Очерки частной жизни середины XX века. Что носили
Опубликовано в журнале Звезда, номер 10, 2008
Продолжение. Начало в № 9.
ї Татьяна Дервиз, 2008
Татьяна Дервиз
Рядом с Большой Историей
Очерки частной жизни середины ХХ века
Что носили
Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай деспот меж людей.
А. С. Пушкин
Так уж случилось, что я всегда обращала внимание на одежду, и не только на свою. Может быть, потому, что еще до войны какая-то из маминых знакомых оставила у нас журнал мод. Я могла разглядывать его бесконечно, а потом стала раскрашивать казавшиеся мне недостаточно выразительными картинки. Удивительно, что остатки этого журнала обнаружились после войны вместе с каким-то недошитым платьем, и я, уже второклассница, разглядывала их с не меньшим интересом.
Моя бабушка была удивительная рукодельница. Она прекрасно шила, вышивала, вязала, умела мастерить разные поделки из бумаги, картона, тканей и была профессиональным художником в области “промышленного рисования”, успев окончить до замужества Училище Штиглица (ныне Мухинское). В трудные годы, каких выпало на ее долю немало, эта ее специальность не раз спасала семью от голода. Остается только удивляться, как прозорлив был мой прадед, пехотный офицер, всю жизнь переезжавший с семьей из гарнизона в гарнизон, который и принял решение отправить провинциальную девицу в Петербург получать такую новомодную по тем временам профессию, как промышленное рисование (дело было в последние годы XIX века).
Пока была в силах, бабушка обшивала всех детей и женщин в семье, и не только обшивала, но и украшала нашу одежду собственноручной вышивкой. Напротив, большим мальчикам и мужчинам негоже было носить, как говорила бабушка, “самосшитую одежу”, нужна была “фабричная”. Во время войны, когда купить вообще ничего было нельзя, она виртуозно перешивала для моего двоюродного брата старые отцовские брюки и рубашки так, чтобы они выглядели как магазинные.
Итак, во что же одевались люди вокруг меня?
До войны девочки уже носили платья выше колен, в отличие от тех, которые можно было видеть на дореволюционных фотографиях. На ногах были бумажные чулки “в резинку”, коричневые, черные, или серые, или белые для праздников, которые держались опять-таки на специальных резинках, прикрепляемых к лифчику и заканчивающихся металлической застежкой, называемой “машинка”. Умение самостоятельно пристегивать машинку к чулку считалось показателем взрослости, ибо она представляла собой сложное инженерное сооружение.
Вот представьте себе. На конце широкой резинки прикреплены две металлические (никелированные) детали длиной около 3 см. (Деталей даже три, сейчас поймете почему.) Одна — вытянутая узкая рамочка, в которой свободно по всей ее длине перемещается штифтик с округлой шляпкой диаметром не более 3—4 мм. Другая деталь — плоская металлическая петля, широкая у основания и узкая к концу. Шляпка свободно проходит только в широкую часть петли, а в узкую проходит только сам штифтик, и шляпка получается над петлей. Эту подвижную пупочку надо переместить к основанию рамки, накрыть ее краем чулка, затем накинуть на нее широкую часть петли и вместе с чулком сдвинуть в конец рамочки. Тем самым пупочка с чулком попадает в узкую часть петли и край чулка зажимается. Удивительно то, что четырех-пятилетние дети легко осваивали эту технику.
Так же с недавнего времени прикреплялись чулки и у взрослых теть (только у них было по две резинки на каждую ногу!), ибо, как мне объяснила бабушка, вот она носила всю жизнь чулки на круглых резинках, перетягивающих ноги у колена, а это очень вредно, и у нее теперь ноги отекают. К концу 50-х застежки модернизировались. Петля осталась, а вместо рамочки появилась полоска или из плотной резины, или из толстой материи с пупочкой, жестко прикрепленной на конце.
Детский лифчик, белый из простой х/б ткани, самостоятельно застегнуть было труднее: три пуговицы на спине. Впрочем, его можно было с успехом перевернуть и носить пуговицами вперед, но бабушка считала, что эти крупные пуговицы видны под платьем, когда спереди.
Все детские платья, и зимние и летние, были из простых тканей, часто из фланели, чтобы легко стирать. На меня еще надевали поверх платья красивые передники, на которых были карманы. А еще девочки носили отдельные красивые маленькие кармашки на шнурке через плечо — для носового платка. Нарядные платья у многих были бархатные, которые стирать было нельзя, и потому с ними следовало обращаться бережно. Очень популярны были отдельные кружевные или белые вязаные воротники, которые годились к любому платью.
Маленькие мальчики ходили в коротких штанах на лямках, перекрещивающихся на спине, и тоже носили чулки с резинками. Только школьники носили брюки, да и то уже взрослые, а у подростков были в моде брюки-гольф: довольно широкие штаны, собранные под коленом на манжеты.
Все это, как я узнала много позже, нельзя было купить в магазинах — не было! Однако в домах какой-то запас вещей был, ведь с 17 года прошло всего каких-нибудь двадцать лет. Так что все, что можно, переделывалось и перешивалось, зазорным никто это не считал. Ходовым было слово “перелицевать”, и некоторые портнихи ходили шить прямо на дом.
Зимой мальчикам надевали шапки с ушами, а девочкам — капоры, матерчатые на вате или меховые, которые завязывались лентами под подбородком и обязательно имели какое-нибудь украшение: цветочек, брошечку или бантик. Особо модны были цигейковые, с длинными, чуть не до пояса ушами — моя несбывшаяся мечта. Я не помню, чтобы кто-то из знакомых детей носил шубу. Были с меховым воротником зимние пальто на вате, наверняка перешитые из взрослых. Осенью и весной носили просто драповые пальто без ватина и мехового воротника, так и назывались: осеннее пальто. Щегольское слово — демисезонное — я услышала много позже.
И девочки и мальчики носили ботинки со шнурками. У некоторых девочек были простые туфли с ремешком на пуговке, назывались “баретки”. Пуговки постоянно отрывались, и пришить их было непросто. На улицу надевались сверху галоши или ботики, черные, резиновые, на утепленной подкладке с бархатными отворотами и металлической застежкой. Некоторым надевали валенки с галошами, если сильный мороз.
Как ни странно может показаться, взрослые выглядели до войны почти как сейчас, конечно, с поправкой на моду. Мужчины уже окончательно влезли в костюмы, с жилеткой или без, в которых с тех пор периодически меняются лишь детали: ширина брюк и лацканов, число пуговиц, однобортные или двубортные и т. п. Например, хорошо помню, что в начале лета 1941 года многие наши знакомые носили белые брюки с темным пиджаком и белые парусиновые полуботинки, которые мазали зубным порошком. Он, высыхая, осыпался и оставлял на паркете следы. Исчез только такой предмет, как толстовка, — довольно длинная мягкая куртка, часто вельветовая, с отложным воротником и поясом, носившаяся поверх брюк. И еще почему-то, кроме кепок и шляп, до войны очень многие носили тюбетейки, обязательно украшенные машинной вышивкой. Даже некоторые девочки-школьницы их носили. Это одна из примет времени “до войны”.
Помню на улицах много военных, ведь недавно прошла Финская война. Военные носили галифе, обтягивающие ноги до уровня чуть выше колена, а дальше резко расширявшиеся к карманам. Не знаю, как выглядел сам генерал Галифе, которому приписывают фасон этих штанов, но они украшали худощавых со стройными ногами и безнадежно уродовали толстых и кривоногих. С галифе командиры носили высокие сапоги, а рядовые — ботинки и темно-зеленые обмотки, которыми, как бинтом, были обмотаны ноги до колен.
Кстати, слова “офицер” и “солдат” до середины войны не употреблялись, говорили: командиры и красноармейцы или бойцы. У всех были гимнастерки с отложными воротниками, на уголках которых были знаки различия: красные эмалевые квадраты, говорили: “кубики”, прямоугольники — “шпалы” и ромбы. Гимнастерку стягивал широкий ремень. У командиров была еще портупея — более узкий ремень наискось через плечо. В полевых условиях крест-накрест через другое плечо на еще более тонком ремешке носилась плоская командирская сумка — “планшет”. Моряки всегда носили брюки с ботинками и кителя.
Пилотки или фуражки довершали картину. “Буденновки”, суконные островерхие шапки, стилизованные под древнерусские шлемы, в тридцатые годы уже носили редко. (Откуда-то запомнилась смертельно опасная шутка тех времен: зачем нужен этот заостренный выступ на макушке? Чтобы пар выпускать, ведь “кипит наш разум возмущенный”). Удобство их было в том, что борта могли отгибаться и закрывать голову до самых плеч от холода и непогоды (“слоновые уши”). Кажется, эти шлемы разработали и даже сшили большую партию еще при царе, но не успели ввести. Большевики выдали изделие за свое.
Штатские мужчины в холодную погоду носили тяжелые драповые пальто, а зимой прямоугольные, как вертикально поставленный кирпич, пальто на вате с плоско лежащими меховыми воротниками. Мех мог быть простым — цигейка, а мог и дорогим — каракуль и даже бобер. На голове при этом некоторые еще носили старорежимные шапки-“пирожки”, однако большинство предпочитало шляпы, кепки или ушанки. Эти пальто плавно перешли и на некоторое время “после войны”. Видимо, за одну человеческую жизнь их сносить было невозможно. Их перелицовывали, перешивали сыновьям, которые отказывались, как могли, ибо уже замаячили в заграничных кино шикарные мужские одежды под названием “макинтош”.
Курток как вида одежды еще не было и в помине. За одним исключением: кожаные куртки летчиков. Но это была недосягаемая мечта.
Моя мама и ее ровесницы носили узкие платья и юбки чуть ниже середины икры. Мода двадцатых — платья выше колен с поясом, приспущенным на бедра, — уже отошла. В том журнале, о котором я говорила, все фигуры были нарочито узкие и вытянутые. Осенью и зимой носили высокие ботики без застежки, с широкими голенищами, резиновые и фетровые, которые надевались прямо на туфли на каблуках. Летом носили “спортивки” — парусиновые тапочки со шнурками на тонкой резиновой подошве или, как и дети, легкие “баретки”. Была еще такая довольно уродливая бесполая обувь — сандалии. Плоские круглоносые тапки с сильно выступающим рантом, с дырочками и ремешком с металлической пряжкой через подъем. Лично мне они не нравились из-за того, что подошва была очень скользкая, а через дырочки попадал песок. Босоножек еще не было, зато были дамские сандалеты — особый род нарядных летних туфель на небольших каблуках, светлых, ажурных или плетеных.
Маленькие круглые шляпки, или меховые шапочки, или беретики носили обязательно сильно сдвинутыми набок. “Фик-фок на один бок” — шутка тех времен. Летом еще донашивали легкие белые шляпы с полями, парусиновые или из соломки, с лентой.
Поскольку с одеждой были трудности, покупка чего-нибудь нового была в нашей семье событием. Помню, что очень красивый зеленый шерстяной джемпер был куплен маме в Торгсине (Торговля с иностранцами), все его обсуждали и хвалили. Он был такой мягкий и теплый, что, отработав по прямому назначению, долго служил в качестве теплых лечебных повязок.
Среди тех многочисленных друзей и знакомых, которые бывали у нас, совсем не помню дам с драгоценностями. Обручальных колец из-за отмены венчания не носили, такое кольцо было только у бабушки, да и то серебряное. И еще у бабушки были маленькие серебряные часики на длинной цепочке, которые надо было носить на шее, но она их уже никогда не носила. У мамы и ее приятельниц не было сережек, даже уши не были проколоты. Из украшений помню бусы либо янтарные, либо очень крупные и яркие, но пластмассовые, и такие же браслетки. Думаю, что тогда пластмасса, как новый материал, была очень в моде. Носили также разные брошки, из которых самыми дорогими были камеи, которыми закалывали кружевные воротники.
С мехами в нашем окружении тоже было не блестяще. Пределом роскоши считалась горжетка из чернобурой лисы с лапами и мордой со стеклянными глазами. Ее носили на пальто и, раздевшись, оставляли на платье. Лису было жалко, а тетеньки, которые это носили, симпатии у меня не вызывали. Символом неслыханного богатства была каракулевая шуба, о норковых даже не вспоминали.
Впоследствии я поняла, как выручало маму бабушкино рукоделие. Она сшила маме множество изумительных блузок, которые благодаря оригинальным вышивкам были годны на все случаи жизни. Так уверенно говорю, потому что их я храню до сих пор. Ну и мои одежки тоже были все украшены подобным образом.
Перед войной, как я помню, бабушка уже на улицу не выходила. Только однажды за ней приехали на извозчике (да-да, тогда еще наряду с такси оставались и они!) и повезли к кому-то. А было ей всего-то немного за шестьдесят. И меня теперь преследует одна мысль: да ведь вполне возможно, что ей просто не в чем было выйти на улицу в холодную погоду! Все, что было куплено до революции, сносилось или было продано за продукты еще в голодные 1918—1919 годы. Купить приличное, соответствующее возрасту пальто нестандартного размера грузной пожилой женщине было тогда невозможно, обувь на отекающие ноги — тем более. Денег на частного портного, не говоря уж о сапожнике, просто не было. А выглядеть в чужих глазах жалкой или допустить, чтобы ее стыдились близкие, при ее характере она не могла.
Домашние вещи она шила себе сама. Длинная, почти до щиколотки юбка и просторная, тоже довольно длинная блуза, которую она называла “шушун”. Светлый воротничек, по шее, или отложной, опять-таки с небольшой вышивкой, скромная брошка у ворота. Таких шушунов было два или три, причем мне особенно нравился серый, плотного шелка. Оказалось, что это из занавесок. На ногах у нее всегда были парусиновые туфли на шнуровке, на снег в таких не выйдешь.
Но — никаких затасканных халатов, вытянутых линялых вязаных кофт и тому подобных атрибутов немощной старости! И уж тем более стоптанных домашних тапок.
Во время войны совсем плохо стало с одеждой, особенно к зиме, но еще хуже с обувью, потому что дети имеют обыкновение вырастать из нее. Маме выдали “ордер” — разовое разрешение на покупку определенного вида одежды — на детские валенки. Их носили с галошами, которые, ко всеобщему удивлению, свободно можно было купить в сельпо (так назывался магазин в первом из пунктов, куда мы были эвакуированы вместе с маминым госпиталем). Многие женщины носили галоши прямо на толстые носки. Все, что было вывезено из Ленинграда, донашивалось или обменивалось на продукты. Я помню, что самым ходовым товаром на рынках были дамские чулки (“фильдеперсовые” — это еще не шелковые, но уже не бумажные, а тоньше и помягче), швейные иголки и нитки, в том числе для вышивания, в симпатичных разноцветных моточках, которые назывались “мулине”.
В Новосибирске и поблизости от него, в Искитиме, добывать одежду, видимо, было все-таки легче, чем в деревне. Одно то, что в Новосибирск были вывезены несколько театров и Ленинградская филармония и поэтому было много эвакуированных (“выковыренных”, как очень точно выражались местные жители), создавало возможность обмена опытом и некоторой взаимопомощи.
Вот, например, в городе еще с мирного времени залежалась в магазинах партия толстых фитилей для керосинок. Стоили они очень дешево, а ширина их была как раз с подошву обуви небольшого размера. И вот однажды, в начале лета, приходит к бабушке ее приятельница, еще соученица по Училищу Штиглица, и приносит образец сшитых из этих фитилей детских босоножек, а также приводит с собой внука в такой же обуви. Все в восторге, бабушка тут же шьет мне и всем соседским детям летнюю обувь, внеся попутно в модель некоторые технологические усовершенствования в виде дополнительной подошвы, связанной из веревки. Конечно, снашивалась подошва быстро, но и возобновлять ее тоже было несложно. Я видела, что и некоторые женщины тоже ходили в таких босоножках.
В 1943 годы госпиталь перевели в поселок вблизи старинного Романова, тогда Тутаева, на Волге. Там еще не все было порушено советской властью и сельские люди жили по издавна сложившимся обычаям. Что такое романовская порода овец, я узнала не из книжек. Нас едва успели расселить, как всем госпитальным, и детям и взрослым, которым не в чем было выйти на улицу, местные жители стали предлагать одежду и обувь, да какую! Бабушка, конечно, схватилась за обувь. И у меня появились шубенки (ударение на у). Это были сшитые из мягчайшей овчины, мехом внутрь, чулки или сапожки с выпущенным наружу мехом по верхнему краю. На улицу надо было надевать сверху галоши, а в доме, если холодно, ходить так. Они были не только удобны, но и очень изящны. Цвета могли быть разного, в зависимости от природного цвета овцы — светло-серые (чаще), белые или почти черные. Ими немедленно обзавелись все. Правда, от галош на пятках довольно быстро протирались дырки, но ничего не стоило поставить заплату, нарочито щеголевато настроченную поверх.
Но шубенки — это было так, отчасти детское баловство. Серьезные люди в морозы ходили в валенках, изготовленных из этой же овечьей шерсти. Шубенки из куска выделанной овчины деревенский человек на машинке шил буквально за час, а валенки — это был целый технологический процесс. Мне повезло увидеть один из промежуточных этапов. Это происходило так. Я была в избе одной из моих местных подружек. Мы во что-то играли, а ее бабушка на столе обминала (другого слова не могу подобрать) сырую шерсть вокруг какой-то колобашки (это была колодка). Процесс был долгим, она именно катала, валяла эту шерсть, иногда подзывая девочку, видимо, проверить мерку. И вот я отвлеклась, а потом смотрю, а она валяет уже не нечто бесформенное, а самый настоящий валеночек детский. Чудо! Потом его еще надо было довалять до одинаковой везде толщины, может, чем-то еще пропитать, высушить, но появление валенка из бесформенного кома шерсти произвело на меня неизгладимое впечатление, а мой рассказ на эту тему у городских госпитальных детей пользовался неизменным успехом.
Хороши были и романовские полушубки. У меня такого не было, все-таки денег в нашей семье не хватало, но все местные дети ходили в них. Был, как я понимаю, классический фасон: отрезные по талии, а низ даже чуть присборен, а был и как пальто, их шили детям из остатков, равно как и простые теплые шапки, и рукавички. Главное, это их мягкость и легкость, а уж грели они, как печка!
Конечно, они выделывались особым образом до такого качества, потому что тяжесть обыкновенного длинного деревенского тулупа я тоже испытала на себе. Был очень сильный мороз, и детей со школьного праздника развозили по домам в санях-розвальнях. Нас просто загрузили навалом в широченные сани и закрыли сверху двумя тулупами с головой. Было нам по семь-восемь лет, но выбраться без посторонней помощи не мог никто.
Война войной, а женщины всегда женщины. Старались даже в таких условиях “выглядеть”. Летом платья, шелковые или ситцевые, у кого что было, до середины икры, с расклешенной юбкой (так называемая шестиклинка, или полусолнце) и рукавами “фонариком”. По вороту, не очень сильно вырезанному, круглый воротничок, иногда кружевной. На ногах обязательно белые носки с цветной каемочкой, хотя бы и при (и даже особенно!) туфлях на каблуках. Носки полагалось отгибать манжеткой до щиколотки, так что каемочка приходилась над самой туфлей. Были в эвакуации и свои частные портнихи, за работу брали деньгами или натурой. Очень ценились городские вещи. Например, мама отдала довоенную торгсиновскую пудреницу за переделку старого пальто.
Носили также темные юбки со светлыми блузками и крепдешиновые яркие косынки, уголком, накидывали на плечи или накручивали затейливым тюрбанчиком на голову (ни в коем случае не под подбородком, что считалось по-деревенски).
Из всего, что распускалось, а также из домашней деревенской шерсти, добываемой на рынке, вязались кофты, шарфы, носки и варежки взрослым и детям. Тогда и меня бабушка научила вязать. Дефицитом долгое время были вязальные спицы, их даже брали на время у знакомых, пока местные умельцы не наладили их кустарное производство и не начали продавать на рынке. К счастью, бабушка захватила из Ленинграда два вязальных крючка, тонкий и толстый. С их помощью она вязала вещи не только нам, но и на продажу. Особенно остро встал вопрос с одеждой, когда к нам в Новосибирск после прорыва блокады приехали родственники — две мои двоюродные тетки с мальчиком моих лет.
По всей вероятности, какая-то местная промышленность в войну работала, по крайней мере в Новосибирске. Только продукция поступала в магазины по ордерам, а остальное так или иначе оказывалось на рынке. А где взять деньги? И вот тут пригодились бабушкины рукодельные способности.
Периодически, вероятно, раз в месяц тетка приносила откуда-то раскроенные, но не сшитые женские блузки из батиста, белого или чуть розоватого, много, целые стопки, и много мотков ниток. Бабушка сочиняла и рисовала узоры для вышивки. Потом с помощью копировальной бумаги узоры переводились на ткань: на груди, по воротнику, на рукавах, и начиналось вышивание цветным мулине. Вышивали обе тетки-блокадницы и бабушка, но подбором цветов руководила только она. Получались изумительно красивые, оригинальные авторские вещи, среди которых не было двух одинаковых. Бабушка знала великое множество швов: гладь всякая, стебелек, паутинка, петельные швы, путанка, крестики простые и украинские, ришелье (когда вырезали и обшивали дырочки), разнообразные мережки (когда сначала вытаскивали из ткани нитки) и прочее.
Несмотря на мое нытье, меня и близко не подпускали к этому, чтобы не запачкать и не испортить, хотя я умоляла разрешить мне сделать хотя бы один (!) стежок. Дозволялось только принимать участие в обсуждении проекта рисунка, а также сидеть рядом и пытаться самой что-то на тряпочке вышивать. Когда вся партия была закончена, все раскладывалось на постелях и устраивалась домашняя выставка. Потом тетка складывала все комплекты (говорили: купоны) и отвозила куда-то, где их сшивали в блузки. К сожалению, я так и не узнала, кто и для кого заказывал эти красивые и дорогие вещи в разгар войны.
Много чего было куплено на заработанные таким образом деньги, а бабушка расплатилась за это глаукомой, которую тогда не умели лечить…
Мода на прически как раз в войну претерпела резкие изменения. Если до войны носили короткие, даже “под мальчика”, стрижки, то теперь все отпустили волосы до плеч, концы завивали, а надо лбом закручивался и закалывался хитрым образом валик. Либо валик закручивался как раз сзади, низко над шеей. Но для такой прически нужны были густые волосы, так что скоро в такой валик стали подкладывать утолщение из чужих (к моему ужасу!) волос или даже из чулка, который иногда просвечивал сквозь свои волосы.
Доморощенные парикмахеры делали прямо на дому “перманент”. Многие осветляли волосы перекисью или красили красным стрептоцидом, с которым надо было соблюдать осторожность: чуть передержишь, и получаешься огненно-рыжей.
Девочкам вроде меня продолжали завязывать на макушке бант, однако все мечтали о косах и пытались их отращивать. Мешали вши, неизменные спутники плохого питания и нищеты. Считалось, что они боятся керосина, поэтому раз в неделю по выходным мама обильно намазывала мне волосы керосином, туго завязывала косынкой и держала так часа два, после чего мыла каким-то черным мылом. Когда волосы высыхали, их вычесывали особым частым гребешком. Через некоторое время вши как ни в чем не бывало появлялись снова, а когда жить стало получше, враз исчезли. С мальчиками было проще: их без колебаний в случае чего стригли наголо.
А взрослые мужские прически все были очень короткие с названиями: бокс — практически голая голова и маленькая косая челочка надо лбом, полубокс — то же, чуть длиннее, фокстрот и полька — эти не такие уродливые, с нормально короткими волосами на затылке. Какая-то из них предусматривала косой пробор, какая-то — зачес волос назад ото лба.
Вообще для меня и по сей день остается интересным вопрос, как проникали сведения о моде на просторы огромной, закрытой от мира России. Ведь даже иностранные фильмы появились лишь в самом конце войны. Но факт остается фактом: мода, которую пытались соблюдать во время войны, отражала вполне “заграничные” тенденции, чему доказательством послевоенное иностранное кино.
Когда наступил перелом в войне и советские войска пересекли западную границу и воевали уже на территории других стран, началась великая трофейная эпоха. Нашим военным было разрешено посылать родным вещевые посылки по почте один раз в месяц. Вот тогда-то западная мода пришла сама во многие дома, правда, всюду в разном обличье. У всех знакомых вокруг кто-то был на фронте. Большую часть посылок составляли просто вещи из разоренных домов и квартир: платья, пальто, обувь, даже белье, детские игрушки — все, на что падал взгляд победителя. К нашей соседке дошла неразбившейся даже какая-то вазочка. Содержимым посылок обменивались, продавали, наконец, хвастались. Это барахло наводнило рынки. Все рассказывали смешные истории о глупых женщинах, которые не могли отличить шелковую ночную рубашку от выходного платья, и приходили в ней в гости или на танцы. Действительно смешно…
Удивительно, но слово “мародерство” тогда никто не произносил, иначе я бы запомнила. Да и сейчас, честно говоря, вспоминая ту нищету, в которой жила подавляющая часть населения, нищету, о которой всегда помнили воевавшие мужья и отцы, вспоминая радость, с которой извлекались вещи из посылки, особенно в таких семьях, где о существовании подобной “роскоши” никогда не слышали, язык не поворачивается обвинить в мародерстве солдата, подобравшего в пустом доме всего лишь одежду для вконец обносившихся жены и детей.
Другое дело — высший офицерский корпус, генералитет. Тут дело было поставлено серьезно. Мебель, меха, посуда, картины, ковры, даже мраморные и бронзовые статуи, ну и остальное по мелочи отправляли вагонами и целыми эшелонами.
Мой отец прислал нам (отлично помню!) три маленькие посылки, написав при этом в письме, что все вещи ни в коем случае не ношенные, а из разоренного магазина. Он знал, что вещей, бывших в употреблении, мама бы не потерпела. Человек он был непрактичный и вещи взял явно за красоту и качество. Соседи пришли к нам смотреть, как в музей. До сих пор помню вещи из первой посылки. Они были, конечно, из другой, сказочной жизни. Для мамы мягчайшие черные замшевые лодочки на прозрачных каблучках. Она долго носила их и после войны. Потом, видимо, моднейшая, маленькая, темно-красная трикотажная шляпка. Перчатки и маме и мне (!), лайковые. Дивное шелковое белье, целых два гарнитура. Сумочка (носилась лет пятнадцать). А по углам посылки были втиснуты пудреница, у которой с другой стороны открывался дамский портсигар (это при том, что мама курила самокрутки из махорки), и три тюбика губной помады, которые очень хорошо пахли. Кроме перчаток, мне — шерстяной свитерок, туфельки (к сожалению, я скоро выросла из этого) и шерстяная вязаная темно-синяя шапочка, находящая мысом на лоб, с двумя белыми полосками, как потом стали называть — лыжная. После войны в Ленинграде это был писк моды. Но главный объем посылки занимал отрез материи типа парчи, тускло-золотистого цвета, изумительно красивый. “Продай в церковь”, — сказала соседка. Мама отложила отрез на черный день и потом действительно продала его на рынке.
Помню я и другую посылку в нашем госпитальном доме, ее как раз открывали при мне. Там была немецкая офицерская шинель, на которой обнаружилась дырка от пули, наручные часы с черным циферблатом и компасом, какие-то скомканные женские платья и кофта, “вигоневая”, как презрительно сказала соседка.
Но, как бы то ни было, с наступлением трофейной эпохи проблема, где достать одежду, перестала быть совсем уж неразрешимой.
Вскоре мы вернулись в Ленинград. Те, кто выжил, и те, кто вернулся, одинаково изо всех сил стремились к нормальной жизни. Власть тогда сознательно пошла на “развитие мелкого бизнеса”. Только делалось все это тихо и под жестким контролем. Видимо, понимали, что без этого из разрухи не выйти.
Множество мелких частников, как правило инвалидов, вполне законно занимались починкой замков, электроприборов, керосинок, примусов, кукол (!) и вообще всего, что еще могло быть починено. Стекольщики с огромным плоским ящиком, висевшем на ремне через плечо, ходили по дворам и выкрикивали: “Стекла, кому стекла вставить!” “Точить ножи-ножницы, мясорубки, бритвы править!” — кричали точильщики и устанавливали свой точильный станок, приводимый в движение ногой. “Бумага, тряпки, кости!” — кричали сборщики утильсырья, тоже ходившие по дворам с огромными мешками через плечо и даже платившие какие-то копейки сдатчикам. Обойщики перетягивали диваны и матрасы прямо на дому. Сапожники не только чинили, но и шили обувь. Все они занимали маленькие подвальные помещения, какие-то закутки под лестницами, имели свои вывески и отчитывались перед фининспектором, который сам приходил к ним.
Существовал официальный институт нянь и домработниц. Их делами занималась организация под названием “групком”, оформлявшая договор и следившая, чтобы работодатель не нарушал их права. Вполне законно работали маленькие, не более пяти-шести человек, частные детские сады, так называемые группы. Дети собирались по очереди в каждой из семей, принося с собой небольшой завтрак. Руководительница с ними гуляла, играла и понемногу учила читать-писать-считать, иногда — на иностранном языке. Тоже отчитывалась перед фининспектором.
Ну а частные стоматологи и протезисты вообще продержались до перестройки.
Существенное отличие от нашего времени было в ценах на все эти услуги: они были вполне доступны работающему населению. Например, сшить пальто у частника было намного дешевле, чем в ателье, которые только-только начали открываться после блокады.
Теневая сторона деятельности частных предпринимателей состояла в том, что для отчета фининспектору предъявлялись не все выполненные работы, а часть. Как правило, обе стороны были в хороших отношениях и быстро находили приемлемый вариант, материально устраивающий их обоих. Я все это узнала потому, что когда мы с мамой ходили к скорняку, то он сразу сказал, что, поскольку мы пришли “от знакомых”, эту работу он “в тетрадку для финотчета” не запишет, и если фининспектор спросит, то про нее не говорить.
Нечего и говорить, что портных, скорняков, шляпниц, вязальщиц было великое множество. Среди них были подлинные мастера, известные на весь город, и к ним можно было попасть по протекции. У них я впервые увидала современные заграничные модные журналы, неведомыми путями попавшие за железный занавес.
Мода развивалась стремительно. Только что были прямые пальто, вдруг — раз! — удлиненные и расклешенные, со складками сзади, как говорили, “с волнующим задом”, это в конце сороковых. Тогда же придумали пыльники, совсем легкие светлые плащики из тонкой, возможно синтетической, ткани. Носили зачем-то летом на платье, но они продержались недолго.
Становилось все больше невоенных мужчин. И у них была своя мода, иногда доморощенная. И если в мире в конце 40-х были модны костюмы так называемого спортивного типа, пиджаки с накладными карманами и широким хлястиком сзади или курточки до талии на широком поясе, а брюки иногда даже собранные на манжетке у щиколотки (см. фильм “Девушка моей мечты”), то у нас пошли дальше и придумали шить комбинированную одежду, когда из двух старых вещей можно было соорудить одну новую.
Так, особым шиком среди молодежи после войны считались курточки, называвшиеся в Ленинграде “москвички” или “хулиганки”. Широкая кокетка, обшлага, воротник и пояс по талии были из другого материала, нежели сама куртка. Ее носили вместо пиджака, иногда она даже надевалась через голову. Обязательно были большие карманы, два, а иногда четыре, два по бокам, два на груди, желательно на молнии. Такую куртку можно было сшить и дома. Все мои знакомые мальчишки ходили в таких куртках.
А еще в это же время появились кепки-лондонки. Наверное, их изготавливала какая-нибудь артель, все-таки это было не домашнее изделие. Обычные кепки, у многих оставшиеся с “до войны”, были из клиньев с довольно плоской тульей, маленьким козырьком и с пуговкой на макушке. Их носили немного набок, на ухо, называлось “мой милый — режиссер”, или сильно сдвигая тулью назад, тогда (только строго между своими) можно было назвать — “по ленинскому пути”.
Лондонки же шились из серой или серо-бежевой рябоватой ткани, похожей на букле, были цельными, с довольно большим козырьком. Носить их полагалось глубоко надвинутыми на лоб, чтобы оттопыривались уши и козырек над глазами. К тем, кто носил лондонки, относились со смесью любопытства и опаски: считалось, что их носит “шпана”.
Практически сразу после войны начали снова появляться мужские шляпы, только штатских людей было мало. Особенно модными были велюровые темно-зеленые или темно-синие, с большими полями и круглой тульей, с небольшой ямкой спереди, в отличие от глубокого продольного пролома до войны. Уж где их тогда доставали, не знаю.
Начали носить доступные немногим шубы. Их выбор был ограничен. В основном черные кролик-под-котик, немецкого производства, так называемый лейпцигский кролик, или каракуль, или мутон — как объясняли немногие эрудиты, баран, только стриженый и крашеный. Но их еще нужно было достать.
У кого шубы не было, шили зимнее пальто с меховым воротником. К пальто вплоть до конца 40-х полагалась большая муфта. Говорили, что их стали сооружать даже в блокаду: такая сумка, в которой можно согревать руки. Муфты были настолько большими, что в них свободно входили мелкие покупки или пакет с туфлями, если шли в театр.
Простор воображению давали женские шляпы, фетровые и меховые. Шляпы носили все — от девочек до старушек. Даже продавщицы уличных ларьков, даже бомжи (только такого слова тогда не было) носили шляпы. Пожалуй, это единственное, что продавалось свободно и даже в специальных магазинах: самый знаменитый на Рубинштейна (ныне опять Троицкая), у Невского, сразу за рыбным магазином. Правда, был не слишком большой выбор, и потому много народу ходило в одинаковых изделиях. Поэтому все и стремились к шляпницам.
В конце войны и сразу после носили маленькую тулью и какую-нибудь деталь надо лбом: фетровый завиток, бант, цветок, на меховых тоже. Тогда и прически были под стать. Все волосы начесывались с затылка ко лбу и тут укладывались завитками, каждый (!) из которых прикреплялся маленькой шпилечкой-невидимкой. Это было уж очень сложно и скоро прошло.
Потом бант на шляпах стали прилеплять сзади, а потом на шляпах появились поля и не исчезли, как мы видим, до сих пор. Поскольку в моду вошли прически с узлом или сложенными сзади косами, то появились шляпы-менингитки: закрывает только темечко и резинкой зацепляется под узел волос.
Зимой самой распространенной шапкой для всех возрастов стала меховая папаха. Ее тоже носили обязательно чуть на лоб и набекрень.
Мы, девчонки-школьницы, с вожделением смотрели на хорошо одетых дам и обсуждали каждую деталь. В нашем доме поселилась артистка. Какая, откуда — неважно, просто — артистка. Ах, каким изысканным казался ее облик! Удлиненное пальто в талию, с прямоугольными плечами, черный каракулевый воротник и такая же папаха, а из-под нее лежат на воротнике крупные (в этом вся соль и недостижимость!) завитки белокурых волос. Руки в огромной муфте, тоже отделанной мехом. А на ногах — вы не поверите! — невиданные доселе невысокие (пока еще) ботиночки на небольшом каблуке, со шнуровкой и отороченные мехом — румынки!
Вообще, с обувью всегда было труднее всего. В самом начале 50-х появились чешские (знаменитая фирма “Батя”!) туфли, в том числе уличные на утолщенной микропористой подошве. Так синтетика начинала просачиваться в нашу жизнь. До румынок такие туфли носили даже в морозы, причем особым шиком были надетые на чулки тонкие шерстяные носочки с цветной манжеткой, едва доходившие до щиколотки.
Теперь о дамских сапогах. Я согласна, что они пришли в мир из России. Вот я так все подробно вспоминаю, описываю, но ведь ничего этого в свободной продаже не было! Очереди, знакомства, блат (ушедшее слово!) — обязательные реалии тогдашней жизни. Сшить платье, даже пальто или мужской костюм было в конце концов вопросом денег, но обувь — это гораздо сложнее.
Между тем служившие в армии женщины были обуты в высокие сапоги, причем из довольно мягкой кожи, их называли хромовые или офицерские. Модницы ухитрялись даже в нарушение устава приделывать каким-то образом к ним невысокие каблучки. После войны их продолжали носить, а также стали отдавать в незначительную переделку и мужские, которые были почти в каждой семье или легко могли быть куплены на рынке. Наше государство, как всегда, идею не восприняло, между тем как остальной мир быстро разобрался и оценил все удобство и огромные возможности женских сапог, которые и вернулись вскоре к нам как символ красивой и удобной западной жизни.
Но вот нам стали дозированно показывать зарубежное кино, и все увидели очаровательных француженок, во-первых, в маленьких платочках, кокетливо повязанных под подбородком, а во-вторых, с покатыми плечами! И в начале 50-х произошел перелом. Пришел конец шляпам. На добрый десяток лет и зимой и летом стали носить платочки, тем более что в нашу зиму это очень кстати. Во мгновение ока исчезли также квадратные подкладные плечи, стали носить кимоно и реглан, модным стал женственный тип.
В начале 50-х на платье стало требоваться много ткани: лиф в талию и очень широкая, даже на сборку, юбка почти до щиколотки (помните Л. Гурченко в “Карнавальной ночи”?). Мало этого, под нее даже поддевали накрахмаленные нижние юбки, которые тоже надо было отдельно шить. Летом “соответствовать” было проще. В моду вошел ситец, а редкая русская женщина не сумеет в случае необходимости сшить себе ситцевую юбку, да еще с широкой оборкой по низу, а потом ее накрахмалить. Ситец стоил копейки за метр, и иногда попадались очень неплохие расцветки. При этом верх должен был быть очень облегающим, с маленькими рукавчиками-кимоно и большим вырезом на шее и спине. Мы услышали даже такие непривычные советскому уху слова, как ситцевый бал: так стали называть вечера с танцами в домах культуры.
Одновременно возникла паника по поводу летних перчаток. Подумайте, оказывается, с летними платьями “все” давно уже носят коротенькие, до запястья, иногда прозрачные светлые перчатки! (См. фильм “Жюльетта” с Дани Робен и Жаном Маре.) И тут оперативно откликнулась наша местная промышленность — наряду с редкими импортными перчатками можно было купить свои из капрона или сеточки. Их даже стали вязать дома и продавать возле рынков пожилые тетеньки.
Порядок навел популярный журнал “Работница”. В нем кроме дежурных идеологических материалов про победительниц соцсоревнования печатались очень полезные заметки. Кулинарные рецепты, выкройки, разные советы по домоводству. Так вот там разъяснили, что перчатки с голыми ногами не носят, даже летом.
Туфли при пышных юбках полагались либо на шпильках, либо совсем плоские, без каблука (“балетки”). С массовой обувью долго, до самых хрущевских реформ, выручала Чехословакия.
Были варианты. Женщины постарше носили очень узкие, даже нарочито зауженные книзу платья до середины икры и с облегающим лифом-кимоно или реглан. Наши фигуры, к сожалению, не всегда позволяли такое. Зато если уж счастливица обладала хорошей статью, то могла показать себя во всем блеске!
Только перестроились, что-то сшили, глядь — колокол уже не носят и следует носить неотрезные по талии, коротенькие так называемые “маленькие” платья, желательно черные. Или маленькие костюмчики с прямой юбкой до колена и прямым, чуть за талию однобортным жакетиком с круглым по шее вырезом. Пробилась-таки к советским женщинам Коко Шанель!
В эти же 60-е повеяло из-за бугра дивными запахами духов и шампуней.
До этого дело обстояло так. Были неплохие духи “Красная Москва”, с очень характерным крепким запахом. Но — одни на всех! Приходишь, например, в гости или раздеваешься в театральном гардеробе. Все благоухает только ими. Были еще несколько сортов очень плохих, “цветочных” духов, но мало кто рисковал ими пользоваться. Несколько раз предпринимались попытки выпустить новые образцы: “Белая сирень”, “Красный мак”, “Ландыш серебристый”, “Пиковая дама”. Но почему-то если первые партии были еще ничего, то дальше запахи становились все больше “химическими”, и духи не покупали. “Пиковая дама” ценилась за флакончик: пробка была с длинным стерженьком, так что было удобно мазать. После духов в них держали йод.
У мужчин того хуже. Тройной одеколон или “Шипр”, про который говорили, что сначала в комнату вошел Шипр, а потом гость.
А шампунь! Круглая стеклянная бутылка, внутри жидкость серо-бежевого цвета. Криво наклеенная этикетка с надписью “Шампунь” и мелкими буковками: жидкое мыло. Пахнет неважно. Впрочем, туалетное мыло было немногим лучше. В основном “Земляничное”. Когда появилось наконец “Детское”, оно на долгие годы стало единственным приличным мылом.
И вдруг — “Кристиан Диор”, “Шанель № 5” и прочее. Сначала привозили только фарцовщики. Крошечный флакончик стоил как пара туфель. Распространенным “жестом доброй воли” среди женщин-подруг было: “Мне тут подарили… На, возьми, подушись!”
В 60-е на прилавки пошел официальный импорт, но достать можно было только по знакомству или, отстояв очередь, с “нагрузкой” в виде ненужной бутылки цветочного одеколона.
За духами пошли шампуни для волос. От одной красоты ярких пластиковых флаконов невиданных форм захватывало дух. Возникла даже на короткое время мода: эти пустые емкости выставлялись во множестве на полочках в ванных “для красоты”.
Советская женщина также получила наконец возможность раскрасить свои волосы в разные цвета, не боясь непредсказуемого эффекта, коим отличались отечественные красители, особенно жидкость под названием “Восстановитель для волос”. Моя подруга от всей души покрасила им свою молодящуюся тетку, и та потом год с ней не разговаривала. В парикмахерских была отдельная специальность — красильщица. Ее отличал черный или синий халат с несмываемыми пятнами и грубые резиновые перчатки. Если они колдовали с помощью сочетания хны и басмы (порошки из пакетиков надо было смешать в нужной пропорции), то первыми словами были: “Учтите, мы гарантии не даем, какой порошок попадется!” На этом фоне даже дешевые красящие шампуни из ГДР были чудом.
Тогда же появились наконец нормальные стиральные порошки, конечно тоже импортные. Ведь до этого стирали хозяйственным мылом, просто в корыте или в тазу со стиральной доской.
Одним словом, с началом оттепели заграницу стало можно не только потрогать, но и понюхать.
Все эти перемены вместились в какие-нибудь десять лет!
В одежде мужчин с началом мирной жизни тоже стали происходить перемены. Появились два новых вида летних рубашек. Сначала трикотажные, даже шелковистые, с маленькими рукавами, надевавшиеся через голову, с отложным воротничком, на маленьких пуговичках или на молнии, тенниски, в Ленинграде называвшиеся почему-то “бобочки”. Кстати, до войны была в ходу нижняя летняя одежда, именовавшаяся “сетка”. Она представляла собой род современной майки, только действительно из сетчатой материи. Большей частью ее носили военные под гимнастерку или под китель, все-таки не так жарко. Однако мужчина в “сетке” без верхней одежды считался неприличным и был персонажем Ильфа и Петрова.
В конце 50-х в качестве летней рубашки появилась “распашонка” — на пуговицах сверху донизу, носившаяся поверх брюк. Распашонки должны были быть обязательно клетчатыми, с мягким воротничком и с маленькими отворотами. Ну, а уж если с погончиками и накладными карманами…
Тут пригодились и портнихи. Сшить такую рубашечку было легко и в домашних условиях, благо клетчатые х/б ткани свободно продавались.
Любопытно, что у меня была возможность проследить скорость распространения моды от центра к периферии. Летом 1958 года, когда обе столицы уже вовсю носили распашонки, на юге, конкретно в Геленджике, где я проводила каникулы с подругой, это был символ растленной буржуазной моды. По этой причине меня с нашим приятелем, ленинградским студентом, купившим для поездки на юг на последние деньги модную и очень красивую распашонку, местные дружинники попросили покинуть танцплощадку. Они боролись тогда со стилягами. А через год пик молодежной моды на распашонки прошел и по всей стране их стали носить добропорядочные дяденьки, которые быстро оценили как их удобство, так и возможность хоть немного скрадывать брюшко.
Мужской костюм в целом оставался неизменным. Однако детали! Я уже упоминала о ширине брюк. Клеш, узкие макаронины, с обшлагом, без обшлага, удлиненные, наплывающие на ботинки, широкие по всей длине, как трубы. А пиджаки: то лацканы узкие, то заостренные и широкие до самых плеч, то с разрезом сзади, то на боках. И предательски все время изменяющееся количество пуговиц, которое сразу дает знать понимающим людям, из каких исторических глубин ваш костюм. Ужас! Где было все это купить?
Наша легкая промышленность производила такое, что ее даже разрешено было критиковать, как один из отдельных недостатков нашей жизни. Фельетоны и карикатуры в журнале “Крокодил” и киножурнале “Фитиль”, Райкин и сатирики помельче отводили душу на качестве отечественной одежды и фасонах.
С наступлением хрущевской оттепели мода в СССР стала меняться почти синхронно с Западом. Но в СССР дефицит ведь никуда не исчез!
И тут не могли не появиться фарцовщики. Это те, у кого можно достать заграничные вещи, иногда даже новые, но чаще second hand. Откуда они взялись, фарцовщики? Бог ведает, но их передовую роль еще предстоит оценить. Никто в точности не знал, где добывал конкретный фарцовщик свой товар, ведь за контакты с иностранцами попросту сажали. Никто не бывал у них дома, встречались в случайных местах и только по рекомендации. Брали вещь, мерили, если не подходило, возвращали.
Через фарцовщиков можно было достать разные вещи и помимо одежды: книги и журналы зарубежных изданий (с соблюдением повышенной конспирации: идеология!), пластинки, хорошие сигареты, часы, зажигалки, дамские украшения, игрушки, лекарства. Была даже своеобразная система заказов.
Ах, эти заграничные вещи! Как они отличались от грубых, плохо сделанных, унылых “промтоваров” социализма. Услышали мы и другую музыку, кроме красивых и мелодичных, не спорю, но уж очень идеологически выверенных песен советских композиторов. Приобщились к мировым сокровищам живописи через маленькие издания “Skira”, узнали, что в “их” журналы пишут не только про политику. О книгах нечего и говорить — приоткрылась Другая Литература, и не только по-русски.
Кстати, о качестве. Уж не знаю, вырабатывался ли хороший вкус у самих фарцовщиков или критерии диктовал спрос, но привозимые тогда, в общем случайные, вещи по качеству не имели ничего общего с тем низкопробным “импортным” барахлом, которым торгуют сейчас, даже и в столичных заведениях с названием “бутик”. Заграница стала доступнее, а вместе с этим стал массовым и этот вид деятельности. Знаменитая “галера” (галерея “Гостиного Двора”) наводнилась юркими жуликами, которые зарабатывали, всучивая разную дрянь доверчивым приезжим.
Однако, отвлеклась. На рубеже 50-х в мире одежды произошла революция по масштабу не меньше социальной. Воцарилась синтетика.
Ее первой победой в России были чулки-капрон (придумали советское название для нейлона). Они не рвались, а спускающиеся петли желающие могли отдавать поднимать в немедленно открывшиеся специальные мастерские. Бедные советские женщины! Десяток лет должен был пройти, прежде чем чулки со спущенными петлями перестали чинить. Ведь совсем недавно никаких чулок не было, а тут — выбрасывать! Сначала капрон был со швом сзади, и особое искусство требовалось, чтобы шов держался строго по середине икры. Обычная реплика тех лет: “У тебя чулок перекручен!” На короткое время дико модными стали чулки с черным швом и черной (да-да!) пяткой, вытянутой до щиколотки. Потом изобрели, и они дошли до нас, кругло-вяжущие станки, дававшие чулок без шва. Стало комфортнее. Почему-то запомнила, что эти машины вошли даже в очередной пятилетний план. Кроме того, капрон стали добавлять в пряжу для мужских носков. А это означало, что штопка перестала наконец быть фатальным занятием, каким была со времени изобретения чулок и носков.
Затем появились мужские нейлоновые рубашки. У них не снашивались так быстро воротнички и манжеты, их можно было стирать в холодной воде под краном и не надо было гладить! Чем не революция?
Для тех, кто не знает, сообщаю, что матерчатые воротнички желтели после первых стирок, не держали форму, и поэтому их желательно было крахмалить. Если мужчина мало-мальски следил за собой, рубашки приходилось отдавать стирать в специальные прачечные “с крахмалом”. Были даже попытки продавать вместе с рубашкой дополнительный воротник, на смену, но ввиду сложности с перешиванием это дело не привилось, равно как и возрождение дореволюционных сменных воротничков на пуговицах.
Сначала нейлоновые рубашки были дефицитом и одним из главных предметов фарцовки, но потом их начали производить и у нас.
Другие этапы революционных преобразований в одежде прошлого века достаточно только перечислить: колготки (спасибо чехам!), плащевая ткань “болонья”, джинсы и дубленки.
Колготки вначале преобразили детей, уничтожив неудобную и уродливую систему чулок на резинках. Сколько часов я простояла в очередях за колготками для ребенка! Давали не больше трех пар в одни руки. Этот дефицит был вплоть до нынешних реформ. Детские колготки везли в глубинку наряду с колбасой. О женских колготках говорить излишне, одно слово — революция.
Иногда мне даже жаль, что прошла мода на плащи-“болонья”, так они были элегантны, украшали всех и очень уж подходили к нашей холодной переменчивой погоде. Кроме того, они были удобны: маленький пакетик помещался в сумке на случай дождя. Однако за красоту их у нас носили в любую погоду. Помню, что за каких-то несколько месяцев в начале 60-х большинство граждан обоего пола оделось в плащи темно-синего, или темно-серого, или темно-коричневого цвета.
При первом появлении импортная “болонья” была символом богатства и жизненного успеха. Плащи были хорошо сшиты, с дополнительной отлетающей кокеткой на спине, под которой скрывалась сетчатая материя для вентиляции, погончиками, большими прорезными карманами и широкими поясами.
Кому позволяла талия, туго затягивались поясом, чтобы юбка стояла колоколом, как у Брижит Бардо. К такому плащу уважающая себя женщина обязательно носила лодочки на высоких каблуках-шпильках, чтобы громко цокали, хотя бы и по лужам. Если холодно, под плащ надевался свитерок с высоким воротом, и никаких шарфов! К плащу прикладывалась маленькая косыночка, а у мужчин беретик. Капюшоны появились позже, уже в советском варианте. Потом, разобравшись немного, поняли, что все-таки на солнце в них жарко, но, честно говоря, более удобной одежды я не видела.
Конечно, со временем делать ткань и шить плащи стали и в России, но это было уже не то: изделия из грубой ткани некрасивого цвета с каким-то стеклянным, неестественным блеском, плохо сидевшие на любой фигуре и почему-то легко рвавшиеся по швам, быстро свели эту моду на нет.
Дубленки же и джинсы в России так до сих пор и не научились делать… А тогда вокруг них пылали нешуточные страсти. Фирменные изделия во все советские времена можно было достать только по знакомству или в закрытых распределителях для партийной и советской номенклатуры. Фарцовщики часто привозили все-таки б/у. В комиссионных магазинах продавцам платили за то, чтобы “отложили”.
Еще знаковым словом, появившимся в 50-х, был “мохер”. У нас хорошей шерсти не было совсем. Поэтому разноцветные мотки тонкой прочной шерсти особых длиннорунных коз сразу стали предметом фарцовки, спекуляции и даже контрабанды (шерсть в мотках к ввозу в СССР была запрещена).
Как-то я совсем забыла о прическах. И до войны и после очень многие женщины делали так называемую “шестимесячную завивку”, или “перманент”. Как известно, накрученные на бигуди и смоченные специальным составом волосы необходимо нагревать. Поэтому завивка была двух видов: паровая и электрическая.
Паровая являла собой особенно необычное зрелище. В известном мне варианте даже в перворазрядных парикмахерских на простой электроплитке в металлическом кувшине кипела вода. В воду была опущена длинная резиновая трубка, которая вела к голове клиентки. Все бигуди имели по оси трубочки и последовательно были соединены друг с другом тоже резиновыми трубочками потоньше. На вход этой системы (на голове!) подавался пар из кувшина, на выходе остатки пара выходили. Надо было долго, почти час, сидеть вблизи плитки и кипятка практически неподвижно, чтобы не нарушить всю эту систему. Чтобы не обжечь кожу, под бигуди подкладывали куски толстой черной резины. Для проверки готовности мастер, надев также резиновые перчатки (горячо!), временно отключал трубку на входе и, раскрутив бигуди, смотрел на глазок, сколько еще держать.
Электрическая завивка была технически проще. Из аппарата на стене выходил пучок проводов со стержнями на концах. Эти стержни вставлялись в бигуди и грели их. Включение и выключение происходило от тумблера. Сначала и такая завивка требовала много времени. Но в начале 60-х появились аппараты “Пятиминутка”, ускорявшие дело. Однако и при такой технике нужны были специальные меры по технике безопасности — заземление, защита кожи от ожога и прочее.
Многие после завивки делали еще и холодную укладку, тоже на бигуди, но уже другие, чтобы получались крупные локоны. Вместе с ожиданием в очереди поход в парикмахерскую занимал много часов.
Был и еще способ, доставшийся от далеких времен, — горячая завивка с помощью специальных щипцов. Не каждый мастер умел ее делать. Щипцы нагревались в специальной настольной электрической печке. Обычно две пары: одними работают, другие греются. Все зависело только от опыта и мастерства. Кстати, чаще этим тонким делом владели парикмахеры-мужчины. Если клиентка обращалась за горячей завивкой, то бывало, что мастера вызывали из мужского зала. Нужны были ловкость и быстрота.
Вот щипцы извлекаются из печки. Мастер подносит их близко к своему носу, очевидно, чтобы определить температуру, затем, как жонглер, держа за одну ручку, раскручивает их в воздухе, и если они, на его взгляд, перегреты, начинается номер сродни цирковому. Быстро-быстро, помогая себе металлической гребенкой, он творит прическу. Хоть локоны, мелкие или крупные, хоть выложенная на висках плойка (для пожилых клиенток), хоть красивые волны на коротко стриженных волосах — как закажешь. Как только щипцы чуть остыли, сейчас же они отправляются греться, а взамен берутся другие. Все совершается очень быстро, руки так и мелькают, и слышно только характерное пощелкивание. Ошибку скрыть невозможно: немедленно начинает противно пахнуть паленым волосом.
Хороший мастер создавал полную иллюзию вьющихся от природы волос, и при этом завивка очень долго держалась. Поскольку все смотрели кинофильм “Большой вальс”, то среди зрелых дам была очень популярна прическа “под Карлу Доннер”, которую можно было создать только горячим способом.
Кино вообще в парикмахерском деле очень помогало. Поэтому прически “под Любовь Орлову, под Целиковскую, под Макарову” никаких дополнительных пояснений не требовали.
И только, по-моему, в начале 70-х мы услышали слово “химия” — появилась химическая завивка, сильно упростившая весь процесс создания красоты.
Сейчас смешно вспоминать, но в какой-то момент именно мода стала настолько важным для властей делом, что за неподобающие прически “прорабатывали” на комсомольских собраниях. События развивались так. Все шло своим чередом — полубокс, косы, наконец-то все школьницы надели форму, и вдруг — всемирные фестивали молодежи и студентов. Хоть и под крылом коммунистов, а все же молодежь собирается разнообразная, одевается и стрижется по буржуазной моде, которая имеет обыкновение непредсказуемо меняться.
А тут как раз мужская мода в конце 50-х сделала резкий зигзаг. Вот какой силуэт стал популярен: узкие брюки (это после недавнего клеша, когда энтузиасты даже клинья вшивали), удлиненный, сужающийся к бедрам однобортный пиджак с широкими плечами, с очень глубоким вырезом и с узкими длинными лацканами, чуть ли не на одной пуговице. Брюки и пиджак обязательно разного цвета. При этом длинный и узкий галстук (“селедка”), желательно с ярким рисунком. Полуботинки с тупым носом на очень толстой микропористой подошве. Из-под брюк должны быть видны яркие носки. Молодежь, еще недавно голая и босая, по мере сил и средств пыталась соответствовать. Конечно, фарцовщики понавезли всякого: и желтые, и даже красные пиджаки, а галстуки — о, ужас! — с пальмой или, того хуже, с обнаженной девушкой с рыжими волосами.
Но добили власть прически. Вместо стриженных затылков стали носить довольно длинные волосы, доходящие до ворота, гладко зачесанные назад за уши, а надо лбом приподнятые в виде кока, как у театрального Хлестакова. Такая вот усложненная буржуазная гадость под названием “канадская полька” или просто “канадка”.
Поскольку такие молодые люди уже свободно разгуливали по Невскому, власть решила применить меры. В газетах появились два фельетона под названием “Плесень” и “Мусор”, в “Крокодиле” — карикатуры. Высмеивался чуждый, буржуазный образ жизни. Один из фельетонов для убедительности сопровождался фотографией: крупным планом голова довольно красивого молодого человека в профиль, все детали буржуазной прически видны отлично. Как всегда, эффект был обратный: парень стал популярен, многие тут же узнали, кто это, и добивались с ним знакомства.
Девушек тоже, как назло, соблазняли в зарубежных кинофильмах отрезать косы и стричься коротко в кружок, который у нас тут же окрестили “венчик мира”.
Кроме венчика мы увидели множество женских причесок. Именно тогда символом стиляги стал “конский хвост”. В школах с хвостиками боролись отчаянно, но, как видим теперь, поделать так ничего и не смогли. А в то время, придя из школы, девочки расплетали косы и с помощью аптечных резинок приобретали “нормальный вид”, как сказала мне одна из них. Тут еще случилась выставка Пикассо, где все могли видеть портрет одной из любимых женщин художника. Лица, как и положено, было конечно не разобрать, но зато хвост, стянутый на самом темечке, просматривался точно. Так что и интеллигенция приобщилась к современным прическам.
Все началось с Брижит Бардо, точнее, с фильма “Бабетта идет на войну”. Волосы у героини были уложены в сплошной кокон, сходящийся на затылке. Штука была в том, что, как бы ни трепала Бабетту жизнь, волосы оставались как только что уложенные. Прическа у нас стала называться бабеттой. Это достигалось так. Пряди волос с помощью гребенки начесывались от концов к корням. Получалась львиная грива, которую затем укладывали в кокон, приглаживая только верхний слой. Все обильно склеивалось лаком, который и появился у нас в связи с бабеттой. На затылке все концы подтыкались и скреплялись несколькими шпильками. Даже люди с крайне редкими волосами имели в результате начеса пышную прическу. Некоторые умудрялись несколько дней не расчесывать волосы — жалко было, да и долго. От этого у бабетты было другое название — вшивый домик. Бабетта ушла, а метод начеса и лак остались!
Особо рьяные идеологические работники организовали в некоторых вузах комсомольские собрания под лозунгами “Они позорят наш город” или “Нет буржуазной морали”, но мода неостановима, и в парикмахерские, где умели делать модные прически, стали даже записываться, тем более что наряду с “венчиком мира”, стал популярен и женский вариант канадской стрижки.
Со временем, в 60-е, бабетта трансформировалась в “халу” и “Екатерину Великую”. Начесанные волосы укладывались в огромную косу на затылке. “Екатерина” требовала при этом выпущенного сбоку на плечо одного длинного локона.
Появился и экстремистский вариант: женская стрижка, очень короткая, почти “налысо”. Называлась самокритично: “Я у мамы дурочка”.
Еще одним предметом женского туалета, о который “передовые” и “отсталые” комсомольские деятели ломали копья, стали женские брюки. Первые идеологические диверсии от имени “проклятого капитализма” совершались еще до 1953 года. Одна происходила на моих глазах. В респектабельном военном санатории отдыхавшая в одиночестве жена крупного московского генерала бесстыдно появлялась в элегантных светлых расклешенных брюках. “Бесстыдница” — именно так и шипели ей вслед толстые местные генеральши в цвета-стых крепдешиновых платьях. Молодые, и я в том числе, смотрели на нее с завистливым интересом. Такую одежду ни купить, ни даже толком сшить было негде.
Однако нельзя сказать, что советские женщины в то время совсем не носили брюк. Ватные стеганые штаны в ансамбле с телогрейкой на тяжелых физических уличных работах — пожалуйста! Просторные шаровары с резинкой на поясе и у щиколоток, сатиновые и байковые, темных расцветок, для занятий спортом — обязательно! Наконец, на плакатах по технике безопасности все могли видеть девушку у станка в рабочем комбинезоне с нагрудником на лямочках. Чего ж вам боле?!
В конце 50-х в СССР появились женские брючные костюмы. В первом, летнем варианте они в просторечье именовались “пижамы”. Расклешенные брюки и удлиненный пиджачок в талию. Все увидели, как много у нас стройных женщин. И пошло-поехало, то затихая, то снова набирая силу, до полной и окончательной победы. Среди импорта дружественного Китая вдруг появились наряду с носимыми всеми мужчинами летними штанами “Дружба” женские летние штанишки чуть за колено.
Сначала их пытались даже запрещать. Например, приходить в брюках на работу или в вуз. Однако из Москвы запреты пресекли. Якобы толчком в ряду других послужила следующая история, которую все передавали из уст в уста в начале 60-х. Директор (ректором тогда назывался только глава Университета) обычного ленинградского вуза, Библиотечного института, где учились сплошь девушки, издал приказ, запрещающий приходить на занятия в брюках. Вахтерам, соответственно, велели в брюках не пускать. Этот директор был видным партийным функционером областного масштаба и не хотел пускать в свой институт “их быт, их нравы”.
И все бы вышло хорошо, если бы не приехала к ним в командировку из Москвы дама, тоже партийный функционер, но столичного масштаба. Почувствуйте разницу! Она была в брюках. И вахтеры, конечно же, ее не пустили. Рассказывали, что ее и к местному телефону-то допустили с трудом — так противно было на нее смотреть! Не интересовалась, что было потом. Думаю, в институте начальство скоро сменилось. Но что с брюками перестали бороться примерно в это время, это точно.
Откровенно говоря, в борьбе за модное равноправие с Западом действительно попадались невыразимо карикатурные фигуры. Ведь одежда для бедных, вся с чужого плеча! Какой-нибудь корявенький низкорослый паренек в пиджаке с плечами в метр шириной, доходящем до колен, и в брюках, самостоятельно укороченных и зауженных без всякого понимания. А сзади на воротник налезают хотя и длинные, но не очень чистые жидкие волосики. Да и у спутницы со вкусом плоховато, а как присмотришься, частенько увидишь грязную шею. Но при чем здесь буржуазная идеология? Ведь никто и никогда не учил этих полуголодных ребят, как приспособить моду к себе, одеваться уместно, по обстоятельствам, по погоде, наконец!
И все-таки Хрущев продырявил железный занавес. Во-первых, появился официальный государственный импорт. И надо сказать, что Внешторг закупал очень неплохие по качеству товары. Были одежда, обувь, трикотаж, пальто, костюмы из всех крупных европейских стран плюс “страны народной демократии” и особая Югославия. Отдельно Китай, только хуже качеством. Не было, пожалуй, только американских товаров. Конечно, на огромную страну закупаемого было катастрофически мало.
Неизбежно возникла изощренная система распределения и доставания. Продавцам или завмагам за информацию о том, когда “завезут” или “выбросят” дефицит, отдельно платили. Общие сроки знали все: конец месяца, конец квартала, не говоря уже о конце года — для выполнения показателей плана. Но что, где и когда (создатели одноименной передачи были из моего поколения!) — знали заранее только избранные. Было несколько возможностей. Либо ты приходил в известное время и оказывался если не первым, то хотя бы в начале очереди, тебе хватало, и через полтора-два часа ты оказывался счастливым обладателем чего-то. Либо (выше рангом) ты совался со служебного хода “от такого-то” и тебе давали без очереди, но потом надо было “благодарить”. Либо (совсем высоко) ты принадлежал к номенклатуре и имел пропуск в закрытый универмаг. Бывало, наконец, просто везение: зашел по дороге в магазин, а там что-нибудь “дают” и очередь небольшая, неожиданно для самих продавцов подкинули для выполнения плана.
Был и еще способ. Наша семья открыла его случайно. Часть импорта неизбежно посылалась и в сельскую местность тоже, но там, естественно, спросом не пользовалась. Когда мой муж стал работать в областной глубинке, то часто привозил оттуда прекрасные вещи. С появлением массового автомобилизма многие специально совершали вылазки за товарами. Гораздо лучше всегда было в прибалтийских республиках. Там все-таки воровали и пили меньше и потому работала своя легкая промышленность. Это была для всех малая заграница.
Такая удивительно человечная деталь: если уж тебе везло выстоять очередной “импорт” и если у тебя были деньги, то брали два, а то и три экземпляра (могли, правда, и не дать!) для родных и друзей. Если же денег не было, занимали очередь и бежали звонить тому, кто в данный момент был доступен. По такой причине даже начальство иногда на работе отпускало на время — отвезти деньги.
Сможет ли когда-нибудь западный человек понять и прочувствовать эти обыденные для нас черты советской жизни? Десятки лет дефицит элементарных продуктов и вещей определял всю жизнь, по-существу влиял на формирование личности советского человека: распределение времени и денег, отношения с начальством всех уровней, вплоть до членов ЦК, формирование особых черт характера, в том числе морали, выбор друзей, любовников и круга общения не для какой-то карьеры, а всего-навсего для более легкого добывания пищи и одежды, и даже особый советский характер массового искусства и литературы (особый вид юмора и сатиры).
К середине 80-х ручеек импорта совсем иссяк, магазины окончательно опустели даже в столицах.
Продолжение следует