Опубликовано в журнале Звезда, номер 2, 2008
Юлия Зораховна Кантор — советник директора Государственного Эрмитажа, ведущий научный сотрудник, доктор исторических наук, автор публикаций по истории и культуре, книги “Война и мир Михаила Тухачевского” (М., 2005). Живет в С.-Петербурге.
ї Юлия Кантор, 2008
Юлия КАНТОР
ВИДЕТЬ ВЕЧНОЕ В ПОВСЕДНЕВНОСТИ
Бывают странные сближения… Николай I вошел в историю и как создатель Нового Эрмитажа и как палач декабристов. Еще одна веха его правления — подавление драматически знаменитого польского восстания 1830—1831 гг., закончившееся жестокой расправой над участниками и “репрессиями” картин польского происхождения.
Семья польского дворянина Игнация Пиотровского за “противуправительственные действия и мятеж” была сослана в Иркутскую губернию. Так началось обрусение ветви рода, к которому принадлежал Борис Борисович Пиотровский, чья жизнь с отрочества и до последних дней оказалась связанной с Эрмитажем. Он стал директором музея в 1964 году, в юбилейный год двухсотлетия. А дирекция Эрмитажа находится в здании, построенном Лео фон Кленце — знаменитым баварским архитектором, приглашенным в Петербург опять же Николаем I, и бог знает, как трансформируется теперь энергия самой истории, закрутившей столь сложный сюжет.
“Я с детства знал, что мы дворяне, и всю жизнь этим гордился. Никто мне никогда этого не объяснял, все было на уровне ощущений. Дворяне — особая категория с заслугами. Дедушка был полковником царской армии, прадедушка (сын сосланного Игнация Пиотровского. — Ю. К.) — генералом. Дома из этого не создавали культа, но и не замалчивали. Жили и жили. Единственное, что в доме не обсуждали, — историю тех членов семьи, которые уехали из советской России. Сейчас я думаю, что об этом молчали, не разговаривали с нами — детьми, чтобы мы могли спокойно писать в анкетах, не зная правды: „родственников за границей нет“”, — вспоминает Михаил Пиотровский, сын Бориса Борисовича. Его дед-полковник, не успевший до революции дослужиться до генерала, стал преподавателем математики в Педагогическом институте. Дядя был полковником медицинской службы, еще один дядя не смог поступить в университет, потому что были введены ограничения, связанные с социальным происхождением. Он закончил Технологический институт и стал химиком. Пиотровские “не чувствовали себя обиженными больше, чем другие” — им досталось от советской власти как “среднестатистическим”, и это можно было считать “подарком” (в частности, небывалой милостью властей стало “всего лишь” четырехмесячное пребывание в заключении “классово чуждого” Бориса Пиотровского, в то время уже научного сотрудника Эрмитажа).
Ощущение “бывших” у Пиотровских не доминировало, скорее преобладало стремление адаптироваться в системе, не ассимилировавшись в ней. Быть может, срабатывала “генетическая прививка” польских восстаний: не противодействовать власти аффективно, революционно, принимать правила игры, продиктованные режимом. “В нашем доме всегда считалось, что нужно служить стране, а не строю: сегодня он есть, а завтра сменится другим, а страна и ощущение принадлежности к ее культуре остаются”, — добавляет Михаил Борисович.
Член КПСС, потомственный дворянин Борис Пиотровский, став директором Эрмитажа в хрущевскую оттепель и оставшись им, когда страну сковал застой, в известной степени ситуации подчинился. Власть никогда не доверяла ему до конца, и он, отлично зная это, играл в предложенную игру, как бы не замечая “привходящих” обстоятельств. И негромко, осторожно, выставками, научной работой и самим стилем внутримузейных отношений разрушал железный занавес, — если и не открывая Россию Западу, то по меньшей мере восстанавливая утерянные или искаженные идеологией традиции.
* * *
Египтология, археология и Эрмитаж стали стержнем жизни Б. Б. Пиотровского, научной и личной. Они же звучат лейтмотивом книги “Страницы моей жизни”, не только легким и образным языком повествующей о биографии автора, но и вводящей в контекст времени, всегда по-разному трудного и по-разному же интересного.
Впервые Борис Борисович пришел в Эрмитаж школьником, а закончил свою жизнь директором всемирно известного музея, прослужив на этом посту более четверти века. Четырнадцатилетним подростком, побывав вместе со своим классом в отделе древностей Эрмитажа, он поразил проводившую экскурсию известную исследовательницу-египтолога Н. Д. Флиттнер своими знаниями и интересом к истории Древнего Востока. С тех пор он стал бывать там регулярно, помогая организовывать и оформлять выставки, также не отказываясь выполнять любую черновую подсобную работу. Эти посещения продолжились и после 1925 г., когда он поступил на историко-филологический факультет Ленинградского университета.
В студенческие годы его учителями были выдающиеся университетские профессора. Навыки археологической науки он приобрел на раскопках в дельте Дона и на Северном Кавказе, в экспедициях, руководимых А. А. Миллером. На занятиях востоковеда В. В. Струве Борис Пиотровский обнаружил вкус к историко-филологическим знаниям. Большое влияние на него оказали люди, с которыми он общался в университетской среде. Многие из них впоследствии стали выдающимися учеными — Ю. Я. Перепелкин, Д. А. Ольдерогге, А. И. Доватур, Ю. П. Францов и другие.
“Бесспорным лидером и авторитетом того времени в гуманитарной науке был Н. Я. Марр. Борис Борисович вспоминал потом, какое неизгладимое впечатление на него производили лекции Марра, наполненные гипотезами и фантазиями, не всегда понятными с первого взгляда. Марр высоко ценил дарование юного студента и зачислил его научным сотрудником в штат своего сектора Академии материальной культуры. Еще на студенческой скамье он (Пиотровский. — Ю. К.) опубликовал две работы, основанные на египетском материале. В 1929 г. Н. Д. Флиттнер в Предисловии к “Путеводителю по залам Древнего Египта” высоко оценила энтузиазм студента Б. Б. Пиотровского — „неутомимого помощника Отдела во всех его работах“”, — рассказывает академик РАН Александр Фурсенко.
Потом была война. “Научная работа очень облегчила нам тяжелую жизнь. Те, у кого день был занят работой, легче переносили голод. Чувство голода со временем переходило в физическое недомогание, мало похожее на желание есть в обычных условиях, и так же, как всякое недомогание, оно легче переносилось в работе <…>. Мои научные статьи, написанные в Ленинграде зимой 1941/42 года, удовлетворяют меня более, чем некоторые из выполненных в мирной обстановке. И это понятно: в ту зиму можно было или не писать, или писать с большим подъемом, среднее исключалось вовсе”, — вспоминал Борис Борисович.1 Эрмитаж продолжал сохранять бесценное: научный потенциал и свободу мысли.
Научной работой сотрудники Эрмитажа занимались в промежутках между бомбежками и артобстрелами. Осенью и зимой 1941 г. бывало по полтора десятка воздушных тревог в сутки. По ночам к противовоздушным постам сотрудники добирались по абсолютно темным залам. Они пытались и не могли привыкнуть к гулкой пустоте дворца. Особенно рельефными, эмоционально окрашенными становились изумительная архитектура и декор. Бомбежки рушили город. А залы озарялись отсветами близких пожаров и огнем зажигалок, догоравших у стен Зимнего. Во время многочасовых бомбежек коротали время, читая научную литературу. Книги брали с собой на посты, положив в сумку от противогазов, за что получали нагоняй от тогдашнего директора И. А. Орбели: за пояс книги надо совать!
“Андрей Яковлевич Борисов дежурил в Темном коридоре. В ожидании очередной бомбежки мы встречались с ним на границе наших пожарных постов в Ротонде и читали друг другу курсы лекций: он меня знакомил с основными проблемами семитологии, я же обучал его археологии. Нас очень беспокоило, что в случае нашей гибели все то, что нам удалось узнать, но еще не удалось опубликовать, сделать достоянием науки, общим знанием, уйдет вместе с нами, пропадет навсегда и кому-нибудь надо будет впоследствии все начинать сначала. Мы приходили к решению: надо писать, писать, писать немедленно, не откладывая”, — вспоминал Б. Б. Пиотровский.2 Профессор Борисов был лишь на несколько лет старше его, и дружили они со студенческих времен. Они совершенно не думали о том, что вот эта их повседневная работа является подвигом. Они просто жили так, потому что не могли иначе.
* * *
Книга Б. Б. Пиотровского “История и культура Урарту”, вышедшая в 1946 г., заложила фундамент нового направления в археологии, а “Археология Закавказья” стала учебником для нескольких поколений специалистов в области истории и этнографии. Раскопки городища Кармир-Блур близ Еревана открыли миру неизвестное ранее древнее государство — Урарту, заставив ученых по-другому взглянуть на историю и культуру Древнего Востока. Богатейший материал, удивительные условия находок, когда вещи, погребенные во время скифского штурма крепости Тейшебаини, дошли нетронутыми до ХХ века, множество памятников искусства — все это сделало раскопки Кармир-Блура сенсацией. Анализ находок, интерпретация данных, невозможная без энциклопедической эрудиции, превратили Кармир-Блур в эталон для исследователей-археологов.
Урарту стало “пропуском” за рубеж, возможностью общения с западными коллегами. Борис Пиотровский, уже ученый с мировым именем, выступал на различных конгрессах, съездах, симпозиумах, читал лекции, посвященные результатам своих научных изысканий по археологии Закавказья. И параллельно осваивал новую тему, тесно связанную с его основными интересами, — скифы и скифология. Урарту оказалось судьбоносным вдвойне: здесь, на раскопках Борис Борисович встретил свою будущую жену — тогда начинающего археолога Рипсимэ Джанполадян. Рассказ о знакомстве, женитьбе и рождении сыновей переплетается с описаниями экспедиционных будней в книге “Путевые заметки”, полной интересных как для специалиста, так и для непосвященного читателя впечатлений от посещения разных стран. Далее в ней фиксируются эпизоды поездок с Рипсимэ Михайловной и сыном Михаилом.
“Путевые заметки” изданы уже после смерти Бориса Пиотровского — на основе 133-х блокнотов, каждый из которых посвящен одной командировке. Сто тридцать три сюжета, сорок стран. Коллеги Бориса Борисовича помнят, как в конце каждого дня он брал блокнот и начинал записывать. Дома, когда приходили гости, по ходу беседы он часто доставал свои дневники и рассказывал, цитируя записи. Это сочетание устной и письменной речи было как бы особым ораторским приемом, увлекавшим и содержанием и формой.
В 1956 г. Египет принял решение о возведении высотной Асуанской плотины, а в конце 1958 г. было подписано соглашение о том, что советская сторона окажет техническую и финансовую помощь в строительстве. Поскольку обширные земли в долине Нила в результате должны были оказаться под водой, было решено провести на этой территории археологические раскопки, чтобы спасти от затопления памятники мировой культуры. В 1961 г. президиум Академии наук СССР принял решение об участии в кампании ЮНЕСКО по изучению памятников египетской культуры, находящихся на затопляемом участке. Руководителем экспедиции стал Борис Пиотровский.
Впрочем, еще до этого Борис Борисович уже посетил Египет — страну своих юношеских грез и многолетних научных поисков. По рассказам близких, он буквально светился от счастья, когда узнал о предстоящей командировке. “Это как сказка! — говорил он. — Сбудется моя мечта увидеть своими глазами Египет…”
Впоследствии, в 1961—1963 гг., он возглавил археологические экспедиции Академии наук в древнюю Нубию (Египет и Судан). Итогом работы стала монография “Вади-Алаки, путь к золотым рудникам”.
Стоит отметить, что в 1960-е, когда международные связи нашей страны оживились, Эрмитажу была отведена роль одного из основных объектов многоплановых культурных контактов. Не случайно для налаживания связей первым дружественным вестником в ту или иную страну часто отправляли нейтральную делегацию и выставку шедевров музейных коллекций. Пиотровский нередко инициировал подобные акции.
* * *
Борис Борисович обладал множеством академических званий. Сперва в Армении он был избран в Академию наук Армянской ССР, позднее стал действительным членом большой союзной Академии. Общее собрание Отделения истории дважды проголосовало за его избрание, но в первый раз, в 1968 г., получив нужное количество голосов, он не прошел из-за отсутствия необходимой вакансии. Только на следующих выборах (в 1970 г.) Борис Борисович получил мандат действительного члена Академии наук СССР. В дальнейшем он был избран почетным членом многих иностранных академий и научных сообществ, чем подтверждалось всемирное значение его достижений в науке.
В течение многих лет Борис Борисович был членом бюро Отделения истории, в 1980—1982 гг. — секретарем Отделения, с 1980-го по 1988 г. — членом Президиума АН СССР. Каждый понедельник он садился в “Красную стрелу”, чтобы на следующий день принять участие в заседании Президиума, а вернувшись из Москвы, иногда прямо с поезда ехал в Эрмитаж.
В этот период расширялись зарубежные контакты Эрмитажа, регулярно организовывавшего крупные международные выставки или участвовавшего в них. Эрмитаж трансформируется: он воспринимается — во многом благодаря усилиям директора — не только как хранилище культурных ценностей, но и как центр культурного сотрудничества. Символично, что одной из последних крупных выставок, прошедших в Эрмитаже при жизни Б. Б. Пиотровского, была экспозиция “Шедевры западноевропейской живописи из музеев стран Европы и США” — к 225-летию Эрмитажа, в 1989 г. Она стала своеобразным прологом к нынешней международной “экспансии” музея, свидетельством его открытости и авторитета.
Помимо большой административной нагрузки и педагогической деятельности Борис Борисович отдавал много сил и общественной работе. Он активно участвовал в деятельности различных советов, комитетов, обществ — городских, государственных и международных. Его день был расписан по минутам, но при всей своей загруженности академик Пиотровский не мыслил себя вне науки. В его библиографическом справочнике насчитывается более пятисот наименований книг, статей и других научных публикаций по самой разнообразной тематике: египтология, археология, урартология, историко-общественные проблемы, скифы и скифская культура, искусство и, конечно, Эрмитаж. Его сын, тринадцатый директор Государственного Эрмитажа, тоже занимающий немало общественных постов, — преемник и в этом. “Так сложилось: я привык, что иначе просто не может быть, — Эрмитаж был фактом, важнейшей составляющей жизни моих родителей. Все, что тут происходит, — личная жизнь. Личная жизнь — это наука, “общение” с ней тоже приходится ограничивать, но сохранять обязательно, иначе недопустимо сидеть в этом кресле” — такова позиция Михаила Пиотровского. Член-корреспондент РАН М. Б. Пиотровский, автор более ста пятидесяти научных работ (в том числе книг “Южная Аравия в раннее Средневековье”, “Коранические сказания”, “Ислам. Энциклопедический словарь”, “О мусульманском искусстве” и др.), заместитель председателя Совета по культуре при президенте РФ также не прерывает связи с академической наукой.
* * *
Последним капитальным научным трудом Бориса Пиотровского стал первый том двадцатитомного издания “Эрмитаж. История и коллекция”. Книга знакомит читателя с документальной историей создания Эрмитажа, приобретения экспонатов и с другими интересными событиями многолетней жизни музея. Несколько десятилетий Б. Б. Пиотровский извлекал из небытия спецхранов документы, надеясь рассказать всю правду и понимая, что это вряд ли будет возможно в советских условиях. Увы, его монография “История Эрмитажа” увидела свет, когда автора уже не было в живых…
У двенадцатого директора Эрмитажа не было часов приема — он считал это проявлением бюрократизма. Три двери, ведущие в его большой кабинет, оставались постоянно открытыми для любых посетителей. Вероятно, это не всегда было удобно, но ему нравилось такое общение с людьми.
“Никакого культа Бориса Борисовича в доме не было. Никогда не было ситуации, чтобы нам говорили: тише, папа работает, папа занят, папа отдыхает. Наоборот, как только папа появлялся дома, сразу же начиналась наша возня с ним. Он приходил домой поздно, и мы очень его ждали. Мы играли и буйствовали прямо в комнате, где он работал. Это было для дома нормально. В доме все были одинаково важны: и большие и маленькие. Ничьи интересы не ущемлялись. Просто в доме все друг с другом дружили. И при этом все понимали (это получалось как-то само собой), что главный человек в доме — папа. У нас вообще был очень теплый дом, и, став взрослыми, уже создав свои семьи, мы пытаемся это тепло сохранить. Конечно, мы не видимся с утра до вечера, иногда не видимся подолгу — я много езжу. Но, может, потому у нас и отношения такие замечательные, что мы все друг по другу скучаем. Папа очень любил дом, любил быть с семьей, играть с детьми, где-то вместе бывать с нами. Я только в ретроспективе, став взрослым, понимаю, как сильно, как глубоко он любил маму и нас, никогда не демонстрируя это. Он нас, кстати, никогда не хвалил. И при этом нами гордился.
Обычно отец не вмешивался в мою студенческую жизнь, в учебную в частности, но, когда надо было принимать серьезные решения, умел серьезно и уверенно вмешаться. Мы спокойно и откровенно обсуждали вопрос моей будущности, профессии. Мне было совершенно ясно, что я должен быть историком, по поводу археологии сомнений тоже не было ни у кого. Вопрос — в выборе специализации. Я хотел стать востоковедом, это началось, еще когда я в детстве стал посещать эрмитажные кружки. А выбор у меня был такой: индология, иранистика и арабистика. Я поступил на востфак Ленинградского университета. Когда обсуждалась специализация, папа выдвинул такой аргумент: заниматься нужно тем, изучать то, что можно “пощупать”, куда можно реально съездить. Советские условия, надо сказать, особого выбора не предлагали. Арабистика — наиболее перспективная специальность, — так считал Борис Борисович. Это был главный рациональный аргумент”, — говорит Михаил Пиотровский.
* * *
В 1990-м рушилась система, было непонятно, что ждет впереди и как сохранять вечное. Известный композитор, знаток литературы, сын одного из “Серапионовых братьев” Михаила Слонимского, внимательно следящий за событиями во всех сферах художественной жизни, Сергей Слонимский вспоминает: “Я, общаясь с Борисом Борисовичем, видел, как тревожит его наступление серости, неуправляемость происходящего. Я видел, с какой болью он наблюдает за раскрепостившимся бескультурием, которое освободилось от рабства и восприняло свободу как вседозволенность. С этим варварством Борис Борисович уже встречался в революционной смуте и знал, какими разрушениями, в том числе психологическими, она чревата. Он не мог оставаться равнодушным и вдвойне переживал от бессилия”.
Он ушел из жизни 15 октября 1990 г., когда страна и музей были на драматическом перепутье. Ушел, надеясь, что вечное все-таки сильнее повседневности.