Опубликовано в журнале Звезда, номер 6, 2008
Борис Елизарович Лихтенфельд (род. в 1950 г.) — поэт, автор “Путешествия из Петербурга в Москву в изложении Бориса Лихтенфельда” (СПб., 2000; www.lichtenfeld.by.ru). Стихи и статьи публиковались в журналах “Звезда” (2006, № 8), “Часы”, “Обводный канал”, “Нева”, “Крещатик”, альманахах “Гумилевские чтения”, “Арион” и антологии художника Валентина Левитина “В Петербурге мы сойдемся снова…” (СПб., 1993). Живет в С.-Петербурге.
ї Борис Лихтенфельд, 2008
То Вена правила бал,
то прусский сапог топтал,
а тут и наши походы:
примите дары свободы!
Под небом Балкан, Карпат
родные корни скрипят,
в долинах Дуная, Вислы
другие давая смыслы.
Наречья местные Рим
письмом укротил своим.
Лишь кое-где уцелели
кириллицы цитадели.
Наш Запад здесь буйно цвел.
Посажен за частокол,
он, словно сад прикровенный,
манил большой переменой.
Проходили по длинным дорогам, по книгам — одни названия
в голове застряли: Волынь, Галиция, Богемия, Трансильвания.
На задворках хасиды раскидывали цыганский табор.
В темноте кинозалов нас окликали Збигнев, Марика, Хана, Габор.
Вот опять простились… Надолго ли?.. Скрипка заплакала.
С пеплом смешана эта земля. По ней бродят Голем и Дракула.
Снова в плоть облачить сулит поминальная месса
кости древле полегших под сосновой горой у зеленого леса.
Здесь частенько в кастрюле истории кровавая свадьба готовится.
Растеклась, должно быть, по жилам строптивых дзядов сливовица.
Что еще вспоминается? “Шипка” в кармане; гуситов крикливая стая
предстоящую жизнь оглашает, в школьном окне пролетая.
Восприимчива ты, как женщина, и слаба: то затуркана турками,
то лощеный фриц тебя соблазняет шнапсом да гурками.
Вот и мы… да что уж там… Глаз не отвесть от витражного калейдоскопа
твоих вер и поверий, о Восточная — своя и чужая — Европа!
Так и моя душа устоять
перед влияньем серьезных дядь
не в состоянье: слишком податлива,
но до абсурда бравосолдатлива;
так же страстями разделена:
где иммортели, где белена —
части ее друг другу несноснее
всех составляющих бедной Боснии;
так же дрожащая на ветрах,
укоренясь в родословный прах,
тянется за межевую линию,
как молдаване наши — в Румынию;
так же свой очередной распад
пережила и склонилась над
контурной картой новой реальности
с чувством блаженной провинциальности.
ИХТИС
Столько веков пронизывали —
всё молчит глубина;
ждет ли рыданий, вызова ли:
Отче наш, вот те на!
Чуть лишь блеснет — и вы уже на
подступах к тайне, на
том берегу, где выужена,
извлечена со дна.
Буквы, как сети быстрые те,
сложатся доясна.
Что же, толкуя, выстроите —
лишь достоянье сна.
С явью не сопрягаемая,
боль глухая одна
— самая дорогая моя —
в сердце возведена:
морю скорбей сестра живая,
Истина и стена —
посуху, отгораживая
мертвые времена.
* * *
Опавшие листья лежат на бесплодной земле.
Сказал и почувствовал сразу, как стало легко мое
дыхание. В памяти вспыхнув, лексемы знакомые
остаточным тлели огнем, словно угли в золе.
Опавшие листья, опасные мысли мои
об этой злосчастной земле — за приплодом приплод она
гноит на корню, вся-то заживо нами изглодана —
молчи, шелестели, скрывайся, шуршали, таи!
Грибов нынче мало, а если найдется какой —
не налюбоваться! Надрежешь — увы, в червоточинах…
Последний десант своих вестников рассредоточенных
исторгла земля, со святыми ее упокой.
То втайне следили за мной, то смотрели в упор,
как смерти внезапные буквы, — и в этой эпистоле
на мшистом пергаменте ясно в постскриптуме издали
читался все тропы сводивший к себе мухомор.