Опубликовано в журнале Звезда, номер 9, 2007
Нина Валериановна Королёва — поэт и филолог, автор нескольких поэтических книг и многочисленных работ по истории русской поэзии — о Кюхельбекере, Тютчеве, Ахматовой и др., один из составителей Собрания сочинений Анны Ахматовой, вышедшего в свет в издательстве “Эллис Лак” (Москва). Ведущий сотрудник ИМЛИ (РАН). Живет в Москве.
ї Нина Королёва, 2007
Эти строки произносили в нашем доме часто — когда не удавалось договориться или понять друг друга. Они написаны замечательным поэтом Виктором Соснорой, с которым я знакома уже более полувека… А на мой “тестовый” вопрос, чья это строка — “Хорошо поговорили насекомое с животным!”, лучшие специалисты по современной поэзии задумчиво отвечали: “Может быть, Заболоцкий?” Нет, это Соснора:
— Ж-ж-ж-ж-у!
Еж пожал плечами, про себя поду-
мал: — Дура.
Муха зажужжала около ежа:
— Ж-ж-ж-ж-а!
Еж ожесточился, выговорил четко:
— Убирайся к черту.
Муха распростерла крылья,
полетела биться в окна.
Хорошо поговорили
насекомое с животным!
В этом цикле (“Звери”) есть еще стихи про тигра и лошадь, про гиппопотама, про ежа и ерша, про льва. Они как бы для детей, но… Поэт рассказывает про смерть “царя зверей” льва: звери оплакивали его, молились и голосили гимны — и “Поутру в малине / стало все неясно: / некому молиться, / некого бояться. / Слон пустился в вальсы. / Вермишельки-пьявки / стали предаваться / женщинам и пьянке”. Но рысь нарисовала жуткого страшилу, звери, напугавшись, пали пред ним на колени — и “Стало все в малине / до предела ясно: /есть кому молиться, / есть кого бояться”. Если учесть, что написано это было в 1950-е годы, когда только что умер Сталин, расстреляли Берию, стремительно был смещен Маленков, стремительно завладел властью “страшила” (страшила в кавычках) Хрущев, то аллюзия становилась даже слишком явной. И это — в нашем Ленинграде, “колыбели Октябрьской революции”, где наказывали даже за образ Аполлона в снегу (А. Кушнер), где мне запрещали в безобиднейшем стихотворении строчки “Я по городу-музею / Прохожу с авоськой старой”, потому что Ленинград — не город-музей, а “колыбель”… Впрочем, в стихотворении про ежа и муху речь не о политике, в нем — в его глубинном подтексте — картина невыясненных отношений, этакая “Анна Каренина” и “Война и мир” в двенадцати строчках, и жалко непонятливую муху, полетевшую “биться в окна”…
Но впервые мы узнали Виктора Соснору в конце 1950-х годов не по этим стихам. Мы впервые увидели худого, малорослого юношу с профилем Данте и кривоватой улыбкой, говорящего нараспев, читающего стихи в неповторимой манере — медленно и по складам, с выявлением аллитераций и изысканной музыки слова: “Хорохорятся кметы: / Дай рог Рогнеде, / Продрогнет Рогнеда под сорочкою…”. Казалось, что где-то за его спиной звучат гусли, а перед слушателями — сам Боян, очевидец событий из древнерусской истории, о которых и рассказывали стихи.
Почему из древнерусской? Виктор объяснял это так: он начал ходить в школу в оккупации. А до этого его учила читать бабушка — по Библии и случайно оказавшимся в доме летописям, естественно, тоже на церковно-старославянском. И по “Слову о полку Игореве”. Ребенок быстро выучил буквы, освоил юсы и яти, а поскольку изначально был многоязычным — сказывалась смесь польской, украинской, русской, еврейской кровей, да еще и наследие талантов рода Барклаев-де-Толли, то можно было не сомневаться, что усвоенное в детстве историческое и поэтическое богатство будет использовано и в собственном творчестве.
Немного биографии. Виктор Александрович Соснора родился 28 апреля 1936 года в Алупке в семье гастролировавших в Крыму ленинградских цирковых артистов. В годы войны оказался в оккупации на Украине, в восемь лет стал связным партизанского отряда, действовавшего на Северном Кавказе. Отряд был уничтожен немцами, чудом спасшегося мальчика нашел отец, ставший к тому времени командиром корпуса Войска Польского. В роли “сына полка” Виктор дошел до Франкфурта-на-Одере. В интервью, данном весной 2006 года, Соснора с удовольствием рассказывает, как в это время — в восемь-девять лет — он научился метко стрелять, как был определен в снайперы и с удовольствием стрелял в немцев, которые во время отдыха, сняв каски, неосторожно высовывали головы из окопов… Страшноватый рассказ: “Отец командовал корпусом, и он хотел меня откормить, а получилось… Он же был совершенно бешеный человек, и он поставил меня снайпером. Сначала дал мне дамский револьвер, чтобы я учился стрелять, и я начал с ходу, с первого же раза, бить в десятку. Врожденный снайпер. Он созвал свой штаб, хвастался. И я пулял. Мне достали легкую английскую винтовку, и я стал снайпером, и войну прошел не при штабе, а в окопах, с солдатами. <…> Этих немцев я много прихлопнул. Выжидал, то есть садизм во мне еще был, а выдержка, выносливость у меня — до сих пор дай бог! Наши окопы — здесь, а их — метрах в трехстах. Передышка — и у них и у нас. В каске же не будешь все время гулять, вот он выглядывает из окопа, каску приподнимет, тюк — и готов. Дети же не соображают, да что дети, я и сейчас не прочь пострелять. Натура!” (Виктор Соснора. “Я все время воюю”. // “Критическая масса”. 2006. № 3).
Что это за рассказ? Страшная правда военного детства? Или буйная фантазия поэта, стремящегося эпатировать чужого — журналиста и при его посредстве — мирное читательское общество? Лев Лосев, прочитавший один из вариантов моей статьи, написал мне: “Спасибо за Соснору. Этого человека я совсем не знал (как поэт он мне чужд), и мне было интересно читать о нем. Убивал немцев в восьмилетнем возрасте! Бред какой-то. Неужели такое могло быть?” Не знаю…
После войны Виктор жил одно время во Львове, где окончил среднюю школу, а с 1954 года — в Ленинграде, с матерью. Работал слесарем-электромехаником на Невском машиностроительном заводе, учился на философском факультете университета, который не окончил, служил в армии на Севере, в районе Новой Земли, где шли испытания то ли атомной, то ли водородной бомбы. Он получил дозу облучения, о чем рассказывал в нашем кругу неохотно, с кривой улыбкой.
Из письма нашей общей приятельницы того времени, поэтессы Елены Иоффе: “Мы познакомились с Витей во время моей первой работы после окончания института. Я была послана технологом цеха на Невский машиностроительный завод. Его мать <…> работала в отделе технического обучения. Она устроила Витю в цех контрольно-измерительных приборов — КИП — электриком. Их цех находился рядом с нашим технологическим бюро, и Витя частенько отсиживался у нас в комнате. Он ходил в замурзанной робе, таскал с собой какие-то инструменты. Посидев у нас какое-то время, он произносил: „Ну все, пойду стучать молотком по зубилу”. И не спеша удалялся. Он мне показывал и поэму, посвященную его Марине, и первые стихи на темы „Слова”. Я была изумлена этим поворотом от современности и спросила, как он на это вышел. Он сказал, что как-то услышал в трамвае, как кто-то сказал: „Ярослав, передай билет”. И завертелось: Ярослав, Ярославна и т. д. Я ему поверила, ведь так бывает у поэтов — от слова, от музыки. <…> Ева Вульфовна, его мама, очень им гордилась, рассказывала: „Вчера звонил Асеев, он называл его Виктор Александрович”. К сожалению, написанное им позднее во мне не отзвучивало, как я ни старалась понять и полюбить”.
В 1960-м цикл стихов Сосноры опубликовал “Огонек”, в 1962 году вышла его первая книга “Январский ливень”, в 1965-м — “Триптих”, в 1969-м — “Всадники”, в 1972-м — “Аист”. Он писал много — поэмы, пьесы, прозу, стихи для детей, переводил — с украинского и польского. В 1970—1990 годы вышло еще много книг, были вечера, посвященные 60-летию и 70-летию поэта, были — в 1999—2004 годах — три литературные премии. Вышли диски с записью чтения поэтом своих стихов…
Но юбилейные вечера в 1996-м и в 2006 году проходили в отсутствие юбиляра, жизнь которого становилась все более замкнутой. Из-за наступившей полной глухоты общение с ним стало затруднительным: редкие посещавшие его друзья должны были свои слова писать на дощечке. Да и друзей становилось все меньше — старшие ушли, ровесники и ученики (а ученики были!) разъехались по разным городам и странам. Поэт как бы выключил себя из повседневного литературного процесса и общения, почти не давал интервью. Погруженный в тишину, он общался с космосом как его правомерный житель, с великими тенями прошлого — как равный… Статьи о нем назывались: “Ничей современник (Виктор Соснора: случай самовоскрешения)” (А. Арьев), “Против течения” (В. Новиков), “Возраст вечности” (А. Иконников-Галицкий), “Виктор Соснора — поэт антилитературный” (Т. Вольтская). Замечательные стихи посвятила Сосноре Галина Гампер: “Джинсы вечные, вечный свитер. / Вечный мрак петербургского крова. / Чем владеешь ты, русский мытарь, / Чем владеешь ты кроме слова?”
Появилось и беспощадное отрицание его как поэта: поздний Виктор Соснора “впал в графоманию многописания”. Или: “Это такая же мистификация, как „Черный квадрат” Малевича!” Многие, слишком многие, восторженно принимавшие начало творческого пути поэта, перестали ценить его творчество уже начиная с 1970-х годов. Восторженных поклонников (а они есть и сегодня!) можно пересчитать по пальцам.
А начало было бурным. Стихи Виктора конца 1950-х — начала 1960-х на древнерусские темы поражали яркостью. Это была живопись — красками и звуками. Звук в его строках рисовал картину столь выпукло и объемно, что абсолютно верилось: увидена она не глазами нашего современника, а именно Бояном, поэтом-очевидцем:
побурела трава,
был закат не багров,
а багрово-кровав,
желтый, глиняный грунт
от жары почернел.
Притащился к бугру
богатырь печенег.
Печенег “притащился к бугру” умирать от кровавых ран — “и урчала из ран черно-бурая кровь”, и поделом ему была такая смерть, потому что он пришел на Русь “не подобру — шел с ножом на рожон”. Звукопись — гр, тр, кр, ур, ре, тра, гру — это отзвук грозного сражения, звук урчащей крови, изображение врага-богатыря.
Такими стихами вошел Виктор Соснора в круг молодой ленинградской поэзии — в литературное объединение Дома культуры трудовых резервов, которым руководил замечательный учитель молодежи Давид Яковлевич Дар, в литературное объединение Горного института — “Глеб-гвардии Семеновский полк”, как называли тогда учеников поэта Глеба Сергеевича Семенова, а “комиссаром” этого “Глеб-гвардии Семеновского полка” именовал себя Борис Абрамович Слуцкий. Со стихами на древнерусские темы Соснора пришел к Заболоцкому и Асееву, а затем к Лиле Юрьевне Брик, и она торжественно объявила его лучшим молодым преемником Маяковского. Эти стихи поэт читал в 1965 году на вечере русской поэзии в Париже, и успех никому не известного ленинградца превзошел успех прославленных и маститых москвичей, в числе которых были Алексей Сурков, Борис Слуцкий, Семен Кирсанов, Александр Твардовский, Леонид Мартынов, Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина.
Вот что написал мне А. С. Штейнберг: “Я вспоминаю, как Слуцкий радостно цитировал Асеева, позвонившего ему, чтобы поблагодарить за визит молодых поэтов, которых ему Б. А. послал: „Все — очень интересные, а Соснора — Лермонтов!” Помню, как эти слова всем нам стали известны, и мы радовались за Витю, которого Триоле с Арагоном с подачи Лили Брик пригласили в Париж. Один Юван Шесталов не скрывал зависти: „Ну почему именно Соснора — Лермонтов?!””.
Что же было в тех молодых, озорных, а иногда и хулиганских стихах? Великая патриотическая гордость за свою страну, за воинов ее, князей и селян, скоморохов и мятежников. Поэт рисовал битву Мстислава с Редедей, зимнее наступление войска Мономаха, победные пиры русской дружины, мальчика Бояна — и Бояна повзрослевшего, пьяницу и гуляку, и возлюбленную Бояна Марину, которая хотя “пьет с ним и спит в чернике”, но практично и трезво оценивает его перспективы: “Что возьмешь с гусляра Бояна, / продувного, как сито, / разве будешь от песни пьяной? / Или сытой?”
Так в повествование о древней русской истории врывалась современность: неустроенность, любовная неудача, ложные ценности и ценности истинные, превращаемые в пепелища: “Расторгуйте храмы, / алтари разграбьте, / на хоругвях храбро / играйте, играйте! / На парных перинах / предадимся росту! / Так на пепелищах / люди плачут, / поэты — юродствуют”.
С годами стихи Сосноры становились все более трагическими, и все более трагедия личная сливалась с трагедией всероссийской. Он пишет молитвы от имени Бояна, уподобляющего себя Христу, который не воскрес, где образ поэта Бояна автобиографичен и современен. Для автора перестает быть важна историческая точность, он создает свой мир — свой современный театр, в котором кульминацией становится рассказ о казни Бояна. Зрители, которые глазеют на казнь Поэта, лузгая семечки и судача, влево иль вправо падет голова, а после его казни спокойно разбредаются, “мурлыча Бояновы строки”, — это современное поэту, во все времена равнодушное к нему общество. Осовременена героиня — “Марина, которой Бояном написано столько, / в ту ночь, как обычно, с боярином Ставром легла”. И только палач, совершивший над Бояном страшную казнь, раскаивается, потому что понимает в ужасе: “На Руси обезглавлена песня!” Палач — и он же автор — убегает из Чернигова, выкрав у стражи Бояновы гусли и перстень… Финал древнерусского цикла Виктора Сосноры напоминает финал “Бориса Годунова” — “народ безмолвствует”: “В ночь казни смутились / шестнадцать полков Ярослава. / Они посмущались, но смуты не произошло”. Веселая игра слов. О древней Руси, но и о России противоречивого периода хрущевской “оттепели”, а будучи напечатано сегодня — о России сегодняшней, современной… Так умел писать Виктор Соснора, делая свои первые шаги в великую русскую поэзию.
Что же было дальше? В то время, когда мы, его сверстники и товарищи, искали средств выразительности в рамках классического русского стиха, стремясь не столько к оригинальной звукописи и метафорическим сдвигам, сколько к тому, чтобы сформулировать гражданский лозунг или глубинную правду о современной жизни народа и о себе как части этого народа, Соснора шел путем Маяковского, Хлебникова, Асеева, Крученых, Кирсанова. За его стихом ощущался огромный багаж авангардной культуры, а также — русского раешника, былинного рассказа, воинской повести и озорной частушки. Чтобы сказать свое, продуманное и выстраданное, поэт смело опирался на чужой образ или чужую строку, дерзко, но и обдуманно совершал усвоение (присвоение) “чужого”, развивал (осовременивал) привычный читателю смысл и стиль, совершая кульбиты, выворачивая этот смысл наизнанку, иногда травестируя — иронизируя по его поводу, иногда философски раздвигая его.
Поток творческого сознания автора, точнее — лирического героя, которого поэт наделял точными автобиографическими чертами, делал цельными его разрозненные книги. Поэт говорил о себе как о наследнике разнонациональных кровей, враждующих исторических сил и личностей. Своими четырьмя дедами в стихотворении “Пльсков” он называл Батория и Корнелия, иудея-корчмарщика и тевтонца-эстляндца:
И скакали все мои четыре деда.
Заклинали — чтоб друг друга — на закланье
И с клинками — на воинственное дело —
их скликали — кол о кол — колоколами!
Как сейчас гляжу: под здравственные тосты<
развевается топор, звучит веревка.
Слушай, лада, я — нелепое потомство.
Четвертованный?
Или учетверенный?
Поэтому так неспокойна судьба лирического героя Сосноры, — он восходит на костры, как Джордано Бруно, он говорит о себе: “Я всадник. Я воин во все времена”. Он призывает: “Когда от грохота над морем / бледнеют пальцы и лицо, / греби, товарищ, — в мире молний / необходимо быть гребцом!” И в то же время — “Я всадник. Я воин. Я в поле один”. Одиночество сражающегося за правду, одиночество пишущего Поэта — это данность, и как результат — нищета, материальная, а не духовная, потому что духовно поэт, остающийся честным, — богат. И еще — у него остается его богатство — родина по крови, многонациональная, расширяющаяся до всей земли с ее историей, до всего мирозданья, космоса. “Ничего нет у меня — / ни иллюзий и ни корон, / ни кола и ни коня, / лишь одна родина — кровь”.
В судьбе этого героя нет женщины, верной и любимой, хотя есть и секс, и ощущение женщины-врага: “Ты, близлежащий, женщина, ты враг ближайший”. Но — и это удивительно и трогательно — среди великих ценностей земного бытия героя есть детство, ребенок, мальчик. Иногда герой воспоминает о себе как о мальчике, иногда поэт рассказывает о мальчике-мечтателе, самом обычном, копившем деньги на ласты, не любившем футбол, зато любившем “маму, море, камни и звезды”. Из железок этот мальчик пытается строить корабли, чтобы они плыли по морю или летели к звездам, — пока это не получается, но вот наступает мгновение высшей проверки — на лечение мамы нужны деньги. “А у нее лимфаденит с блокады, / а в долг — нехорошо и неудобно…” Как точно в последней строке передана интонация мамы — робкая, растерянная интонация больной послеблокадной ленинградки… И мальчик отдает маме все деньги, которые он “чуть не год копил на ласты”. Маленький случай, малая деталь в космическом бескрайнем мироздании Виктора Сосноры, но без нее, без этой трогательной сентиментальной сценки наше представление о поэте было бы неполным.
Для произведений Виктора Сосноры последних десятилетий все более становится характерным принципиальный отход от чеканной ясности стиха, от логики — рациональной или эмоциональной — его построения. Поэтическая мысль, на которую нанизаны, казалось бы, хаотично возникающие в строках образы, уведена в подтекст, и уловить ее можно, только зная все творчество поэта, все его книги в их последовательности.
Нужно ли ему понимание читателя? И да, и нет. Вспоминаются идеи ранних русских футуристов, скажем, манифесты, сформулированные А. Крученых, отменявшие грамматическую правильность в поэтической речи и стремление поэтов-предшественников быть понятными: “Мы первые сказали, что для изображения нового и будущего нужны совершенно новые слова и новое сочетание их. Таким решительно новым будет сочетание слов по их внутренним законам, кои открываются речетворцу, а не по правилам логики и грамматики, как это делалось до нас. <…> Современные <…> баячи открыли, что неправильное построение предложений (со стороны мысли и гранесловия) дает движение и новое восприятие мира, и обратно — движение и изменение психики рождают странные “бессмысленные” сочетания слов и букв. <…> Прилизанные символисты ужасно боятся, что их не поймет публика (“Огонька” и “Русской мысли”), мы же радуемся этому!” (А. Крученых. Новые пути слова. // Русский футуризм. Теория. Практика. Критика. Воспоминания. М., 1999. С. 51). Кажется, что позднее творчество Сосноры претворяет в жизнь эти давние манифесты…
Может быть, поэтому сегодня все чаще звучат в его адрес упреки в графомании. И он сам, кажется, больше не заинтересован в читателе, во всяком случае — в “массовом”. Он записывает ход своей мысли, течение своей внутренней жизни — и этого ему достаточно. Строки его теперь почти на грани зауми, сцепление поэтических образов алогично, хотя каждый из этих образов в то же время — зрительно точен, озвучен аллитерациями, нов и абсолютно, по-сосноровски неповторим.
Может быть, это говорит о великом доверии поэта к нам, читателям? Может быть, в этом доверии — стремление поэта, точнее — его лирического героя — преодолеть одиночество, вселенскую тоску души, лишенной веры, молитвы и Бога? Но тогда мы, читатели, не можем и не должны обмануть современника, так доверчиво обратившегося к нам за пониманием и помощью. Ведь это он написал о непроходящей ночной тоске:
Металлической ладошкой
по пыльце стучи, по зернам,
по прибрежным якорям!
Ты звени, звени, кузнечик!
Это же необходимо,
чтобы хоть один кузнечик
все-таки звенел!
И еще — о собственном бескорыстии одиночества и нищеты в стихотворении “Вечерний звон”:
и музыкальная капель…
Чего желать? Я жил, как жил.
Я плыл, как плыл. Я пел, как пел.
И не приобретал синиц,
небесных журавлей — не знал.
Анафема различных лиц
смешна, а слава — не нужна.
Не нужен юг чужих держав,
когда на ветках в форме цифр,
как слезы светлые, дрожат
слегка пернатые птенцы,
когда над Ладогой лучи
многообразны, как Сибирь,
когда над родиной звучит
вечерний звон моей судьбы.
Наверное, на такие стихи дорогого мне поэта я откликалась, когда посвятила ему стихотворение “Поэзия”:
Меж рощиц, холмов и озер —
Поэзии русское поле,
Не скошенное до сих пор.
Краса ее нынче — поблекла,
Фиалками по теремам,
Геранью на вымытых стеклах
Ютится по нищим домам…
И все-таки — снова и снова
Твержу, как заклятье в пути:
Цвети, несказанное слово!
Усталое слово, лети!..
Как же построены поздние стихотворения Сосноры, распадающиеся на, казалось бы, не связанные, или связанные прихотливым ходом смысловых или звуковых ассоциаций, образы? Это понимаешь, только осознав, что уведено поэтом в подтекст. Вот его “Простая песенка”:
Раем оросило, солнечно и утро…
Во дворе осина, а на ней Иуда.
А под ней иду я, рву рукою колос.
Холодно и дует. И повсюду космос.
Я в посудах яды, как и все, лакаю,
как и все, от яви — сам себе лекарство.
Душу дай в отчизне — душу замордую.
Дай звезду от жизни — в жизни замурую.
Так-то, замирая совами болота,
мыслим: за морями солнце и свобода!
Правда опростила!.. А проснемся утром:
во дворе осина, а на ней Иуда.
Это о нашей стране, где уместно ощущение осины и Иуды, который повесится на ней, сам себя наказав за предательство. Человеку одиноко в этой стране, душа его замордована. А мечта о свободе и солнце за морями — нереальна, потому что реально другое: “Во дворе осина, а на ней Иуда”. Неприятие реальности окружающего мира, отсутствие опоры в религии и вере, одиночество в мире ледяного космоса — вот постоянный подтекст, на фоне которого накапливаются, нагнетаются, сталкиваются взаимозаменяемые или исключающие друг друга образы. Декларация поэта о своих творческих принципах теперь выглядит так (цикл “Не жди”):
Женщины ходят в бусах дождя — вот на них и пиши,
на бусах, а не на женщинах, — эти расписаны до микрон.
Крыса, загнанная в угол, несет чуму,
волк, окруженный псами и ружьями, стоит, не отводя взор,
о флорентиец, двойник, бедный зверь мой Дионис,
ястреб кидает перо не для того, чтоб ты чертил,
не трогай, из него скворцы строят птенцов,
или ж кукушка поет Число — не тебе,
хоть ты и скачешь на стуле как счетчик — крестом,
аллюром и с Факелом, — счастливого пути, Страдалец, свети! —
не соображая, что каждая лягушка лежит распластанная на кресте,
что все птицы, комары, бабочки, осы — летят крестом,
что скрещенье шпаг и любовников — одно и то ж,
что три скрещенных крокодила Египта и есть могендовид Д.,
что прицел у киллера — тоже крест…
Убей убийцу — и ты станешь таким…
Эх ты гоплит (гоп-ля!) с пеанами комара,
мне пора!..
Страшен здесь образ креста, на который похожи и распластанная лягушка, и летящие птицы и насекомые, и скрещенные шпаги, и соединенные любовники, и щит Давида — не святыня, а оптический прицел киллера. “Убей убийцу — и ты станешь таким…” Откуда этот образ? Не из того ли военного детства, о котором вдруг рассказал поэт в своем позднем интервью?
…Мы очень давно не виделись с Виктором Соснорой. Один из вариантов этой статьи я послала ему по электронной почте и получила ответ:
“Дорогая Нина!
Получив от тебя эссе обо мне, я был страшно рад. И не потому, что ты хвалишь меня, а просто вспомнилась юность, а потом… исчезновение всех друг от друга. Я сгоряча написал тебе (три дня писал!) всякую мемуаристику тех лет, а потом вдруг подумал: да ведь ты и сама помнишь все, зачем тебе мое занудство, при таких нагрузках на работе, да и болезнях. Потому я все это выкинул, и вот что оставил:
Спасибо тебе за статью. Я полностью присоединяюсь к Саше Штейнбергу, моему далекому другу. Он оценивает твой труд точно, сильно и доброжелательно, и без экзальтации, как и пишешь ты.
Спасибо за твой голос — он ценен для меня!
Твой всегда
В. Соснора”.
Спасибо и ему — за его живую, прекрасную поэзию, которая навсегда в нашей литературе.