев, пушечные выстрелы, взрывы снарядов на полях сражений. Мелодия усиливается, пение все громче и громче. Все захвачены песней, она вырывается из подвала и разливается, расплескивается повсюду, затопляя все вокруг. Офицеры, представители могучей “власти”, чувствуют, как ничтожны и мелки они сейчас. Им кажется, что звуки песни — это живые существа, антагонисты, противоборствующие армии, одна из которых сражается гордо и мужественно, а другая, которую они представляют здесь, стоит в немом оцепенении и трясется от страха.
Звуки пения все ближе. Мучители чувствуют, что песня проникает повсюду, что от ее звуков трясутся пол и стены. Они чувствуют, что им самим уже не осталось места, что почва уходит у них из-под ног и вот-вот все вокруг будет затоплено этой волной. Мелодия говорит о победе и о великом будущем. Они уже видят, как красноармейцы, опьяненные победой, бегут по немецким улицам и топчут, рвут, режут, жгут все на своем пути. Черная дума охватывает немцев: песня пророчит, что скоро свершится месть, о которой говорила та еврейка. Скоро они поплатятся за гибель тех, кто сейчас поет и кто сейчас погибнет от их руки…
“А-тиква”35
Офицерская банда вздохнула свободнее, когда отзвучало эхо последней ноты. Но недолго радовались изверги: всем сердцем, всей душой, гордо и радостно, мужественно и уверенно женщины запели новую песню — “А-тиква”, гимн еврейского народа. Эта песня им тоже хорошо знакома, они слышали ее уже не раз. И вот они снова застыли в оцепенении. Эта песня тоже рассказывает о чем-то, будит воспоминания. Они чувствуют, как к ним взывают толпы мертвых, которые с этой песней оживают и обретают мужество:
— Бандиты и убийцы! Вы думали, что сможете погубить весь еврейский народ, что с его гибелью придет ваша победа. Но ваш фюрер, ваш “бог”, обманул вас!
Песня говорит, что и победы над еврейским народом им никогда не достичь.
Евреи живы во всем мире: и в тех странах, куда еще не ступала их нога, и даже там, где они еще до сих пор хозяйничают — и все равно ничего не могут добиться, потому что остальные народы прозрели и не хотят приносить в жертву невинных людей, потакая варварству и звериной жестокости. Песня говорит им, что древний еврейский народ выживет и сам создаст свое будущее — там, в своей далекой стране. Песня предупреждает, что догмат, который они приняли, — что “от евреев на свете останутся только музейные экспонаты”36 и что не будет никого, кто мог бы призвать к мести и сам отомстить, — это ложь! После бури евреи придут сюда со всех концов земли и станут искать своих отцов, братьев и сестер, станут спрашивать: где погибли они — дети нашего народа? Они спросят, где их сестры и братья — те самые, которые вот-вот умрут, а пока — в свои последние минуты — поют. Они соберут огромные армии, чтобы отомстить убийцам. Они заставят преступников заплатить и за кровь, которую те собираются пролить сейчас, и за ту кровь, которая уже давно пролита.
“А-тиква” не дает убийцам покоя, она тревожит их, бередит, тянет в глубокую пучину отчаяния.
Чешский гимн37
Этот транспорт занял для них целую вечность. Часы превратились в годы. Бандиты стоят, сломленные и подавленные. Они были уверены, что им удастся испытать сегодня большое удовольствие — увидеть, как страдают, как содрогаются в муках тысячи юных евреек. Но вместо этого перед ними толпа, которая поет, которая смеется смерти в лицо! Где же та месть, которая должна была свершиться? Где наказание? Они надеялись, что смогут утолить жажду еврейской крови этой бездной страданий, — а перед ними мужественные, спокойные люди, которые поют, и эти песни из могилы — для них как бич, они проникают в их звериные сердца и не дают им покоя. Им кажется, что это их — всемогущих извергов — казнят сегодня, что эта толпа голых женщин мстит им.
Они поют гимн порабощенного чехословацкого народа. Они жили бок о бок с чехами, жили спокойно и благополучно, как и другие граждане этой страны, — пока не пришли варвары и не поработили всех. Евреи не упрекают чехов: они знают, что те не виновны в их гибели. Чехи сочувствуют им, сострадают, — а евреи вместе с ними надеются на скорое освобождение, хоть и знают, что им самим не дожить до этого часа, они могут лишь представить себе ближайшее будущее, представить, как чешский народ воспрянет, потянется к жизни, — и поют чешский гимн, который вскоре вновь зазвучит на их родине. Высоко в горах, глубоко в долинах — всюду будет слышна радостная песнь, песнь новой, пробуждающейся жизни. И сейчас из глубокой могилы еврейские женщины шлют привет чешскому народу, своим друзьям, чтобы ободрить их, поднять их боевой дух, воодушевить перед битвой.
Песня напоминает убийцам, что скоро все народы будут освобождены, и чехи в том числе. Повсюду, для всех народов будут развеваться знамена свободы. А что будет с ними, с узурпаторами и тиранами, залившими невинной кровью всю Европу? Когда все маленькие порабощенные народы воспрянут и оживут, великий могущественный Рейх будет сломлен и разбит. Когда весь мир будет праздновать день всеобщего освобождения, для них наступит эпоха рабства. В день победы и мира, когда на улицах всей Европы люди будут обниматься и целоваться от счастья, они, преступники и убийцы, будут сидеть под стражей и страшиться великого Судного дня — дня расплаты за преступления перед всем миром. Когда все народы будут возводить на руинах новые города, они лишь еще сильнее ощутят свое ничтожество.
День освобождения превратится для них в день траура. Пострадавшие народы потребуют, чтобы они заплатили за все несчастья, которые они, — а не кто-то другой — принесли миру.
Ах! Эти песни приносят им истинное страдание, не дают торжествовать и радоваться.
Песня партизан
Мчатся последние машины. Женский транспорт прошел почти весь. Вот еще один случай неповиновения: молодая женщина из Словакии не дает себя раздеть, не хочет идти в бункер, она кричит, шумит, призывает других бороться. “Расстреляйте меня!” — требует она. Эта милость была ей оказана. Ее вывели наверх, и там при свете луны два человека с желтыми повязками на рукавах заломили ей руки. Девушка забилась в конвульсиях. Послышался хлопок — это пуля “высококультурного” изверга оборвала ей жизнь. Как тонкое деревце, она упала на землю, ее тело осталось лежать, кровь разлилась вокруг, а взгляд остановился, устремленный на луну, которая продолжала свою ночную прогулку. В этом теле совсем недавно билась жизнь. Девушка кричала, плакала, призывала к борьбе — а теперь лежит, вытянувшись, раскинув руки, как если бы она хотела в последнюю минуту обнять весь мир.
А снизу, из бункера, опять доносится пение. Оно заглушает страх и беспокойство, которые уже было охватили души и сердца несчастных. Женщины поют песню партизан, и она вновь, как копье, бьет извергов прямо в сердце. Партизаны — героические борцы за свободу, в партизанские отряды ушли многие дети нашего народа-мученика. И когда армии извергов будут разгромлены, когда солдаты в страхе побегут в леса, в поля, чтобы спрятаться где-нибудь в яме, в лощине, среди густых деревьев и кустов, — тогда партизаны их настигнут, чтобы обрушить на них карающий удар. Они заставят их выбраться из укрытия и заплатить за все. Они отомстят мучителям за наши страдания. Страшной будет их месть за отцов и матерей, за братьев и сестер, которые были убиты без вины! Повсюду, повсюду будут они мстить извергам. Выбравшись из земляных укрытий, они будут свидетельствовать всему миру о той жестокости, с которой эти садисты истребили миллионы людей по всему миру. Они приведут победоносные армии в поля и в леса, чтобы показать, где лежат сотни тысяч трупов — останки людей, заживо закопанных в землю или заживо сожженных. За все, за все отмстится мучителям!..
Только в бункер вошла последняя жертва — дверь герметично закрыли и заперли, чтобы воздух не проникал туда. Несчастные стоят там в ужасной тесноте, многие начинают задыхаться от жары и жажды. Они предчувствуют, они знают, что осталось недолго: еще минута, еще мгновение — и их мукам придет конец. И все равно они продолжают петь, чтобы отрешиться от действительности. Они хотят удержаться на волнах этих звуков, проплыть на них это небольшое расстояние — от жизни до смерти.
А офицеры стоят и ждут, ждут их последнего вздоха. Они хотят увидеть самую последнюю, самую возвышенную сцену — как тысячи людей задрожат, словно колосья во время бури, и как наступит их последний миг. Тогда взору мучителей предстанет “прекрасная” картина: 2500 жертв, как срубленные деревья, упадут друг на друга.
Засыпают газ
В ночной тишине слышатся шаги. Два силуэта движутся в лунном свете. Эти люди надевают маски, чтобы засыпать смертоносный газовый порошок.
У них в руках две банки, содержимое которых скоро убьет тысячи людей. Они идут к бункеру, к этому адскому месту. Идут спокойно, уверенно и хладнокровно, как если бы они шли выполнить свой священный долг. Их сердце твердо, как лед, их руки не дрожат, они деловитой походкой приближаются к отверстию в крыше бункера, засыпают туда газ и закрывают отверстие втулкой, чтобы ни одна частица не попала наружу. До них доносится тяжелый стон людей, которые борются со смертью, — стон боли и страдания, — но он не может смягчить их сердец. Глухие, непоколебимые, идут они ко второму отверстию и засыпают газ туда. Вот добрались до последнего отверстия. Теперь маску можно снять. Гордые и довольные собой, они мужественно уходят оттуда, где только что свершили дело огромной важности для своего народа, для своей страны. Это еще один шаг на пути к победе.
Первая победа
Офицеры поднимаются из бункера, выходят на поверхность. Они счастливы, что пение наконец прекратилось — а с ним и жизнь поющих. Мучители могут вздохнуть свободнее. Они бегут оттуда, от призраков, от фатума, который преследовал их. Впервые на службе они испытали такое смятение: до этого им не приходилось столь долго стоять, чувствуя себя так, как будто их хлещут раскаленными прутьями, и ощущать боль от воображаемых ударов. Для них невыносима сама мысль о том, что их наказывают евреи — раса рабов. Теперь этому пришел конец и можно вздохнуть с облегчением. Звуки голосов, угрожавшие им, пророчившие кару, смолкли. Людей, которым принадлежали эти голоса, уже нет в живых. И теперь они могут потихоньку освободиться от ощущения кошмара, могут испытать счастье одержанной победы. Они идут с поля боя гордые и довольные. 2500 врагов, которые мешали им в борьбе за благо немецкого народа и Рейха, уже мертвы. Теперь армиям на восточном и западном фронтах будет легче сражаться.
“Второй фронт”
Все переходят ко второму крематорию: офицеры, часовые и мы. И снова выстраиваются, как на поле боя. Все стоят в напряжении, в полной боеготовности. Сейчас приняты еще большие меры предосторожности, потому что если первая встреча с жертвами прошла спокойно и никто не оказал сопротивления, то сейчас можно ожидать всего: люди, с которыми предстоит иметь дело теперь, которые вот-вот сюда прибудут, — это молодые сильные мужчины.
Ожидание длится недолго. Послышался шум машин, уже хорошо знакомый нам. “Едут!” — кричит “командующий”. Это значит, что все должны приготовиться. В тишине ночи слышно, как люди — в последний раз перед “боем” — проверяют винтовки и другое оружие, чтобы удостовериться в том, что, если понадобится его применить, оно сработает как надо.
Прожекторы освещают большую площадку перед крематорием. В их лучах и в лунном свете блестят стволы винтовок, которые держат пособники “великой власти”, борющейся с беззащитным несчастным народом Израиля. Среди деревьев и колючей проволоки спрятались солдаты. Лунный свет отражается от “черепов” на шлемах этих “героев”, которые с гордостью носят свою униформу. Как дьяволы, стоят эти убийцы в ночной тишине и ждут — с жадностью и страхом — новой добычи.
Разочарование
И мы, и они — все в напряжении. Представители власти явно боятся, что доведенные до отчаяния мужчины захотят умереть как герои. Кто знает, не погибнут ли они сами в этом бою.
Мы тоже на взводе. Сердце колотится. Вот мы помогаем мужчинам вылезать из машин. Мы надеялись, верили, что сегодня это произойдет — настанет тот решительный день, которого мы долго с нетерпением ждали, день, когда обреченные люди, поняв, что им некуда отступать, станут сопротивляться своим палачам, а мы в этой неравной схватке будем сражаться вместе с ними — плечом к плечу. Нас не остановит то, что борьба безнадежна, что ни свободы, ни жизни мы не добьемся. Для нас великим утешением будет возможность геройски покинуть эту мрачную жизнь. Этому страшному существованию должен быть положен конец.
Но каково было наше разочарование, когда мы увидели, что эти люди, вместо того чтобы отчаянно броситься на нас и на них, выбравшись из машин, стали испуганно оглядываться. После этого они пристально всматриваются в здание крематория и, опустив руки, пригнув голову, подавленные и покорные, спокойно идут на смерть. Все спрашивают о женщинах: здесь ли они? Сердца мужчин еще бьются только ради них, они привязаны к ним тысячью нитей. Их плоть, их кровь, сердце и душа еще слиты в единое целое — только для них. Но эти отцы, мужья, братья, женихи, знакомые не знают, что их женщины и дети, сестры, невесты и подруги, о которых только и думают они сейчас, которые только и держат их в жизни, — уже давно мертвы, лежат в этом большом здании, в глубокой могиле, неподвижные, застывшие навсегда. Они не поверят, если мы расскажем им правду: нить, связывавшая их с женщинами, уже давно перерезана.
Некоторые ожесточенно бросают свою поклажу на землю. Им уже хорошо знакомо это здание с трубами, в котором каждый день погибают все новые и новые жертвы. Другие стоят в оцепенении, насвистывают что-то себе под нос, тоскливо смотрят на луну и звезды — и со стоном спускаются в глубокий подвал. Это длится недолго: они разделись и дали себя убить, не сопротивляясь.
Он и она
Душераздирающая сцена разыгралась только тогда, когда к мужчинам привели женщин, которым не хватило места в крематории № 1. К ним, как безумные, бегут голые мужчины, каждый ищет среди них свою жену, мать, дочь, сестру, подругу… “Счастливые” пары, которым “повезло” встретиться здесь, обнимаются и страстно целуются. Страшно выглядит эта картина: посреди большого зала голые мужчины держат в объятиях своих жен, братья и сестры в смущении целуются и плачут — и, “радостные”, они идут в бункер.
Многие женщины остались сидеть в одиночестве. Их мужья, братья, отцы вошли в бункер в числе первых. Они думают о своих женах, дочерях, матерях, сестрах и не знают, несчастные, что те стоят в том же бункере, среди чужих мужчин, — и смотрят повсюду, выискивают в толпе родное лицо. Дико блуждает их взор, исполненный тоски и страдания.
Вот посреди толпы мужчин лежит одна женщина, растянувшись на полу, лицом вверх: на последнем издыхании она еще надеялась найти среди незнакомых мужчин своего мужа.
А он, ее муж, стоял где-то там, далеко от нее, прижатый к стене бункера. Он в тревоге приподнимался на цыпочки, искал взглядом свою нагую жену, затерявшуюся в толпе. Но как только он ее заметил, его сердце бешено заколотилось, он протянул к ней свои объятия, попытался пробраться к ней или хотя бы позвать ее, — в камеру подали газ, и он упал замертво: протянув руки к жене, с открытым ртом, с глазами навыкате. Он умер с ее именем на устах.
Два сердца бились созвучно, — и в один миг, полные тоски и ужаса, оба остановились.
“Heil Hitler!”
Через окно в двери бункера представители “власти” увидели, как множество людей, огромная толпа, — упали замертво, убитые ядовитым газом.
Счастливые и довольные, в сознании неоспоримой победы, выходят они из подвала. Теперь они могут спокойно ехать по домам. Злейший враг их народа, их страны уничтожен, истреблен. Открываются новые возможности. Великий фюрер говорил, что каждый убитый еврей — это шаг к победе. Сегодня же им удалось уничтожить пять тысяч евреев. Это блестящая победа: без жертв, без потерь со стороны палачей. Кто еще может похвастаться таким деянием?
Они прощаются, поднимая руку, поздравляют друг друга и, довольные, рассаживаются по машинам.
Машины увозят великих героев, гордых своим подвигом. Скоро герои будут рапортовать о нем по телефону.
Весть о великой победе, одержанной сегодня, дойдет и до самого фюрера.
“Heil Hitler!”
Мертвая площадь
На площади перед крематорием снова тихо. Больше нет здесь ни часовых, ни машин с гранатами, ни прожекторов. Все вдруг исчезло. Мертвая тишина снова воцарилась на божьем свете, как если бы смерть разлилась из этого ада волной по всей земле и погрузила весь мир в вечный сон. Луна в царственном спокойствии продолжила свой путь. Звезды все так же мерцают в глубоких синих небесах. Ночь спокойно тянется, как если бы на земле ничего не произошло. Ночь, луна, небеса и звезды остались единственными свидетелями того, что дьявол совершил в эту ночь, — того, следов чего теперь не найти.
В лунном сиянии можно заметить на площади только небольшие узлы с вещами — единственное напоминание о жизни, которой теперь нет. Вот движутся несколько силуэтов: люди-тени поднимают с земли тяжелую ношу — человеческое тело — и тащат к открытой двери. Потом медленно возвращаются, берут другое тело и исчезают с ним в дверном проеме. В ночной тишине слышно, как закрывают дверь: это запирают несчастных, которым скоро снова идти на эту жуткую работу. Вот раздался звук шагов: это сторож обходит местное “кладбище” и предупреждает тех, кто работает в аду, носит тела своих мертвых братьев и сестер, что от встречи со смертью им не уйти.
В бункере
Дрожащими руками мы отвинчиваем болты и выдвигаем засовы. Открыты двери обеих камер. На нас хлынула волна смерти. Вот стоят окаменевшие люди, их взгляд неподвижен. Как долго? Как долго длились эти мучения?
У нас перед глазами еще стоит совсем другое зрелище: те же люди в последние минуты их жизни, полнокровные, сильные мужчины и женщины; мы еще слышим отзвук их голосов, нас преследует взгляд их глубоких глаз, наполненных слезами.
Во что превратились они сейчас? Тысячи, тысячи людей, еще недавно подвижных, поющих, шумных, — лежат теперь, как камни. От них не услышать ни звука, ни слова: их уста онемели навеки. Их взгляд остановился навсегда, их тела не шелохнутся. В мертвом молчании слышен только очень тихий, едва уловимый звук: это из мертвых тел выливается жидкость. Больше ничего не происходит в этом мертвом мире.
Мы застыли, оцепенели от зрелища, которое открылось нашему взору: перед нами огромное множество нагих мертвых тел. Они лежат, слившись друг с другом, переплетясь: как будто сам дьявол уложил их в таких причудливых позах. Кто-то лежит, вытянувшись, на телах других. Двое обнялись и сидят у стены. Иногда видно только часть спины человека, а голова и ноги — под телами других людей. Кто-то умер, вытянув руку или ногу, а все тело погрузилось в море других обнаженных тел. Целый мир мертвецов — и твой взгляд выхватывает лишь куски человеческой плоти.
В этот раз на поверхности оказалось много голов. Кажется, что люди плавали в глубоком море нагих тел — и только головы видны среди волн.
Головы — черные, светлые, каштановые волосы — только их можно различить на фоне общей наготы…
На пороге ада
Надо, чтобы сердце окаменело. Нужно заглушить в нем болезненные чувства, не замечать той муки, которая переполняет тебя. Надо превратиться в машину, которая не видит, не чувствует и не понимает.
Мы приступили к работе. Нас несколько человек, и каждый занят своим делом. Мы отрываем тела от мертвой груды, тащим — за руку, за ногу, как удобнее. Кажется, они сейчас разорвутся от этого на части: их волокут по холодному и грязному цементному полу, чистое мраморное тело, как веник, собирает всю грязь, все нечистоты, по которым его тащат. После этого грязные тела поднимают и кладут лицом вверх: на тебя смотрят застывшие глаза, как будто спрашивая: “Брат, что ты собираешься со мной сделать?!” Нередко ты видишь тела тех, с кем ты был знаком до того, как их загнали в камеру. Три человека готовят труп. Один вырывает щипцами золотые зубы, другой срезает волосы, третий вырывает из ушей у женщин серьги, иногда из мочек льется кровь. Кольца, которые не удается снять, выдирают щипцами.
После этого тело грузят в лифт. Два человека бросают туда тела, как дрова, и когда набирается семь-восемь трупов, подается знак и лифт уезжает наверх.
В сердце ада
Наверху лифт встречают другие четыре человека. Двое стоят с одной стороны — они относят тела в “резервную” комнату. Другие двое тащат трупы прямо к печам. Тела складывают по два у жерла каждой печи. Трупы маленьких детей бросают в сторону — потом их добавят к трупам двух взрослых. Тела выкладывают на железную доску, потом открывают дверцу — и доску задвигают в печь. Языки пламени лижут мертвую плоть, огонь обнимает ее, как сокровище.
Сначала загораются волосы. Потом трескается кожа. Руки и ноги начинают дергаться: жилы натягиваются и приводят их в движение. Скоро все тело уже объято пламенем, кожа лопается, из организма выливаются все жидкости, и слышно, как огонь шипит. Человека уже не видно: лишь силуэт пламени, в котором что-то есть. Разрывается живот, кишки выпадают — и тут же сгорают целиком. Дольше всего горит голова. Из глазниц вырываются языки пламени: это сгорают глаза и мозг, во рту горит язык. Вся процедура длится двадцать минут — после этого остается только пепел.
Ты стоишь в оцепенении и смотришь на это. Вот кладут на доску два тела — это были два человека, два мира, они жили, существовали, что-то делали, творили, трудились для мира и для себя, вносили свою лепту в большую жизнь, пряли свою ниточку для мира, для будущего — и вот пройдет двадцать минут и от них не останется и следа.
Вот кладут на доску двух женщин, обмывают их.38 Это были молодые красивые женщины, еще недавно они жили, приносили другим счастье, утешали своей улыбкой, радовали каждым своим взглядом, каждое их слово звучало как волшебная небесная музыка. Многие сердца горели любовью к ним. И вот они лежат на железной доске, и как только откроется жерло печи, они исчезнут в нем навсегда.
Теперь на доске лежат три тела. Младенец на груди у матери — сколько счастья, сколько радости испытали родители при его рождении! Праздник царил в их доме, они думали о будущем, весь мир представлялся им идиллией — и вот через двадцать минут от них ничего не останется.
Лифт поднимается и опускается, он привозит все новые и новые жертвы. Как на бойне, лежат груды тел — в ожидании, пока их кто-нибудь возьмет.
Тридцать печей, тридцать адских костров горят в двух крематориях — и люди исчезают в них. Это продлится недолго: скоро все пять тысяч человек будут уничтожены пламенем.
Огонь в печах бурлит, как штормовая волна. Его зажгли варвары, убийцы — в надежде, что его светом им удастся разогнать мрак их страшного мира.
Огонь горит в полную силу, никто не пытается его потушить. Ему постоянно предают все новые и новые жертвы, как будто наш древний народ-мученик рожден специально для этого.
О великий свободный мир, увидишь ли ты когда-нибудь это пламя?! Остановитесь, поднимите глаза к небесам: их глубокую синеву у нас застит огонь. Знай, свободный человек, что это адское пламя, в котором сгорают люди. Может быть, твое сердце не останется черствым, ты придешь сюда и потушишь этот пожар. И, может быть, ты осмелишься поменять местами жертв и палачей и предать пламени тех, кто его разжег!
Публикация Павла Поляна
Перевод с идиша Александры Полян
Окончание следует
1 Йонкипер (совр. иврит — Йом-Киппур) — Судный день, осенний еврейский праздник.
2 “Мусульманами” в Освенциме называли заключенных, дошедших до крайнего истощения и ставших неспособными к работе.
3 До того как был отлажен процесс уничтожения тел в бункерах, включавших и газовую камеру и крематорий, а в некоторых случаях и после этого, трупы сжигались в огромных кострах около временных газовых камер.
4 По оценке польского историка Ф. Пипера, количество евреев, уничтоженных и умерших в Освенциме, составило 1095000 человек (всего заключенных разных национальностей, погибших в этом лагере, — 1305000). Общее число жертв Холокоста, по разным подсчетам, — от 5600000 до 5900000.
5 Так в тексте. Вероятно, имеется в виду то, что газовые камеры находились в подвальной части бункеров; в крыше были сделаны отверстия, через которые в камеру засыпали отравляющее вещество “Циклон Б” (см. примеч. 7).
6 Так в тексте.
7 “Циклон Б” — пестицид и инсектицид, разработанный немецким химиком еврейского происхождения Фрицем Габером, лауреатом Нобелевской премии за 1918 г., — представлял собой зеленоватые или голубоватые пористые гранулы инертного носителя, пропитанного синильной кислотой. После высыпания гранул в газовую камеру пары синильной кислоты начинали высвобождаться. О воздействии на человеческий организм см.: П. Полян. “И в конце тоже было слово…” “Звезда”, № 7, 2008.
8 Имеется в виду традиционный еврейский обряд (“шве”): первые семь дней траура родственники усопшего должны проводить бльшую часть времени сидя на полу, на циновках или на низких скамейках.
9 Йорцайт — годовщина смерти.
10 6.9.1943 из гетто Терезин (примерно в 60 км к северо-западу от Праги) в Освенцим вышел сдвоенный транспорт, который вез 5007 (по другим данным, 5009) человек, в том числе 256 детей до 15 лет. 8.9.1943 эшелон прибыл в лагерь. Помимо основной группы чешских евреев в транспорте находились 127 немецких евреев, 92 австрийских и 11 голландских. Прибывшие этим транспортом не проходили селекцию и на следующий день были переведены в новый лагерный участок, впоследствии получивший название “семейного лагеря”. Его узники представляли собой совершенно особую группу: только им было разрешено селиться семьями (все остальные заключенные разделялись по половому признаку, существовали отдельные женский и мужской лагеря), их не направляли на тяжелые работы, им разрешалось писать письма и получать посылки, для детей позволялось обучение и даже предусматривалось особое питание. Комендант лагеря Рудольф Франц Гесс (не путать с Рудольфом Вальтером Гессом — заместителем Гитлера по партии) на процессе в 1947 г. так объяснил все эти меры: письма и открытки из “семейного лагеря” должны были опровергнуть слухи об уничтожении евреев и успокоить как евреев в Терезине, так и представителей Красного Креста, с которыми они состояли в переписке. После того как обманный маневр удался, обитателей “семейного лагеря” уничтожили. Это событие и описывается Градовским. Говоря о количестве чешских евреев, он часто упоминает число 5000, но на самом деле из 5007 человек, приехавших в сентябре 1943 г., к моменту массового уничтожения в живых оставалось 3792.
Перед началом рукописи “Чешский транспорт” в правом верхнем углу страницы поставлены две буквы, сокращение от формулы “С Божьей помощью”. По еврейской традиции, таким образом следует помечать начало любого рукописного текста.
11 Так в тексте. Возможно, намек на подготовку восстания.
12 Так в тексте.
13 Ночь с 8 на 9 марта 1944 г.; Пурим — весенний еврейский праздник в память о событиях, изложенных в библейской Книге Есфирь, — чудесном избавлении от смертельной опасности, угрожавшей всему еврейскому народу.
14 Девятое ава — пост в память о разрушении первого и второго иерусалимских Храмов.
15 Печи крематориев поддерживались в рабочем состоянии и для этого все время протапливались.
16 Так в тексте.
17 Словакия находилась географически близко к Освенциму, и словацкие евреи были среди первых, кого привезли туда на уничтожение. Вместе с тем часть евреев оставили в Словакии практически до конца действия лагеря, так что некоторые из последних эшелонов тоже были словацкими.
18 Оберштурмфюрер СС Йоханн Шварцхубер, начальник мужского лагеря. Судим и казнен в Гамбурге в 1947 г.
19 Должность и звание, по-видимому, относящиеся к одному лицу. Фамилия пропущена, затерта или размыта.
20 Правильно: обершарфюрер СС Питер Фосс, начальник крематориев в Освенциме—Биркенау до мая 1944 г. Он же, скорее всего, и “Форст”, о котором пишет другой работник зондеркоманды Лейб Лангфус (в частности, по его свидетельству, встречая транспорты перед бункером, “Форст” имел обыкновение ощупывать проходивших мимо молодых женщин). После войны следы П. Фосса теряются.
21 Личность героя неизвестна.
22 Имеются в виду 1800 человек, прибывшие в Освенцим 23.10.1943 из Берген-Бельзена. Большинство евреев из этого транспорта (в основном варшавских) были обладателями купленных за большие деньги паспортов или виз Гондураса и других латиноамериканских стран; им сказали, что их везут в мифический транзитный лагерь “Бергау” около Дрездена, а оттуда в Швейцарию для последующей отправки в Гондурас. На самом деле планы обменять их на тех или иных немецких военнопленных, захваченных англичанами и американцами, сорвались, в результате чего жизнь этих евреев утратила для СС всякую ценность. В Освенциме, сразу после прибытия, перед ними выступили эсэсовцы Шварцгубер и Хесслер “в ролях” представителей администрации лагеря “Бергау” и Министерства иностранных дел, после чего женщин и мужчин разъединили и “для принятия душа” отвели в раздевалки крематориев № 2 и № 3 соответственно.
Сопротивление оказали не только женщины (см. далее по тексту Градовского), но и мужчины из этого транспорта. Они перерезали электропроводку и в темноте убили одного и разоружили нескольких других солдат. С трудом подавив бунт, немцы выводили восставших из бункера по одному и расстреливали у стены крематория. В подавлении бунта принял личное участие комендант лагеря Р. Гесс.
23 Обершарфюрер СС Вальтер Квакернак, начальник службы регистрации лагеря. Казнен в Гамельне в 1946 г.
24 Как предполагает немецкий историк А. Килиан, героиней могла быть одна из двух танцовщиц, находившихся в транспорте, — Лола Горовиц или Франциска Манн. Раненый Йозеф Шиллингер умер по дороге в госпиталь в Катовице.
25 Так в тексте.
26 За несколько дней до уничтожения “семейного лагеря” были розданы почтовые карточки, которые следовало пометить более поздней датой (после 8.3.1944). Эти карточки должны были убедить получателей в том, что отправители живы.
27 Так в тексте. Учитывая специфику ситуации, можно предположить, что имеется в виду не полная свобода, которая была в любом случае давно утрачена, а то относительно “свободное” положение, которым до недавнего времени пользовались узники “семейного лагеря”.
28 Как повествуется в библейской Книге Есфирь, Аман — визирь персидского царя Артаксеркса, намеревавшийся уничтожить всех евреев в его владениях. В еврейской традиции принято уподоблять Аману тех или иных гонителей евреев. Градовский сравнивает с ним Гитлера.
29 Hдftling — узник (нем.).
30 Так в тексте.
31 Так в тексте.
32 Так в тексте.
33 Лагерфюрерин Мария Мандель (прозвище — Бестия). Приговорена к смертной казни, казнена в 1948 г.
34 Л. Лангфус описывает другой аналогичный случай, произошедший в конце 1943 г., когда вместе с евреями из Голландии была уничтожена большая группа поляков-подпольщиков. Поляки перед смертью вели себя героически — выкрикивали проклятья Германии и здравицы Польше и спели польский гимн (“Eszcze Polska nie sgineła”). Евреи же спели “А-тикву” (см. примеч. 35), а затем, вместе с поляками, “Интернационал”.
35 “А-тиква” или “Хатиква” — надежда (древнеевр.) — еврейская песня; первоначальный текст из девяти строф написан Нафтали Герцем Имбером из Злочева (Галиция) в 1878 г. и опубликован в его первом сборнике “Баркаи”. Мелодия восходит к итальянской песне XVII века “La Mantovana” и легла в основу сразу нескольких народных песен на разных европейских языках. Автор аранжировки “А-тиквы” — композитор Шмуэль Коэн. С 1897 г. песня стала гимном сионистского движения; с 1948 г. — неофициальным, а с 2004 г. — официальным гимном Государства Израиль.
36 По-видимому, реминисценция из немецких антисемитских прокламаций: нацисты заявляли, что после войны откроют музей уничтоженного ими еврейского народа.
37 Песня “Kde domov muj?” (“Где мой дом?”) композитора Франтишека Шкроупа на слова драматурга Йозефа Каетана Тыла из музыкальной комедии “Фидловачка”, премьера которой состоялась 21.12.1834. Поначалу пьеса не пользовалась успехом, и ее сняли с репертуара, а с нею и песню. Лишь после третьей постановки, в 1917 г., в новом историческом контексте песня приобрела необычайную популярность и в дальнейшем стала официальным гимном созданной в 1918 г. Чехословацкой Республики.
38 Так в тексте. Что имеется в виду, неясно, поскольку технология кремации не предусматривала какого бы то ни было “обмывания”.