Опубликовано в журнале Звезда, номер 7, 2008
Игорь Николаевич Сухих (род. в 1952 г.) — критик, литературовед, доктор филологических наук, профессор СПбГУ. Автор книг: “Проблемы поэтики Чехова” (Л., 1987; 2-е изд. — СПб., 2007), “Сергей Довлатов: время, место, судьба” (СПб., 1996; 2-е изд. — СПб., 2006), “Книги ХХ века: Русский канон” (М., 2001), “Двадцать книг ХХ века” (СПб., 2004). Лауреат премии журнала “Звезда” (1998) и Гоголевской премии (2005). Живет в С.-Петербурге.
Публиковавшийся в журнале “Звезда” в 2005—2007 гг. учебник “Литература XIX век” Министерством образования и науки РФ допущен к преподаванию в 10 классе.
Игорь Сухих
Русская литература. ХХ век
Двадцатый век: от России до России
Календарь и история: короткий ХХ век
Прежде всего договоримся о различии между календарным и историческим понятиями века. Календарные века (столетия) равны между собой, исторические века (эпохи) определяются переломными событиями и могут быть короче или длиннее века календарного.
Начало ХIХ века в России почти совпало с календарем: с восшествием на престол Александра I (1801) началась новая эпоха. Европейские историки начинают свой век десятилетием раньше, с Великой французской революции (1789—1794).
Календарную границу ХХ века заметили и отметили. В начале 1901 года
М. Горький пишет знакомому: “Новый век я встретил превосходно, в большой компании живых духом, здоровых телом, бодро настроенных людей. Они — верная порука за то, что новый век воистину будет веком духовного обновления. Вера — вот могучая сила, а они веруют и в незыблемость идеала, и в свои силы твердо идти к нему. Все они погибнут в дороге, едва ли кому из них улыбнется счастье, многие испытают великие мучения, — множество погибнет людей, но еще больше родит их земля, и — в конце концов — одолеет красота, справедливость, победят лучшие стремления человека” (К. П. Пятницкому, 22 или 23 января 1901 г.).
Люди девятнадцатого столетия.
Как они спешили расстаться со своим веком!
Как потом жалели об этом…
Однако исторический XIX век окончился почти на полтора десятка лет позже календарного. Границей между эпохами, началом “Настоящего Двадцатого Века”, о котором писала А. А. Ахматова, стала, как мы помним, Первая мировая война (1914).
Последний исторический рубеж (рубец) образовался совсем недавно, на наших глазах. Его определили такие события, как разрушение Берлинской стены и воссоединение Германии, исчезновение Советского Союза, окончание холодной войны и возникновение нового мирового порядка.
Таким образом, на фоне длинного XIX века историки говорят о коротком XX веке. Его календарь составил всего три четверти столетия (1914—1991).
В русской истории в три четверти столетия поместились две мировые войны и война гражданская, три (или четыре) революции, коллективизация и модернизация, “Архипелаг ГУЛАГ” и полеты в космос.
На рубеже 1980—1990-х годов мировые конфликты и угрозы, определившие атмосферу ХХ века, казалось, исчезли. Популярной в это время сделалась формула “конец истории”. Многие философы и социологи утверждали: завершилась трагическая, полная конфликтов, история ХХ века, начинается долгий период мирного, эволюционного развития, которое трудно назвать историческим в привычном смысле. “История прекратила течение свое”, — как будто пародировал подобные теории столетием раньше М. Е. Салтыков-Щедрин.
Но история быстро отомстила благодушным историкам. “Конец истории” продлился всего десятилетие. 11 сентября 2001 года весь мир в ужасе смотрел на одну и ту же телевизионную картинку: захваченные террористами самолеты врезались в небоскребы Всемирного торгового центра, одного из символов могущества США. Эти события заставили говорить о начале “настоящего ХХI века”, который будет определять конфликт цивилизаций. Началась новая эпоха, история снова двинулась в неведомое будущее, возникли новые конфронтации и проблемы, свидетелями или участниками которых окажутся люди ХХI века.
Короткий ХХ век после десятилетия промежутка вдруг стал не только календарным, но и историческим прошлым. Появилась возможность посмотреть на него как на завершенную эпоху.
Россия: последние годы императорской власти
Есть два непримиримых взгляда на последние десятилетия императорской России “В стране все шло хорошо и правильно, она быстро двигалась по европейскому, буржуазному пути, и лишь случайные обстоятельства и большевистский переворот помешали этому эволюционному развитию”, — считают одни историки.
“Нет, революция была неизбежна, ее истоки лежат в незавершенной реформе 1861 года и даже глубже — в петровских преобразованиях, расколовших страну на два непримиримых культурных класса”, — говорят другие.
Иронически воспроизводит спор “кто первый начал” А. И. Солженицын:
“Как две обезумевших лошади в общей упряжи, но лишенные управления, одна дергая направо, другая налево, чураясь и сатанея друг от друга и от телеги, непременно разнесут ее, перевернут, свалят с откоса и себя погубят — так российская власть и российское общество, с тех пор как меж ними поселилось и все разрасталось роковое недоверие, озлобление, ненависть, — разгоняли и несли Россию в бездну. И перехватить их, остановить — казалось, не было удальца.
И кто теперь объяснит: где ж это началось? кто начал? В непрерывном потоке истории всегда будет неправ тот, кто разрежет его в одном поперечном сечении и скажет: вот здесь! все началось — отсюда!
Эта непримиримая рознь между властью и обществом — разве она началась с реакции Александра III? Уж тогда не верней ли — с убийства Александра II? Но и то было седьмое покушение, а первым — каракозовский выстрел.
Никак не признать нам начало той розни — позднее декабристов.
А не на той ли розни уже погиб и Павел?
Есть любители уводить этот разрыв к первым немецким переодеваниям Петра — и у них большая правота. Тогда и к соборам Никона” (“Красное колесо”, узел второй, “Октябрь шестнадцатого”, глава седьмая, “Кадетские истоки”).
Если верить русской литературе, вторая точка зрения выглядит более обоснованной. Революцию ожидали, предвидели, боялись, о ней предупреждали много лет, но она все равно приближалась с угрожающей скоростью.
Царствование последнего русского императора Николая II (1894—1917) было наполнено многочисленными предзнаменованиями и катастрофическим событиями. Неожиданно вступив на престол в 26 лет (полный сил отец, Александр III, умер внезапно, хотя мог “подмораживать Россию” еще несколько десятилетий), Николай по своему характеру и воспитанию оказался мало подготовлен к управлению страной в переломную эпоху.
Он унаследовал от отца идею твердой самодержавной власти, абсолютной монархии. “Хозяин земли русской”, — отвечает он на вопрос о роде занятий во время всероссийской переписи населения (1897). “Бессмысленными мечтаниями” называет он в одной из речей (1895) надежды на участие в управлении страной выросшего после крестьянских реформ общества (это была многозначительная оговорка, в тексте речи стояло: “беспочвенные мечтания”).
Но по своему характеру и воспитанию Николай мало отвечал взятой на себя роли. С. Ю. Витте, один из самых полезных (и нелюбимых царем) деятелей николаевской эпохи, бывший и министром финансов, и председателем Кабинета министров, снисходительно утверждал, что император обладал “средним образованием гвардейского полковника хорошего семейства”. Похожее впечатление сложилось и у лишь мельком увидевшего царя его простого подданного, но великого писателя. “По какому-то поводу зашел разговор о Николае II. Антон Павлович <Чехов> сказал: └Про него неверно говорят, что он больной, глупый, злой. Он — просто обыкновенный гвардейский офицер. Я его видел в Крыму. У него здоровый вид, он только немного бледен“” (С. Л. Толстой. “Очерки былого”).
“Закон самодержавия таков: / Чем царь добрей, тем больше льется крови./ А всех добрей был Николай Второй”, — горько иронизировал поэт М. А. Волошин уже после гибели императора (“Россия”, 1924). Неполадки в хозяйстве гвардейского офицера начались сразу же, а через несколько лет хозяйство и вовсе пошло вразнос.
Начало нового царствования ознаменовала Ходынка. Во время коронации в Москве (1896) по недосмотру полиции на Ходынском поле во время раздачи дешевых царских подарков было затоптано, задушено, изувечено около трех тысяч человек. Император узнал об этом, но торжественный обед и вечерний бал не были отменены. (“Одна капля царской крови стоит дороже, нежели миллионы трупов холопов”, — через несколько лет запишет в дневнике верная жена, императрица Александра Федоровна.)
Следующим символическим образом царствования стало Кровавое воскресенье. 9 января 1905 года мирная демонстрация петербургских рабочих отправились к Зимнему дворцу с петицией царю-батюшке, но была расстреляна (погибло несколько сотен человек). Император отметил в дневнике: “Тяжелый день! В Петербурге произошли серьезные беспорядки вследствие желания рабочих дойти до Зимнего дворца. Войска должны были стрелять в разных местах города, было много убитых и раненых”. Кто отдал приказ, согласно которому войска “должны были стрелять”, так и осталось неясным. Но имя российского самодержца было связано и с этой трагедией.
Для отвлечения внимания от внутренних проблем была затеяна “маленькая победоносная война” с Японией (1904—1905). Однако, несмотря на героизм простых солдат и офицеров (от этой кампании остались песня о гордом “Варяге” и вальс “На сопках Маньчжурии”), она завершилась унизительным поражением огромной империи, потерей флота и южной части Сахалина (корни “территориального вопроса”, который и сегодня не могут решить Россия и Япония, уходят в самое начало ХХ века).
17 октября 1905 года под давлением обстоятельств царь вынужден был подписать манифест, даровавший русскому обществу “незыблемые основы гражданской свободы”. В России появилось представительное учреждение (Государственная дума), была отменена цензура. Страна двинулась по пути конституционной монархии. Однако это уже не остановило первую русскую революцию, которая бушевала в империи около двух лет (1905—1907).
После ее подавления-затухания Николай II снова пытался править самодержавно. Два первых состава Государственной думы были распущены, наиболее активные и талантливые государственные деятели (причем сторонники монархии) отстранялись от власти, а на смену им приходили люди неумелые, но послушные. Царь и правительство все больше теряли опору в обществе. “Можно спросить, есть ли у правительства друзья? И ответить совершенно уверенно: нет. Какие же могут быть друзья у дураков и олухов, у грабителей и воров”, —
с глубокой болью записывает в дневнике А. С. Суворин, консерватор, крупный издатель, многолетний собеседник Чехова (14 ноября 1904).
1 сентября 1911 года в киевском театре, в антракте представления, на котором присутствовал и царь, был смертельно ранен П. А. Столыпин, один из самых полезных государственных деятелей николаевской эпохи. С его именем многие писатели и историки связывают возможность иного, эволюционного, а не революционного развития России. Столыпину принадлежат знаменитые слова, произнесенные в Государственной думе 10 мая 1907 года в споре с либеральными депутатами: “Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия” (они будут написаны на памятнике в Киеве, который установят в 1913-м и разрушат в 1917 году). Однако в российской власти и обществе оставалось все меньше людей, которые могли и хотели противостоять великим потрясениям. И страна не сумела отстраниться от великих потрясений в Европе.
Мировая война: крушение империи
15 июня 1914 года в Сараево сербским студентом-террористом были убиты наследник австро-венгерского престола и его жена. С этих выстрелов начиналась четырехлетняя мировая война, в которой погибнут миллионы (современники еще не знают, что она — первая и не самая кровавая). 19 июля (1 августа) 1914 года Германия объявляет войну России. Империя вместе со многими европейскими странами втягивается в совершенно ненужную ей и бессмысленную мировую бойню.
Немцы “начали первыми”. Война на какое-то время вызывает всеобщее воодушевление и иллюзию единства самодержца и подданных, государства и общества. Государственная дума почти в полном составе (кроме социал-демократов) голосует за военные кредиты. Забастовки рабочих прекращаются. Земские органы помогают в мобилизации и медицинском обеспечении армии. Поэты сочиняют патриотически-воодушевляющие стихи, хотя, как и многие интеллигенты, они освобождены от мобилизации (из крупных русских писателей ХХ века в боевых действиях участвовали лишь Н. С. Гумилев и М. М. Зощенко). Даже Игорь Северянин, забывает об “ананасах в шампанском” и пишет “Поэзу возмущения”, в которой клянется именами Гете и Шиллера и угрожает германскому императору Вильгельму возмездием, в сущности — революцией:
Предатель! мародер! воитель бесшабашный!
Род Гогенцоллернов навек с тобой умрет…
Возмездия тебе — торжественный и страшный
Народный эшафот!
(“Поэза возмущения”, август 1914)
Однако такие настроения продержались недолго. Уже в начале войны русская армия потерпела страшное поражение на территории Восточной Пруссии (нынешняя Калининградская область). На фронте не хватало снарядов и патронов. Тысячи беженцев заполнили центральные районы страны. Обнаружилось, что Россия (как и другие европейские страны) не готова к продолжительной войне и, самое главное, не понимает ее цели и смысла.
Иллюзия национального единения (образцом здесь была Отечественная война 1812 года) быстро исчезает. Эта война еще в большей степени, чем революция 1905 года, раскалывает, дробит русское общество. Ненависть меняет адрес, направляется не на внешнего врага, а на врага внутреннего, которого либеральные деятели видят в самодержавии, правительстве, торговцах-спекулянтах, генералы и чиновники — в смутьянах-большевиках и либералах, младшие офицеры — в бездарных генералах, призванные под ружье мужики — в офицерской муштре и требовательности.
На квасной патриотизм Игоря Северянина словно отвечает Владимир Маяковский:
Вам, проживающим за оргией оргию,
имеющим ванную и теплый клозет!
Как вам не стыдно о представленных к Георгию
вычитывать из столбцов газет?!
Знаете ли вы, бездарные, многие,
думающие, нажраться лучше как, —
может быть, сейчас бомбой ноги
выдрало у Петрова поручика?..
Если б он, приведенный на убой,
вдруг увидел, израненный,
как вы измазанной в котлете губой
похотливо напеваете Северянина!
(“Вам!”, 1915)
Затянувшаяся война вела к главному катастрофическому следствию. Разрушение нравственных норм, крушение гуманизма из отвлеченной теории становится обыденной практикой. Уставшие, отчаявшиеся миллионы простых людей привыкают к тому, что все вопросы решаются насилием, убийством, кровью. Получив в руки оружие, они могли использовать его по собственному усмотрению.
Пытаясь лично повлиять на ход военных действий, император Николай совершает очередную, как считают многие историки, роковую ошибку. В 1915 году он возлагает на себя обязанности Верховного главнокомандующего и отправляется в ставку в Могилев. Теперь все военные неудачи прямо связываются с царем, в то же время в отдалении от Петрограда (город потерял “немецкое” название в патриотическом ажиотаже сразу после начала войны) он все хуже понимает положение, в котором оказалась Россия. Предупреждения о надвигающейся революции Николай называет “вздором” даже за несколько дней до нее.
Когда в феврале 1917 года известие о беспорядках в столице достигает Могилева, императорский поезд отправляется в путь, но застревает недалеко от Пскова на станции Дно: солдаты не пропускают его. 2 марта 1917 года на станцию прибывают два члена Государственной думы (по иронии судьбы — монархисты), и Николай II пишет и передает им текст отречения от престола. Так внезапно и прозаически прекращается правление династии Романовых, трехсотлетие которой праздновали совсем недавно, накануне войны (1913).
“Русь слиняла в два дня. Самое большее — в три. <…> Не осталось Царства, не осталось Церкви, не осталось войска. Что же осталось-то? Странным образом — буквально ничего. Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60-ти, └и такой серьезный“, Новгородской губернии, выразился: └из бывшего царя надо бы кожу по одному ремню тянуть“. Т. е. не сразу сорвать кожу, как индейцы скальп, но надо по-русски вырезывать из его кожи ленточку за ленточкой. И что ему царь сделал, этому └серьезному мужичку“”, — горько сокрушался философ-консерватор, монархист В. В. Розанов. Однако и он вынужден был произнести слова о “прогнившем насквозь Царстве”. Розанов обвинял в происшедшем прежде всего русскую литературу, которая бесконечно критиковала государство и идеализировала русский народ: “Вот и Достоевский… Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и └Война и мир“” (“Апокалипсис нашего времени”, 1917—1918).
Однако другой писатель, между прочим очень ценивший Розанова, высказывает прямо противоположное мнение. М. М. Пришвин узнает от прислуги писателя А. М. Ремизова, неграмотной белоруски Насти “новость” о гибели России, которую она, видимо, подхватила в уличных разговорах от какого-то “однодумца” Розанова. “…Россия погибает. — Неправда, говорим мы ей, — пока с нами Лев Толстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет”. Прислуга с трудом заучивает незнакомые фамилии, называя Толстого “Леу”,
и принимая за него появляющихся в доме поэтов — М. Кузмина, Ф. Сологуба. Через несколько дней история продолжается. “Как-то на улице против нашего дома собрался народ и оратор говорил народу, что Россия погибнет и будет скоро германской колонией. Тогда Настя в своем белом платочке пробилась через толпу к оратору и остановила его, говоря толпе: └Не верьте ему, товарищи, пока с нами Леу Толстой, Пушкин и Достоевский, Россия не погибнет“” (Дневник. 1917, 30 декабря).
Для одних русская литература была причиной гибели России, для других — надеждой на возрождение. Но и в том и в другом случае на Слово возлагалась огромная вина или надежда.
В. В. Набоков, писатель-эмигрант, эстет, сын министра Временного правительства В. Д. Набокова, подарит герою романа “Дар” (1937—1938) полный “безвкусного соблазна” и все-таки соблазнительный каламбур, соединяющий царствование деда и внука, вину и возмездие в истории пореформенной России: “Он живо чувствовал некий государственный обман в действиях └Царя-Освободителя“, которому вся эта история с дарованием свобод очень скоро надоела; царская скука и была главным оттенком реакции. После манифеста стреляли в народ на станции Бездна, — и эпиграмматическую жилку в Федоре Константиновиче щекотал безвкусный соблазн, дальнейшую судьбу правительственной России рассматривать как перегон между станциями Бездна и Дно”.
Историки, уже почти век разбираясь в случившемся, объясняют и недоумевают: “Когда Николай II отправился, наконец, из Могилева в Петроград, он был остановлен на станции Дно. Символичность станционных названий усиливает иррациональный характер происходившего. Историки убедительно доказали, что в России имелись все условия для революции: нежелание продолжать войну, разложение императорского двора, рост пролетариата и его требований, окостеневшие рамки старого режима, мешавшие молодой буржуазии. Никто, однако, не доказал, что самодержавие должно было рухнуть без сопротивления в феврале 1917 г.” (М. Геллер. “История Российской империи”).
В ситуации неопределенности, иррациональности, может быть, стоит прислушаться к простому и мудрому объяснению поэта:
Вселенский опыт говорит,
что погибают царства
не оттого, что тяжек быт
или страшны мытарства.
А погибают оттого
(и тем больней, чем дольше),
что люди царства своего
не уважают больше.
(Б. Ш. Окуджава, 1968)
Тысячелетнее “царство-государство” (если отсчитывать время с Древней Руси) и трехсотлетняя династия в начале “Настоящего Двадцатого Века” окончательно потеряли уважение своих подданных. Поэтому они должны были погибнуть. Не в феврале, так в марте или апреле. Однако совсем скоро обнаружилось, что это не принесло людям ожидаемого счастья.
1917: клячу истории загоним
Карл Маркс считал революции локомотивами истории. В 1917 году Россия стремительно сменила целых два локомотива. “Вселенский опыт”, однако, говорит, что эти паровозы не всегда везут в нужном направлении. Дно оказалась концом одного и началом нового отрезка исторического пути. “Когда мы, наконец, достигли дна, снизу постучали”, — словно по этому поводу горько пошутил польский афорист С. Е. Лец. Конечная станция революционного локомотива весной 1917-го мало кому была видна.
События февраля-марта были буржуазно-демократической революцией. После отречения от престола Николая и отказа от вступления на престол его брата Россия стала республикой, едва ли не самой свободной страной в мире. Революция произошла не только мгновенно, но и практически бескровно. Ее приветствовали и принимали едва ли не все общественные группы и слои — рабочие, военные, интеллигенты.
Герой романа Ю. В. Трифонова “Старик” (1978), одного из лучших произведений, посвященных советской истории, встречает весну 1917 года гимназистом: “А первые дни — март, пьяная весна, тысячные толпы на мокрых, в раскисшем снегу петроградских проспектах, блуждание от зари до зари. <…>
И полная свобода от всего, от всех! В школу можно не ходить, там сплошные митинги, выборы, обсуждение └школьной конституции“, Николай Аполлонович вместо лекции о великих реформах рассказывает о французской революции, и в конце урока мы разучиваем └Марсельезу“ на французском языке, и у Николая Аполлоновича на глазах слезы”.
Далее в романе рассказан эпизод из школьной жизни. На уроке анатомии должны препарировать крысу. Но учрежденный после революции ученический совет устраивает собрание с обсуждением ее судьбы. На нем одни ученики, забыв о несчастной крысе, рассуждают об исторической целесообразности и Парижской коммуне. Другие яростно отстаивают права обреченной Фени
(у крысы даже есть имя): “Великие цели требуют жертв! Но жертвы на это не согласны! А вы спросите у крысы! А вы пользуетесь немотой; если бы она могла говорить, она бы ответила!” Вопрос решается демократическим голосованием: крыса помилована, “несостоявшуюся жертву науки” выносят во двор и выпускают из клетки. “Немного омрачает настроение финал: наша Феня, оказавшись на воле, сбита с толку, зазевалась, и ее тут же хватает какой-то пробегающий по двору кот…”
В этом нелепом по видимости эпизоде Трифонов тонко демонстрирует иронию истории. Справедливость демократически восторжествовала всеобщим голосованием, но крыса не успела воспользоваться ее результатами и все равно погибла. Идея и реальность, намерения и результаты драматически не совпали. Такой оказалась судьба не только крысы Фени, но и Февральской революции.
После отречения Николая было сформировано Временное правительство, состоящее из крупных промышленников, профессоров, известных земских деятелей. После нескольких перестановок его возглавил А. Ф. Керенский (1881—1970), активный участник революционного движения, адвокат, оратор, производивший на толпу магнетическое действие. Одновременно был создан Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов, ведущую роль в котором играли большевики. В стране установилось опасное двоевластие, хотя основная тяжесть управления страной лежала на Временном правительстве.
Движение по инерции продолжалось в прежнем направлении: новая власть выступала за войну до победного конца, солдаты гибли на фронте, спекулянты жирели в тылу, крестьяне мечтали о помещичьей земле, большевики, руководствуясь идеями Маркса, призывали к социалистической революции, после которой власть перейдет в руки пролетариата.
В апреле 1917 года в Россию из долгой эмиграции прибывает В. И. Ленин и выдвигает идею перерастания буржуазно-демократической революции в революцию социалистическую. Летом Временное правительство неуверенно пытается справиться с большевиками, Ленин скрывается в Финляндии, у озера Разлив.
Блестящий оратор Керенский оказывается плохим политиком. Новая демократическая власть теряет доверие еще быстрее, чем власть царская. Путь, который у романовской династии занял триста лет, Временное правительство прошло за десять месяцев. Когда в октябре 1917 года большевистская партия начинает подготовку вооруженного восстания, у Временного правительства практически не остается защитников. Взятие Зимнего 25 октября 1917 года, которое считается главным, символическим событием Великой Октябрьской социалистической революции, было простым и легким: вооруженные солдаты и матросы, почти не встречая сопротивления, вошли во дворец, арестовали министров Временного правительства и отправили их в Петропавловскую крепость.
В “октябрьской поэме” “Хорошо!” (1927) В. В. Маяковский плакатно изобразит эту революцию как мгновенное перерождение, скачок в другое историческое время. В начале шестой главы дует ветер, мчатся автомобили и трамваи еще “при капитализме”, а в конце, после штурма Зимнего, “гонку свою продолжали трамы / уже — при социализме”. Еще раньше, в “Левом марше” (1918), поэт радостно выкрикивает: “Тише, ораторы! / Ваше / слово,/ товарищ маузер./ Довольно жить законом, / данным Адамом и Евой./ Клячу историю загоним./ Левой!/ Левой!/ Левой!”
Но, глядя из исторического далека, юный трифоновский герой видит в происходящем не радость победы, а очередной акт трагедии: “Голодное, странное, небывалое время! Все возможно, и ничего не понять. <…> Столько людей исчезло. Наступает великий круговорот: людей, испытаний, надежд, убивания во имя истины. Но мы не догадываемся, что нам предстоит”.
Продолжение следует