Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2008
(Л., 1986), “Прошедший сезон, или Предлагаемые обстоятельства” (Л., 1989), “Узлов, или Обращение к Казанове” (СПб., 1994), “Возвращение пушкинской Русалки” (СПб., 1998;
в соавторстве с М. Шемякиным), “Прощай, БДТ!” (СПб., 1999), “Записки театрального отщепенца” (СПб., 2006) и др. Живет в С.-Петербурге.
ї Владимир Рецептер, 2008
* * *
Видно, смена погод притупляет чутье и слепит.
И зависимость эта должна бы принудить к смиренью.
Но смиренье отсутствует напрочь, а сам индивид
верит: он — это больше не он, а свое повторенье.
Ну, допустим, на новом витке. Хорошо. Но виток
не направлен ли вниз и назад, например, к диамату?
И, вступая вторично в дурной философский поток,
инвалид перепадов давленья прибегнет, естественно, к мату.
Нет зимы. Потепленье обрушило этот декабрь.
Год свиньи полагалось бы встретить отнюдь не по-свински.
Запасаясь ливизовской водкой, советский дикарь
выбирает сырок и сосиски, а смотрит на виски.
Виски нам не по пенсии. Лучше бы сам Дед Мороз
вдруг достал из мешка эту аглицкую самогонку.
Да, Ниязов окончил свой путь, но туркменский вопрос
нам погоды не сделает. Лишь толмач зарыдает вдогонку.
Хорошо бы окончился грипп. Хорошо бы Газпром
полюбил не футбол и хоккей, а стихи или эпос.
Эта смена погод возвращает тебя, дуролом,
в петербургский, прокуренный, пьющий, стареющий этнос…
* * *
Да, залы прорежены. Зритель не тот.
Другие пошли представленья.
Но дразнит легенда, пьянит анекдот
о праведном духе творенья.
Ни крови, ни грязи, ни лести, ни лжи!
Лишь светлая завесь тумана.
И не был убийцею, нет, не скажи,
великий творец Ватикана!..
За тощею нашей актерской спиной
не скрыть ни вражды, ни измены.
В империи славной спектакль заказной
раскалывал крыши и стены!
Беспутный, бесчестный, бессовестный мир,
забудь воровскую повадку!
Не отдал, не продал коллега Шекспир
актерское имя за взятку!
Столетья над нами кружит воронье,
но мы патриоты со стажем.
По ноздри — в легенде. Торчим от нее!..
И — хрен вам! — язык не развяжем!..
* * *
Повернем жалюзи, и картина
обозначится сквозь полосу:
часть бульвара, скамейка, витрина,
провода и плакат на весу.
Теплый дождь то угаснет, то каплет,
светят мелкие лампочки в ряд.
На скамейке стареющий Гамлет
с чахлым Призраком воду мутят.
Что же, по новогодней примете,
повезет, раз увидел сперва
мужика, а не девку… Как дети,
станем верить: примета права…
Ночь минует не скоро, не скоро…
А уже — Новый год, Новый год…
На скамейке — финал разговора:
пиво кончилось, Клавдию — счет!..
Не боясь показаться засоней,
был бы вновь сновидениям рад,
но мешает забыться Полоний —
старый шут и новехонький яд…
За интригою зреет интрига,
и корону страшит воровство…
Но раскрыта еще одна Книга,
и грядет Рождество, Рождество…
* * *
Глубок запой второй столицы. Глянь:
на улицах пустынно. В подвортне
упал юнец болезный. Дело — дрянь.
Бесчувственны десятки тысяч, сотни…
Родной мильонник встретил Новый год.
Предвыборный. По гороскопу — свинский.
И я, и я с тобою, мой народ!
Сам Виссарьон Григорьевич Белинский
меня не смог бы нынче упрекнуть
за то, что отрываюсь от народа.
И я ступил на этот крестный путь
при помощи “Ливиза”, бутерброда
с икрою (красной)… Вот, смотри, дорос.
Вот — благосостояние России.
Ликуй и празднуй, благородный росс!..
Бесчувственно трезвы одни мессии.
Их осторожность и пугает нас,
всю пьянь и голь, весь демос беспородный…
Но перерву мой святочный рассказ,
пойду, поддам за праздник всенародный…
* * *
как друг с другом сводили тайком,
и не чаяли мы, не гадали:
оба избраны, каждый влеком.
Тайна, тайна, как строилась встреча
под завесой случайного дня,
чтобы мы, не боясь, не переча,
не узнали, что здесь западня.
Тайна, тайна, как мы целовались,
тайна, как обнимались впотьмах,
как той ночью навек попадались
и стояла судьба в головах.
Тайна, тайна все те разговоры
нипочем, ни о ком, ни при чем,
проговорки, присловья, повторы,
что когда-нибудь после прочтем…
* * *
О, если б мой предсмертный стон
Облечь в отчетливую оду!
Владислав Ходасевич
Каждый об этом — как может.
Каждый о том же. Своем.
Как возникает и гложет
этот содомский подъем,
алчное приготовленье
к пламенной пробе пера.
Кованой строчки шипенье —
жизнь или смерть у двора…
Что же диктует?.. И кто там
требует срочно спасать
оду, на страх доброхотам,
или балладу под стать?..
Стол — это бранное поле.
Круче окно, чем овраг.
Ручка в руке, как в неволе.
Друг переменчив, как враг…
В трепете этом продленном,
в этой редеющей мгле,
в смысле еще потаенном —
грех мой на грешной земле…
* * *
В квадратные зенки уставься и зырь:
обменник обменки толкает цифирь.
Для сонек и сенек — по шапке цена,
да я-то без денег, какого рожна?!
А рядом витрина, что можешь — бери.
Вокруг магазина — одни упыри.
Иду, молоденек, к пустому столу…
Обменник, обменник на каждом углу —
кричит, зазывает, как нехристь и блядь,
как будто не знает, что не хер менять!..
Я за угол встану, да выберу тень,
замечу охрану, достану кистень…
Ну, ладно, булыжник, раз нет кистеня…
Ты тоже сквалыжник, раз против меня!..
Как вмажу!.. Как врежу!.. Хоть падай, хоть стой!..
Да дай хоть побрежу, пока молодой!..
На радость кому-то, себе-то — во вред,
меняю валюту: свободу — на бред…
* * *
Желтый пар петербургской зимы…
Иннокентий Анненский
Как же вышло, что больше не желт
пар зимы, как насельники, серый?
Чем пронять забивающих болт
на цвета петербургской химеры?
Круг разорван безумной войной
брата с братом, кровавой надсадой,
никого не крестившей тюрьмой,
серым домом и вечной блокадой…
Как же вышло, что свет фонарей
изменил благородный оттенок?..
Что при жизни святой Иерей
угодил в невозвратный застенок?..
Так и вышло. Истории нет.
Календарь лишь гордыня листала.
Утонул позолоченный свет
в нераскаянной черни провала.
Не с кем слиться ушедшим волхвам —
ни царей, ни дворян, ни поэтов.
Только воры в законе да срам
унижающих жизнь кабинетов…
* * *
Родные, родные… Их мало, но — есть…
И кровь разведенная просит зачесть
родство, и толкает в объятья,
и тем намечает изъятье
отдельного рода от всех остальных.
И родич растерянный как-то притих…
Чему его мама учила?..
И родины прошлая сила?..
Так медленно жил он, так медленно рос,
но понял в итоге, чем славен Христос,
и кто его братья и сестры.
Он вспомнил горящие Ростры,
блокаду и таинство братских могил,
и вспомнил, что он ничего не забыл.
Родные, родные!.. Мы — с вами!..
С крестами, потом — под крестами…
“И все же, — сказал он себе, — не лукавь,
последнего брата из рода поздравь
по самой невидной причине,
с молитвой о Боге и Сыне,
о Матери Божьей, о Духе Святом…
Нельзя ничего оставлять на потом,
раз связаны смешанной кровью
и той беспричинной любовью,
которую вовсе не нам понимать,
молитвы творя за отца и за мать,
за родину, друга и брата,
чем бедное сердце богато…”
* * *
Громада эркера весь день плывет к Неве,
а стол к Литейному повернут.
Весь город призван жить в нетрезвой голове,
а новый век как водкой вздернут.
Фонарь трехстворчатый, со мной, как с багажом,
ты правишь путь на север мглистый.
Но в правом зеркале восток расплавлю лбом,
а в левом — запад норовистый…
Парад торжественный, из прошлого без нас —
сквозь нас — в какие входишь дали?..
Сосуд Божественный, ты — мой иконостас;
всю зиму ангелы летали…
Чем взгляд прикованный от складня вдруг отвлечь?..
Ну, примостись на этом фоне!..
Громада эркера плывет в родную речь,
подарок из твоей ладони…
* * *
Н. К. и С. Р.
Мы живем и в чаду, и в бреду,
кто безух, кто безглаз, кто безног,
но творим друг для друга среду,
охраняем один островок.
Тут не в возрасте дело, ты прав,
если хочешь, уже не в стране,
хоть единый российский устав
соблюдаем, как можем, вполне.
Крепко держимся памятных вех,
открываемся как на духу,
и душа улетает наверх,
все любимое — там, наверху.
Реже письма, но чаще звонки,
больно чувствуем свой своего.
Нам меняться уже не с руки,
не скажу — накануне чего.
Что мы чуем, покуда с земли?
Кем для нас продлевается срок?
Два безбожника Бога нашли.
Третий смотрит на этот порог.
“Мало нас, да и тех уже нет”, —
Грибоедов сказал одному…
Ну, пока… Наступает рассвет.
Вот засну, да и вспомню — кому…